Путь к варварству

Путь к варварству

Чего мы все ждем? Что-то неизбежное и зловещее висит в воздухе. Нынешнее затишье переполнено напряжением. Теплый осенний день, я сижу в тихом укромном уголке Кенсингтон-Гарденз[30], среди его вечного цветения. Подняв глаза от усыпанных листьями дорожек, можно увидеть только верхушки деревьев; никаких городов, никаких войн. Небеса буйствуют тяжелыми тучами, резкие очертания которых предвещают шторм. Тень гоняется за солнечным светом. Неподалеку от того места, где я все лето делал записи, лежит часовая бомба. Скоро там будет огромная воронка. Другая бомба находится где-то рядом с кафе. Сучья с деревьев сбиты осколками. Пригревает солнце. Мир затаил дыхание: из бездны крадется зверь, уже готовый к прыжку.

Растет число разрушений, но внешне жизнь едва ли изменилась. Несмотря на объявленную воздушную тревогу на улицах множество людей. Никто не замечает воздушных налетов. Местами улицы перегорожены канатом. Время от времени слышится взрыв часовой бомбы. Деловая жизнь продолжается, среди людей нет и следа усталости. Везде, куда не поедешь, можно увидеть трогательные и впечатляющие картины. На каминной доске верхнего этажа дома, разрушенного до основания, все еще стоит небольшая коллекция фамильных фотографий. На стене висят сувениры. Отдельные фрагменты комнат и мебели подвешены в солнечном свете над бездной.

Люди должны дорого поплатиться за изменение истории: даром ничего не приходит. Только что мы обсуждали, можно ли было избежать этих ужасных событий. Размышлять над этим бесполезно. Может быть, их надо было избегать именно в такой форме? Но где были государственные деятели и политические группировки со своей предусмотрительностью и влиянием, которые могли вовремя принять необходимые меры? Мыслимо ли без этого вторжения безжалостной силы сочетание нового и старого, в котором мы все еще живем? Этот новый европейский союз и новые социальные и экономические структуры, которые сейчас становятся неотъемлемой его частью? Как может стать реальным этот новый центр мира, который неуклонно растет на глазах в форме великого Британо-американского союза государств? Между Америкой и Великобританией будет новое Средиземное море, Атлантический Бассейн и вокруг него образуется будущая великая империя мира — Рах- Atlantica.

Вопрос о том, начнет ли Гитлер вторжение или же предпочтет воздержаться от десантирования, незначителен по сравнению с главным: достаточно ли сил противостоять атакам, так чтобы война закончилась действительно "славной" победой, в том смысле, что на этот раз будут предприняты необходимые действия? Это будет не только строительство новых зданий, не одна лишь отмена социальных привилегий, не только наказание за вину и не только освобождение от бедствий и голода. Это будет действительно великий мир.

Сейчас все это далеко, на том будущем берегу, куда должен прийти наш "Мейфлауэр". Пока же мы в окружении действительно нового варварства, среди таких ужасных разрушений, которые и не снились диким безумцам прошлого.

Но мы не сумеем осознать ужасную природу этого варварства, если за его спиной будем видеть только омерзительное лицо человека со странной прядью волос на лбу, а также его коллег, или просто результат вечной тевтонской разрушительности. Офицеры, отдающие сегодня приказы молодым немецким летчикам обстреливать детей и женщин, всего лишь стрелочники на железной дороге варварства. Не они создали это варварство. Оно выросло в среде нашей цивилизации задолго до их рождения.

Оно окрепло с подъемом масс, с их новой животной природой, по ту сторону добра и зла. Оно пробудилось с идеологическим разоблачением всех человеческих понятий и норм в процессе духовного освобождения и развития человечества. Это варварство выросло на полигоне машинного века в результате точной работы прикладной науки. Варварство — неизбежное следствие измененной действительности. Это — истинное лицо великой революции, революции, которая не просто метафора, а реальность.

Необходимо понять сущность этой революции, отделить ее внешние аспекты от ее истинной природы. В этом городе, который подвергается усиленной бомбардировке, среди этого героического упорного народа трудно сохранять хладнокровие, необходимое для исследования глубоко лежащих причин и ростков революции.

