2. ЮНОСТЬ. ВТОРОЙ УНИВЕРСИТЕТ: ОКСФОРД
2. ЮНОСТЬ. ВТОРОЙ УНИВЕРСИТЕТ: ОКСФОРД
Первое дошедшее до нас письмо Адама Смита послано через несколько недель после приезда в Оксфорд и адресовано его кузену и опекуну Уильяму Смиту, личному секретарю герцога Аргайла. Вот оно:
«Сэр! Вчера я получил ваше письмо с переводом на 16 фунтов при нем, за что я покорно благодарен, а еще более за добрый совет, который вы мне даете[10]. Я действительно опасаюсь, что мои расходы в колледже в этом году по необходимости будут гораздо больше, чем в дальнейшем, за счет особых и крайне обременительных взносов, которые мы обязаны делать колледжу и университету при поступлении. Если кто-либо испортит в Оксфорде свое здоровье чрезмерной работой, то это будет только его собственная вина: единственные наши обязанности здесь состоят в том, чтобы дважды в день ходить на молитву и дважды в неделю — на лекции. Я остаюсь, дорогой сэр, ваш покорный слуга Адам Смит».
В этом деловом письме 17-летний автор — как на ладони. Он знает цену деньгам как шотландец, как сирота и как человек, который три года прожил самостоятельно. По поводу оксфордских порядков, которые должны были его особенно поразить после Глазго, он уже саркастически улыбается, но, как и в будущем, очень сдержанно, едва заметно. От двухкратной ежедневной молитвы юноша явно не в восторге. Его неприятные контакты с религией продолжаются, и так будет до конца дней. Хотя бунтарь и борец из него не вырастет, свое честное и язвительное слово о попах он еще скажет.
Прославленный Оксфорд, оказывается, ничему не учит и не может научить. Невежественные профессора, почти все священники англиканской церкви, занимаются интригами, политиканством и слежкой за студентами. Через 30 лет Смит напишет в «Богатстве народов» об этой публике:
«Некоторые из этих ученых учреждений предпочли на долгое время остаться святилищами, где нашли приют и защиту давно отвергнутые идеи и устарелые предрассудки… В Оксфордском университете большинство профессоров уже много лет совсем отказалось даже от видимости преподавания»[11].
Почти безвыездно провел Смит в Оксфорде шесть лет. Уезжать на лето в Шотландию он не мог из-за недостатка денег: одна такая поездка поглотила бы чуть не всю его годовую стипендию. Единственным его развлечением были кратковременные поездки в соседний городок Аддербери, где в имении герцога Аргайла жил кузен Уильям.
Первый раз Адам побывал здесь осенью 1741 года. Кузен, который был двадцатью годами старше, любил его. В семье герцога юного земляка приняли ласково. Почти все приближенные герцога были шотландцы, для иных герцог был еще, как в старину, вождем клана. В отношениях оставались следы горношотландской патриархальности.
Но две недели проходили быстро, и ему пора было возвращаться в холодные каменные казематы средневекового Баллиоля. Уезжая в Оксфорд и вспоминая тяжелую минувшую зиму, он пишет матери и просит прислать ему шерстяных чулок, и «чем скорее ты их пошлешь, тем лучше».
И вот так шесть лет, между 17 и 23 годами, в чужом и негостеприимном городе, с очень ограниченными средствами, без друзей и близких. Это тяжелые годы.
К Оксфорду Смит навсегда сохранит неприязнь, никогда не побывает здесь вновь, не будет поддерживать никаких связей.
Но тем дороже и ближе его сердцу книги. В эти годы складывается характер великого книжника, который был, как кто-то заметил, самым осведомленным в мире человеком после Аристотеля.
Друзей нет прежде всего потому, что он шотландец, к тому же незнатен и небогат. Над шотландцами смеются. Смеются над их языком и привычками, над их бедностью и неловкостью.
Оксфорд славился своим якобитством, а Баллиольский колледж в особенности. Во время восстания 1715 года в университете чуть не начался мятеж сторонников «старого претендента» против ганноверской династии. Король послал для усмирения буйных тори полк солдат. Поскольку одновременно Георг I подарил вигскому Кембриджу библиотеку, один поэт сочинил каламбур, который веселил лондонское общество: король послал в Оксфорд солдат, потому что тори не признают никаких доводов, кроме силы, а в Кембридж — книги, потому что виги признают силу только за доводами (логическими).
