Глава десятая ДОРОГА, РУКОПИСЬ, ВИНО

Глава десятая ДОРОГА, РУКОПИСЬ, ВИНО

I have been in the path of stones…[42]

Джойс ездил всю жизнь, как по необходимости, так и по склонности. Даже умирать он уехал в другой город. Готовность ирландцев к перемене мест вошла в поговорку, и Джойс соединил в себе все возможные причины этой перемены. Не совсем богема, не совсем трудовой мигрант, не совсем искатель приключений, не совсем поссорившийся-со-страной, но все вместе и вдобавок еще кое-что. Об этом «кое-что» придется говорить всю оставшуюся часть книги.

Кроме всего прочего, он великолепно владел искусством наживать себе врагов. Добавим к этому искусство осложнять себе жизнь где угодно, и получится — опять-таки неполное — досье. Не в последнюю очередь Джойс переезжал именно потому, что легче менял место, чем решал проблемы. Возможно, это наложившийся на детскую еще психику образец поведения Джона Джойса, который менял дом за домом, и Джеймс отчасти подсознательно справлялся с трудностями таким образом. Думается, что он еще и ломал гомеостаз. Он терпеть не мог, как пишет Эллман, когда его вынуждали делать даже то, что ему нравилось.

Препятствия вырастали, как в сказке, одно за другим, но в реальности они преображались в самые скучные вещи. В Лондоне Артура Саймонса не оказалось дома, когда Джойс позвонил ему. Соответственно, отпал шанс обсудить издателей для «Камерной музыки» или попросить маленький заем. После этой неудачи Джойс и Нора тем же вечером, 9 октября, уехали в Париж. Деньги почти кончились; едва наскребли на открытый фиакр, который довез их, сундук и единственный чемодан с вокзала Сен-Лазар на Восточный вокзал, к бульвару Страсбург.

Оставив Нору по уже устоявшемуся обычаю в парке, Джойс целеустремленно помчался по парижским знакомым. Дус, один из самых надежных приятелей, уже помогавший ему, когда умирала мать, отдыхал в Испании, но доктор Жозеф Ривьер, накормивший его когда-то первым приличным парижским обедом, оказался на месте. Щедро ссудив гостю 60 франков на продолжение поездки, доктор пригласил его зайти позже для знакомства с директором крупнейшего цюрихского банка. Нора сидела в парке, новые туфли стерли ей ноги, и Джойсу пришлось отказаться. Зато он встретился с Керраном и еще одним бывшим одноклассником, Джеймсом Мэрнахэном, по-прежнему скрывая Нору от чужих глаз. Вечером они смогли купить билеты на ночной поезд до Цюриха и утром 11 октября прибыли туда.

Расспросы помогли выбрать гостиницу на Рейтергассе, 16, с отличным названием — «Хоффнунг», «Надежда». Здесь впервые за все время их романа они остались одни и впервые узнали друг друга как любовники. Судя по всему, Нора и Джеймс не разочаровались. Когда в 1915 году они снова оказались в Цюрихе и ностальгически решили остановиться там же, гостиница была переименована — в отель «Дублин». Такие вещи выдумать нельзя, они могут только случаться.

Джойс отправился в школу Берлица известить о своем прибытии. Преподавание он считал скучным, но несложным занятием, кое-какой опыт у него уже был, оно должно было сохранить ему время для завершения сборника рассказов и романа, предположительно из шестидесяти трех глав. Несомый ветром радостных намерений, он позвонил герру Малакрида, директору школы, и с изумлением услышал, что никто ничего не знал о нем и никакой вакансии ему не зарезервировано. Он послал мисс Гилфорд гневное письмо, на которое она ответила, вложив в конверт извещение от директора венской школы Берлица, считавшейся главной европейской конторой фирмы, где Джойсу гарантировалось место в Цюрихе. Ответ из Вены легко угадать. Доискаться, где и кто надул мисс Гилфорд на гинею, было невозможно, но положение Джойса из радужного мигом стало отчаянным.

