Глава 57 Маленькая королева в изгнании январь – февраль 1897 года

Глава 57

Маленькая королева в изгнании

январь – февраль 1897 года

Еще одна несчастная душа – Людмила Озерова, прелестная маленькая актриса с царственной осанкой, – направила Чехову новогоднее послание, потратив, как и Эмили Бижон, на размышление не один месяц:

Моему милому врачу А. Ч.

Изведала я счастье мимолетное,

И в океан страдания тобой погружена.

Нет сил бороться – умираю…

Едва-едва приметно в глазах мерцает жизни свет…[376]

После разъезда гостей семью Чеховых одолели хвори – простуда и мигрень; к земской фельдшерице Зинаиде Чесноковой то и дело посьшали за кодеином. Ухаживая за родителями и трудясь над «Мужиками» Чехов, оставив намерение устроить себе отдых в «Большой Московской гостинице», взвалил на себя еще одну ношу – перепись населения. Он согласился взять под контроль пятнадцать земских счетчиков, а также провести учет жителей своего села[377] – задача не менее изнурительная, чем поездка на Сахалин, да и материал для «Мужиков» едва ли возместил бы потраченные на это силы. Дом наводнили чиновники, и горы официальных бумаг погребли под собой рояль.

Алексей Коломнин, зять Суворина, прислал в подарок настольные часы – на замену тем, что остановились в дождливую погоду. Однако почта обошлась с ними столь сурово, что по дороге они развалились на части. Четырнадцатого января Антон нанес еще один визит Буре, но тот лишь покачал головой – часы ремонту не подлежали. В тот же вечер Антон пригласил в девятый номер «Большой Московской» Елену Шаврову, сказав ей, что приехал лишь на ночь и не собирается выходить на улицу. «Cher ma?tre, – я хочу Вас видеть и, несмотря на княгиню Марью Алексевну, буду у Вас», – ответила она. И все же на улицу они вышли и наняли извозчика. Катанье по Москве, подобное эротическому туру госпожи Бовари с Леоном по улицам Руана, запомнилось надолго – Елена потеряла башлык, сломала брошку, а ее часы, всегда такие точные, вдруг начали спешить. Вернувшись домой, Елена жаловалась потом Антону, что ночью ее преследовали кошмары: «Всё снились отравленные мужчины и женщины, в чем Вас и обвиняю»[378].

Чехов провел в гостинице еще одну ночь. Пятнадцатого января он навестил Виктора Гольцева, всегда справлявшего в тот день именины, хотя Маша и предупредила его, что там может быть Лика. Ее роман с Гольцевым, похоже, снял груз с души Антона: мужчины вполне миролюбиво обсудили план совместного издания газеты.

По возвращении в Мелихово Антон до середины февраля трудился не покладая рук, участвуя в переписи, в строительстве школы в Новоселках и заканчивая «Мужиков». Заодно он поддержал кампанию московских врачей, выступивших против телесного наказания. Отношения с Ликой ушли в прошлое, а чувства Елены Шавровой удалось пустить в полезное русло: выручка от спектаклей в Серпухове, назначенных на конец февраля, должна была пойти на строительство школы. С Шавровой Антон поступил точно так же, как с Ликой: иронизируя по поводу ее кавалеров, настоящих или мнимых, он словно искал повода к разрыву отношений. Всего нескольких недель близости с женщиной было достаточно, чтобы Антон почувствовал непреодолимое желание дразнить ее, уклоняться от встреч и даже отталкивать от себя.

В ту зиму в Мелихове Чеховы то и дело устраивали застолья, а скотина голодала – запас кормов был скуден. Павел Егорович записал в дневнике: «Гуся ели… Жареного поросенка ели… Сена осталось в риге половина, дай Бог, чтобы хватило до весны. Соломы яровой уже нету. Хворост уже весь пожгли, дров совсем не покупали». Дворового пса Шарика до смерти растерзали бродячие собаки. Роман подстрелил кота. Этот скорбный перечень, как и унылое однообразие счетных мероприятий, трагически преломился в безысходности «Мужиков».

