ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Литературные собрания у Брюсова. — Брюсов и Северянин. — Поездка на фронт в качестве корреспондента. — «Учебник стихосложения». — Редактирование сочинений К. Павловой. — «Обручение Даши». — «Избранные стихи». — Неудачи с Полным собранием сочинений. — Брюсов и Н. О. Лернер. (1914—1915).

Еженедельно у Брюсова на 1-й Мещанской собиралась молодежь — поэты, переводчики, просто почитатели <…> В кабинете читались стихи, комментировались вновь вышедшие сборники, велись споры о тонкостях поэтического ремесла. Здесь же раздавались Валерием Яковлевичем работы по переводам с самых различных языков. Атмосфера была деловая, прозаическая, я бы сказал — ремесленная. И это отличало «брюсовские дни». Это был кружок позитивистов в поэзии в противовес мистицизму, богоискательству и всевозможной истерике других московских литературных салонов, как, например, в издательстве «Мусагет» или в особняке Морозовой, где верховодили А. Белый и В. Иванов, уже хода охладевшие к Брюсову, очевидно, за его чересчур, по их мнению, материалистическую линию работы и поэзии.

И здесь Валерий Яковлевич, с особенной четкостью и ясностью характерных для него суждений, давал убийственные характеристики окружавших его «подбрюсовцев», его старательных подражателей, которых он жалостливо презирал за неумение идти своей дорогой. И в этой толпе почитателей его он оставался таким же одиноким, как и среди злобно хлопавших стульями академиков Преувеличенно вежлив и преувеличенно холоден был он и к тем, и к другим. И только с искренними и действительными «врагами» своими в искусстве был и внимателен, и по-живому заинтересован (Асеев Н. Валерий Брюсов // Известия ЦИК СССР и ВЦИК. 1924. 11 окт. № 233).

Одно из лучших воспоминаний тех лет — брюсовские «среды». Они были немноголюдны, внешне скромны. Собирались в три часа у чайного стола. Иоанна Матвеевна раскладывала домашний сладкий пирог. На эти среды я, так же как и мои сверстники, приходил с захватывающим интересом: тут можно было в интимной обстановке послушать «мэтра», повстречать то одного, то другого из тогдашних поэтов.

Однажды за столом собралось уже несколько человек, а Брюсов все еще не появлялся. <…> Когда мы прождали уже довольно долго (заставлять ждать не было в привычках воспитанного «мэтра»), он, наконец, явился с разгоряченным, недовольным лицом и заявил, что его задержал молодой поэт из провинции. С этим юношей Брюсов, видимо, не мог установить творческого контакта, от этого был и взволнованный, раздраженный вид:

— Он мне говорит, что плачет, когда пишет стихи! Я ему сказал, что плакать должен не он, а читатель!

На средах у Брюсова я встречался с разными людьми: и с развязным Шершеневичем, и с оригиналом Кручёных, и с похожим на «мертвую голову» Ходасевичем, который был принят у Брюсова как свой (Шервинский С. С. 504).

В феврале 1914 года Брюсов, живший в санатории под Ригой, вернулся в Москву. Старые раны были залечены. Новые стихи посвящались новой, уже санаторной «встрече». На ближайшей среде «Свободной эстетики», в столовой Литературно-Художественного кружка, за ужином, на котором присутствовала «вся Москва» — писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки, — предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему:

Мертвый, в гробе мирно спи,

Жизнью пользуйся живущий.

а каждая строфа начиналась словами: «Умершим – мир!» [202]

Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию (Ходасевич В. С. 48, 49).

Мы были одни из первых, кто (на страницах «Русской мысли») указал на И. Северянина как на подлинное поэтическое дарование. Нам нет причин отказываться от своего мнения, и мы можем повторить теперь, когда деятельность И. Северянина у всех на глазах, когда его выступления на эстраде обращаются в сплошные овации, что он — поэт истинный, достойный серьезного внимания. Но в то же время мы обязаны предъявить теперь к И. Северянину и гораздо более серьезные требования. <…> К сожалению, второй сборник стихов И. Северянина «Златолира» не оправдал наших ожиданий. <…> По-прежнему он остается хорошим мастером певучего стиха, несколько «бальмонтовского» склада. По-прежнему у поэта есть удачные образы, сильные по той сжатости, с какой они выражены. Но вместе с тем еще сколько недостатков, оскорбляющих всякий чуткий вкус! Как часто музыкальность стиха куплена просто шаблонностью ритма <…> Как часто оригинальность рифмы достигнута бесцеремонным обращением со словами, их ударением и их смыслом (например, «Шимпанзе — романсе», «лип — я разум пред тобой расшиб»)! Как много quasi — иностранных слов, может быть, приятных для слуха, но совсем не нужных русской речи: «эоля, фиоля, фиолово, Миньоля, Гризель, Ивлиса, Гильометта, эксцессер» и т. д.! Как еще неудачны многие словообразования (например, «озабветь»)! Многие стихи так неуклюжи, что производят впечатление прямо комическое:

Я вдохновенно сел в курьерский…

Между «Громокипящим кубком» и «Златолирою» промежуток времени всего в один год. Поэтому было бы преждевременно делать решительные выводы о возможности для И. Северянина развить свое дарование. Но несомненно, что ему как художнику предстоит еще большая работа. Во-первых, круг тем, которые разрабатывает поэт, крайне узок. Нельзя без конца говорить об «эксцессерах» и «грезерках», о прелести «бокалов с ледяным напитком» и о преимуществах мечты перед мыслью. Или, по крайней мере, те же темы должны быть как-то по-новому углублены. Пока же поэзия И. Северянина слишком однообразна и поверхностна. Во-вторых, поэт слишком неразборчив в тех средствах, какими он пользуется для создания своих стихов. Он часто красоту подменивает дешевой красивостью, а золото — безвкусной фольгой. И.Северянину необходимо гораздо строже относиться и к языку, и к стилю, и к метру, и к ритму. Только расширив свои кругозоры как художника, только сделав стих и более строгим, и более тонким, И. Северянин может стать действительно значительным поэтом. Иначе ему угрожает опасность всю жизнь писать подражания самому себе (Брюсов В. Год русской поэзии // Русская мысль. 1914. № 6. С. 14).

