ЛАУРЕАТ ЛАУРЕАТОВИЧ (Иммануэль Самойлович Маршак — сын и опора)

ЛАУРЕАТ ЛАУРЕАТОВИЧ

(Иммануэль Самойлович Маршак — сын и опора)

Среди воспоминаний о Маршаке, быть может, самые проникновенные те, что написаны его сыном Иммануэлем. Они заканчиваются так: «С самого раннего детства, на протяжении всей жизни, мне время от времени являлся по ночам один и тот же страшный сон, — как будто мой отец умер и весь свет для меня потускнел и стал каким-то приглушенным. С каким счастьем я просыпался в сознании, что он жив, что я могу снова его увидеть! А теперь этот сон так надолго затянулся…»

Иммануэль Самойлович Маршак — ученый с мировым именем, лауреат Государственной премии, автор многих монографий, изданных в СССР и за рубежом. В статье, посвященной восьмидесятилетию со дня его рождения, говорилось: «Несомненно, что Иммануэль Самойлович Маршак, благодаря своей масштабной научной и производственной деятельности в области ВИС (высокоинтенсивных источников света. — М. Г.), должен быть отнесен к выдающимся представителям отечественной светотехники» (журнал «Светотехника», 1997, № 2).

Иммануэль Самойлович оставил после себя не только добрую память, но и весомое литературное наследие — он открыл для русских читателей замечательную английскую писательницу Джейн Остин, блистательно переведя ее романы «Гордость и предубеждение» и «Аббатство Нотенгер».

Об одаренности этого человека свидетельствует, в частности, такой факт: среднюю школу он окончил в пятнадцать лет, а физический факультет Ленинградского университета — в девятнадцать.

Отношения между отцом и сыном были трогательно близкими. «К вечеру пришел Маршак с сыном Эликом… — записал 24 февраля 1925 года в своем дневнике К. И. Чуковский. — Элику 8 лет, он уже читает „Красную газету“, — славный, большеголовый, вечно сонный мальчик, страшно похожий на отца…» А вот отрывок из письма Маршака одиннадцатилетнему Элику: «…Я сейчас в Москве. Завтра вечером поеду к вам в Ленинград… очень хочу тебя видеть, мой хороший мальчик… Я видел гидроплан. Это такой аэроплан, который плавает на воде, а потом подымается и летает. Когда ты будешь совсем большой, мы с тобой будем летать на гидроплане и аэроплане… Когда приеду, будем с тобой играть, я буду рассказывать сказки…»

А вот письмо из Севастополя, отправленное одиннадцатилетнему Элику 3 мая 1928 года:

«Мой дорогой мальчик Элик,

ты мне очень мало и редко пишешь. Хоть бы раз написал мне обстоятельное письмо о том, что случается в школе, что ты видел в театре, с кем подрался (надеюсь, впрочем, что ты перестал быть милитаристом), что говорит и делает Лялик (так дома звали Якова — младшего сына Маршака. — М. Г.).

А у меня вчера было много приключений. Я поехал на автомобиле в Балаклаву (стоит 1 рубль). По дороге ветер хлестал мне в лицо, пытался даже сорвать очки».

Думается мне, что, переводя стихотворение Р. Киплинга «Завещание сыну», Маршак прежде всего обращался к собственному сыну:

…И если ты своей владеешь страстью,

А не тобою властвует она,

И будешь тверд в удаче и несчастье,

Которым, в сущности, цена одна,

И если ты готов к тому, что слово

Твое в ловушку превращает плут,

И, потерпев крушенье, можешь снова —

Без прежних сил — возобновить свой труд,

…И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, —

Земля — твое, мой мальчик, достоянье!

И более того, ты — человек!

Иммануэль Самойлович сам стал отцом троих сыновей: Алексея, Якова и Александра. Случилось так, что старший его сын Алексей в детстве редко видел его.

