Глава девятая. ВОСПОМИНАНИЯ ГРАФИНИ КОНСТАНЦИИ ВАХТМЕЙСТЕР

Глава девятая. ВОСПОМИНАНИЯ ГРАФИНИ КОНСТАНЦИИ ВАХТМЕЙСТЕР

Рождение в Вюрцбурге многих страниц «Тайной доктрины» скрупулезно описала в своих воспоминаниях графиня Констанция Вахтмейстер — одна из преданнейших соратниц Елены Петровны.

* * *

«Здесь я хочу прояснить те обстоятельства, которые предшествовали моему посещению мадам Блаватской. В течение двух лет, с 1879 по 1881 год, я изучала спиритизм и поняла, что меня не устраивают современные спиритические толкования фактов, о которых я много слышала.

В конце этого периода я натолкнулась на работы „Изида без покрова“, „Эзотерический буддизм“ и другие теософские книги и обнаружила в них много нового и интересного по поводу природы и причин спиритического феномена, о котором сама много размышляла. Я почувствовала большую тягу к теософии.

В 1881 году я вступила в Теософическое общество и приобщилась к ложе.

Многие вещи меня там не устроили, и я вернулась на путь самостоятельного изучения и чтения.

Тем не менее многие аспекты теософского учения, которые Блаватская подвергла тщательному изучению, были мне симпатичны. Внимательное исследование этих книг повысило мой интерес к мадам Блаватской, поэтому, когда представился случай познакомиться с ней лично, я с большим удовольствием им воспользовалась.

Вскоре после описанного мною визита я присутствовала на вечеринке у миссис Синнетт, где впервые встретила полковника Олкотта. Он собрал вокруг себя многих слушателей и рассказывал о различных случаях, которые он наблюдал и которые происходили с ним самим, связывая их непосредственно с „феноменом“. Однако это не заставило меня изменить отношение к мадам Блаватской, чья яркая личность, окутанная мистикой, вызывала во мне повышенный интерес.

Тем не менее я не стремилась к ней приближаться и проводила приятные вечера с другой новой знакомой, мадам Гебхард, которая позже стала моим очень близким другом и которая развлекала меня множеством историй из жизни „старой леди“ — так Е. П. Б. называло ее близкое окружение.

Только у нее я встречалась с мадам Блаватской во время своего пребывания в Лондоне и не думала, что когда-нибудь увижу ее вновь.

Я уже готовилась к отъезду, и вдруг однажды вечером, к моему великому изумлению, получаю письмо, написанное незнакомым почерком, как выяснилось, принадлежавшим мадам Блаватской.

В письме было приглашение приехать к ней в Париж для какого-то личного разговора, который у нее ко мне есть.

Соблазн лучше узнать личность, которая меня чрезвычайно интересовала, основательницу общества, к которому я принадлежала, одержал верх, и я решила возвратиться в Швецию через Париж.

По приезде в Париж я позвонила на квартиру мадам Блаватской, но мне сказали, что она в Энгьене у княгини Адемар. Недолго думая, я села в поезд и скоро оказалась перед очаровательным домом мадам Адемар. Здесь меня ожидали новые трудности. Послав свою визитную карточку с просьбой увидеть мадам Блаватскую, я получила ответ, что леди занята и не может меня принять. Я ответила, что могу подождать, что я приехала из Англии и не уеду, пока ее не увижу.

После этого меня проводили в гостиную, полную народа, ко мне подошла княгиня Адемар и приветливо отвела в другой конец комнаты, где сидела мадам Блаватская.

После слов приветствия и извинений она сказала, что собирается вечером обедать в Париже с герцогиней де Помар, и пригласила меня к ней присоединиться. Поскольку герцогиня была моим старым другом и я была уверена, что мое присутствие не покажется ей навязчивым, я согласилась. Вечеринка прошла в приятных разговорах со многими интересными людьми и в слушании живой речи мадам Блаватской. По-французски она говорила гораздо свободнее, чем по-английски. Здесь у нее было даже больше почитателей, чем в Лондоне.

В поезде из Энгьена в Париж Блаватская была молчалива и рассеянна. Она призналась, что устала, и мы разговаривали очень мало, разве что об очень обыденных вещах. Только однажды после долгого молчания она сказала мне, что отчетливо слышит музыку из „Вильгельма Телля“, и заметила, что эта опера была всегда одной из самых ею любимых.

Мое любопытство было затронуто, обычно в это время оперных представлений не давали. Впоследствии, наведя справки, мне удалось выяснить, что ту самую арию из „Вильгельма Телля“ в тот день и в то самое время исполняли на концерте в театре „На Елисейских Полях“. Действительно ли мелодия достигла ее слуха, когда она находилась в состоянии гиперэкстаза, или на нее снизошел свет астрала, я не знаю, но с тех пор я не раз убеждалась, что она может слышать то, что происходит на расстоянии.

В тот вечер с герцогиней де Помар не происходило ничего такого, о чем стоило бы говорить, но когда я собиралась возвратиться в гостиницу, мадам Блаватская попросила меня приехать к ней завтра в Энгьен. Что я и сделала. Там меня сердечно встретила мадам Адемар, но лично пообщаться с мадам Блаватской удалось не более, чем в предыдущий день. Однако я с удовольствием познакомилась с мистером Джаджем, исполнявшим в то время роль ее личного секретаря, мы с ним много беседовали, гуляя в свободные часы по красивому парку в тени деревьев.

Мадам Блаватская проводила все дни, запершись в комнате, и я встречалась с ней только по вечерам за обеденным столом, где она была окружена почитателями и с ней невозможно было поговорить наедине. Теперь у меня нет никаких сомнений, что те трудности, которые возникали у меня, и те отсрочки в серьезном разговоре являлись моим испытательным сроком, хотя в то время я об этом не подозревала.