Невидимая революция

Практичный политик или государственный деятель в любом случае обычно прибегает к наиболее очевидным мотивам и объяснениям. Нередко они подвергаются соблазну. Соблазн учесть более отдаленные перспективы и более глубокие причины, чтобы приобрести дальновидность, приводит к близорукости в отношении важных задач сегодняшнего дня. Но за практичной рассудительностью таится другой соблазн, не менее сильный — считать проблемы не настолько серьезными, каковы они на самом деле.

Кто не замечает в этой революции ничего, кроме нападок Гитлера на мир во всем мире и признаков всеобщего экономического кризиса, тот придаст нашей революции слишком невинный характер. Это поразительно напоминает непонимание Французской революции и ее методов полтора столетия тому назад. За незабываемые двадцать пять лет британского сопротивления этой революции стала очевидна степень падения, положившего конец одобрению Кастлеро одного из наиболее значительных принципов революции, признанию им того факта, что война против Наполеона была не более чем войной кабинетов, но не народов. В то время идея народной войны была такой же подозрительной в глазах официальных политиков, как ссйчас подозрительна идея мировой революции.

Соотнося этот примере нынешним временем, мы должны ожидать от ведущих государственных деятелей этой страны признания того, что нарастающая борьба уже больше не является войной между двумя империями за гегемонию в Европе или войной самообороны одной державы от другой, а что это — всеобщая гражданская война, она присутствует в любой нации, на каждом континенте.

Внутренне возмущаться революцией не более полезно, чем закрывать на нее глаза. Эта революция представляет собой вторжение иррациональных сил в наш цивилизованный мир, и, следовательно, эта революция по необходимости варварская и разрушительная. Она — результат развития, которое должно продолжаться до своей конечной стадии. Антигуманизм, варварство уже присутствуют в аппарате человеческого прогресса — это машина. Прогресс и варварство более тесно связаны друг с другом, чем полагал Зигмунд Фрейд. Они по необходимости взаимосвязаны.

Человек с наивным взглядом на прогресс видит в нем только триумф человеческой воли и разума над природой. Он не может осознать, что это его наивное понимание прогресса вызвало в нем самом перемену, и что он попал в подчинение машине. Машина изменила сознание человека. Она изобрела новые автоматизмы в душе человека и оказалась источником глубокого эмоционального расстройства. В этой ситуации всеобщей ослабленности, легко возбудимого интеллекта и общедоступных развлечений подвергаются разрушению все идеологические и этические нормы, уничтожаются духовные ограничения, люди попадают в зависимость от своих реакций, от внезапного возбуждения и собственной импульсивности. Создана благоприятная почва для исключительного злоупотребления инстинктивными силами общества. Это злоупотребление эвфемистически нарекли пропагандой.

Между силами внешнего и внутреннего изменения, которые вызывают перемену в характере человека, появились новые массы. Не хватало возникновения экономического кризиса и политической нестабильности, чтобы рухнула вся фиктивная безопасность среднего класса, чтобы массы оказались предоставленными самим себе, чтобы появился страх за средства существования.

В этом перевороте нет больше подлинного сообщества, "общество больше не реальность — есть только массы", — так обычно говорил циничный, но сообразительный Карл Шмидт, бывший ведущий адвокат национал-социалистов. Сообщество как организм стало романтическим воспоминанием. Политика, основанная на его существовании, была обречена на провал.

Не так ли было и с Францией?

Французская трагедия

Чарующая безмятежность сюиты Куперена[31] словно проветривает прокуренный холл отеля. Французская радиостанция де Голля, несомненно, самое лучшее, что было создано на радио в плане культуры. Цельность и вместе с тем разнообразие ее программ, изысканный высокий уровень, не позволяющий опускаться до безвкусицы и пошлости, делает эти передачи всегда впечатляющими. Из этих передач льется наружу все богатство и чистота духа французского народа его жизнерадостность и остроумие.

А что же происходит с "сопротивлением угнетению", с великими идеями свободы, равенства, прав человека, прогресса, глубочайшим воплощением которых стали эти передачи? Они, несомненно, все еще живы и никогда не исчезнут из человеческой истории. Невероятно глупо предполагать "обратный ход" Французской революции! Какой вздор — пытаться политическими мерами положить конец всеобщим правам человека, выбросить их на свалку! Если в этом заключалось намерение нынешнего французского правительства, то все это похоже на фарс. Но предполагалось ли это все на самом деле? Легко заявлять о своей преданности идеям, которые мы все разделяем, но проблема состоит в том, чтобы обеспечить им правовые гарантии в настоящее время и для настоящего времени.