Герр Малакрида оказался славным человеком — он предложил поискать Джойсу вакансию в другой швейцарской или итальянской школе Берлица. Неделя ожидания была мрачной: Джойс спасался только работой над одиннадцатой главой «Стивена-героя», о днях в Бельведере. Как раз тут Малакрида известил о вакансии в Триесте, так что Нора и Джеймс оставили сундук у недавних знакомых, а сами с одним чемоданом на двоих отбыли в Австро-Венгрию.

В Триест они прибыли 20 октября, и Джойсу понадобилось часа полтора, чтобы едва не начать свою карьеру вкупе с медовым месяцем в австрийской тюрьме. На пьяцца Гранде, главной площади, он разговорился с тремя пьяненькими английскими моряками, и полицейский, которому не понравилось, как они зычно изъясняются и размахивают руками, арестовал их за «нетрезвое поведение». Джойс, решивший вступиться за парней, угодил в ту же «корзинку». Бесстрашно истребованный им английский консул добирался долго и разбирался неохотно. Он решил почему-то, что Джойс дезертировал с корабля. Джойс гневно заявил, что он — бакалавр искусств Королевского ирландского университета, прибывший преподавать в школе Берлица. Консул опять-таки счел эту историю фантастической. А может, Джойс совершил в Англии какое-то преступление? (Ирландцу этот вопрос задавали обязательно.) В конце концов он забрал Джойса, не скрывая полного нежелания делать это, чем обогатил отвращение бакалавра искусств к английской бюрократии.

Возглавлявшему тогда школу Берлица синьору Бертелли Джойс был не нужен. Неделю он искал частные уроки и работу английского корреспондента для деловых контор Триеста. Один-два ученика нашлись, но это не давало даже сносного заработка, и он опять занимал везде, где только можно, — в городе, где Джойс почти никого не знал, это требовало изобретательности. Составление списка его триестских кредиторов могло бы стать темой диссертации. Семейная выучка не пропала даром: адреса Джойс менял чуть ли не ежедневно.

Памятник Джойсу в Триесте изображает пожилое, осторожно крадущееся существо с тетрадкой под мышкой. Худой, молодой, стремительный Джойс, «многомильнопередвигавшийся», не изображен нигде — а в Триесте он, скорее всего, еще был таким.

При всех сложностях быта он сумел дописать двенадцатую главу романа и начать рассказ «Канун Рождества», о дяде Уильяме Мюррее. В нем было что-то кошачье, от «Cats» Элиота — недаром они потом так понравились друг другу; Джойс, падая из любого положения, мягко приземлялся на лапы. Скоро пришла помощь от начальника Бертелли по школе, синьора Альмидано Артифони.

Спокойный, деликатный и, видимо, добрый человек, Артифони вернулся из Вены с инструктажа от руководства фирмы. Борясь за новые рынки, Берлиц решил не только усилить школу в Триесте, но и учредить еще одну в Пуле, большом торговом и военном порту Австро-Венгрии к югу от Триеста, на Истрийском полуострове. Артифони организовал всё, что нужно, и вернулся в Триест. Джойс немедленно явился на встречу, сумел понравиться Артифони, который был социалистом и в нем увидал что-то бунтарски родственное. Правда, он уже назначил в Пулу одного англичанина, Эйерса, но решил, что может использовать другого. Конечно, холостякам оказывалось предпочтение, и Джойс сказал, что не женат, что формально было правдой, но добавил, что э-э… путешествует с молодой женщиной. Артифони мягко посоветовал во избежание осложнений везде в бумагах указывать «муж» и «жена». Он съездил в Пулу (за 150 миль) и дал в «Джорналетто ди Поло» объявление о предстоящем прибытии м-ра Дж. Джойса. По какой-то причине его наградили еще гипнотическим для итальянцев титулом «Dottore di Filosofia». Артифони встретил судно, на котором они приплыли, улыбнулся им, замученным переездом и качкой, и надменный Джойс со стеснительной Норой сошли по трапу. Величие картины портил грязный чемодан, бугрившийся и выпускавший наружу края заношенной одежды.