Наконец у меня возникло острое желание вернуться в Швецию и больше не испытывать гостеприимство хозяев. Я отвела в сторону мистера Джаджа и попросила его передать „старой леди“, что, если ей нечего мне сказать, я уеду на следующий день.

Вскоре меня пригласили к ней в комнату и последовала беседа, которую я никогда не забуду.

Она сказала мне многие вещи, которые, как я думала, были известны только мне самой, и закончила беседу, добавив, что два ближайших года я должна буду посвятить исключительно теософии.

В то время у меня были причины считать это для себя совершенно неприемлемым, и поскольку умалчивать это было бы нечестно, я чувствовала себя обязанной сказать ей об этом.

Она лишь улыбнулась в ответ и произнесла: „Учитель говорит, значит, так и будет“.

На следующий день, попрощавшись с Адемар, я уехала. Мистер Джадж проводил меня до станции и посадил в поезд. Ночью, трясясь в поезде, я думала о том, оправдаются ли ее слова, а также о том, что я совершенно не пригодна для подобной жизни и что совершенно невозможно преодолеть все барьеры, которые стоят на моем пути к цели, которую она мне предначертала.

Осенью 1885 года я готовилась покинуть свой дом в Швеции, с тем чтобы провести зиму с друзьями в Италии и по пути нанести обещанный визит мадам Гебхард в ее резиденции в Эльберфельде.

Это произошло, когда я была занята приведением в порядок своих дел, думая о долгом отсутствии, что было не впервой в моей практике.

Я приводила в порядок статьи, которые собиралась оставить дома, и вдруг услышала голос: „Возьми эти книги, они тебе пригодятся во время путешествия“.

Я могу сказать, что у меня были развиты способности к ясновидению и яснослышанию. Мой взгляд упал на том с рукописями, который лежал в куче вещей, которые я собиралась запереть до моего возвращения, считая, что они мне не понадобятся во время каникул. Эта была коллекция записей по поводу Таро и отрывки из Каббалы, которые были подобраны для меня другом. Однако я решила взять книгу с собой и положила ее на дно одного из моих чемоданов, с которыми собиралась отправиться в путешествие.

Наконец пришел день моего отъезда из Швеции. Это было в октябре 1885 года. В Эльберфельде меня ожидал сердечный прием мадам Гебхард. Постоянство дружбы с этой прекрасной женщиной долгие годы являлось источником душевного комфорта. Она поддерживала как меня, так и мадам Блаватскую. И чем больше передо мной раскрывался ее честный и достойный характер, тем с большим восхищением я к ней относилась.

Оказалось, что мадам Блаватская и некоторые члены Теософического общества провели у нее около восьми недель осенью 1884 года, и ей нужно было многое мне рассказать о тех интересных случаях, которые происходили в то время.

Таким образом, я вновь попала под влияние, которое оказало на меня сильное воздействие в Энгьене, и почувствовала, что во мне пробудился интерес к мадам Блаватской.

Когда я сказала мадам Гебхард, что через несколько дней ее покину, она мне рассказала о письме, которое получила от мадам Блаватской, где та жалуется на одиночество.

Она была больна телом и душой. Ее единственным компаньоном был слуга-индус, которого она привезла из Бомбея и о котором я расскажу позже. „Поезжайте к ней, — сказала мадам Гебхард, — она нуждается в сочувствии и вы сможете ее подбодрить. Я этого сделать не могу, у меня много других дел и обязанностей, но вы можете по-дружески ей помочь, если хотите“.

Таким образом, как она и предсказывала, в обозначенный срок обстоятельства снова привели меня к ней.

Мадам Гебхард была очень обрадована, когда я сказала ей о своем решении: я показала письмо, которое написала „старой леди“ в Вюрцбург. В нем говорилось, что, если она захочет меня принять, я смогу провести с ней несколько недель, поскольку мадам Гебхард считает, что ей сейчас нужны забота и общение.

Письмо было отправлено, и мы с нетерпением ждали ответа. Когда он пришел, нам хотелось скорее вскрыть письмо и узнать его содержание. Но вскоре наша радость сменилась разочарованием. Нам пришел вежливый отказ. Мадам Блаватская просила извинение за то, что у нее нет для меня комнаты. Кроме того, она писала, что очень занята работой над „Тайной доктриной“ и у нее нет времени развлекать гостей. Однако она выражала надежду, что мы сможем встретиться, когда я буду возвращаться из Италии…

Мадам Гебхард сильно помрачнела. Ей, очевидно, все это было неприятно. Что касается меня, то мне тоже не без труда пришлось изобразить на лице удовольствие по поводу поездки на юг.

Мой багаж вскоре был готов, и карета уже стояла у порога, когда мне подали телеграмму: „Приезжайте в Вюрцбург немедленно. Очень нужны. — Блаватская“.

Легко вообразить, что это послание вызвало у меня удивление и недоумение. Я вернулась к мадам Гебхард за разъяснением. Она обрадовалась и засияла. Очевидно, все ее мысли и симпатии были на стороне „старой леди“.

— О, она действительно очень хочет вас видеть! — кричала она. — Езжайте к ней, езжайте!

У нее не было никаких сомнений. Я нашла объяснение своему поведению для своих друзей. И вместо того чтобы взять билет до Рима, купила билет в Вюрцбург и скоро оказалась в пути, отрабатывая свою карму.

В обитель мадам Блаватской я прибыла вечером. Пока я поднималась по ступенькам, мой пульс участился. Я ничего не знала о причине, которой она руководствовалась, меняя свои планы. Думать я могла что угодно. Мне казалось, что причиной телеграммы была ее серьезная и внезапная болезнь. Но я также не удивилась бы очередной смене настроения, когда пришлось бы вновь ехать в Рим после 36-часового путешествия.