Однажды, уже после Мюнхена, я беседовал с двумя весьма интеллигентными французами, истинными католиками, известными членами судейской корпорации. Один из них ехал со мной, чтобы повидать кардинала Вердье. Мы говорили о неизбежности войны с нацизмом. Оба были глубоко обеспокоены дальнейшим развитием событий. Их мнение о Мюнхенском сговоре было не настолько резким, как мнение Бернана, называвшего это соглашение "отвратительным фарсом, чудовищной ошибкой, в результате которой всякое отребье сможет надругаться над мирно дремавшей Францией". Но с тем же отчаянием они говорили о дремоте Франции, о неизбежной гибели этой нации. Для меня это было как бы отражением тех чувств, которые мы испытывали в Германии накануне нацистской революции — крайняя потребность преодолеть апатию и изменить несправедливый государственный строй. Не могло не вызывать опасения то, что почти в каждой нации континента обнаружилась потребность новой интеграции — "примириться и перегруппироваться под знаком и в духе Франции прошлых времен", — как определил это в отношении Франции Бернан.

Не осознавать всего масштаба французской трагедии — значит отказаться от представившейся возможности всерьез осмыслить нашу судьбу. Не интриги и не продажность, не подлость честолюбцев или старческое слабоумие реакционеров породили эту безумную и трагически ошибочную идею — пойти на соглашение с нацизмом. Величайшая правда в том, что все слои французского народа забастовали. Они отказались от борьбы. С них было достаточно всей этой политической возни. Они хотели просто жить, пусть даже так, без чести, лишь бы оставалась надежда хотя бы сохранить самих себя. Означает ли это отход от истории или возврат в крепостное состояние, как это предвидел Гитлер для Франции еще задолго до ее падения? Если нация теряет веру в свое величие, безропотно довольствуется тем, что есть, скептически относится к высоким эмоциям и жертвам, ограничивая себя умеренностью в материальных благах жизни, — такая нация прекращает существовать как держава, оказывающая влияние на ход истории. Отступление от великих политических задач и сосредоточение на защите заморских владений, как определено это для Франции Мюнхенским соглашением, явилось началом логического курса, приведшего к самодовольному одобрению положения, при котором не принимаются во внимание миллионы французских колонистов и продолжается оккупация ее собственной территории, — при этом Франция все еще воображает, будто способна выжить благодаря своему бессмертному духу.

Смирившаяся таким образом нация, руководствуется уже иными принципами, нежели gloire или liberte, или egalite, или patrie. Нет ли здесь воздействия изменившегося сознания, о котором я недавно упоминал, охватившего целую систему мировоззрения, исчезновения самого понятия нации и общественного долга на фоне роста масс? Массы, больше не готовые сражаться или приносить жертвы по той причине, что они стали слишком практичны и скептичны, чтобы поверить в реальность высоких фраз и идеалов, политическая элита, озабоченная собственным положением в политической жизни страны и потому не сумевшая сделать того, что было необходимо, — такова была Франция до катастрофы, страна интриг, не более того, краб-отшельник, укрывшийся в чужой раковине, слишком великой для него, страна, не сумевшая ничего извлечь из традиций и исторического предназначения Grand Nation,[32] кроме красивых фраз. Эта катастрофа произошла не только потому, что нация обессилела, и не потому, что Франция "уже больше не могла выносить слез", и не по причине всеобщего гедонизма — просто стало очевидным, что иссяк дух нации.

Франции не стало задолго до ее поражения, задолго до того, как генералы-католики попытались украсить фасад страны. Но если спросить, почему они не действовали раньше, то обнаружится трагическое замешательство, в котором оказалась вся нация. Даже если бы генералы и предприняли хоть какие-то реальные действия, результат был бы тем же самым — раскол нации, то к чему и стремился Гитлер в своей политической борьбе. Вполне вероятно, что нация еще обладала достаточной силой для бунта, для политического протеста против вынужденных преобразований. Могли бы вспыхнуть даже политические беспорядки. Но великого национального подъема произойти не могло. Пока не разразилась война, условий для этого просто не существовало. Не могло возникнуть никакого национального подъема по одному лишь требованию будь то правых или левых сил. Вот почему, в свою очередь, потерпел неудачу эксперимент Блюма. И уже ничего не оставалось делать, как ждать и надеяться на чудо, молча созерцая происходящее, что и предпочли многие дальновидные политики.