В день своего тридцатисемилетия Чехов был мрачен и подавлен: никто из братьев не приехал, наведались лишь батюшка с псаломщиком. Население с его переписью уже сидело в печенках. Из Ростова шли сердитые запросы: некто, назвавшись Антоном Чеховым, набрал огромных кредитов. «Земную жизнь пройдя до половины», Чехов задумался о вере и безверии. Запись в дневнике раскрывает его кредо – агностицизм: «Между „есть Бог“ и „нет Бога“ лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало. <…> Равнодушие у хорошего человека есть та же религия».

Шестого февраля, покончив с переписью, побывав на сельской свадьбе и приняв роды у таксы Хины, принесшей одного-единственного щенка, Чехов бежал в Москву. Две недели прошли как в угаре – не без участия Людмилы Озеровой, которая накануне писала ему: «Многоуважаемый, очень, очень хороший Антон Павлович, Вы, вероятно, забыли ее, и она понимает, что не имеет никакого права, но просит, просит Вас непременно навестить ее, как только приедете в Москву. Самая маленькая Чайка».

Однако первый вечер встречи не задался. Девятого февраля Людмила упрекала его: «А может быть, я не виновата, а вспомнили Вы другую, любимую, и оттого я Вам сделалась так противна и презренна. А в такую ненастную ночь маленькая птичка одна в слезах забьется куда-нибудь на деревцо, а мысленно будет близко, близко возле Вас. Ваша Маленькая королева в изгнании. <…> P. S. Приходите непременно завтра к 7 ч.»

Когда Антон собрался в Серпухов на спектакль Шавровой, Людмила вызвалась проводить его и доехала с ним в поезде до Царицына. Оказавшись в объятиях Антона, она перестала привлекать его. Спустя два дня он сообщал Суворину: «У меня бывает… кто? Как бы Вы думали? – Озерова, знаменитая Озерова-Ганнеле. Придет, сядет с ногами на диван и глядит в сторону; потом, уходя домой, надевает свою кофточку и свои поношенные калоши с неловкостью девочки, которая стыдится своей бедности. Это маленькая королева в изгнании».

В дневнике Чехов характеризует Озерову иначе: «Актриса, воображающая себя великой, необразованная и немножко вульгарная». Ее же охватили совсем иные чувства: «Глубокоуважаемый Антон Павлович, вернулась! Москва пуста и безлюдна. И не сомневаюсь, что Вы глубоко презираете меня. Но среди мрака, меня окружавшего, Ваши добрые, простые, ласковые слова глубоко, глубоко запали мне в душу, и эти полтора года невольно мечтала я, – как увижу Вас, как отдам Вам всю свою больную, оскорбленную душу и как Вы все поймете, рассудите, утешите и успокоите <…> Первую ночь, как Вы уехали, сильно заболела я простудой, и последний день масленицы провела одна больная, так что даже зернышек не клюю и жду не дождусь, когда это прилетит ко мне самая маленькая беленькая птичка – сгораю желанием поскорей приласкать ее».

Однако у Елены Шавровой предлогов для встречи с Антоном было больше – помимо игры в театре она сочиняла рассказы. Назначая свидания, она называла его «cher ma?tre» или «интриган». Антон кокетливо отвечал: «Один интересный молодой человек (штатский) будет сегодня в Благородном собрании на грузинском вечере». На горизонте появилась и Ольга Кундасова. Отказавшись от финансовой поддержки как Чехова, так и Суворина, она разъезжала по Москве, давая уроки и ввязываясь в дискуссии со светилами науки. Ее отношения с Антоном теперь были не столь напряженны: она даже согласилась приехать в Мелихово. Между тем слухи о любовных похождениях Антона стали шириться. Маша, пригласившая в Мелихово Марию Дроздову, подшучивала над ним и насмешливо просила кланяться всем дамам, которые к нему ходят. Александр писал ему 24 февраля: «Узнал я, что ты долгое время жил в Москве и вел блудную жизнь, звон о которой достиг даже до Питера».