Пула 1904 года была, как и многие города Адриатики, сращением провинциального городка, оживленного порта и античных развалин. По легенде, ее основали колхи, которые гнались за Ясоном и Медеей, укравшими золотое руно. Гавань ее была чрезвычайно удобной, а многовековые усовершенствования превратили ее в идеальное место для военно-морского арсенала и судоремонтных верфей. У причалов стояли военные суда, торпедные катера, а в городе то и дело попадались морские офицеры и матросы. Город говорил на трех главных языках — итальянском, немецком и сербском, но Артифони в его школе надо было идти навстречу нуждам именно австрийских военных моряков. В те времена среди его учеников был и капитан-лейтенант Миклош Хорти, будущий диктатор Венгрии.

Норе Пула не нравилась — «чудная старая дыра». Все чаще она спрашивала Джойса, когда он закончит книгу, разбогатеет и увезет ее обратно в Париж. Она даже стала учить французский язык, чтобы этот замечательный момент не застал ее врасплох. Джойсу и самому Пула казалась «военно-морской Сибирью», а весь полуостров Истрия он описывал так: «Длинная унылая земля, врезающаяся в Адриатику, населенная безграмотными славянами, носящими красные шапочки и колоссальные штаны». Не лучше и сама Австрия: «Ненавижу эту католическую страну с ее сотней рас и тысячью языков, управляемую парламентом, неспособным вести никакую деятельность, и самым прогнившим королевским домом Европы».

Тем не менее педагогическая карьера Джойса складывалась успешно. За шестнадцать часов занятий с морскими офицерами ему положили два фунта в неделю, что выглядело очень прилично. Меблированная комната с кухонькой на третьем этаже дома по виа Гуилья, 2, почти рядом со школой, быстро обжилась, «горшки, сковородки и чайники» пошли в дело, и самой большой неприятностью казались кровожадные москиты.

Заместителем Артифони в Пуле был симпатичный человечек по имени Алессандро Франчини. Для отличия от множества однофамильцев он прибавил к своей еще и фамилию жены — Бруни. Он был великолепным и остроумным рассказчиком, город в его иронических монологах превращался в движущуюся комедию со множеством причудливых персонажей, и Джойса очень тянуло к нему. Сближало их еще и то, что Франчини-Бруни в юности тоже уехал от своей флорентийской семьи. Жена его, миниатюрная молодая женщина с чудесным сопрано, должна была выбрать между браком с Франчини и карьерой певицы: муж запретил ей выступать. Они жили в Триесте, успели завести ребенка и в Пулу приехали тремя неделями раньше Джойса и Норы. На несколько лет Франчини-Бруни стали их самыми близкими друзьями, жены обменивались визитами, хотя Нора не знала итальянского, а синьора Бруни английского.

Потом Франчини вспоминал, что Джойс показался ему совершенно непонятным и даже абсурдным, словно созданным в противоречие всем законам природы. Джойс выглядел «хрупким и истеричным, только в силу законов тяготения парившим между грязью, в которой он барахтался, и утонченным интеллектуализмом, доходящим почти до аскетизма. Он безоговорочно принимал одновременное существование кролика и ястреба, солнца и навозной кучи».

Общим у них было и католическое образование с гуманитарным уклоном, у одного «Падри Скалопи», у другого иезуитская школа. Франчини не был вероотступником, но не возражал против неверия Джойса, и они часто обсуждали институт и ритуалы церкви. Терпим он был и к внебрачному сожительству коллеги, хотя Джойс ему об этом не говорил.