Девятнадцатилетний Иммануэль, недавно завершивший учебу в Ленинградском университете, влюбился в милую и обаятельную девушку. Звали ее Татьяной. Они уже были знакомы: Татьяна оказалась среди пассажиров парохода, на котором путешествовали по Волге дети 10–14 лет из «Школы юных дарований». «Капитаном корабля» был Самуил Яковлевич Маршак. Тогда, в 1935 году, Татьяна на Иммануэля, старшего сына Маршака, не обратила внимания — ей куда больше запомнились другие «путешественники». В особенности — Даниил Хармс, помогавший Маршаку руководить этим детским коллективом. Татьяна Алексеевна до сих пор вспоминает высокого, худого поэта, вышагивающего по палубе парохода взад и вперед. Он беспрестанно находился в движении. По просьбе детей Даниил Иванович читал им свои стихи. Вот стихотворение Хармса, услышанное Татьяной Алексеевной на пароходе:

Летят по небу шарики,

летят они, летят,

летят по небу шарики,

блестят и шелестят.

Летят по небу шарики,

 а люди машут им,

летят по небу шарики,

а люди машут им.

Летят по небу шарики,

а люди машут шапками,

летят по небу шарики,

а люди машут палками.

Летят по небу шарики,

 а люди машут булками,

летят по небу шарики,

а люди машут кошками.

Летят по небу шарики,

а люди машут стульями,

летят по небу шарики,

а люди машут лампами.

Летят по небу шарики,

а люди все стоят,

летят по небу шарики,

блестят и шелестят.

А люди тоже шелестят.

Отец Татьяны, академик Алексей Дмитриевич Сперанский, и Самуил Яковлевич Маршак были знакомы давно. Алексей Дмитриевич бывал в доме Маршаков в Ленинграде, они подружились. В 1936 году Алексея Дмитриевича перевели на работу в Москву. Однажды в столицу приехал Самуил Яковлевич. Заболев, он конечно же обратился к профессору Сперанскому, проживавшему тогда на Земляном Валу в недавно построенном, но еще не заселенном полностью доме 14/16. Узнав о возможном переезде в Москву Маршаков, Алексей Дмитриевич искренне обрадовался: «Мне кажется, мы будем жить еще ближе друг к другу, чем в Ленинграде. Над нашей квартирой „пустует“ такая же». И Алексей Дмитриевич со свойственной ему энергией ходатайствовал о предоставлении Маршакам квартиры 113, расположенной над 111-ой. Хлопоты его увенчались успехом — семье Маршаков, переехавшей из Ленинграда в Москву, была предоставлена именно эта квартира. В этом-то доме и встретились вновь Иммануэль Маршак и Татьяна Сперанская. Вскоре они поженились, а 11 декабря 1937 года у них родился сын. Нарекли его Алексеем. Судьба, как известно, решает все по-своему, порой вопреки влюбленным или их родителям. Алексей Дмитриевич обожал Иммануэля, Самуил Яковлевич же был влюблен в свою невестку Татьяну. Вот его стихи, ей посвященные:

Слушай, дочь моя, Татьяна,

Не вставай ты утром рано,

До рассвета, с петухом…

Не спеши скакать верхом.

Будь немного равнодушней

Ты к манежу и конюшне,

К шенкелям и мундштуку…

Верь, Татьяна, старику!

Но даже такая любовь родителей к своим чадам изменить ничего не могла — брак Иммануэля и Татьяны оказался недолгим. Алексей остался в семье матери. С отцом виделся нечасто. Но оба деда всегда очень любили его. В 1948 году Самуил Яковлевич, даря Алексею Дмитриевичу книгу «Избранное», написал такой автограф:

Мы связаны любовью и судьбою,

И празднуем мы дважды юбилей.

Сто двадцать лет мы прожили с тобою,

Мой старый друг, Сперанский Алексей…

…Сроднили нас и дружеские чувства,

И маленький Алеша, общий внук.

И знаем мы, что истина искусства

Недалека от истины наук.