А в это время В. Чертков, внук того самого Черткова, чьим крепостным был дед Чехова, не по своей воле, а по высочайшему повелению – за распространение толстовских идей – собирался за границу. (Оказавшись в Англии, он и там стал проповедовать непротивление злу насилием.) Проводить Черткова выбрался сам Толстой – в Петербурге его не видели двадцать лет. Шумиха вокруг изгнания Черткова поколебала чеховский либерализм, сдвинув его несколько влево. Торжественный обед в честь тридцатипятилетия отмены крепостного права, устроенный для московских литераторов в гостинице «Континенталь», не вызвал у Чехова ничего, кроме раздражения: «Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном сознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, – это значит лгать Святому Духу».

Были и другие сборища, такие же хмельные. На встрече в «Русской мысли» 16 февраля, куда заглянул и архитектор Шехтель, Антон познакомился со Станиславским, хотя отношения между ними завяжутся лишь спустя полгода. Что Антона действительно расстраивало до глубины души, так это просьбы теряющего здоровье Левитана: «На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у себя, во главе с Остроумовым <…> Не заехать ли тебе к Левитану и в качестве только порядочного человека вообще и кстати, посоветовать, как все устроить. Слышишь, аспид? Твой Шмуль».

Погуляв у Гольцева (Лика у него так и не появилась), Антон наведался в мастерскую к Левитану и украдкой оценил его состояние. В изможденном художнике ему виделось собственное будущее. О ходе болезни Чехов говорил со своим старым учителем, профессором Остроумовым – тому суждено будет вынести смертный приговор и самому Антону. Смерть Левитана, по мнению Остроумова, была неотвратимо близка. Сам Антон заметил, что художник, «по-видимому, трусит».

Проведя в Москве несколько беспокойных ночей, 22 февраля Чехов вместе с Озеровой отправился в Серпухов на спектакль Шавровой и ее труппы. Костюмы шились в Париже, бриллианты были настоящие, актеры играли недурно, но выручить для новой школы удалось лишь сто один рубль. После спектакля Антон добрался до Мелихова лишь в два часа ночи и весь следующий день проспал как убитый.

В его отсутствие Чеховы пекли блины, занимались заготовкой дров и оказывали домашним животным скорую ветеринарную помощь. Мария Дроздова писала портрет Павла Егоровича. По возвращении Антона Маша и Дроздова на радостях удрали в Москву. Преданная Маша не посмела упрекнуть брата в столь долгой задержке; Мария же была по уши влюблена в Антона, хоть он и дразнил ее Удодовой. Павел Егорович, поначалу отнесшийся к Дроздовой с неприязнью – уж очень много съела она блинов, – смягчился, когда портрет его был закончен. В отсутствие сына отец семейства, по обыкновению, самоутверждался: мужики у него кололи лед на пруду, а возить его в погреб он заставил работницу Аграфену. Скотину Павел Егорович тоже не жалел, хоть и записал в своем дневнике 13 февраля: «Утро – 18 градусов. <…> Замучили лошадей, глубокий снег, не дай Бог вперед такой возки дров. Куда смотрит Общество покровительства животных!»