Подлинные причины этой трагедии раскрывают характер второй мировой войны в истинном свете — как войны гражданской. Мне видятся те же самые причины, которые сделали немецких патриотов орудием нацистов. Во Франции была, как в свое время и в Германии, та же отчаянная решимость увести нацию, дремотно пребывающую в самообмане и мнимой безопасности, с ложного пути и обновить ее жизнь, опираясь на историю и традиции. Именно эта отчаянная решимость и трагическое смятение не могли не привести однажды к чудовищной несвободе и саморазрушению.

Мне попалась одна французская газета, которая использует тс же самые выражения, что и мы, когда были захвачены идеями нового устройства государства, еще до нацистской революции. "Государство освободится от решения многих вопросов, находящихся не в его компетенции", — пишет газета, и далее обращается к "ячейкам Франции — семьям, профессиональным объединениям, регионам", которые "добьются благотворных результатов от многообещающей децентрализации". В официальном обращении содержалось утверждение, что Франция "была в политическом, экономическом и социальном отношении исчерпавшим себя государством". Из другого заявления можно процитировать несколько отрывков, в точности воспроизводящих наше десятилетней давности мнение о Веймарской республике. "Полное преобразование" становится необходимым, путь для него был подготовлен "двадцатилетним периодом нестабильности, недовольства и скрытого протеста". "Долгое время, — говорится далее, — большинство французов, преимущественно молодежь, не состоящая ни в одной партии, которые вызывали у них отвращение, держались в стороне от общественной жизни с ее продажностью, мечтая лишь о политическом и нравственном преобразовании своей страны". Что касается будущего Европы, то "великие ошибки должны оказаться благом, экономическая жизнь должна опираться на фундамент организованного сотрудничества, а это сотрудничество, свободное от какой бы то ни было идеологии, должно занять место исключительно политической формы европейского баланса сил".

Ощущение, что мы присутствуем при завершении некой эпохи, было широко распространено накануне войны среди очень многих представителей французской интеллигенции. Скажем, католики представляли этот конец в виде последней стадии величайшего процесса секуляризации, высшей точкой которой была Французская революция. Один государственный чиновник, кроме образования не проявлявший интереса ни к чему, говорил мне в 1938 году, что существует единственный выход — самым коренным образом изменить французскую систему образования, отказавшись от интеллектуализма и ныне действующих педагогических институтов; только такие меры могли бы спасти страну от гибели. Необходимо, говорил он, отказаться от Вольтера, Руссо и энциклопедистов, а вспомнить о Паскале и Декарте. Руководство к действию нужно искать не в XVIII, а в XVII столетии. Можно подытожить высказанные в ряде политических дискуссий мнения в роковую зиму 1938-39 годов. Они свидетельствуют о беспокойстве класса отчаявшихся патриотов, которые оказались в тени политической жизни Франции, с ее колеблющимися, духовно обессиленными массами, неохотно работающими и совсем не готовыми к жертвам. Франция больше не была способна к героическому сопротивлению. Все усилия были направлены на то, чтобы выиграть время, пусть даже ценой временного унижения, ради того, чтобы подготовить новую Францию и спасти ее от духовной и физической смерти. Как гласит аргумент этих людей — нация даже биологически была не в состоянии вынести тяжелые жертвы своей крови. Поток крестьян в город и падение рождаемости должны быть остановлены до того, как нация сможет противостоять лишениям новой великой войны.

He думаю, что мы поступаем справедливо или политически мудро, осуждая тех, кто видел приближение краха Франции и тех, кто пытался избежать его, для того чтобы выиграть время. Или же когда ставим их на один уровень с политиками, которые хватаются за любую возможность получить выгоду за счет других людей, и кто выставляет себя на передний план. Трагическая дилемма заключается в том, что меры, которые могли бы вызвать духовное возрождение до катастрофы, были невозможны из-за трудностей предвоенного времени; если же к ним прибегнуть сейчас, среди отчаяния национальной защиты, они могут только скрыть от нации истинную меру ее бедствия или же, по крайней мере, отвлечь от нее внимание. Это вкупе с подрывными политическими элементами и врагом-победителем, который сейчас оккупирует страну, могло бы стать компромиссом ради необходимости будущего подлинного возрождения. В этом кроется одно из величайших недоумений нынешнего периода, в котором так много самоуспокоенности и заблуждений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.