Мадам Блаватская встретила меня тепло и после нескольких слов приветствия заметила:

— Я хочу извиниться за столь странное поведение. Сказать по правде, я не хотела, чтобы вы приезжали. У меня всего одна спальня. Я подумала, что вы, может быть, рафинированная дама и не захотите спать со мной в одной комнате. Мой образ жизни может вам не понравиться. Раз вы приехали ко мне, вам придется принять мои условия, которые, возможно, покажутся вам ужасным дискомфортом. Поэтому я отклонила ваше предложение. Но после того как я опустила письмо, Учитель разговаривал со мной и велел мне передать вам, чтобы вы приехали. Я подчиняюсь каждому слову Учителя. С тех пор я стараюсь придать спальне более жилой вид. Я купила большой экран, который поделит комнату, так что у вас будет своя половина, а у меня своя. И я надеюсь, что вы не будете испытывать неудобств.

Я ответила, что к каким бы условиям жизни я ни привыкла, я от всего откажусь ради удовольствия побыть в ее компании.

Я очень хорошо помню, это было сказано по дороге в столовую, куда мы переходили, чтобы выпить чаю. Она вдруг резко повернулась в мою сторону, как будто что-то крутилось у нее в голове.

— Учитель сказал, что у вас есть книга, которая мне очень нужна.

— Нет, — ответила я. — У меня с собой нет книг.

— Вспомните, — сказала она. — Учитель сказал, что вам было сказано по-шведски привезти книгу по Таро и Каббале.

Тут я вспомнила про те обстоятельства, о которых говорила выше. С той минуты, как я положила книгу на дно чемодана, я про нее напрочь забыла. Я быстро вошла в спальню, отперла чемодан и стала шарить по дну. Я нашла ее в том самом углу, куда положила ее в Швеции, абсолютно целехонькую. Но это еще не все. Когда я вернулась в столовую с книгой, мадам Блаватская махнула рукой и закричала:

— Стойте, пока не открывайте! Теперь откройте десятую страницу и на шестнадцатой строчке найдите слова…

И она процитировала целый абзац.

Я открыла книгу, которая, не забудьте, была не печатным изданием, экземпляр которого мог быть и у мадам Блаватской, а рукописным альбомом, в котором, как я уже говорила, были записки и исследования моего друга, подобранные для меня. На данной странице и в данной строке было слово в слово то, что она цитировала.

Подавая ей книжку, я отважилась спросить, зачем она ей нужна.

— Это, — ответила она, — для „Тайной доктрины“. Это моя новая работа, которую я сейчас пишу. Учитель собирает для меня материал. Он знал, что у вас есть книга, и велел вам ее привезти, чтобы она была под рукой для справки.

Никакой работой в первый вечер мы не занимались, на следующий день я начала понимать, какой образ жизни у Блаватской и какая жизнь предстоит мне, пока я буду жить у нее.

Для того чтобы представить себе, какой образ жизни вела Блаватская в то время, достаточно описать всего лишь один день.

В 6 часов меня разбудил слуга, который вошел с чашкой кофе для мадам. Слегка освежившись, она встала, оделась и к 7 часам уже сидела за письменным столом в гостиной.

Она сказала, что это ее неизменная привычка и что завтрак будет подан к 8 часам. После завтрака она снова села за письменный стол, и начался по-настоящему трудовой день. В час был подан обед, на который я пригласила ее звонком маленького колокольчика. Иногда она приходила сразу, а иногда дверь ее комнаты часами была закрыта. Швейцарка-служанка приходила ко мне со слезами на глазах, и в голосе ее звучало недоумение, когда она спрашивала, что делать с обедом мадам, который либо остыл, либо зачерствел, либо подгорел, в общем, был совершенно испорчен. Наконец приходила Блаватская, уставшая и голодная после многочасового труда. Тогда или готовили новый обед, или посылали в гостиницу за вкусной едой.

В 7 часов она откладывала работу, и после чая мы обычно проводили время вместе. Удобно усевшись в большом кресле, Блаватская часто раскладывала пасьянс, как она говорила, для того, чтобы облегчить голову. Было похоже, что механический процесс раскладывания карт снимает с нее усталость за целый день. По вечерам она никогда не разговаривала о теософии. Умственное напряжение за день было настолько сильным, что ей необходим был отдых. Я добывала для нее как можно больше журналов и читала ей вслух статьи или отдельные выдержки, предварительно выбрав то, что, на мой взгляд, ей могло быть интересно. В девять часов она шла спать.

Перед сном она прочитывала кипу русских газет. По такому расписанию проходили все наши дни. Единственное отличие заключалось в том, что иногда дверь между кабинетом и гостиной, в которой я сидела, оставалась открытой и мы время от времени переговаривались, я писала письма, и мы обсуждали их содержание.

Посетителей было очень мало. Раз в неделю приходил врач справиться о здоровье Блаватской и обычно задерживался на час, чтобы пошептаться со мной. Иногда, но это редко, наш управляющий, еврей, рассказывал какую-нибудь смешную историю из жизни — это была хорошая разгрузка в нашей монотонной жизни, заполненной ежедневным трудом.

В это время я немного узнала о том, что собой будет представлять „Тайная доктрина“, что это будет гораздо более объемный труд, чем „Изида без покрова“, что когда он будет завершен, это будет четырехтомник, и что он даст миру наиболее полное представление об эзотерической доктрине, какое возможно на данном этапе человеческого развития.