Пройдут десятилетия, и маленький Алеша станет Алексеем Иммануэлевичем Сперанским-Маршаком и в 1989 году уедет в Иерусалим, святой город, так любимый его дедом Самуилом. В Иерусалиме Алексей 22 апреля 1996 года напишет воспоминания о своем знаменитом дедушке: «Обаяние личности Самуила Яковлевича и тот особенный, характерный только для него одного, как мне всегда казалось, светлый и чистый мир Поэзии и мудрого философского раздумья о жизни и о людях открылись мне очень рано, когда я еще совсем маленьким мальчиком приезжал вместе со своим отцом, Иммануэлем Самойловичем Маршаком, в квартиру деда на улице Чкалова. Конечно, я еще очень многого не понимал своим детским, пытливым и чрезвычайно эмоциональным восприятием, не осознавал по-настоящему всего того нового, что мне открылось тогда; я еще не умел отделить главное от второстепенного, серьезное и глубокое от невинной шутки и игры.

Помню только ту радость, которая охватывала меня, когда я еще лишь узнавал о предстоящей поездке к деду. Еще бы, ведь каждый раз я предчувствовал то новое, волнующее, интересное, с чем я обязательно встречусь в доме моего „дедушки Сёмы“. И лишь через несколько лет, уже в юности, прочитав в книге „С. Я. Маршак. Избранная лирика“, вышедшей первым изданием в начале шестидесятых годов, замечательные строки: „Пусть каждый день и каждый час вам новое добудет. Пусть будет добрым ум у вас, а сердце умным будет“, я поразился созвучности этих строк моим первым детским впечатлениям и радостям новых открытий, новых чувств, окружавших меня, когда я переступал порог этого дома.

Есть общеизвестная фраза, вошедшая в поговорку: „Театр начинается с вешалки“. Квартира Самуила Яковлевича Маршака начиналась для меня с библиотеки. Ни с чем не сравнимым наслаждением было зарываться в книги, многие сотни, тысячи книг, стройными рядами стоявшие вдоль открытых стеллажей, которые занимали полностью, от пола и до потолка одну из стен уютной и немного старомодной во вкусе интеллигентных домов начала XX века квадратной гостиной, находившейся в самом центре этой четырехкомнатной квартиры. В те детские годы, такие далекие уже для меня теперь, я просто физически не мог бы отделить личность деда от этих полок с книгами, сулившими такие увлекательные и необыкновенные странствия моего ненасытного детского воображения. Фамилия „Маршак“ и слова „Интересная книга“ стали для меня тогда синонимами, хотя я едва ли осознавал тогда это, скорее просто чувствовал своей детской, непосредственной душой.

И еще из первых детских впечатлений — дом деда был всегда полон людьми, очень разными, молодыми и пожилыми, степенными и веселыми, и у всех них было какое-то дело к Самуилу Яковлевичу, и для каждого он находил время, чтобы побеседовать, прислушаться к человеку, и сказать ему свое слово, иногда ободряющее, иногда укоризненное, часто шутливое, или же мудрое и раздумчивое, но никогда — назидательно-скучное. Мне это казалось таким естественным и само собой разумеющимся — „а как же может быть иначе?“ — и лишь потом, через много лет, я понял секрет этой открытой перед людьми маршаковской двери и этого неиссякаемого внимания деда к таким разным и непохожим друг на друга человеческим судьбам, проходящим перед ним длинной чередой.

В этом тоже был один из источников его творчества. Своим чутким ухом поэта он неустанно вслушивался в биение человеческих сердец, чтобы почувствовать движение самой Жизни, многоликой Жизни, проходившей перед ним. Он знал, что в самых прозаических, житейских вещах, вокруг которых могла вращаться беседа с тем или иным человеком, могла вдруг возникнуть Поэзия, мог забить из-под пластов земной жизни чистый источник, питавший его художественное Слово.