Брюсов неоднократно давал в «Русской мысли» заметки о моих стихах. Общий тон этих рецензий был более чем благожелательный, и потому, когда появилась его заметка о моей «Златолире», явно, на мой взгляд, несправедливая и недобрая, я, откровенно говоря, очень обиделся и написал ему — нашумевшую в свое время — отповедь в стихах, так больно задевшую его, как это видно из его примечания к большой статье о моем творчестве, написанной специально для сборника Пашуканиса «Критика о творчестве Игоря Северянина». Конечно, теперь, спустя чуть ли не 13 лет, когда охладился пыл момента, я вижу, что я несколько погорячился, но в ту пору я не мог поступить иначе, больше всего опасаясь, что мое молчание могло бы быть истолковано как боязнь перед «авторитетом», что для меня, дерзкого в то время «новатора», как называла меня тогда некоторая часть отечественной критики, было бы Чрезвычайно неудобно… Несомненно, некоторую <роль> [203] в возникновении моего «бунтарского» стихотворения еще сыграла одна довольно известная – увы, только в те годы — актриса, хорошо знавшая Брюсова и предупредившая меня не доверять всем его восторгам и комплиментам. «Берегитесь этого человека, — говорила она, — он жесток, бессердечен, завистлив и никогда ничего не делает без причины, без предвзятости, и если он теперь хвалит вас и всячески обхаживает вокруг, это значит, ему так почему-то нужно и выгодно. Когда же для него в вас минет надобность, он начнет со спокойной совестью всячески вредить вам и никогда не простит вам вашего таланта. Он бросит вас, как надоевшую женщину».

И так как я совершенно не знал Брюсова как человека и вдобавок был целиком под чарами говорившей, я и припомнил ее слова, сказанные мне приблизительно за год до моего с Брюсовым конфликта. В результате — стихи, в которых я открыто обвинял Валерия Яковлевича в зависти. Статья, написанная Брюсовым для сборника Пашуканиса, несмотря на все ее кажущееся беспристрастие и из ряда вон выходившие похвалы, — что же, тем тоньше она, — носит в себе следы глубочайшей, неумело скрытой обиды, и вся она создана под знаком ее (Северянин И. С. 460).

ПОЭЗА ДЛЯ БРЮСОВА

Вы, чьи стихи как бронзольвы,

Вы поступаете бесславно.

Валерий Яковлевич! Вы –

Завистник, выраженный явно.

Всегда нас разделяла грань:

Мы с вами оба гениальцы,

Но разных толков. Ваша брань –

Уже не львы, а просто зайцы…

Различны данные у нас:

Я – вдохновенностью экватор,

И я осоловил Парнас,

Вы – бронзовый версификатор!

И свой у каждого подход

Все к тем же темам мирозданья,

У каждого свой взгляд, свой взлёт,

Свои мечты, свои заданья.

Вы – терпеливый эрудит,

И Ваше свойство – всеанализ.

Я – самоучка-интуит, –

Мне непонятна Ваша зависть!

Но чем же, как не ею, чем

Я объясню нападки Ваши

На скудость тем, моих-то тем!

На лейт-мотивность, мая краше!

Не отвечаю никому:

Достойных нет. Но Вам отвечу,

Я вам отвечу потому,

Что верю в нашу снова встречу.

Я исто смел. Я исто прям.

Вас ненавидят много трусов.

Но я люблю Вас: вот я Вам

И говорю, Валерий Брюсов.

Не вы ль приветили меня

В те дни, когда еще бутылки

Журчали, весело звеня,

Как Фофанов приветил пылкий?

Я Вам признателен всегда,

Но зависть Вашу не приемлю…

Прояснись, каждая звезда,

Ты, озаряющая землю!

1915 г. Январь

(Северянин И. Victoria Regia. М., 1915. С. 111, 112).

Недовольный моими критическими замечаниями о его книгах, Игорь Северянин позволил себе заявить в стихах, что я ему «завидую». Любопытно, в чем бы я мог «завидовать» Игорю Северянину. Мне было бы стыдно, если бы я оказался автором «Ананасов» [204], и мне было бы обидно, если бы я сделался объектом эстрадных успехов, выпавших на долю Игоря Северянина. Поэту, немного очадевшему, должно быть, оттого, что «идут шестым изданием иных ненужные стихи», следует усвоить себе простую разницу между критической оценкой и завистью. Не нужно непременно завидовать и можно не переставать любить, судя критически и иногда строго осуждая те или другие страницы прозы и стихов. Неужели Игорю Северянину непонятна благородная любовь к литературе, побуждающая нас, критиков, оценивать создания поэзии, а понимает он только «кумовство» или «зависть»? (Брюсов В. Примеч. к статье о поэзии И. Северянина в сб.: Критика о творчестве Игоря Северянина. М., 1916. С. 12).

В 1914 году для книгоиздательства «Альциона» Брюсов подготовлял книгу «Miscellanea (Смесь). Статьи, замечания, мысли о искусстве, о литературе, о критиках, о самом себе. 1901-1913». Издание это не осуществилось [205].

В репертуаре Малого театра в предстоящем сезоне оставлено место для пьесы В. Брюсова, написанной им по настоятельной просьбе А. И. Южина. В настоящее время пьеса Брюсовым совершенно закончена и нуждается только в окончательной отделке. Драма — в пяти актах, с прологом, из современной жизни. Заглавие пьесы еще не дано [206].

