Вскрыть нарыв

Вскрыть нарыв

Но при этом его неудержимо тянет в Ясную Поляну! В 1906 году он приезжает трижды: весной – один, затем летом – с Дорой и детьми. И, наконец, осенью… Каждое из этих посещений отмечено напряженными отношениями с отцом. Нельзя сказать, что они враги. Но им нехорошо друг с другом. Оба это чувствуют, и от того отношения получаются еще более неловкими, натянутыми.

В поведении Льва Львовича возникает какой-то неприятный элемент демонстративности. Так, находясь в Ясной Поляне летом 1906 года, он и брат Андрей демонстративно встают из-за обеденного стола и уходят, когда отец вслух читает письмо молодого крестьянина из Полтавской губернии. Их раздражает преклонение Толстого перед крестьянством в то время, как они жгут и грабят помещичьи усадьбы. И Лев, и в особенности Андрей решительно настроены за подавление крестьянских мятежей и смертные казни. В конце концов, на этой почве происходит их стычка с отцом. Толстой пишет в Пирогово дочери Марии в июле 1906 года:

«Дошел до того, что два дня тому назад вышел из себя вследствие разговора с Андреем и Львом, которые мне доказывали, что смертная казнь хорошо… Я сказал им, что они не уважают, ненавидят меня и вышел из комнаты, хлопая дверями, и два дня не мог прийти в себя. Нынче, благодаря молитве Франциска Асизского и Иоанна: “не любящий брата, не знает Бога” опомнился и решил сказать им, что я считаю себя очень виноватым (и я очень виноват, т. к. мне 80 лет, а им 30) и прошу простить меня. Андрей в ночь уехал куда-то, так что я не мог сказать ему, но Льву, встретив его, сказал, что виноват перед ним и прошу простить меня. Он ни слова не ответил мне и пошел читать газеты и весело разговаривать, приняв мои слова как должное. Трудно. Но чем труднее, тем лучше…»

Андрей Львович, военный и убежденный монархист, порой ведет себя откровенно грубо. А посторонним может сказать, что если бы отец не был его отцом, он бы его «повесил». Лев Львович такого себе, конечно, не позволяет… Но он постоянно демонстрирует отцу свою независимость. Например, Маковицкий описывает такую сцену: «После обеда играли в лаун-теннис, и Л. Н. немного играл. Лев Львович подавал ему так низко и в такие места, что Л. Н. не мог принимать, а так хотелось! И здесь проявился характер Льва Львовича. Поэтому Л. Н. бросил скоро играть».

Трудно сказать, чье поведение больше раздражало отца. К Андрею он относился теплее, чем ко Льву. Прямой, «солдафонский» характер Андрея был ему менее неприятен, чем «тактические» приемы Лёвы.

В день ожидаемого приезда Льва Львовича в ноябре 1906 года отец испытывает сильное душевное волнение. Он пишет в дневнике: «Нынче приезжает Лёва. Буду работать над собой и запишу результаты. Боюсь. Я уже теперь плох». А после отъезда сына с облегчением замечает: «С Лёвой было хорошо и не только без зла, но зарождается любовь и жалость». И это просто поразительно! В семьдесят восемь лет у отца зарождается любовь к тридцатисемилетнему сыну.

Его больше всего выводит из себя самонадеянность сыновей. «Какая язва их общая самоуверенность! Как они много лишаются от этого», – пишет он в дневнике.

Но Лев Львович уже положил себе за правило не просто спорить с отцом в домашней атмосфере, не вынося сора из избы, но и откровенно воевать с ним в печати. В январе 1907 года в газете «Голос Москвы» появляется его статья «Отрицание или самосовершенствование?»

Строго говоря, это донос на отца.

На самом деле «доносить» на Толстого было уже поздно. Это не имело никакого смысла. Все его взгляды были хорошо известны и обсуждались в печати. Но это было не «обсуждение в печати». Это был голос сына.

Сочинения Толстого, писал он, «не выражают истинных взглядов их автора». «В глубине души отец мой, может быть, всегда за земную власть», но «таит это свое убеждение». То есть, попросту говоря, лицемерит. Зачем-то Лев Львович вспомнил знаменитое предсмертное письмо Тургенева, в котором тот «умоляет его вернуться к художественной работе и оставить религиозно-социальную проповедь. Не был ли забытый у нас на время Тургенев глубоко прав?» Наконец, в адрес отца прозвучало главное обвинение. Именно Толстой виноват в русской революции!

«…отрицательная проповедь Льва Николаевича имела в России пагубное влияние. Это влияние распространилось на всю широкую русскую жизнь, проникло во все ее углы и сферы и заразило массы. В войско, в суд, в народную жизнь, в науку, в стены учебных заведений, в самую правительственную машину, всюду оно несло с собой зерно сомнений и пошатнуло этим сомнением весь государственный строй», – писал сын Толстого.

Здесь не место для обсуждения этой проблемы. О том, что русская литература с ее «критическим реализмом» и отрицательным отношением к государственному и общественному строю России виновна в революции, писали многие, особенно после катастрофы 1917 года. В наиболее отчетливой форме это выразил Николай Александрович Бердяев в своей знаменитой работе «Духи русской революции».

Он писал о Толстом: «Поистине Толстой имеет не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилия и кровопролития ужаснули бы Толстого, он представлял себе осуществление своих идей иными путями. Но ведь и Руссо ужаснули бы деяния Робеспьера и революционный террор. Но Руссо так же несет ответственность за революцию французскую, как Толстой за революцию русскую. Я даже думаю, что учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России».