— Это будет, конечно, очень фрагментарная работа, — сказала она. — Необходимо, чтобы остались большие пробелы, что заставит людей думать, и когда они будут готовы, откроется большее. Но это будет не раньше следующего столетия, когда люди начнут понимать и обсуждать эту книгу.

Вскоре, однако, мне было доверено сделать четыре копии рукописи Блаватской, после чего я, конечно, получила полное представление о „Доктрине“.

Раньше я не упоминала о присутствии в Вюрцбурге индуса, который на некоторое время стал главной фигурой в нашем маленьком обществе.

Однажды в Адьяре к мадам Блаватской пришел индиец, измазанный грязью, в оборванной одежде, с несчастным выражением лица. Он упал к ней в ноги и со слезами умолял его спасти. После расспросов выяснилось, что в состоянии религиозной экзальтации он убежал в джунгли с мыслью оставить общество, стать „обитателем леса“ и посвятить свою жизнь религиозному созерцанию и занятиями йогой. Там он присоединился к йогу, который взял его себе в ученики, и провел некоторое время, изучая трудную и опасную систему „хатха-йога“, основанную главным образом на физических упражнениях, направленных на развитие физической силы.

Наконец после ужасных испытаний и нечеловеческих тренировок, которым он себя подверг, он убежал от гуру. Какие обстоятельства заставили его прийти к Блаватской, осталось неясным. Но он пришел именно к ней, и она его приютила, успокоила, одела и накормила, а потом по его просьбе начала учить правильному спиритуалистическому пути развития, философии раджа-йоги.

Он клялся ей в пожизненной преданности, и, когда она уезжала из Индии в Европу, он попросил, чтобы она взяла его с собой.

Он был маленького роста, нервный, с живыми глазками. В течение первых нескольких дней моего пребывания в Вюрцбурге он постоянно заговаривал со мной, переводил истории из книги Тамилы, пересказывал разного рода потрясающие приключения, которые происходили с ним, когда он жил в лесу с учителем по хатха-йоге. Но долго в Вюрцбурге он не прожил. Мадам Гебхард прислала ему сердечное приглашение навестить ее в Эльберфельде, и однажды утром, после долгой сцены расставания с мадам Блаватской, сказав ей, что она была для него больше, чем мать, и что дни, проведенные с ней, были самыми счастливыми в его жизни, он отбыл, и я должна с сожалением сказать, навсегда. Я бы не хотела долго задерживаться на случаях, подобных этому, а их было, к сожалению, немало. Однако из всех случаев неблагодарности и предательства по отношению к Блаватской этот был для нее одним из самых болезненных[439]. Я хочу здесь рассказать о тех причинах, которые наряду с умственным и физическим истощением помешали более быстрому темпу ее работы и немало ее огорчали.

Тихая кабинетная работа, которую я пыталась описать, продолжалась недолго.

Однажды утром над нами разразилась гроза. Как-то с утренней почтой без всякого предупреждения Блаватская получила копию известного „Доклада Общества психических исследований“.

Полная неожиданность явилась для нее жестоким ударом. Я никогда не забуду тот день. Войдя в ее кабинет, я застала ее сидящей с открытой книгой в руках в состоянии полнейшего отчаяния.

— Это, — кричала она, — карма Теософического общества, и она обрушилась на меня! Я козел отпущения! Я предназначена для того, чтобы искупать все грехи общества, и теперь, когда меня держат за великого самозванца и русского шпиона, кто будет прислушиваться ко мне? Кто будет читать „Тайную доктрину“? Как мне выполнить работу Учителя? О, проклятый феномен, который я демонстрирую лишь для того, чтобы доставить удовольствие близким и тем, кто вокруг меня. Какую жуткую карму я несу! Как мне все это пережить? Если я умру, работа Учителя окажется впустую, а общество распадется.

В приступе гнева она обычно не слушала никаких доводов. Отвернувшись от меня, она сказала:

— Почему вы не уходите? Почему вы меня не оставляете? Вы баронесса, вы не можете оставаться с униженной женщиной, которую опозорили перед всем миром, на которую будут показывать пальцем как на обманщицу и самозванку. Идите, пока на вас не пала тень моего позора.

— Елена Петровна, — сказала я, и мои глаза поймали ее застывший взгляд, — вы знаете, что Учитель жив, и что он Ваш Учитель, и что Теософическое общество создано им. Каким же образом оно сможет погибнуть? И я это знаю так же хорошо, как и вы. Правда восторжествует без всяких сомнений. Как же вы могли хоть на секунду предположить, что я смогу оставить вас и то дело, которому нам предначертано служить? Даже если каждый член Теософического общества превратится в изменника Общей цели, останемся мы с вами и будем работать в ожидании лучших времен.

В письмах, которые к нам приходили, не содержалось ничего, кроме оскорблений и обвинений, отставок Братьев, апатии и страха у тех, кто остался. Это было временем испытаний. Само существование Теософического общества оказалось под угрозой, и Блаватская чувствовала, что почва уходит из-под ног.

Ее сердце было глубоко ранено, а гнев и негодование не позволяли прислушаться к призывам о спокойствии и уверенности. Ничего не помогало. Она решила тотчас отправиться в Лондон и уничтожить своих врагов в огне собственного гнева. Наконец, однако, я ее утихомирила, но только на время. Каждая почта только усиливала ее злобу и ярость. Через некоторое время ни о какой продуктивной работе не могло быть и речи. Она поняла, в конце концов, что нет никакой надежды на легальную работу в этой стране, а только в Индии.

Здесь я процитирую отрывок из ее „Протеста“ на „Доклад“, который она озаглавила „Оккультный мир феномена и Общество физических исследований“.