Завязка ее такова: сановник передает своему секретарю большую сумму денег, с тем чтобы он после его смерти передал ее незаконному сыну сановника. Случается так, что вскоре же после этого сановник умирает. О переданных деньгах никто, кроме секретаря, не знает. В его душе борьба — отдать или не отдать эти деньги. Сын сановника — негодяй, прожигатель… Оказывается, однако, что дочь секретаря — возлюбленная незаконного сына сановника. На этой почве разыгрывается драма (Пьеса В. Брюсова // Московская газета. 1914. 16 мая. № 315).

В 1914 году Брюсовым написан киносценарий «Фильма веков. Кинематограф столетий» (ОР РГБ).

Перед войной Брюсов задумал совершить поездку в Тимгад, мертвый город в Африке, почти что в Сахаре. Валерий Яковлевич хотел в нем найти следы Атлантиды. Война помешала осуществить это путешествие [207] (Из воспоминаний И. М. Брюсовой).

Лето 1915 и 1916 годов Брюсовы жили на даче в деревне Бурково. <…> Несколько вечеров говорили об Атлантиде. Валерий Яковлевич был убежденный «атлантолог», не допускавший даже возможности сомнений в существовании Атлантиды. Сомневаться в существовании Атлантиды, по его мнению, мог только человек, недостаточно в этом вопросе эрудированный или совершенно неразбирающийся в истории древнего мира. <…>

«Существование Атлантиды подтверждается столькими фактами, наличием стольких ярко выраженных дочерних культур, что отрицать Атлантиду — значит отрицать культуру египетскую, мексиканскую, эгейскую и т. д.». Все эти до­казательства существования Атлантиды Брюсов приводил с необычайной логикой и страстностью <…>

Заветной мечтой Брюсова было посетить Африку, район Тимбукту, селение Тимгит (Сахара, Судан, верхнее течение реки Нигер). По мнению Валерия Яковлевича, здесь были расположены колонии Атлантиды и была надежда найти какие-то следы поселений и остатков культуры атлантов (Рихтер Н. В семье Брюсовых // Брюсовский сборник. Ставрополь, 1975. С. 179, 181, 182).

Летом 1914 года Брюсов отдыхал на даче в Опалихе, близ Москвы, под наблюдением врача . В день разразившейся войны покинул дачу, забыв о лечении; в величайшем возбуждении, потратив минимум времени на сборы, отправился на фронт корреспондентом от «Русских ведомостей» (Материалы к биографии. С. 138).

Рапповец Г. Лелевич, автор книги о Брюсове, уделил всему периоду 1914—1917 гг. всего две фразы: «Нельзя считать Брюсова предвоенных лет и первых месяцев войны последовательным глашатаем империалистических чаяний. Но эти чаяния, видимо, все-таки увлекали Брюсова широтой своего размаха». Столь серьезные обвинения не доказывались абсолютно никакими ссылками, никакими цитатами (Дербенев Г. С. 172).

24 июля 1914 г. Литературно-Художественный кружок чествовал обедом уезжающего на войну в качестве корреспондента < «Русских ведомостей»> Брюсова… Многие ораторы отмечали выдающееся значение Брюсова как писателя и выражали уверенность, что исключительно богатые впечатления дадут и исключительно богатый результат…

В ответ на приветствия Брюсов просил забыть о нем ж о писателе и личности и не забывать, что такие моменты исключают значение личности, хотя бы и не столь скромной но даже и гениальной. Мир живет одной душой, миллионное славянство довлеет единой целью. В этих мировых катастрофах, когда впереди — переоценка всех ценностей, не время заниматься личностью.

— Забудьте обо мне, я еду простым чернорабочим. Поднимем бокал за культуру, за право, за духовные ценности, во имя которых мы призваны бороться. Будем верить в победу над германским кулаком. Славянство призвано ныне отстаивать гуманные начала, культуру, право, свободу народов…

Речь Брюсова закончилась под бурные аплодисменты. Писателю кружок поднес походную сумку со всеми принадлежностями (Проводы В. Я. Брюсова // Голос Москвы. 1914. 25 июля. № 170).

Империалистическая война вновь всколыхнула в Брюсове те же чувства, что некогда русско-японская. Ему сном показалось, что в войне он найдет, наконец, «невозможное слияние мечты и силы», что война раскроет перед человечеством ослепительные перспективы, позволит, наконец, почувствовать весь трепет, всю полноту жизни. Брюсов откликнулся на войну целым <рядом «патриотических» стихотворений>. Но уже с осени 1915 г. временами в «патриотическую» лирику Брюсова врываются иные ноты. Сперва это — туманный пацифизм. В феврале 1917 г. Брюсов пишет стихотворение <«Тридцатый месяц»>, знаменующее разрыв с шовинистическим угаром (Лелевич Г. С. 164—166).

Война может на время отодвинуть на второй план высшие интересы общей культуры, науки, искусства, литературы, но она не должна ни на миг подавить их совершенно. Мы все верим, что наша борьба окончится торжеством России, но тем нужнее, чтобы для будущих дней, которым суждено вставать в более счастливой атмосфере мира, сохранились ни в чем не нарушенными лучшие традиции дня вчерашнего. Война, при известных условиях, — великое дело и последний довод в мировых спорах, в которых правый не всегда силен одной своей правотой, но война все же и горькое зло земли, тяжелое бедствие народов. Война все же ведет к одичанию и огрубению нравов, к забвению высших идеалов, к падению культурного уровня. Посильно бороться с этой «оборотной» стороной войны также прямая задача нашего Кружка.

Я желал бы, чтобы Кружок, по возможности, и в дни войны не прерывал и своей литературно-художественной деятельности. <…> Постараемся под гром пушек, под канонаду столкнувшихся эскадр не забывать о тех вечных ценностях, которые хранят в себе литература и искусство Европы (Извести Московского Литературно-художественного кружка. 1914. Вып. 7. С. 2).