Сыновья английских аристократов, мелкопоместных сквайров и священников, составлявшие в Оксфорде большинство студентов, считали всех шотландцев вигами, вольнодумцами и предателями дела Стюартов. Проводя время в безделье, кутежах и политических спорах, они скоро стали подозрительно и неприязненно смотреть на молчаливого юношу, у которого в руках всегда была книга.
Хотя Смит и держится подальше от политики, годами хранить свои взгляды в тайне невозможно. А эти взгляды могут ревностных якобитов привести в бешенство. Неприязнь перерастает в ненависть. И так проходит год за годом…
Смиту только в одном отношении легче, чем многим другим шотландцам. Благодаря хорошим учителям и природным способностям к языкам он скоро начал говорить на чистом английском языке, почти без шотландских оборотов и без акцента.
В XVIII веке Шотландия говорила на трех языках. Лишь небольшая прослойка знати и интеллигенции употребляла английский. В равнинной части страны преобладал шотландский диалект, который значительно отличается от английского языка; шотландские стихи Роберта Бернса без перевода малопонятны для англичан. Горцы, потомки кельтских племен, говорили на гэльском языке, родственном ирландскому.
Но языком науки и литературы был английский. Люди часто говорили дома на одном языке, а в обществе и на службе — на другом. Писали же — даже письма — только по-английски. В Эдинбурге иной аристократ, прежде чем отослать письмо или официальную бумагу в Лондон, давал их на проверку какому-нибудь знатоку.
Смит не мог стать узким шотландским националистом. Слишком велико было его влечение к английской культуре, слишком хорошо стал он позже понимать историческую необходимость объединения и общего экономического развития обеих частей острова.
Но вместе с тем он всегда оставался шотландцем. Не только в том смысле, что его «экономический человек» — анонимный герой «Богатства народов» — обладает традиционными чертами шотландца — трезвостью, бережливостью, заботой о своей выгоде. Но и в том обычном, человеческом смысле, что он, Смит, любил природу Шотландии, фольклор, народные обычаи и традиции.
За несколько лет до смерти он изумил французского ученого, который был его гостем в Эдинбурге, своим энтузиазмом на традиционных соревнованиях народных музыкантов и танцоров. Одним из последних сделанных им заказов на книги были четыре экземпляра только что вышедшего томика Роберта Бернса…
В Баллиольском колледже было не более ста студентов, и почти все они жили в комнатах-кельях на первом этаже двух длинных корпусов. Смит получил отдельную комнату. Узкая койка, маленький круглый стол, колченогий стул, книжная полка и карта Великобритании на стене составляли всю ее обстановку. Камин должен был топить служитель, но он часто пренебрегал своими обязанностями. Тогда магистр сам тащил со двора поленья и разводил огонь. Зимой в комнате было холодно, так что шерстяные чулки были очень кстати.
Дорого стоили свечи. Но иначе долгими зимними вечерами нельзя было бы читать.
За чтением следили профессора и педели. Разрешались все сочинения древних авторов, за исключением немногих эротических. Но на новейших английских и особенно французских писателей смотрели косо, а иной раз более чем косо.
Древних Смит читал с большим усердием — и философов, и историков, и поэтов. Заново открыл он для себя английскую классику — Шекспира, Мильтона, Драйдена. Из французов ему больше всего нравился Расин. Вообще его художественные вкусы мало выходили за пределы несколько формального, холодного классицизма конца XVII и начала XVIII века. Как многие его современники, он считал, например, Шекспира «негармоничным», слишком «грубым».
Впрочем, скоро этот круг чтения перестал его удовлетворять. Он уже хорошо читал по-французски и продолжал совершенствоваться, делая обширные переводы на английский язык.
В доме герцога Аргайла он впервые услышал имя Вольтера и прочел его «Философские письма», в которых парадоксальный француз описывал и философски осмысливал свои впечатления от Англии и англичан. Вскоре он прочел и ранние сочинения Монтескье.
С книгами великих французов точно свежий ветер разума и света врывался в мир средневековой схоластики. Такие книги Адаму приходилось иной раз покупать в городской книжной лавке и приносить в колледж тайком под широкой мантией или под кафтаном.
С французами все прошло благополучно. Неприятность случилась с Юмом.
Молодой Дэвид Юм, недавно выпустивший свой главный философский труд «Трактат о человеческой природе», считался у оксфордских профессоров опасным скептиком и атеистом. В тонкостях его философии они не разбирались, но книгу и колледже на всякий случай запретили.