„Мистер Ходжсон знает, — пишет она, — а Комитет без сомнения тоже, что я не приму никаких контрмер, потому что у меня нет средств для ведения дорогостоящих судов (я отдала все, что у меня когда-либо было, делу, которому служу), а также потому, что мое оправдание потребует исследования моего психического мистицизма, которое не может быть проведено должным образом правовыми органами, а также еще и потому, что есть вопросы, на которые я не обязана и не уполномочена отвечать, но которые эти клеветники обязательно вынесут на поверхность. В то же время мое молчание и уход от ответа будут равносильны ‘неявке в суд’“.

Подобное положение дел и объясняет бессовестную атаку, которой подвергается полностью беззащитная женщина, неспособная бороться с теми обвинениями, которые против нее выдвигают.

В дополнение к моему собственному отчету об этом трудном времени я могу процитировать также высказывания мистера Синнетта об этом периоде, включенные в его работу „Эпизоды из жизни мадам Блаватской“.

„Целых две недели, — говорит он, — смятение чувств мадам Блаватской не позволяло ей работать. Ее вулканический темперамент сослужил ей плохую службу. Письма, заявления, протесты, на которые она тратила всю свою энергию в течение этих двух жутких недель, почти никого из холодной публики, не симпатизирующей ей, не заставили поверить в ее правоту, и не стоит заострять на них внимание. Я заставил ее сменить тон в одном из протестов, чтобы я смог включить его в памфлет, который собирался издать в конце января. Я хотел правильно показать причины ее негодования для того, чтобы она была понята ее близкими друзьями. Ее тон мог вызвать в непосвященном человеке ощущение жажды реванша, готовности к свирепой мести. И только те, кто хорошо ее знал, а это было всего с полдесятка человек из ее близкого окружения, кто уже видел ее в подобных бурных состояниях, были уверены, что если бы ее враги вдруг попали ей в руки, то ненависть ее к ним лопнула бы как мыльный пузырь“.

В заключение данного разговора я хотела бы с вашего разрешения процитировать мое собственное письмо мистеру Синнетту. Оно было опубликовано в его книге „Эпизоды из жизни мадам Блаватской“ и в американской газете. В нем я суммировала свои впечатления о своем пребывании в Вюрцбурге. Я опущу первый абзац, чтобы не повторять то, о чем уж писала выше: „Понаслышавшись различных абсурдных слухов о Блаватской, о том, что она занимается черной магией, мошенничеством и ложью, я пошла к ней с ясным умом и уверенностью, что не поддамся ее оккультному влиянию до тех пор, пока не получу достаточных доказательств, которые бы заставили меня ей поверить. Мои глаза были открыты, и я была честна в своих выводах, здравый смысл не позволил бы мне считать ее виновной без доказательств, но если бы эти доказательства обнаружились, мое чувство собственного достоинства не позволило бы мне остаться в обществе, основоположницей которого является обманщица и трюкачка. Таким образом, я полностью была настроена на исследование и стремление добиться правды.

Я провела несколько месяцев с мадам Блаватской. Мы жили с ней в одной комнате и были вместе утром, днем и вечером. У меня был доступ ко всем ее коробкам и ящикам. Я читала письма, которые к ней приходили и которые писала она сама, и теперь могу открыто и честно заявить, что мне стыдно, что когда-то подозревала ее. Я считаю ее честной и правдивой женщиной, преданной до самой смерти своему Учителю и делу, которому она принесла в жертву свое положение, здоровье и карьеру. Я абсолютно не сомневаюсь, что она приносила эти жертвы, я видела тому доказательства. Некоторые из них подтверждаются документами, и подлинность их несомненна.

С общепринятой точки зрения, мадам Блаватская — несчастная женщина, непризнанная, подозреваемая и обруганная многими. Но если взять более высокую точку отсчета, она обладает необычным даром и никакие оскорбления не могут лишить ее тех способностей, которые ей даны. Она знает границу многих вещей, которые известны только нескольким из смертных, и находится в непосредственном контакте с конкретными восточными адептами.

Принимая во внимание огромные знания, которыми она обладает и которые распространяются далеко за пределы видимой части природы, остается только пожалеть, что все неприятности и суды отвлекают ее от того, чтобы дать миру необходимую информацию в полном объеме. Что она и хочет сделать, если ее оставят в покое.

Даже большая работа, которой она сейчас занята, ‘Тайная доктрина’, наталкивается на препятствия, оскорбительные письма и другие досаждающие факторы, что имело место этой зимой. Нужно иметь в виду, что Блаватская не полностью адепт и не претендует на это, и потому, несмотря на все знания, она также чувствительна к оскорблениям и подозрениям, как и любая другая утонченная женщина, которая бы находилась на ее месте.

‘Тайная доктрина’ будет грандиозной работой. Мне посчастливилось присутствовать при ее рождении, читать рукописи и быть свидетельницей того оккультного пути, по которому она получала информацию.

В последнее время я слышала от людей, считающих себя ‘теософами’, высказывания, которые удивляли и огорчали меня. Некоторые из них говорили следующее: ‘Если бы было доказано, что махатмы не существуют, то тогда не нужно бы было доказывать истинность теософии’. Такие или похожие рассуждения можно было услышать в Германии, Англии, Америке. С моей точки зрения, они неверны. Во-первых, если б не существовало махатм или адептов — иными словами, личностей, которые в развитии человеческой эволюции смогли соединить свою личность с шестым принципом Вселенной (Вселенной Христа), тогда бы и обучение системе, которая была названа теософией, было ошибочно. Существовал бы разрыв в линии прогресса, который было бы объяснить труднее, чем недостающее звено в теории Дарвина. Они, видимо, забывают, что сами связывают существование Теософического общества с адептами, что без адептов не было бы и самого общества, как и таких работ, а также других ценных теософских публикаций, когда-либо написанных. И если в будущем мы закроемся от махатм и останемся только с нашими собственными источниками, мы вскоре обнаружим, что блуждаем в лабиринтах метафизических размышлений. Нужно предоставить науке и философии возможность продолжать разрабатывать теории, и при получении информации, которая содержится в книгах, теософия пойдет дальше и получит знания от прямого внешнего источника.