20 июля Литературно-Художественный кружок устроил пышные проводы своему несменному председателю. Было произнесено за ужином много торжественных речей и напутственных слов, много говорилось о войне. В ответной речи Брюсов прочел чуть ли не экспромтом написанное стихотворение «Последняя война». Валерий Яковлевич всегда читал свои стихи с увлечением, но на этот раз он читал их с таким воодушевлением, с особенным подъемом. Весь зал замер. Казалось, что кругом сплошь единомышленники Брюсова, что все во всем с ним согласны.

13 августа были проводы на Александровском вокзале. Многие из присутствующих на банкете приехали на вокзал. Опять восторженные речи. Общее воодушевление, и Валерий Яковлевич уехал.

19 августа москвичи уже читали в «Русских Ведомостях» статью их военного корреспондента «Путь на запад». 21-го уже появилась новая статья «В Вильне», а 28-го — «Из Варшавы». <…> Я до сих пор не удосужилась перечесть эти статьи. В те дни, когда они появились на страницах газеты, они читались с большим интересом. О них много говорили (Стенограмма выступления И. М. Брюсовой на вечере памяти В Я. Брюсова в 1944 г. ОР РГБ).

Живу здесь так, как вообще приходится мне последнее время жить в разных городах. Множество знакомых, почитатели, вопрошающие, что я думаю о том и о том, что значат те и тс стихи и т. д. Кое-что пишу, и статьи, и одну повесть (Письмо И. М. Брюсовой от 17 августа 1917 года ОР РГБ).

Мечта, что война смоет все грязное, пошлое, реакционное в русской жизни и вызовет силы светлые, бодрые, обновляющие, — эта мечта увлекала многих. Смесь патриотических порывов с шовинистическими настроениями источало опубликованное в сентябре 1914 года воззвание «По поводу войны. От писателей, художников, артистов», подписанное Горьким, Буниным, Серафимовичем, Шмелевым, Ермоловой, Шаляпиным, В. Васнецовым, Коровиным. Ленин назвал этот документ «поганой бумажонкой российских либералишек». <…>

Среди подписавшей воззвание русской интеллигенции, напечатанное на страницах либеральных «Русских ведомостей», не было имени Брюсова. По той лишь причине, что именно от этой газеты он еще 13 августа выехал военным корреспондентом на фронт. <…> 15 августа Брюсов прибыл в Вильну. Для Брюсова очень важны встречи, беседы с жителями Вильны и прежде всего – с интеллигенцией города. Уже в день приезда, только устроившись в Георгиевской гостинице, он сообщает открыткой жене: «Сейчас иду с визитами по своим рекомендательным письмам». Одна из первых встреч – с Вацлавом Ледницким, сыном знакомого польского литератора Александра Ледницкого. <…>

Но вот письмо от 18 августа, представляющее для нас особый интерес. После упоминания о том, что в городе «есть интересная старина, в том числе собор св. Анны (конечно, католический), о котором наполеон говорил, что желал бы его унести на ладони в Париж», далее сообщается: «попал здесь в круг белорусов, мечтающих о возрождении Белоруссии, фанатиков своей идеи, убежденных, что белорусы – единственные подлинные славяне. Видел их поэтов, ученых, филологов…»

Прежде всего, кто же эти белорусские поэты, ученые, филологи, в круг которых попал Брюсов? Факт встречи с Янкой Купалой известен давно. Несомненно, под множественным «поэты» Брюсов имел в виду Купалу, чье творчество настолько впечатлило его, что он тут же взялся за перевод. Кто были остальные? Имена наверняка встречавшихся с Брюсовым позволяют установить три открытки, сохранившиеся в его архиве. Они были посланы из Вильны в Варшаву. Из подписавших двое достаточно хорошо известны. Братья Луцкевичи, Иван и Антон, были ведущими фигурами белорусской общественно-литературной жизни в Вильне. Иван Луцкевич, археолог и этнограф, посвятил себя собиранию белорусской старины. Антон Луцкевич, младший брат Ивана, выступал в печати как публицист, литературный критик. Они и есть те, кого Брюсов в том письме назвал «учеными, филологами». <…>

Брюсов приехал в Варшаву 29 августа. Варшавским гидом Брюсова сделался старый знакомый Александр Робертович Ледницкий. «Он сразу "схватил" меня под свое покровительство, — писал Брюсов жене 23 августа, — и начал возить всюду. Я побывал во всех редакциях, у всех знаменитых писателей и у всех видных общественных деятелей, особенно у последних. Пришлось научиться если не говорить, то понимать по-польски. Все говорят по-польски, а я отвечаю по-русски. И, представь себе, – ничего, так или иначе разбираюсь…» <…>

Но впереди было главное, то, ради чего он приехал, – видеть войну своими глазами (Букчин С. С. 136-144).

«Великая война» наших дней захватила не только европейские государства, но и значительную часть внеевропейских стран. При той тесной связи, которая установилась теперь между всеми народами и землями мира, это совершенно естественно. Во-первых, все государства земного шара сплетены сетью разнообразнейших взаимных отношений (прежде всего торговых); во-вторых, у воюющих европейских держав на других материках и океанах есть колониальные владения, значение которых для их метрополий существенно и теперь, а в будущем должно стать огромным. Поэтому, в то время как решительные события ожидаются на старых полях Европы, видавших уже по нескольку «битв народов», военные действия ведутся также и в отдаленнейших от нас странах, и на «черном материке», и на водах, омывающих все пять частей света. <…>

Германия на помощь своих колоний рассчитывать не могла. При настоящем положении дел она от них совершенно отрезана, да и вообще содержит в колониях лишь небольшие гарнизоны, преимущественно туземных войск, для местной службы. Почти не пришлось воспользоваться Германии и своими военными судами, стоявшими в Киао-Чао и в гаванях Тихого океана, благодаря энергичным действиям английских крейсеров и вмешательству Японии. <…>

Приходится признать, что морское и колониальное могущество Германии уже теперь в начале войны потрясено до основания, если не сломлено совсем. Почти треть ее торгового флота находится в руках неприятеля; остальные суда в лучшем случае обречены на бездействие, а иные из них приходится спешно продавать нейтральным государствам. Военный флот доказал свою неспособность померяться силами с английским флотом и защитить колонии. Император Вильгельм говорил когда-то немцам: «Ваше будущее на воде», имея в виду деятельность флота и развитие колоний. На создание германского флота истрачены были миллиарды марок как из общеимперских сумм, так и собранных по всенародной подписке. Крушение этих заветных надежд — первый решительный и очень чувствительный удар, постигший Германию.