Педель проследил за Адамом, когда тот тащил толстый том, одолженный ему в лавке (она служила и платной библиотекой), и настиг его вечером за чтением. На первый раз начальство ограничилось тем, что книгу отобрали, а вольнодумца сурово предупредили.
Адам перенес расследование стоически и стал после этого еще осторожнее. Но и слежка за ним усилилась. Это было на четвертый год его жизни в Оксфорде. Ему шел 21-й год.
Настроение ухудшалось» навалилась тоска, делать ничего не хотелось. К тому же от плохого питания, переутомления и огорчений ухудшилось здоровье, которое никогда и не было особенно крепким. Матери Адам стал писать реже и короче. В июле 1744 года, как видно, в ответ на ее упреки он пишет:
«Меня нельзя простить за то, что я не пишу тебе чаще. Я думаю о тебе каждый день, но всегда откладываю писание до самого отправления почты, и тогда что-нибудь мешает мне — дела, компания, но чаще всего лень. Сейчас здесь в моде почти от всех болезней дегтярная вода. Ею я совершенно излечился от жестокой болезни десен и головокружений. Я думаю, тебе тоже стоит ее попробовать».
Неизвестно, помогла ли дегтярная вода или что другое, но летом Адам поправился и повеселел. Он гостил в Аддербери, участвовал в развлечениях, ездил вместе с другими гостями на ферму знаменитого преобразователя сельского хозяйства Джетро Тулла.
Сам хозяин фермы умер несколько лет назад, но наследники продолжали дело. Культурное земледелие входило в моду, и гости с интересом осматривали отлично обработанные поля турнепса и свеклы, впервые введенные Туллом легкие орудия для междурядной обработки, новые скотные дворы, породистый скот. На ферме работало несколько десятков наемных рабочих. Все это было еще очень необычно.
Адам немного разбирался в сельском хозяйстве: каждое лето до отъезда в Оксфорд он проводил в поместье дяди, бывал на полях и скотных дворах и слушал долгие разговоры лердов и арендаторов о семенах, ренте и ценах на скот. Но ничего подобного ферме Тулла он, конечно, не видел.
Если бы Смит не сидел безвыездно в Оксфорде, а поездил по Англии, он увидел бы, что образцовая ферма Тулла была лишь одним из признаков новой эпохи. Надвигался большой экономический переворот. Страна выходила на исходный рубеж промышленной революции.
Начало промышленной революции в Англии принято относить к 60–70-м годам XVIII столетия, когда началось массовое внедрение рабочих машин, особенно в текстильной промышленности. Но силы этого переворота назревали давно. Упоминая изобретение первой прядильной машины, в которой вытягивание нити производилось цилиндрическими валками, а не пальцами прядильщика, Маркс писал: «…Джон Уайетт в 1735 г. возвестил о своей прядильной машине, а вместе с этим — о промышленной революции XVIII века».
Вековой застой отступал медленно. Нам, людям второй половины XX века, трудно представить себе убогие масштабы и темпы этой экономики, хотя речь идет о самой передовой стране на пороге промышленной революции.
Почти никакой статистики в те времена не было. Поэтому наши знания опираются скорее на описания, чем на цифры.
Английские ученые думают, что примерно на рубеже 1740 года произошел скачок в темпах роста производства, которое до этого почти не увеличивалось. С 1740 по 1770 год, когда произошел новый скачок, сельскохозяйственное и промышленное производство росло в среднем на 1 процент в год, что едва превышало темп роста населения. Как подсчитывал сам Смит, около 1760 года сельскохозяйственное производство превышало промышленное примерно в три раза.
Можно думать, что норма накопления, то есть та часть годовой продукции, которая не потребляется в данном году, а остается для длительного использования в виде зданий, орудий и производственных запасов, поднялась в эти десятилетия до 5 процентов.
Такова была экономика эпохи Смита, если ее перевести на привычный теперь для нас количественный язык.
Ныне капиталистическая страна, годовой продукт которой растет на 1 процент, считает это опасно низким темпом. Правительство в этом случае считает нужным принимать какие-то особые меры.
Норма накопления в 5 процентов обрекает теперь страну на безнадежное отставание, а у быстро развивающихся стран она достигает 20–25 процентов.
И все-таки поворот начался. Тяжелая махина хозяйства мануфактурного, домашинного капитализма сдвинулась с места и начала набирать скорость. Настала пора великих изобретений.
В 1733 году ткач Джон Кей изобрел самолетный ткацкий челнок, который мог ускорить процесс ткачества в несколько раз. Скоро возникла и прядильная машина Уайетта.