Изучение теософии означает практическое развитие, а для достижения развития нужен гид, который знает, чему учить, и который заслужил это звание благодаря спиритическому возрождению.

После всего что уже было сказано в ‘Мемуарах’ мистера Синнетта по поводу оккультного феномена, который рождался в присутствии мадам Блаватской, и каким образом он присутствовал в ее жизни, все время проявляясь, сознательно и бессознательно, мне остается только добавить, что во время моего проживания в ее доме я часто была свидетельницей подобного феномена. В этой области, как и во всех других сферах жизни, главенствовать должно умение быть осмотрительным и способность оценить по достоинству то, что действительно ценно“[440].

…Помимо многих других частых свидетельств того, что Блаватская получала в своей работе помощь и руководство свыше, было и еще одно, которое время от времени попадалось мне на глаза.

Частенько на ее рабочем столе я находила листок бумаги с непонятными для меня каракулями, нарисованными красными чернилами. На вопрос, что они означают, она отвечала, что они изображают график ее работы на день. Это было еще одно дополнительное свидетельство так называемых „посланий свыше“, которые так жарко обсуждались даже в среде Теософического общества, вызывая бесконечные насмешки. „Красные и синие говорящие послания“ — так справедливо называл их Х. Это процитированное выражение из письма Блаватской, опубликованного в „Пути“. В этом же письме, относящемся к тому времени, она говорит: „Было ли это обманом? Конечно, нет. Было ли это написано и передавалось мне по частям? Никогда. Это мне сообщалось. Физический феномен передается отдельными частями с какой-то целью, но они-то, эти каракули, бессмысленные. Какой интеллектуальный смысл они несут?“

Может быть, не стоит сильно удивляться этим маленьким посланиям, учитывая всеобщее невежество в отношении возможностей физического феномена, ведь эти феномены воспринимались с подозрением. Самое большое, что можно ждать от среднего человека, мужчины или женщины, — это подозрительность и вместе с тем желание изучить и исследовать этот феномен. Но когда мы подходим к изучению поведения Е. П. Б., когда ей посылались эти знаки, мы убеждаемся в ее полнейшей искренности.

Они спускались ей, и она всегда послушно выполняла все данные ей предписания, даже когда хотела поступать иначе.

Как же часто впоследствии я сожалела о тех рукописях и моих аккуратно написанных копиях, которые она по повелению Учителя предавала огню, — они хранили информацию и комментарии и имели бы сейчас для нас бесценное значение, когда мы потеряли Учителя.

В то время, когда я снимала с них копии, по правде сказать, я очень мало что в них понимала.

Я не понимала ценности учения по сравнению с тем, как понимаю его сейчас. С тех пор я часто думаю, что меня выбрали для этой работы именно по этой причине, поскольку отдельные намеки и фрагменты, которые Блаватской даются в „Тайной доктрине“, возможно, на раннем этапе работы никому не нужно было знать, даже такому человеку, как я, — честному, но праздному.

Это правда, что многое из подлинного эзотерического учения было убрано в период создания рукописи и, как я уже сказала, большая часть ее и моих бумаг была уничтожена.

В это время я тоже не получала никаких удовлетворительных ответов на мои вопросы, и поэтому в конце концов я научилась молчать и ничего не спрашивать.

Тем, кто недавно вступил в Теософическое общество, очень трудно представить себе, как все было в то время, которое я сейчас описываю.

Тогда у начинающих теософов не было таких возможностей для изучения теории, какие есть у современных кандидатов в члены общества. Тогда не читались лекции, существовало очень мало книг. Блаватская сама была не готова для того, чтобы спокойно и по порядку изложить свое учение. Передо мной лежит ее письмо без даты, которое пришло из Эльберфельда после ее поездки в Вюрцбург. В нем она говорит, что эта ноша приводит ее в состояние отчаяния. Я приведу отрывок из этого письма.

„Вы огорчены, — пишет она, — но я абсолютно не понимаю, чего вы от меня ждете. Я никогда не обещала для У. играть роль гуру, Учителя, или профессора, или кого-либо еще, мой Учитель велел мне поехать в Эльберфельд, он сказал мне, что У. тоже поедет и мне нужно ответить на его вопросы. Я это сделала, а большего сделать не могу. Я начала читать ему кое-что из ‘Тайной доктрины’ и почувствовала, что продолжать не могу, так как он перебивал меня на каждом предложении и не просто задавал вопросы, а устраивал целые дискуссии по каждому поводу, которые длились минут по двадцать. Что касается У., то он хотел сам написать вам, и я его заставила это сделать. Я хочу вам сказать, что не в моих правилах учить кого-то. Олкотт и Джадж во всем разобрались сами. Если меня заставят кого-то обучать, это будет для меня самым большим наказанием. Читать лекции по часу или два, как это делают профессора, не для меня. Я лучше сбегу на Северный полюс и мгновенно умру. Я на это не способна, о чем знают все, кто со мной связан. До сего дня я не скажу, что собственно хотел узнать У. об оккультизме, о метафизике или о принципах теософии вообще. Если говорить о последнем, то я считаю, что он для этого совершенно не готов. Мы составили соглашение (которое М. Г. пошлет вам), и У. настаивал на том, чтобы в число подписавших это тайное соглашение вошла его жена. А теперь обнаружилось, что у него нет никакого желания в этом участвовать, а его жена вообще считает это дело греховным. Так зачем надо было все это начинать? О метафизике он мог узнать от М. (махатма Мория? — А. С.) Я сказала ему, что М. ничего не знает о наших оккультных доктринах и не сможет его обучить, но он сможет объяснить ему Бхагават-гиту лучше, чем я. Это все, что я могла ему сказать. Я чувствую себя больной и раздраженной как никогда. Работа над ‘Тайной доктриной’ остановилась, и мне потребуется месяца два, для того чтобы вернуть ту форму, какая у меня была в Вюрцбурге. Для того чтобы сесть за письменный стол, мне надо быть абсолютно спокойной, а если мне еще надо будет заниматься преподаванием, тогда придется бросить ‘Тайную доктрину’. Пусть народ выбирает, что полезнее — чтобы была написана ‘Тайная доктрина’ или чтобы я обучала У.“.