1 сентября 1914 г. Варшава

(Брюсов В. Война вне Европы // Русская мысль. 1914. № 8, 9).

Многие, может быть, не ожидали того энтузиазма, с каким отнеслась Польша к войне с Германией. С самого начала мобилизации, еще до объявления Верховного Главнокомандующего, война оказалась здесь популярной, народной, в лучшем смысле слова. Народная память не позабыла, что для поляков, более чем для всех других славянских племен, немцы — враг исконный, заклятый. Народная масса приняла войну, как великое родное дело, и можно сказать увлекла за собой вожаков различных партий, не дав им времени справиться со своими «программами». Народ высказался первый. Он высказался своим отношением к мобилизации, которая в Польше прошла с тем же воодушевлением, как и в остальной России (Брюсов В. Варшава в дни войны // Голос. Ярославль, 1914. 31 авг. № 200).

Как только разошлю по редакциям все статьи, немедленно поеду на север < Польши>, это будет, вероятно, моя последняя поездка. После нее возвращусь в Москву, не знаю — на прочное жительство или временно. Во всяком случае проживу дома долго, чтобы сделать Павлову, закончить роман, «Энеиду» [208] и т.д. (Письмо И. М. Брюсовой от 22 сентября 1914 года. ОР РГБ).

4 русских корреспондента допущены на «театр». Меня в том числе нет. Это меня сильно побуждает вернуться в Москву. Но очень обидно уехать, не видав ни одного сражения! (Письмо И. М. Брюсовой от 25 сентября 1914 года. Материалы к биографии. С. 139).

К концу октября я вернусь <в Москву>. Не говоря об том, что при всем моем удовлетворении работой корреспондента здесь, я все же скучаю, и очень по тебе, по дому. У меня есть в Москве два неотложных дела — «Вергилий» и «Юпитер». «Юпитера» надо сдать в «Русскую Мысль» в середине ноября, а он еще недописан! Следует доперевести 1/2 книги «Энеиды». Есть и еще кое-какие литературные обещания, заставляющие меня непременно ноябрь и декабрь провести в Москве (Письмо И. М. Брюсовой от 7 октября 1914 года. ОР РГБ).

Книгоиздательству <«Альциона»> пришла, несомненно, удачная мысль: издать альманах небольших переводных рассказов, принадлежащих перу наиболее интересных французских писателей. За ценность и художественные достоинства перевода ручается имя редактора — Валерия Брюсова. Наиболее сильное впечатление производят рассказы Вилье де Лиль-Адана, но наиболее интересным представляется нам рассказ Анри Бордо «Вечерние огни», безукоризненно переведенный Брониславой Рунт. <…>

Среди необозримого мира переводной литературы, где в большинстве случаев читателю дается скучное произведение в бесцветном, если не хуже, переводе, – данное издание является счастливым исключением. Имена, включенные в эту книгу, могут до некоторой степени помочь несведущему читателю при дальнейшем выборе переводных книг. Примечания редактора устраняют все могущие возникнуть затруднения и поясняют некоторые имена собственные (Галльский В. [В. Шершеневич] Разноцветные каменья. Первый сборник переводных рассказов под редакцией В. Брюсова. М.: Альциона, 1914 // Новая жизнь. 1914. № 11. С. 171).

Жюль Лафорг всецело принадлежит к школе «символистов», занявши непримиримую позицию против «натуралистов», с молодым задором принялся, вослед Бодлеру и Верлену, за созидание новых литературных форм, изыскивая неожиданные и странные выражения, словообразования и сочетания звуков в утонченно инструментованном стихе, достигавшем, иногда в ущерб смыслу и ясности, поразительной музыкальности и изобразительной силы. <…>

Ни на минуту не покидавшее Лафорга чувство своей обреченности дало ему возможность так проникновенно, как может быть никому и никогда, почувствовать обреченность самой земли, на смерть которой он создал величественный «Похоронный марш», к сожалению, не совсем точно переведенный Валерием Брюсовым, хотя и сохранивший музыку и печальную торжественность прекрасного стиха. Не собственный ли неизлечимый недуг <туберкулез> так обострил восприимчивость Лафорга к недугам мира и жизни, к ничтожеству человеческих душ и дел? (Журин А. Жюль Лафорг. Феерический собор / Вступительная статья, переводы, примечания и библиография В. Брюсова, Н.Львовой, В. Шершеневича. M.: Альциона, 1914 // Новая жизнь. 1914. № 12. С. 163-165).

ФРАНЦУЗСКИЕ ЛИРИКИ XVIII ВЕКА. Сборник переводов, составленный И. М. Брюсовой. Под редакцией и с предисловием Валерия Брюсова. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова, 1914.

И. М. Брюсова сделала попытку собрать лучшие переводы в одну книгу для того, чтобы читатель мог вынести определенное мнение о духе французской поэзии XVIII века. Работу свою составительница выполнила очень хорошо, выбрав, действительно, хорошие и ценные переводы. Критерием оценки она взяла близость к подлиннику. И эта отправная точка выбрана удачно, так как всякая другая – легкость перевода, дух подлинника – была бы более спорна шатка. <…>

Нам остается добавит, что к антологии приложен прекрасный очерк поэзии XVIII века, принадлежащий перу в Брюсова, и интересные редакторские примечания (Галльский В. [В. Шершеневич] Французские лирики XVIII века. Сборник переводов, составленный И. М. Брюсовой / Под редакцией и с предисловием Валерия Брюсова // Новая жизнь. 1914. № 12. С. 165-167).