Много-много раз, и маленьким мальчиком, и позже, через несколько лет — подростком, а потом уже юношей, студентом-историком, я приходил в этот дом, где неоднократно был (такое уж мое счастливое везенье) одним из самых первых слушателей его новых стихов, поэтических переводов, новых пьес или литературно-критических статей, только что сошедших с его большого рабочего стола в уютном его кабинете, стола, всегда заваленного рукописями и книгами. Рабочий кабинет Самуила Яковлевича — место, где проходила большая часть его ежедневной жизни, литературных трудов, встречи и беседы с людьми. Удобное, полукруглое рабочее кресло красного дерева у письменного стола, слева от которого — большое окно во двор, с ветвями тополей, заглядывающими через это окно в комнату. Большой кожаный диван — за спиной, и такое же кожаное большое кресло, с могучими, круглыми, плотно обтянутыми кожей валиками, — справа от стола, — для друзей, гостей, всех тех, кто удостаивался чести переступить порог его кабинета. Здесь он читал свои новые стихи, голосом немного глуховатым и полным тонких оттенков авторского чувства, рождаемого поэтическим словом, произнесенным вслух…

Образ моего любимого деда в памяти моей неотделим от другого образа, его старшего сына и моего отца, Иммануэля Самойловича Маршака. Его любовь и беззаветная преданность отцу, стремление окружить его максимальной заботой, вниманием, оказать ему необходимую помощь во всех его жизненных вопросах, прежде всего таких, как охрана его здоровья (Самуил Яковлевич часто болел, и эти болезни ложились тяжелым грузом на его жизнь), подлинное соучастие в его жизни и литературном труде — навсегда останутся для меня высочайшим примером выполнения сыновнего долга, примером нравственного благородства и любви. Уже после смерти Самуила Яковлевича в 1964 году Иммануэль Самойлович Маршак предпринял огромные усилия по сохранению и публикации творческого наследия поэта. Без его личных усилий, неустанного, целеустремленного труда было бы невозможно издание в конце 60-х — начале 70-х годов восьмитомного Собрания сочинений Самуила Яковлевича Маршака, многих отдельных публикаций его художественных переводов, лирических стихов, драматических произведений. Больших его усилий потребовало также приведение в необходимый порядок архива писателя, обеспечившее возможность для исследовательской работы ученых-литературоведов, интересующихся творчеством С. Я. Маршака и общими вопросами истории развития литературы в дореволюционной и в послереволюционной России, неотделимой частью которых являлось и является его творчество».

Когда Алексей писал эти воспоминания, уже не было в живых не только Самуила Яковлевича, но и Иммануэля Самойловича, заботившегося о старшем сыне ничуть не меньше, чем о младших. Алексей же отношение отца оценил, только повзрослев. И даже попытался что-то изменить, написав об этом отцу…

Вот ответ Иммануэля Самойловича (от 30 июля 1959 года):

«Мой дорогой Алёшенька,

я был очень тронут твоим глубоким, человеческим письмом. Поверь мне, что я всегда надеялся на установление между нами настоящей дружбы и воспринимал отдельные неприятные эпизоды как явления временные, связанные с твоим возрастом и, конечно, очень трудным твоим детством. Мне было очень больно и горько за тебя, но коренное улучшение твоей судьбы — путем восстановления нашей с Таней (Татьяна Сперанская — мать Алексея. — М. Г.) семьи было невозможно, а паллиативы ничего не давали, даже иногда увеличивали твою отчужденность и замкнутость. Об одном я жалею — о том, что моя мама, а твоя бабушка, которая любила тебя, пожалуй, больше других внуков, не смогла прочесть этого твоего письма. Как бы она ему порадовалась!

Я всей душой отзываюсь на твой призыв к тому, чтобы зачеркнуть старое и установить между нами настоящую большую, взрослую дружбу…

В конце августа мы с дедушкой, очевидно, поедем на 2 недели в Англию — в гости к Мэйхью. К твоему возвращению мы, наверно, тоже вернемся.

Буду очень рад твоим новым письмам…»

А вот отрывок стихотворения, которое Самуил Яковлевич Маршак написал своему внуку и так и назвал — «Алеше Сперанскому»:

Мой милый внук Алеша,

Твой старый дед-поэт

Полезный и хороший

Дает тебе совет…

Чтоб заниматься делом,

Даны нам две руки:

Почистим зубы мелом,

А ваксой башмаки.