Индивидуальное обучение на раннем этапе могло осуществиться путем переписки со старыми членами общества. <…>

Тогда в самые радостные времена даже не мечтали о том, что наше общество будет иметь американское, индийское, европейское отделения, а также много других представительств почти в каждой большой стране. Нам казалось, что все, на что можно рассчитывать, это существование небольшой группы преданных последователей, честных учеников, которые поддерживали бы искры оккультного учения до последней четверти XX века, когда наступит новая фаза развития. <…> Но прошло не так много лет, и хотя они лишили нас нашего Учителя в его земном обличье, мы получили другой опыт; нас заставили осознать, как мы ошиблись в расчете, что за нашим движением стоит сила спиритизма.

С каждым днем становится все очевиднее, что теософия в ее широком понимании не является исключительной привилегией кучки избранных, а представляет собой щедрый подарок всему, что связано с гуманностью, и что она влияет на современную мысль, что она должна выжить, как мощный фактор в борьбе с пессимистическим материализмом наших дней.

Поскольку я была в самых близких отношениях с Блаватской, естественно, мне приходилось бывать и свидетельницей многих явлений, связанных с „феноменом“. Одно из них я наблюдала довольно регулярно на протяжении долгого периода времени. Оно меня очень убедило в том, что она ведьма, что ею кто-то невидимо руководит.

С самой первой ночи, которую я провела в ее комнате, и до последней я регулярно слышала равномерные постукивания по столу, раздававшиеся в непосредственной близости от нее. Они обычно раздавались начиная с десяти часов вечера и заканчивались около шести часов утра, с интервалом в десять минут. Они были резкими, отчетливыми и слышны были только в данный определенный отрезок времени. Иногда я специально клала перед собой часы, и каждый раз ровно через десять минут раздавалось регулярное постукивание. Это происходило независимо от того, спала ли в это время Блаватская или нет.

Когда я просила объяснить мне происхождение этих постукиваний, мне говорилось, что этот эффект служит своего рода телеграфом и является своеобразным средством связи между ней и Учителями и что они, очевидно, ведут наблюдение за ее телом в то время, когда оно покидает астрал.

В этой связи я могу упомянуть еще об одном случае, который доказывает, что в ее окружении были некоторые агенты, сущность и действия которых невозможно объяснить с точки зрения существующих законов природы.

Я уже говорила о том, что Блаватская имела обыкновение читать перед сном русские газеты и редко гасила свет ранее полуночи. И хотя между кроватью и лампой стоял экран, сильный поток света от лампы, отражаясь от потолка и стен, часто мешал мне отдыхать. Однажды ночью эта лампа вдруг сама собой зажглась, как только часы пробили час. Мне не спалось, а Блаватская мирно спала, глубоко и ровно дыша. Я поднялась, медленно подошла к лампе и выключила ее. Слабый лунный свет освещал спальню, он шел из кабинета, дверь которого была приоткрыта. Я погасила лампу и вернулась назад, но вдруг она снова зажглась, ярко осветив комнату. Я подумала: какая странная лампа, наверное, пружинка не в порядке. Снова подошла к лампе, поднесла руку к пружинке и долго наблюдала ее свечение, пока оно не пропало, и только тогда опустила руку. Буквально через минуту лампа опять зажглась таким же ярким светом. Это меня очень озадачило, и я решила не отходить от нее, пусть на это потребуется целая ночь, пока не найду объяснение необычному явлению. В третий раз я сжала пружинку и поворачивала ее до тех пор, пока свет не исчез, а потом отпустила, чтобы посмотреть, что же будет. И в третий раз лампа зажглась, но на этот раз я увидала коричневую руку, которая медленно поворачивала лампочку. И поскольку я была знакома с действиями астральных сил и астральных сущностей на физическом плане, для меня не представило труда прийти к заключению, что это была за рука, и, отгадав причину, по которой лампа снова загорелась, я пошла спать.

Однако всю ночь меня мучили сомнения и одолевало любопытство. Мне хотелось побольше узнать, и я стала звать: „Мадам Блаватская!“, потом еще громче: „Мадам Блаватская!“ и вдруг в ответ я услыхала крик: „Сердце! Сердце! Графиня, вы чуть не убили меня!“ — а потом опять: „Сердце! Сердце!“. Я подбежала к кровати. „Я была с Учителем, — прошептала она. — Зачем вы меня отозвали?“ Меня обеспокоило то, что ее сердце билось под моей рукой учащенно. Я дала ей выпить наперстника и посидела до тех пор, пока симптомы не исчезли и она не успокоилась.

Потом она мне рассказала, как полковник Олкотт вот так же чуть не убил ее, неожиданно окликнув ее в то время, когда она пребывала в астрале. Она взяла с меня обещание, что я никогда больше не буду экспериментировать таким образом. Я ей такое обещание дала, принеся извинения, что причинила ей страдание.