Сборник составлен не только внимательно, но и с любовью, и для назревшей в истории литературы переоценки XVIII века (в том числе — и русского, для чего кое-что уже сделано) он будет далеко не лишним. По собранному здесь материалу можно, в сущности говоря, проследить, как усваивалась эта лирика нашими поэтами начала XIX века (Эйхенбаум Б. Французские лирики XVIII века // Северные записки. 1914. № 12. С. 176, 177).

В России к военно-корреспондентской работе допускались люди после большой предварительной проверки. Еще два года до войны было выработано «Положение о военных корреспондентах в военное время», по которому на театре войны допускалось присутствие только двадцати корреспондентов — десяти русских и десяти иностранных <…>

На передовые позиции были допущены лишь немногие из российских литераторов. В самом начале войны получил звание военного корреспондента и выехал <…> Валерий Брюсов. Как можно видеть по его корреспонденциям, которые регулярно печатались в «Русских ведомостях», Брюсов вполне «справлялся» с задачей, возложенной на него буржуазной газетой. Под флагом гуманистического протеста против жестоких способов войны (это относилось только к неприятелю) Брюсов и выполняет свою основную функцию патриота-историографа и певца царского воинства. Он прикрывает авторитетом своего имени ту агитационную кампанию против врага, которая возглавлялась и организовывалась военными штабами. Так, Брюсов писал: «Немецкие зверства — не выдумка сочинителя трогательных фильмов для кинематографа, а горестная действительность. Мы вправе презирать пруссаков за все совершенное ими — от разгрома Реймсского собора до расстрела детей в польских городах» [209]. Рядом идет всяческое превознесение царской армии в противовес армии врага. «Немцы храбры и отважны в атаке, потому что они перед боем напиваются водкой и эфиром. Храбрость русских – трезвая и сознательная» [210] (Цехновицер-1. С. 108, 109).

18 января 1915 года в Литературно-Художественном кружке был устроен ужин в честь временно вернувшихся с театра военных действий В. Я Брюсова и журналиста С. С. Мамонтова.

Ряд многочисленных речей открылся речью А. И. Сумбатова <Южина>, приветствовавшего В. Я. Брюсова от лица дирекции и характеризовавшего важность и значительность корреспонденций Брюсова, печатающихся на страницах газеты «Русские Ведомости». Эти корреспонденции говорят, что Валерий Яковлевич не только большой поэт, но и вдумчивый наблюдатель жизни, стоящий на высоте переживаемого момента.

Брюсов, отвечая на эту речь, заметил, что Сумбатов слишком преувеличивает значение его корреспонденции, тем более что для него корреспонденции — новая область литературного труда, и до сих пор он еще учился; быть может, в будущем он сумеет больше отвечать требованиям, предъявляемым к военному корреспонденту. <…>

Вяч. Иванов напомнил присутствующим, что в настоящем году исполнилось 25 лет литературной деятельности Брюсова, охарактеризовал значение Брюсова и его поэзии в литературе, высказал пожелание, чтобы Валерий Яковлевич скорее вернулся к своей музе и всецело отдался служению поэзии.

Брюсов в ответной речи указал, что не время говорить о «лицах», о поэтах и поэзии, об юбилеях, когда совершаются великие события, когда помыслы всех и каждого обращены к будущему, к судьбам народа, богатством языка и образов которого питается поэт и живет литература. Если бы обсто­ятельства момента сложились так, что пришлось бы выбирать между поэзией и родиной, то пусть погибнет поэт и поэзия, а торжествует великая Россия, потому что наступит грядущее торжество родины и тогда явится поэт, достойный великого момента (Известия Московского Литературно-художественного кружка. 1915 Вып. 10. С. 39).

В Литературно-Художественном Кружке случайный ужин, устроенный дирекцией Кружка В. Я. Брюсову и С. С. Мамонтову, обратился в чествование В. Я. Брюсова. На ужине присутствовали около 100 человек: членов дирекции и Кружка, литераторов, артистов, общественных деятелей – П. Н. Милюков, Н. Н. Щепкин, Вяч. Иванов, польский поэт Лео Бельмонт, Г. Курнатовский, А. Р. Ледницкий, Ю. К. Балтрушайтис, В. Г. Богораз-Тан, А. Е. Грузинский, Л. М. Лопатин, О. А. Правдин и др. Председательствовал кн. А. И. Сумбатов. <…>

Г. Г. Курнатовский и А. Р. Ледницкий указали на заслугу г. Брюсова в польском вопросе, на то, что он способствует сближению русского и польского народов. С. С. Голоушев отметил, что путь поэта Брюсова не был усыпан розами, и ему пришлось преодолевать тернии. Лео Бельмонт с большим подъемом прочел стихотворение «Валерию Брюсову»: он будет одним из звеньев золотой цепи любви, которая соединит два братских народа и заменит железную цепь братства, сковывающую Польшу. <…>

Было получено несколько телеграмм и стихотворение, присланное и посвященное г. Брюсову композитором г. Скрябиным. В заключение Валерий Яковлевич прочел свое новое стихотворение «На Карпатах» (Чествование В. Я. Брюсова // Русские ведомости. 1915. 20 янв. № 15).