Страшись ошибки грубой.

Бывают чудаки,

Что чистят ваксой зубы,

А мелом — башмаки…

Сиди и жадно слушай

Учителей своих.

На то даны нам уши,

Чтоб жадно слушать их!

Пусть твой учитель школьный

Запишет в твой дневник:

«Алешей мы довольны,

Примерный ученик!»

Первый раз я пришел к Иммануэлю Самойловичу, когда он жил в Москве на Ново-Песчаной улице. Мы встретились, как старые знакомые — возможно, сказалась наша длительная переписка. В тот день я и узнал о встречах Маршака с Александром Блоком и впервые услышал о друге Блока — Владимире Алексеевиче Пясте. В середине 1930-х годов Пяст не просто бедствовал — нищенствовал. Маршак решил помочь ему, но от денег Владимир Алексеевич отказывался. Тогда Маршак выхлопотал у издателя Клячко аванс для Пяста под будущую книжку, а потом написал ее за него. Это был первый вариант «Рассеянного». Книжка вышла под названием «Лев Петрович». Вот отрывки из нее:

Лев Петрович Пирожков

Был немножко бестолков.

Вместо собственной постели

Ночевал он на панели,

Удивляясь лишь тому,

Что проходят по нему…

Человек он был хороший,

Но всегда менял калоши:

Купит пару щегольских,

А гуляет — вот в таких!

За дровами у сарая

На дворе он ждал трамвая

И сердился — просто страсть, —

Что на службу не попасть…

Очень часто к телефону

Вызывал свою персону:

«Два пятнадцать двадцать пять,

Льва Петровича позвать!»

Лев Петрович Пирожков

Был ужасно бестолков.

Он пошел на именины

Воробьевой Антонины,

А попал в соседний пруд.

Тут

И был ему капут.

Иммануэль Самойлович рассказал мне о том, что Маршак принял участие в судьбах многих старых интеллигентов, отвергнутых советской властью в 1920-х годах. Так, он помог поэту, литературоведу, переводчику Михаилу Кузмину, предложив ему сделать новый перевод «Илиады» Гомера. Михаил Алексеевич удивился: «А что, перевод Гнедича уже устарел?» На что Самуил Яковлевич ответил: «Поверьте, Вы сделаете очень важное и нужное дело!» Кузмин последовал совету Маршака. Пройдет несколько лет, и Михаил Алексеевич напишет: «Не могу не выразить своей благодарности С. Я. Маршаку, благодаря которому я взялся за эту работу (…) доставившую на долгое время самые чистые и плодотворные радости».

Помогал Маршак и писателю Е. П. Иванову, тетке Блока — М. А. Бекетовой, литературоведу Эриху Голлербаху. Последний, правда, своеобразно отблагодарил Маршака — в книге «Незабываемо» он не нашел ничего лучшего, как написать о Маршаке: «Поэт М. шел с женою по Садовой. Жена несла огромный куль с яблоками. Одно яблоко упало на панель. М. стоял, засунув руки в карманы. Женщина нагнулась, подняла яблоко. Куль лопнул, из него выпало еще несколько яблок. М. стоял, глядя сверху вниз на жену и на яблоки. Этого Адама явно не соблазняла Евина приманка. Наконец Ева собрала яблоки, и супруги двинулись дальше. М. шагал впереди, расставив локти, толстый, рябой, сытый. За круглыми очками сонно мигали его маленькие глазки. Жена поспешала за ним, нарядная, пышная, со злым лицом, покрасневшим от усилия удержать на груди груду яблок». Разумеется, такие люди в окружении Маршака исключение. Как правило, ему везло на друзей.

Я часто бывал у Иммануэля Самойловича и в доме на Чкаловской, в квартире Самуила Яковлевича. Все здесь сохранилось, как было при жизни Самуила Яковлевича. По существу, квартира С. Я. Маршака превратилась в музей, но, увы, для немногих. Два раза в год — в день рождения и годовщину смерти Самуила Яковлевича — здесь собирались его друзья. Это были импровизированные и замечательные маршаковские вечера.