В 1735 году владелец маленького железоделательного завода Абрэхем Дарби впервые выплавил чугун не на древесном угле, а на коксе. Кстати, в это время все годовое производство чугуна в Англии не превышало 18 тысяч тонн! Когда потребовалось отлить чугунную ограду лондонского собора святого Павла, этот заказ надолго полностью загрузил два «крупных» завода.
Хотя эти изобретения не могли сразу найти себе достаточного применения, они прокладывали путь дальнейшему подъему.
В сельском хозяйстве не было таких переломных изобретений, но оно менялось не меньше, чем промышленность. Улучшалась обработка земли, появились первые простейшие металлические орудия. Турнепс и картофель дали скоту сочные корма. Улучшалась порода скота.
Те 5 процентов годовой продукции, которые шли на накопление, воплощались теперь не только в церквах и дворцах знати, но и в фермах, больших мануфактурах и сносных дорогах. Как мы сказали бы теперь, повышалась эффективность капиталовложений, отдача капитала.
Это был конец века мануфактуры, преддверие машинной индустрии. В капиталистической мануфактуре применялись в основном примитивные орудия труда, очень часто те же самые, что в средневековом ремесле. Рост производительности труда достигался главным образом путем разделения труда.
В более раннюю, домануфактурную эпоху деревенский сукнодел покупал шерсть (а нередко и сам стриг своих собственных овец), мыл, очищал, расчесывал ее и прял на древней прялке, приводимой в движение рукой или ногой. Потом он ткал из этой пряжи сукно, валял, ворсовал и красил его и сам же выносил на рынок. В крайнем случае отдельные операции выполняли члены его семьи. Массу времени такой сукнодел тратил на переход от одной работы к другой, на наладку разных орудий и так далее.
Потом в шерстяной промышленности, которая до самого конца XVIII века была важнейшей отраслью в Англии, началось разделение труда. Ткач стал покупать готовую пряжу, сдавать сукно на сукновальню.
Но мануфактурное разделение труда стало развиваться тогда, когда появились первые капиталисты. Сначала они захватили в свои руки «снабжение и сбыт». Ткач получал от «купца-мануфактуриста» пряжу и сдавал ему ткань, получая с ярда определенную плату. Скоро и ткацкий станок он стал получать от хозяина. Подгоняемый им и занимаясь весь день одним привычным делом, он стал вырабатывать гораздо больше товара, чем раньше. Но жить лучше он не стал, потому что всю выгоду присваивал хозяин, который, постепенно обогащаясь, нанимал все новых и новых ткачей.
Это домашняя мануфактурная промышленность. Она еще была широко распространена во времена Смита. Но многие хозяева уже собирали прядильщиков, чесальщиков, ткачей, ворсовальщиков вместе. Это экономило издержки, делало процесс производства непрерывным, позволяло применять более совершенные орудия и характерный источник энергии мануфактурного периода — водяное колесо. Профессия каждого рабочего становилась все более узкой, производительность труда росла, капиталисты богатели и расширяли производство.
Хлопчатобумажная промышленность, которая стала ядром промышленной революции, не имела столь прочных традиций домашнего производства. В ней мануфактурное разделение труда давало плоды еще быстрее.
Крупные предприятия были еще редкостью. Когда Даниэль Дефо, оставивший поразительно добросовестное и подробное описание своих поездок по Англии 20-х годов, увидел около города Дерби шелковую мануфактуру, где работало 300 человек, он описал ее как «необыкновенную редкость, единственную в своем роде в Англии».
Это же он мог написать и через 25–30 лет. Типичными были мелкие мастерские, где под руководством хозяина работало 10–20 рабочих. Такую гвоздарню Смит видел в Керколди, описанием такой иголочной мануфактуры он начал «Богатство народов».
Совершенствование орудий труда и внедрение первых машин развивало до предела производительные силы мануфактуры и готовило переход к машинной индустрии.
Промышленная революция началась при жизни Смита, но ему все же предстояло выступить, по выражению Маркса, в качестве обобщающего экономиста мануфактурного периода. Эпоху промышленной революции и нового фабричного рабства отразил уже Дэвид Рикардо.
Что же происходит в XVIII веке в недрах английского общества, как меняются отношения основных классов?
Как ни росли мануфактуры, взгляд современника обращался прежде всего на деревню. Там быстро исчезали независимые крестьяне — иомены и мелкие арендаторы. По инициативе крупных земельных собственников — лендлордов производились так называемые огораживания. Общинные земли делили, разбросанные в разных концах прихода участки объединяли. Выигрывали от этого всегда лендлорды. Огораживаниям всеми силами содействовала государственная власть.