«Третья стража», «Риму и миру», «Венок», «Все напевы», «Зеркало теней» — все эти сборники, несущие ряд крупных завоеваний в области формы, охватывающие своим содержанием жизнь всех эпох, всех стран, всех народов делают бесспорным первоклассный поэтический талант В. Я. Брюсова. Два больших романа, ряд рассказов и повестей доставили В. Я. Брюсову значительное место и среди прозаиков. Но что больше всего характеризует литературную деятельность В. Я. Брюсова, это — та первостепенная роль, которую он сыграл как один из вождей символического движения; припомним его участие в журнале «Весы» и его влиятельную критическую деятельность. <…> Но нужно заметить, что, овладев формой, В. Я. Брюсов неустанно ищет нового содержания, новых областей поэзии. Отсюда его большое значение, как певца современности, как певца города. Здесь ключ к его симпатиям к футуристам и к его признанию «каких-то возможностей развития в их попытках». Такого остро чувствующего современность писателя не могли не захватить невероятные события современной войны. В. Я. Брюсов делается военным корреспондентом, непосредственным свидетелем великой народной борьбы за будущее (Б. С. [Садовской Борис] К чествованию В. Я. Брюсова // Утро России. 1915. 24 янв. № 24).

В конце января 1915 года Брюсов возвратился в Варшаву. Он успел к началу немецкого наступления в районе Мазурских озер. 10-я русская армия вынуждена была отойти на южный берег Бобра. Но форсировать реку и взять стойко защищавшуюся крепость Осовец немцам не удалось. Сильнейшие бои разгорелись в районе Прасныша, и Брюсов спешит туда, где был пять месяцев назад. <…> Война стала бытом. Цензуре не нравятся эти наблюдения корреспондента «Русских ведомостей». <…> Не исключено, что причина личных неудач Брюсова была и в том «неосторожном» интервью, которое он дал газете «Голос Москвы» во время своего отпуска. Он подчеркнул тогда, что публика «не может довольствоваться»» сообщениями штаба верховного главнокомандующего, что «читателю хочется иметь наряду с фактом — картины! Знать те условия, в которых живет армия, ясно представлять себе, как происходит разведка, бой, что такое окопы, обстрел аэропланов и т. д.» («Голос Москвы», 15 января). Большая часть беседы была изъята цензурой (Букчин С. С. 150, 151).

Написал статью о Пушкине, много перевел «Энеиды» и (почему-то) деятельно работал над своим «Учебником стихосложения». Вообще хочется работать «литературно», и корреспондентская деятельность, сказать по правде, — надоела (Письмо И. М. Брюсовой от 2 февраля 1915 года // Материалы к биографии. С. 139).

Великая война наших дней замечательна между прочим тем, что в ней впервые авиация заняла серьезное положение. Одиночные полеты во время балканской войны были лишь первыми слабыми опытами. Теперь, напротив, авиация стала организованной силой в армии, и можно сказать, что к трем «родам оружия», существовавшим с давних времен, — пехоте, кавалерии, артиллерии, — прибавился четвертый, — летчики. <…>

Несмотря на то, корпус летчиков в армии остается явлением чрезвычайно характерным, своеобразным. Первенец XX века, авиация пришлась по душе современным людям; у нее нашлись страстные поклонники, посвящающие ей всю свою жизнь; уже есть прирожденные авиаторы, как бывают прирожденные поэты. Когда беседуешь с летчиками, преданными своему делу, кажется, что попал в новый мир. Какие-то чуждые нам представления о событиях складываются у людей, которые привыкли смотреть на землю «сверху вниз», наблюдать жизнь с высоты в 2000 метров. <…>

Я задал вопрос <офицеру-наблюдателю> П., особенно интересовавший меня: каково, по его мнению, значение авиации для военного дела?

– Я думаю, – не без грусти ответил П., – что настоящую пользу мы можем принести исключительно при разведках. Бросание бомб в сущности – вздор. Нацелиться с высоты страшно трудно: метишь в одно место, а попадешь на десятки сажень в сторону. <…>

– А воздушный бой? – спросил я.

– Почти невозможная вещь. На большом расстоянии стрелять бесполезно: при быстроте хода аэропланов ни за что не попадешь. А подойти в воздухе близко к неприятелю удается один раз из ста, если не из тысячи (Брюсов В. Летчики // Русские ведомости. 1915. 5 февр. № 28).

Много писал (драму, повесть, «Энеиду», «Метрику»). Хочу привезти а Москву большой запас рукописей, с которыми и обращусь к издателям (Письмо И. М. Брюсовой от 9 февраля 1915 года. ОР РГБ).

Военная обстановка, несходство наших возрастов, целеустремлений и характеров создали кратковременную, но сердечную дружбу. <…> Валерий Яковлевич лежал на походной койке и, не поднимая половы, высказывал различные заключения

«Женщина всегда рождается вновь – снимая покровы». «Чем ближе к природе, тем малоценнее искусство». «Любить – значит утверждать, что ты существуешь».

Брал книгу и шприц и уходил на мешочную насыпь у стены. Под светом ручного фонаря писал часами, выкуривая по сотне папирос… <…> Мысли не заслонили пред ним событий, и события не делали его чужим или невнимательным к нашим будням. Две-три любимые книги, чернильница и свечи в бутылках были всегда у него под руками. Часто пробуждался ночью, нервничая подходил к двери, пока я не спрашивал о причине бессонницы. Тугими пальцами крутил табачную гильзу и с одинаковым вниманием, порою с утомляющей, черствой методичностью, подбирая отточенные мысли, по неуловимым сцеплениям и поводам, говорил о Верхарне, о влиянии Тамерлана в архитектуре, об античной эротике, о национализме Данте, о манере Скрябина…

Знания его распространялись далеко за пределы чистой поэзии: он был поэтом-профессором, поэтом-ученым. Читал на память страницы из Пушкина, Данте, Кальдерона, Тютчева, Карлейля, Шопенгауэра… Отлично решал задачи по геометрии и математике, знал медицину. Он умел скульптурно высекать фразы, и слова у него казались изваянными, словно Пестумские фризы (Талызин М. [Суганов М. А.] По ту сторону. Париж, 1932. С. 167).