Поначалу Франчини забавлял итальянский язык Джойса, обильно использовавшего архаизмы. Когда он поправлял Джойса, тот азартно возражал, что учился «у Данте и Дино[43]». Франчини писал, что Джойс говорил на «мертвом языке, ставшем живым после присоединения к Вавилону живых языков Пулы, этой захолустной дыры». Скоро Джойс понял, что Франчини замечательно владеет одним из лучших диалектов итальянского, знаменитым тосканским, и как пурист, и как абориген — с местным говором, словечками и оборотами. Тогда он предложил уроки дублинского английского в обмен на тосканский итальянский. Франчини согласился, и скоро Джойс стал говорить почти безупречно.

Преподаватели в пульской школе Берлица держались вместе. Помощницей Франчини была фройляйн Амалия Глобочник, Джойсы ей нравились, она с удовольствием бывала в их крохотной квартире: «муж» при этом обычно сидел на кровати и писал. Джойс ходил в одном и том же костюме, Нора в единственном платье. Им случалось одалживать у нее парафин для лампы. Печки в комнате не было, и в декабре у них стало сыро, а потом холодно. Это не побеждало гостеприимства Норы, и когда случались деньги, она по просьбе мужа пекла английские пудинги и угощала коллег. Фройляйн Глобочник описывает Джойса как любезного, но непроницаемого человека. Ярче всего было насмешливое презрение, с которым он рассказывал о священниках или об Ирландии — «острове святых и мудрецов».

Второй преподаватель английского, Эйерс, поначалу держался поодаль, но потом в компанию втянули и его. Он был хорошим пианистом, и временами в их компании случались вечера музыки и пения. Но Эйерс часто ссорился с фройляйн Глобочник и наконец перебрался из Пулы в Испанию. Были еще два преподавателя французского, Сольда и Жозеф Гюйо, дружелюбный, хотя всегда подвыпивший Маркварт, преподаватель немецкого, чью методичную преподавательскую манеру Джойс высмеивал в забавных четверостишиях. Но по какому-то наитию он начал обмениваться уроками и с Марквартом.

Труднее оказалось Норе Барнакл. Не то чтобы она хотела домой — просто не понимала, зачем она в Пуле. Тексты Джойса ее обескураживали: сама мысль о том, что предложения можно составлять по-разному, была для нее новой и в каком-то смысле неприятной, ведь это означало, что всегда остается то, что тебе не будет понятно. Джойс прочитал ей главу из своего романа. После этого в письме Станислаусу появились слова: «Мое искусство ей безразлично». Когда он копировал эпифании из записной книжки в свою новую главу, она бережливо отметила: «Сколько бумаги!»

Джойс многое изменил в Норе, но материал оказался непрост. Временами она бывала настолько твердым человеком, что у Джойса это вызывало самые разные чувства — от уважения до ярости. Ведь он окружал ее целиком, а она не поддавалась этой круговой атаке. Даже его блистательный интеллект и остроумие стали хоть что-то значить для нее много позже. Вряд ли она даже догадывалась о них тогда, и в Дублине и в Пуле. А вот Джойс чрезвычайно интересовался ею — временами складывается ощущение, что просто изучал, как антрополог, как зоолог, как психолог. Досадуя на ее невежество, как муж и педагог, он заносил открытое в рабочую книжку. Однако ее простодушию и порыву он тайно радовался. Однажды вечером в биоскопе, глядя, как на экране злодей толкает в реку ничего не подозревающую любовницу, Нора завопила: «Полиция, держите его!»

Джойсу она искренне говорила, что у него лицо святого и замечательный характер. А он был уверен, что у него лицо ирландского хулигана, и про свой характер он знал совершенно другое. Любовь? Глупость? Зоркость? Когда они мирились после ссор, она говорила, что он ведет себя, как ребенок. Он был слегка потрясен, обнаружив, что она и сильнее, и увереннее его. Тем не менее ни один биограф не пытался опровергнуть то, что она стала и оставалась его единомышленницей — такой, о какой многие писатели могут только мечтать.