Много интересного и нового о Маршаке услышал я на этих вечерах, задолго до того, как прочел сборники воспоминаний о Самуиле Яковлевиче… Жаль, что некоторые устные воспоминания — например С. Т. Рихтера, И. С. Козловского — не были записаны, а что-то из записанного — в частности воспоминания о Маршаке А. П. Потоцкой-Михоэлс — так и не вошло в изданные сборники.

Никогда не забуду путешествие на Соловки, в которое отправились мы — Иммануэль Самойлович, Мария Андреевна — его жена и я — в июне 1969 года. Лишь на двух эпизодах, не имеющих отношения ни к Самуилу Яковлевичу, ни к литературе, хочу остановиться. Жили мы на территории бывшего монастыря, в гостинице, где некогда были монашеские кельи. Однажды на острове случился пожар. Местный руководитель, кажется, председатель сельсовета, в рупор призывал туристов помочь в тушении пожара. После долгих его призывов желающих оказалось двое — измученный страшным приступом радикулита Иммануэль Самойлович Маршак и я.

В какой-то день туристов повезли на один из островков Белого моря. Среди моря на камне восседал тюлень и пронзительно кричал. Крик этот напоминал плач. Создалось впечатление, что тюлень почему-то не может спрыгнуть в воду. Все сочувственно охали и ахали, а были среди нас и молодые мужчины: «Как ему помочь?!» И только Иммануэль Самойлович, не раздумывая, с палочкой, дошел до берега, вошел в очень холодное море и поплыл по направлению к тюленю. И когда он уже был совсем близко от животного, тюлень, повернув к нему голову, шустро нырнул в море. Под аплодисменты туристов, ждавших на берегу, Иммануэль Самойлович вышел из моря, не хромая, уверенной походкой. И, обращаясь к Марии Андреевне, сказал: «Я, кажется, запатентую новый способ лечения радикулита».

Иммануэль Самойлович поведал мне, что его отец слыл в юности знатоком иврита и Священного Писания; он был одним из переводчиков поэтических текстов книги «Дом молитвы», изданной в 1907 году в Вильнюсе. Мне удалось разыскать эту книгу; к сожалению, имена переводчиков стихов в ней не указаны, — указан лишь переводчик текста — Вол., но приведу здесь не полный текст, а отрывок стихотворения «Песнь о козице». Обычно такие стихи, как пред-пасхальные агады, читали и распевали в канун Пасхи:

…Отнимет Бог у смерти меч,

Спешивший мясника упечь,

Что на убой вола обрек,

Который выпил ручеек,

Гасивший ярый огонек.

Тот самый, что дубину сжег,

Свалившую собаку с ног

За то, что на кота насел.

Который козицу заел.

Отец мне сам ее купил,

Два целых Зевса заплатил,

Козица, козица.

Процитирую отрывок из маршаковского «Дома, который построил Джек»:

Вот пес без хвоста,

Который за шиворот треплет кота,

Который пугает и ловит синицу,

Которая часто ворует пшеницу,

Которая в темном чулане хранится

В доме,

Который построил Джек.

А это корова безрргая,

Лягнувшая старого пса без хвоста,

Который за шиворот треплет кота,

Который пугает и ловит синицу,

Которая часто ворует пшеницу,

Которая в темном чулане хранится

В доме,

Который построил Джек.

А эти стихи — один из первых вариантов С. Я. Маршака — еще больше похожи на «Песнь о козице»:

Вот два петуха,

Которые будят того пастуха.

Который бранится с молочницей строгою,

Которая доит корову безрогую,

Лягнувшую старого пса без хвоста,

Который за шиворот треплет кота,

Поймавшего крыс,

Забравшихся в рис,

В доме, который построил Джек.

Сравнив эти два отрывка, я предположил, что переводчиком обоих, скорее всего, был С. Я. Маршак.