Прости, что последнее время мало пишу. Во-первых, много работаю. За месяц я послал в «Русские Ведомости» одиннадцать статей! Почти по 3 в неделю, по 2 дня на статью, считая с разъездами! Да кроме того, переводил «Энеиду». Да писал «Метрику». Да продолжал драму. Работал с утра и до утра… А во-вторых, последние дни крайне хлопочу. Дело в том, что по некоторым причинам официального характера корреспонденты с недавнего времени поставлены в положение вдесятеро более тяжелое, нежели раньше (хотя и раньше их положение было нелегкое). Доходило до того, что я не видел никакой возможности продолжать свою работу для «Русских Ведомостей», собирался им писать об этом <…> и ехать в Москву, в полную «отставку». Но тут вмешался Н. А. Морозов <бывший шлиссельбуржец> и попытался дело уладить. Для этого, однако, мне надо посещать множество лиц, официальных и неофициальных, ждать в приемных, писать заявления etc. На это теперь уходит полдня (Письмо И. М. Брюсовой от 24 февраля 1915 года. ОР РГБ).

Шесть дней мы почти не выходили из автомобиля. Последний день ехали беспрерывно 23 часа, от 5 утра до 4 ночи <…> Скажу тебе, что я подумывал даже вовсе отказаться от своей работы и совсем вернуться в Москву (Письмо И. М. Брюсовой от 19 марта 1915 года. ОР РГБ).

К началу 30-х годов окончательно обозначился разрыв между Пушкиным и современным ему кругом читателей. Уже «Борис Годунов» был встречен полным непониманием. Ряд других величайших созданий Пушкина нашел самый холодный прием со стороны критики и общества. Все, даже молодой Белинский, говорили об «упадке пушкинского таланта» именно тогда, когда гений вполне раскрылся. Пушкин понял, что должен оставить все попытки подойти к своему читателю, т.е. снизойти до него. Пропасть между великим поэтом, опередившим современников на столетие и более, и «публикой», «толпой», «чернью» была слишком широка и глубока, чтобы можно было восстановить между ними связь, не посягая на самое святое в творчестве. Убедившись в этом, Пушкин, так сказать, «махнул рукой» на читателя и стал писать, повинуясь исключительно внутренней потребности, не думая о том, для чего он пишет и будет ли он понят.

Характерным примером такого творчества может служить «Домик в Коломне». Эта шутливая поэма совершенно не была оценена в свое время. Рассказывают, что «повесть почти всеми была принята за признак конечного падения поэта… В обществе старались не упоминать о ней в присутствии автора, щадя его самолюбие» (Анненков). Впрочем, «Домик в Коломне» в значительной степени недоступен широким кругам читателей и теперь и, вероятно, таким останется всегда. Дело в том, что, кроме изящества и живости рассказа, реалистичности и меткости описаний, остроумия тонких замечаний, рассеянных в октавах, и т. п., «Домик в Коломне» имеет другую ценность, которая для самого Пушкина, конечно, и была самым важным: эта повесть должна производить впечатление главным образом своей формой. <…>

Одновременно с «Домиком в Коломне», во время «болдинского сидения», осенью 1830 года, написаны Пушкиным и его «маленькие драмы», три оригинальных, — «Скупой Рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный Гость», — и одна, переведенная с английского: отрывок, озаглавленный «Пир во время чумы». За Пушкиным уже было такое грандиозное драматическое создание, как «Борис Годунов». Но в «Борисе» Пушкин всецело следовал шекспировской поэтике. «Борис Годунов» — как бы одна из шекспировских хроник, только из русской истории; в нем — все, как у Шекспира: та же рисовка характеров и страстей, такое же деление на маленькие сцены, тот же стих, беглый, пятистопный ямб, с отдельными, рифмованными стихами и т. д. Для своего времени, для нашей литературы, «Борис Годунов» был событием значительнейшим: он раз навсегда порвал с вековым прошлым русского театра и указал ему новые пути: ориентацию корнелерасиновскую заменил ориентацией шекспировской (Брюсов В. Маленькие драмы Пушкина. К предстоящему спектаклю в Художественном театре // Русские ведомости. 1915. 22 марта. № 67).

Жизнь моя «течет» весьма однообразно, именно течет. Впечатления лишь от поездок. Потом я целые дни и пишу. (Ведь за 59 дней я написал 29 статей в «Русск. Вед.» и 2 статьи в «Голос» [211], т. е. по статье менее, чем в 2 дня) <…> Свободных часов не остается. А если бывают свободные минуты, пишу стихи и перевожу «Энеиду» (Письмо И. М. Бросовой от 2 апреля 1915 года. ОР РГБ).

Валерий Брюсов, следуя за отступающими русскими войсками постепенно проникается чувством отвращения к войне, ранее воспетой им, и полон уже стремления вернуться к прерванной в июле 1914 года «чисто» литературной деятельности. Этой смене настроений способствовало познание настоящего, неприкрашенного лика войны. <…> Вот Брюсов описывает свое посещение поля, где только что произошло сражение. Поэт рассказывает, как он бродил среди тысяч распростертых трупов, как он всматривался в лица врагов, — «убитых юношей, почти мальчиков, с кроткими личиками, с едва пробившимися усиками», и в лица пожилых воинов. <…> И когда Брюсов вместе с войсками входит в покинутую неприятелем деревню и видит сожженный госпиталь, с изогнувшимися в огне прутьями кроватей, обгорелыми клочьями материй — вероятно, шинелей и одеял, — и снова груды трупов, — поэт уже опускает голову и, отвернувшись, проходит мимо.

«Нет у нас, нет сил всматриваться в это зрелище!» [212] — восклицает он. Брюсова все чаще и чаще охватывает усталость от видения страданий (Цехновицер-1. С. 277).

Нового в моей жизни — ничего. <…> Впрочем, перевел заново «Ворона» [213]; соберусь и пришлю тебе. Это, конечно, самый точный перевод из всех, какие существуют (Письмо И. М. Брюсовой от 17 апреля 1915 года. ОР РГБ ).

В Варшаве Брюсовым было написано окончание «Египетских ночей» — Пушкина (Из воспоминаний В. Язвицкого. Рукопись у Р. Щербакова).