В канун Нового года Джойс, по-видимому, окончательно решает для себя, кто они друг другу: «О себе мне нечего добавить, кроме того, что, хотя я часто быстро теряю иллюзии, мне не удалось обнаружить никакой фальши в этой натуре, имевшей храбрость довериться мне. Этим вечером исполнилось три месяца, как мы отчалили от Норт-Уолл. Странно, что я до сих пор не оставил ее на улице, как мне советовало поступить множество мудрых мужчин. В заключение плюю на портрет Пия X».

Крепость их беззаконного союза словно подтверждала презрение Джойса к церкви.

Письма брата шокировали юного Станислауса: все чаще появлялись просьбы прочитать или попросить Косгрейва прочесть разные труды по акушерству и эмбриологии, аккуратно выписать требуемые сведения и прислать. Вопросы бывали очень специальные и с анатомическими подробностями — Нора была беременна, и Джойс унимал свою тревогу, собирая информацию. Условия были тяжелыми, даже опасными: в декабре Нора уже не могла переносить холод в комнате, денег на другую квартиру не хватало. Тогда Франчини радушно предложил место на втором этаже своего дома на виа Медолино, 7 (теперь 1). Там была печка и даже письменный стол. В середине января 1905 года они переехали и остались у Франчини до отъезда из Пулы.

Джойс испытывал и другую тревогу. Еще в ноябре он завяз в романе, долго пробовал варианты и вдруг начал чувствовать, что текст не так хорош, как ему казалось. Он вернулся к своему рассказу «Канун Рождества» и вдруг переписал его как «Канун Дня Всех Святых». Конечным стало название «Глина»[44], потому что он был о телах, еще не вдохновленных духом, о нулевом уровне ирландского сознания. Дядя Уильям Мюррей понемногу отошел во второстепенные персонажи, а главной героиней Джойс сделал дальнюю родственницу, работавшую в большой дублинской прачечной. Тональность рассказа сменилась — с иронии на тщательно скрытое сочувствие, даже умиление. Крошечная прачка Мария, недалекая почти до слабоумия, детским голоском поющая на семейном празднике одну из любимых ирландцами арий, — жертва все той же ирландской жизни. И даже в шуточном гадании ей выпадает земля — одновременно предсказание смерти. Уже на втором этаже дома Франчини Джойс дописал рассказ и отослал его брату, попросив его отнести рукопись в «Айриш хоумстед». Получив отказ, он разозлился на Джорджа Рассела, которого счел главным виновником неудачи.

Пулу Джойс не любил, но ему там было совсем неплохо. Он поправился, отпустил красивые усы, с помощью Норы научился красиво укладывать волосы и, видимо, ощутил вкус к тому особому дендизму, который станет чертой его облика, своеобразным иконографическим паролем, так дивно выглядящим сейчас на фотографиях настоящего серебра и никак не поддающимся имитации… Для денди у него были чудовищные зубы, сгнившие настолько, что в Париже он не мог есть любимый за сытность и дешевизну луковый суп — горячая пища, попадавшая на разрушенную эмаль, заставляла его корчиться от боли. В Пуле он сумел отложить денег на приличного дантиста и починить несколько самых проблемных дырок. Сшил новый костюм. Взял напрокат пианино и восхищал друзей своим пением.

Но этому теплому мирку суждена была своя зима. Австрийская разведка обнаружила в Пуле шпионскую сеть, в которой главную роль играли итальянцы. Время было невоенное, но власти решили выдворить всех иностранцев из города. Влиятельные знакомства позволили Франчини отвоевать две недели на улаживание дел и сборы. Но Джойсу пришлось укладываться в пресловутые двадцать четыре часа. К счастью, буквально накануне Артифони предложил ему работу в триестском филиале Берлица.

Воскресным утром самого начала марта Джеймс и Нора отбыли туда, где им предстояло прожить почти десять лет и родить своих детей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.