Дружба с Иммануэлем Самойловичем явилась для меня продолжением моего знакомства с С. Я. Маршаком. Мы часто и много беседовали о Самуиле Яковлевиче. По рекомендации Иммануэля Самойловича я стал общественным сотрудником Комиссии по литературному наследию С. Я. Маршака. Иммануэль Самойлович был ответственным секретарем комиссии.

Однажды я рассказал ему о своей находке — в «Сборнике молодой еврейской поэзии» (Еврейская антология. М.: Сафрут), изданном под редакцией В. Ходасевича и Л. Яффе, я обнаружил два неизвестных перевода Маршака из 3. Шнеура и Д. Шимоновича. Зная, что готовится собрание сочинений Самуила Яковлевича, я предложил включить найденные мною переводы в это издание. Иммануэль Самойлович согласился с тем, что перевод из Шимоновича (стихотворение «Сфинксы») представляет большой интерес, а перевод стихотворения Шнеура «В горах» выполнен просто замечательно, но сказал:

— Еще не время. Да и в течение всей жизни Самуил Яковлевич никогда не вспоминал об этих стихах. Он был человеком русской культуры, русским поэтом. Помните его стихи:

По-русски говорим мы с детства,

Но волшебство знакомых слов

Мы обретаем, как наследство,

В сиянье пушкинских стихов.

— Но ведь все равно и «Сиониды», и «забытые» переводы Маршака с еврейского когда-то придут к читателю, — настаивал я.

— Сейчас их включить в собрание не дадут. Не разрешают даже поместить предисловие А. Т. Твардовского из-за того, что он упоминает о небольшой статье Маршака в «Известиях», в которой Самуил Яковлевич воздал должное таланту и мужеству Солженицына, а уж еврейская и библейская темы для нынешних литературных функционеров ненавистнее и страшнее, чем гулаговская…

Как-то раз я спросил Иммануэля Самойловича: что, по его мнению, привело Маршака к детской литературе, тем более уже в зрелом возрасте. Он задумался и ответил так:

— Во-первых, я убежден, что делить поэта на «детского» и «взрослого» невозможно… Во-вторых, Самуил Яковлевич всю жизнь любил детей. И дети отвечали ему взаимностью. Ни одного письма от детей Самуил Яковлевич не оставлял без ответа. Он старался исполнить не только их просьбы, но порой даже прихоти. Вступал в переписку с руководителями разных городов, чтобы те помогали детям, нуждающимся в этом… Я хочу подготовить статью «Дети пишут Маршаку», похожую на публикацию Самуила Яковлевича «Дети пишут Горькому».

На вечере, посвященном девяностолетию Маршака (он состоялся в Колонном зале Дома союзов в конце 1977 года), сестра поэта Юдифь Яковлевна тоже рассказывала мне о необыкновенной любви и привязанности Самуила Яковлевича к жене и маленькой дочери Натанели, безвременно ушедшей из жизни, и прочла стихи, до того мне неведомые:

Она сидит у колыбели.

Ребенок дышит в сладком сне.

А за окном чернеют ели,

Снега темнеют при луне.

На край покойной колыбели

Склонилась, дремлет, не поет.

Там, за окном, трепещут ели.

Лежат снега. Луна плывет.

В воспоминаниях Юдифи Яковлевны я прочел: «…Для своей работы С. Я. облюбовал помещение на чердаке. Особенно любил он работать, когда рядом на крошечном балкончике спит в своей корзинке Натанель… Никогда не забуду я этих дней в Кирву, которые мы провели с нашей маленькой племянницей…

Видя, как мы не можем на нее нарадоваться, Любек (директор детского дома. — М. Г.) как-то сказал:

— Вы ее слишком любите. Не нужно так любить.

— Но почему же? — удивленно спросила я.

Любек ничего не ответил и посмотрел на Натанель грустным и долгим взглядом. Эти слова Любека запомнились мне и моим сестрам на всю жизнь…»

До сих пор не изучено литературное наследие Иммануэля Самойловича, а оно, несомненно, представляет интерес. Давно известно: человек талантливый талантлив во многом. Иммануэль Самойлович сочинял музыку (в молодости даже написал оперетту), стихи. Вот строки одного из них:

Летит в пространстве самолет,

Мелькая искрой красной.