Антон решил сделать передышку. Первого марта он объявил Суворину, что впредь будет вести «жизнь трезвую и целомудренную». Донжуанство брата встревожило даже Александра с Ваней. Ваня, перед которым прошла череда потенциальных невесток, умолял Антона не торопиться с женитьбой. Елена Шаврова, в надежде вновь увидеть своего «интригана», решила устроить в Серпухове еще один спектакль и лишь потом вернуться в Петербург добродетельной женой. Людмила Озерова между тем все не уезжала из Москвы. Чем откровеннее становилось нежелание Антона жениться на ней (будто бы из-за отсутствия приданого), тем ярче разгоралась ее страсть. Двадцать шестого февраля она писала ему: «Все мои вещи, а именно: розовая кофточка, тапочки, платочек и т. д., а также Неглинная, Тверская, Московская городская дума и пр. просят Вам кланяться, нетерпеливо ждут Вашего приезда и тоже очень, очень без Вас скучают. Сообщаю Вам по секрету, что они очень Вас ревнуют не только к Петербургу, Серпухову и Лопасне, но даже к воздуху, а также несказанно меня опечалило то, что Вы любите и хотите денег… но, быть может, они нужны Вам на что-нибудь хорошее».

Озерова только что прочитала «Чайку». В ней она нашла долгожданную роль и от избытка чувств приветствовала Антона высокопарными словами Аркадиной: «Антон Павлович! Единственный! Упасть к ногам Вашим, безответно ласкать-целовать ваши руки, не наглядеться в глаза Ваши <…> Перевоплотить в себя всю Вашу душу великую!!!!<…> Ни словом, ни взглядом, ни мыслью не могу передать Вам того впечатления, которое произвела на меня Наша! Чайка».

Следом из Петербурга пришло письмо от Веры Комиссаржевской – актрисы, которая теперь всерьез интересовала Чехова и которой он послал сборник своих пьес. На премьере «Чайки» Антон подарил ей серебряный брелок Лидии Авиловой; впрочем, вещица была ей столь же безразлична, как и чучело чайки – Тригорину. Комиссаржевская увидела в Нине Заречной свое воплощение и писала Антону, будто обращаясь к Тригорину: «Если приедете, ведь будете у меня? Потапенко мне говорит, что Вас здесь ждут к 1-му марта. Да? Я вряд ли куда-нибудь уеду на Пасхе, так совсем расклеилась. Приезжайте, Антон Павлович, мне ужасно хочется Вас повидать»[379].

Перед таким приглашением устоять было трудно. К тому же в Москве вскоре открывался Всероссийский съезд сценических деятелей, и Антон воспользовался этим предлогом, чтобы покинуть Мелихово. Он также хотел передать «Мужиков» Гольцеву и Лаврову, даже предполагая, что цензура повесть не пропустит.

В «Мужиках» Чехов нанес поражение «реалистам» их собственным оружием – жизнь крестьян близлежащих деревень он знал не по книгам. Сюжет повести краток до предела; повествователь словно держит в руках фотографический аппарат. Официант Николай, заболев, теряет работу и возвращается в родную деревню с женой Ольгой и дочерью Сашей. Не в силах вынести нищенскую деревенскую жизнь, он в конце концов умирает, а Ольга с Сашей вынуждены оставить дом и пойти по миру с сумой. (Чехов намеревался продолжить рассказ, в котором Саша становится проституткой, но цензор четко дал понять, что это слишком щекотливая и низменная тема.) В начале повести Чехов оттеняет красоту ярко-зеленого луга разбросанными по нему черепками битой посуды, и этот контраст отражается в серии драматических эпизодов, охватывающих осень, суровую зиму и весну. «Господа» выведены ненавистными обитателями из чуждого крестьянам мира. Единственное, что остается светлого, – это труднообъяснимое стремление крестьян к чему-то идеальному, проявившееся в благоговении, с каким они слушают читаемое вслух Евангелие, едва ли понимая слова. Спившиеся и живущие воровством крестьяне у Чехова намного человечнее своих хозяев, поскольку способны распознать правду и справедливость невзирая на то, что в их жизни нет ни того ни другого. Подобная бескомпромиссная картина не могла не вызвать раздражения Толстого и других самозваных радетелей крестьянства. Лагерь писателей-обличителей призвал Чехова под свои знамена.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.