Но возникает вопрос: почему она, обладая силой облегчать страдания другим, сама страдала? Почему, выполняя столь важное задание, работая ежедневно по многу часов в день, что требовало хорошего здоровья, почему она пальцем не пошевелила для того, чтобы снять с себя слабость и боль, которые были присущи обычному человеку?

Такой вопрос напрашивается сам собой, и он меня все время мучил, так как я знала, какой она обладала силой и даром лечить других. И когда я ей задавала этот вопрос, она неизменно отвечала одно и то же. „В оккультизме, — говорила она, — тот, кто обладает силой, не должен распространять ее на себя, это означало бы поставить ногу в стремя и поскакать к пропасти черной магии. Я дала клятву этого не делать, и я не из тех, кто ее нарушает. И чтобы обеспечить более благоприятные условия для выполнения моего задания, не обязательно действовать по принципу ‘цель оправдывает средства’. Нам такой путь не годится, это также не значит, что мы должны идти за дьяволом в надежде, что он сделает добро“. Она продолжала: „Я терпеливо переношу не только физическую боль, слабость и болезни. Ради работы я переношу также умственное напряжение, позор, срам и насмешки“.

Все это не преувеличение и не форма эмоционального выражения. Это все оставалось правдой до самой ее смерти, как фактически, так и исторически. В нее, как на главу Теософического общества, летели отравленные стрелы непонимания, которые попадали в ее чувствительную душу, как в шит, им она прикрывала слабых и заблудших.

Она действительно была жертвой, мученицей, терпеливо переносила любой срам, и на ее агонии держалось благополучие Теософического общества.

И лишь немногие члены Теософического общества могли это понять. Лишь те, кто жил возле нее, кто наблюдал долгие страдания, мучения, оскорбления и издевательства, которые она переносила. И на фоне всего этого неуклонно развивалось и процветало общество. Те, кто видел, каких огромных сил это ей стоило, понимали, в каком долгу они все перед ней. Многие же этого не ценили[441]. <…>

Но пролетела зима, и наступила весна. Однажды утром Елена Петровна Блаватская получила письмо от своей подруги, с которой была знакома несколько лет. Ее звали Кизлингбери. Она была одним из самых старых членов общества. В своем письме она сообщала, что приедет и нанесет нам визит. Мы были в восторге от этого и с нетерпением ждали приезда стародавнего друга. Прочитав о злобных нападках на Елену Петровну, она не могла успокоиться до тех пор, пока не пришла заверить свою подругу в своей неустанной любви и лояльности, а также в том, что она выражает свое негодование по поводу несправедливых и абсурдных обвинений в ее адрес. Мы слушали новости, поступавшие из внешнего мира, и обсуждали общие дела Теософического общества. Так быстро прошел день. Одновременно нас посетила чета Гебхардов. Они были в глубокой скорби по поводу недавней смерти любимого сына. А Елена Блаватская и я оказали им очень радушный прием. Они были такими настоящими добрыми друзьями, что их визит в Вюрцбург был подобен лучу солнечного света, пролившегося на нас. Так как в разгаре была весна, нужно было подумать о планах на лето, и Елена Петровна решила провести будущие летние месяцы в Остенде со своими сестрой и племянницей.

Г-жа Гебхард очень хотела ненадолго остановиться в Австрии и уговорила меня съездить с ней в Кемптен, очень тихое местечко с приятным пейзажем. Но на привлекательность этого места для нас наслаивался тот факт, что город был известен своими дощатыми охотничьими домиками и жившими в них оккультистами. Доктор Франц Гартман проживал там. И так как мы думали, что нам следовало бы получше познакомиться с ним, то сразу начали складывать свои веши. Через несколько дней все пожитки Елены Блаватской были связаны и заперты. Приближалось полное событий путешествие. Госпожа Кизлингбери возвращалась в Лондон и любезно обещала сопровождать г-жу Блаватскую до Остенда. В Кёльне у них должна была быть одно- или двухдневная остановка, а затем они снова продолжат свое путешествие. Г-н Гебхард обещал посетить их в Кёльне. А поскольку его дочь жила в том городе, то мы полагали, что г-же Кизлингбери и Елене Петровне будет предоставлена хорошая забота.

Путешествовать для Блаватской было всегда громким делом, и я со страхом смотрела на девять мест багажа, которые нужно было разместить в ее купе. Мы отправились на станцию очень рано и там посадили Блаватскую в поезд. Она была завалена своими вещами. Одновременно мы старались договориться с проводником о том, чтобы в ее купе находились только г-жа Кизлингбери и ее горничная Луиза. После долгих обсуждений и пререканий он открыл дверь вагона и начал усердно складывать весь багаж, состоящий из подушек, одеял, сумок и красивого ящика, в котором лежала рукопись „Тайной доктрины“: это сочинение никогда не должно было находиться вне поля ее зрения. Бедная Елена Петровна, она не была на улице в течение нескольких недель. Ей следовало пройтись вдоль платформы, что давалось ей с трудом. Мы ее удобно устроили и собирались было обрадоваться, что успешно выполнили трудно выполнимую задачу, как вдруг один из кондукторов подошел к двери и начал протестовать в связи с тем, что купе переполнено багажом. Он говорил по-немецки, Елена Блаватская отвечала на французском, и я интересовалась, чем это все закончится. К счастью, мы услышали свисток, и поезд начал отходить от станции. Когда я представила, что в Кёльне все эти вещи нужно будет вытаскивать из поезда, то я почувствовала жалость к госпоже Кизлингбери. И осознала ответственность, лежавшую на ней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.