Он мне сигнал оттуда шлет

О жизни ненапрасной.

Мной сотворенные огни

Останутся на свете,

Как остаются жить одни,

Отца лишившись, дети.

А о том, как Иммануэль Самойлович чтил память отца, свидетельствуют, в частности, его письма ко мне. Приведу несколько отрывков из них.

От 4 апреля 1966 года:

«…В Моссовете уже больше года лежит ходатайство Союза писателей о переименовании улицы и установлении мемориальной доски на доме, где жил Самуил Яковлевич. Доска уже почти готова и скоро будет установлена. А вот относительно улицы пока решения нет. Но у них там большая очередь в Комиссии по наименованию улиц. Обращаться в нее мне не хочется. Да это и не суть важно — отца не забывают по книгам, и всему придет время…»

От 20 октября 1966 года:

«…Том Кемпбел уехал после нашей с Вами общей встречи. Он — очень хороший, умный и талантливый человек. По профессии он — сапожник, но это не мешает ему превосходно знать английскую и русскую литературу и уделять большое внимание шотландско-советской дружбе… У нас здесь гостил еще один большой друг Самуила Яковлевича из Шотландии — депутат парламента от округа, в котором родился Бернс, Эмрис Хьюз. Он написал для серии „Жизнь замечательных людей“ книгу о своем друге, Бернарде Шоу. Если Вам интересно получить эту книгу — напишите мне, и я ее Вам вышлю…»

От 18 февраля 1967 года:

«…Бабеля я не встречал (мы тогда жили в Ленинграде, а он — в Москве). Самуил Яковлевич действительно подружился с ним в Италии, где они гостили почти одновременно у Горького. Имеется фотография, на которой они сняты вместе… А воспоминания о Шварце я купил. Книга мне не очень понравилась. Очень неприятное впечатление оставляют воспоминания Николая Чуковского, который, вместо благодарности Самуилу Яковлевичу за большую помощь в работе над первыми книгами, говорит о нем глупо и недоброжелательно и при том искажает факты…»

От 24 сентября 1967 года:

«…Спасибо за письмо от 11.09. Передайте сердечный привет моим друзьям из вашей школы. У меня до сих пор сохраняется в душе теплое чувство от встречи с ними на улице Чкалова.

Не знаю — будет ли проводиться в Союзе писателей ка-кой-нибудь торжественный вечер, посвященный 80-летию Самуила Яковлевича. В эти дни внимание будет там занято другим, более значительным юбилеем, и о 80-летии могут попросту позабыть. А мне самому не хочется хлопотать по такому поводу. День 3 ноября я проведу на Чкаловской и буду рад всякому, кто сам по себе придет туда, вспомнив об отце…»

От 7 сентября 1968 года:

«Дорогие Дора Марковна и Марк,

большое спасибо за дружеские письма и за теплое приглашение. Мне очень хотелось бы поехать к Вам, но сейчас это невозможно. У моей двоюродной сестры (племянница Самуила Яковлевича, переводчица Орловская. — М. Г.) обнаружилось тяжелое мозговое заболевание. Я не могу сейчас оставить без поддержки мою тетку — сестру отца (Юдифь Яковлевну. — М. Г.), у которой это — единственная дочь…

Беды всегда приходят целой семьей: кроме этого несчастья, у нас еще попал в больницу младший сын Саша. При очередной проверке у него обнаружили открытую язву двенадцатиперстной кишки…

Я очень много работаю: сдал сверку 1-го тома, верстку 2-го, наборную рукопись 3-го, заканчиваю рукопись 4-го тома и забочусь о других материалах.

Мне не удалось передать Вам, Марк, бланк подписки на 8-томное Собрание сочинений отца, по которому нужно будет получать книги в Москве на Кузнецком мосту. Оставить ли бланк у меня или передать его Мэри (моя жена. — М. Г.)? Посылаю Вам „Лирику“. Желаю Вам всего-всего хорошего…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.