Лев Львович тоже сравнивал статьи отца с «вредным» влиянием Руссо: «Как Руссо был подготовителем французской революции, так Толстой был зажигателем – русской».

Все эти обвинения в адрес Толстого звучали неоднократно еще при его жизни. Ими была переполнена консервативная и церковная печать. Иоанн Кронштадтский уже в 1903 году назвал Толстого дьяволом во плоти и посулил ему самые страшные адские муки. На этом фоне выступление Льва Львовича звучало достаточно бледно. Но это был не кто-то, а сын Толстого. Это придавало статье совершенно иной вес, и автор должен был это осознавать.

Нельзя сказать, что он этого не понимал. Но представьте себя на его месте. Что делать, если он искренне не согласен с учением отца и считает его влияние вредным для России? Но при этом навеки «заклеймен» своим происхождением и именем. Вскоре после выхода статьи он попытался объясниться с отцом.

«Дорогой папа?, ты и Чертков говорили мне, что Вы не можете относиться не только с любовью, но даже терпимо к человеку, который с Вами не одних взглядов. Я этого не понимаю и продолжаю любить Вас обоих.

Я люблю тебя прямо, как кровного отца, – не воспитателя, – люблю тебя, как человека и писателя, но считаю и буду считать нужным говорить правду о твоих взглядах потому, что они слишком значительны, чтобы о них молчать. Я знаю, что этим врежу себе, в смысле популярности и любви нашего общества, я знаю, что меня кругом «ругают», по выражению Ильи, который здесь начал с того, что хотел меня «ругать», но потом отложил это дело до другого раза. Я знаю, что с точки зрения сыновей мне не следовало бы говорить об отце, но ты мне не только отец, а еще человек и писатель, влиявший и влияющий на Россию и, так как Россия мне дороже всего, я считаю нужным твое влияние, поскольку оно вредно, ослаблять…

Главное то, что я не тебя осуждаю, не тебя не люблю, наоборот, чем дальше, тем больше буду любить, – а только известную часть твоих мыслей и их влияние на людей. Я считаю их дурными, вредными и развращающими людей…

Меня можно осуждать за то, что я пишу против тебя, а в то же время пользуюсь наследством, которое ты нам оставил и торгую твоими книжками…

Мне одинаково больно, как и тебе, что пришлось так поступать. Конечно, неприятно это и всем тем, кто нас знает. Но это нужно было сделать, на мой взгляд, и я даже не считаю себя в этом виноватым. Нужно было рассеять туман, вскрыть до конца нарыв…

Любящий тебя горячо сын Л. Л. Толстой».

В этом письме обращают на себя внимание слова: рассеять туман и вскрыть нарыв. О каком тумане и каком нарыве он говорил? Вряд ли он имел в виду убеждения папа?, всей России и миру известные. Речь шла о нарыве в душе самого Льва Львовича. Он не хотел признаться, что вместе с любовью в нем уже поселилась ненависть к отцу, и он ничего с ней не может сделать. Еще в 1905 году он писал об отце в дневнике:

«…он никогда не напишет о себе всей правды. Она ужасна… Отец в основе своей лжив. Боже, как он эгоистичен. Он помирит всех. А мать, дочь в темных, сырых комнатах дома, сам занимает его весь, но не видит своей эгоистичности. Он в этом ужасен. Что в нем хорошего? Пытливый, оригинальный ум, хотя в некоторых сторонах ограниченный. Страшно сильная борьба со своими пороками и талант художественный. Вот и всё. Но он недобрый, не вполне искренний, отчасти лживый, безгранично властолюбивый человек, – таким он умрет».

«Он страшный человек», – замечает в дневнике Лев Львович.

Шила в мешке не утаишь. Нараставшая нелюбовь к отцу сквозила в публичных выступлениях Льва Львовича. В начале того же 1907 года в своем издательстве при книжном магазине «Доброе дело» он выпустил «Памятку русского солдата», название которой откровенно перекликалось с «Солдатской памяткой» отца, написанной в 1901 году в Гаспре. Имя отца ни разу не называлось. Но весь текст был пронизан шпильками в его сторону. «В настоящей статье я хочу с моей стороны оставить русскому солдату памятку, как сделали это другие…» «Поэтому звание солдата не “постыдно” и не “безбожно”, как учат иные…» «Другие будут говорить ему, смущая его…»

И что в результате? «Памятку…» раскупали, думая, что она написана Львом Толстым-отцом. Люди просто не замечали, что она подписана: Лев Львович Толстой. Комитет по образованию войск согласился переиздать брошюру при условии, что автор «изменит ее заглавие ввиду того, что под тем же названием распространяется брошюра Графа Л. Н. Толстого, крайне вредного направления». И он согласился на это, изменив название на «Назначение русского солдата».

Получив «объяснительное» письмо от сына и зная о статье в «Голосе Москвы» и «Памятке русского солдата», Толстой, возможно, понял, что его отношения с Лёвой приобрели безнадежный характер.

«Вчера было письмо от сына Льва, очень тяжелое. Я прочел только начало и бросил. Я написал было ответ серебряных слов, но, успокоившись, предпочел золотые…» – отмечает он в дневнике.

Другими словами, он написал сыну ответное письмо. Но не стал его посылать. Молчание – золото. Но письмо сохранил, и поэтому мы знаем его содержание.

«Начал читать твое письмо, но, прочтя о том, что Чертков и я утверждаем, что мы не можем любить людей, не согласных с нами во мнениях, не стал читать дальше и так же буду поступать с другими твоими письмами.

Очень просил бы тебя, Лёва, оставить меня в покое…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.