Мелкий землевладелец, который по акту огораживания получал, как правило, худший и удаленный участок, обязан был огородить и освоить его да еще оплатить услуги землеустроителей, юристов, чиновников. Он влезал в долги и нередко скоро продавал землю. Покупателями были либо лендлорды — дворяне, либо новые земельные собственники — буржуа, купцы, финансисты.
Старые и новые землевладельцы сгоняли с земли не только иоменов, но и мелких арендаторов и так называемых коттеров, которые в силу векового обычая селились на общинных землях. Лендлорды отчасти вели хозяйство сами, отчасти сдавали землю крупными участками фермерам-капиталистам, которые нанимали батраков. Особенно быстро на этих новых фермах росло скотоводство.
У согнанных с земли крестьян было три пути: батраком на ферму, рабочим на мануфактуру и эмигрантом в колонии. За их счет пополнялись также армия и флот.
Большинство шло в города. Вместе со вчерашними ремесленниками они постепенно сливались в новый класс — промышленный пролетариат.
Чтобы посадить за станки рабочих, надо построить мастерскую, купить орудия труда и сырье; может быть, и выплатить рабочим несколько раз заработную плату, прежде чем выработанный ими товар будет продан с прибылью. Для этого нужен капитал. Откуда же он брался? Откуда брались капиталисты?
Отчасти процесс шел в недрах старого ремесленного цехового строя. Мастер превращался в капиталиста, подмастерья — в наемных рабочих. Но такой процесс имел черепашьи темпы и был скован феодальным цеховым строем.
Нужны были иные методы «первоначального накопления» (кстати, этот термин впервые употребил Адам Смит), и британский капитализм эти методы нашел.
Одним из источников накопления все более становилась морская торговля. Английские корабли бороздили океаны, перевозя свои и иностранные товары. И это приносило купцам и судовладельцам огромные прибыли.
Состояния многих глазговских промышленников (с ними Смит был позже отлично знаком) выросли из торговли табаком, который ввозился из вест-индских колоний и через Глазго растекался по всей Европе.
Была торговля и пострашнее; английские купцы из Ливерпуля, Лондона, Бристоля перевезли в XVIII веке сотни тысяч, если не миллионы, черных рабов из Африки на хлопковые, табачные и сахарные плантации Америки. Грабеж и зверская эксплуатация местного населения обогащали и пайщиков богатейшей Ост-Индской компании.
Плантаторы с Ямайки и Барбадоса, чиновники Ост-Индской компании из Индии возвращались в Англию с туго набитыми кошельками и становились английскими промышленниками. Прибыль можно было выжимать и из африканских невольников и из английских детей.
В течение всего столетия Англия вела колониальные и торговые войны. У Франции и Испании были завоеваны огромные территории в Америке и Азии. Была полностью покорена Индия.
Богатства рекой текли в старую Англию. В отличие от Испании, которой американское золото и серебро принесло упадок, в Англии, где социально-экономические условия были совсем иными, они оплодотворяли промышленность.
Правительство способствовало накоплению капитала в руках промышленных капиталистов. Для этого использовалась система протекционизма: ввоз иностранных промышленных товаров облагался высокими пошлинами, при вывозе многих своих товаров английские промышленники получали особые премии.
Никаких налогов на прибыли не было. Все налоги были косвенными, то есть взимались в виде надбавки к цене товара. Их платили, следовательно, потребители, широкие слои населения.
В 1694 году несколько богатых купцов создали Английский банк, который стал выдавать ссуды правительству из высокого процента. Получив право выпуска банкнотов, он стал этими банкнотами кредитовать также промышленников и купцов. Появились и другие банки. Возникла торговля ценными бумагами, народилась биржа.
Финансисты, банкиры, биржевики стали большой силой. Вместе с богатыми промышленниками они основывали акционерные компании, объединяя капиталы для все более крупных предприятий.
Такова была Англия середины XVIII века. Уже отчетливо выделились три главных класса нового буржуазного общества: землевладельцы, буржуа и наемные рабочие. Адаму Смиту предстояло первому четко зафиксировать и научно истолковать это.
Но пока он еще незаметный студент в Оксфорде, прилежный читатель библиотеки своего колледжа и знаменитой Бодлеанской библиотеки.
Интерес к новой для него отрасли знания проявляется лишь в том, что в последний год он читает римлян, писавших о земледелии, — Катона Старшего, Колумеллу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.