10. ГИТЛЕР РАСКРЫВАЕТ СЕКРЕТЫ СВОЕЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ

10. ГИТЛЕР РАСКРЫВАЕТ СЕКРЕТЫ СВОЕЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ

Прошло еще несколько месяцев, и Гитлер позволил мне ближе ознакомиться со своими внешнеполитическими планами. Это было в начале 1934-го. Гитлер возвратился в Берлин из Берхтесгадена. Мне наконец представился случай доложить ему о результатах моего визита к маршалу Пилсудскому. Гитлер принял меня очень дружелюбно и вынес мне благодарность за все, что я "сделал в интересах Германского Рейха". Он внимательно слушал меня и поначалу не делал никаких замечаний. Время от времени он задавал мне вопросы.

Заключение германско-польского пакта, что бы там не говорили критики из числа буржуазных националистов и военных, существенно облегчало положение Германии. Этот пакт мог бы положить начало созданию обширной Германской Федерации. Так называемые посвященные считали, что пакт продержится до тех пор, пока Германия сможет наконец, не опасаясь удара с Запада, отобрать у Польши бывшие прусские земли. Но и это "истинное" намерение Гитлера могло оказаться всего лишь слухом, распространяемым для успокоения партийных кругов. Гитлер охотно прибегал к камуфляжу — как в международных отношениях, так и в отношениях со своей собственной партией. Я сам полагал, что можно будет склонить Гитлера к проведению широкомасштабной политики экономического и политического завоевания Центральной Европы, и считал наши отношения с Польшей удачным началом для такой политики. Гитлера же прежде всего интересовали подробности моей беседы с Пилсудским — на их основании он пытался сделать выводы, насколько прочен будет этот пакт. Вдруг он задал мне давно назревавший вопрос: "Будет ли Польша сохранять нейтралитет, если я начну действовать на Западе?"

Я не был готов к этому вопросу — до сих пор он казался мне лишенным какого бы то ни было практического смысла. Подумав, я ответил, что все будет зависеть от того, превратится ли разрядка напряженности между Польшей и Германией во взаимовыгодное политическое и экономическое сотрудничество. Я напомнил ему, что угроза превентивной войны миновала для нас совсем недавно. Для того, чтобы новые отношения сформировались, нужно время. Пока что на этот вопрос нельзя ответить однозначно. Впрочем, я полагаю, что, по крайней мере, круг лиц, близких к польскому маршалу скорее склонен распространять свои политические интересы на восточные и северо-восточные, чем на западные территории.

Гитлер кивнул головой. "А как насчет Австрии? Какова будет позиция Польши, если я добьюсь присоединения Австрии к Рейху?" Я ответил, что у меня сложилось впечатление, будто Польша заинтересована только в том, чтобы как можно дольше отвлекать немецкую экспансию от польских территорий.

Я не могу судить о том, тактические ли это маневры или долгосрочная стратегия. Однако в июле прошлого года в Варшаве мне задали коварный вопрос: почему все-таки "дранг нах остен", а не "дранг нах вестен"? Ведь на западе — биологически одряхлевшие народы, а на востоке — развивающиеся. К тому же, западные районы Польши заселены сильнее, чем восточные районы Германии. "Это очень кстати, — сказал Гитлер. — Когда я верну Германии славянские области, я позабочусь о том, чтобы немцы со временем не выродились в славян". Тут он на мгновение задумался, встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по своему кабинету. Я воспользовался этой паузой, чтобы в общих чертах изложить Гитлеру свои мысли о том, какой может быть стратегическая концепция Германии в восточной политике. Я полагал, что следует повременить с пересмотром границ и проводить экспансию за счет интенсификации экономических и политических отношений, создавая взаимовыгодный союз центрально- и южноевропейских государств, из которого мирным путем можно постепенно создать что-то вроде федерации. Тем самым я хотел указать, что именно проведение такой мирной экспансии с наибольшей вероятностью обеспечит Германии поддержку англичан. Я отметил, что хорошие предпосылки для проведения подобной политики существуют не только в Польше. И германское национальное государство могло бы иметь большое будущее, если вместо бескомпромиссного пересмотра границ стало бы налаживать мирные контакты с соседями. Беседа с маршалом Пилсудским показала, что поляки действительно заинтересованы в том, чтобы найти общий язык с Германией.

Гитлер молчал. Трудно было понять слышит он меня или нет. Наконец он прервал меня: "Мне и в самом деле очень приятно, что на Востоке я могу действовать совместно с Польшей, а не против Польши". Потом он снова задумался и продолжил: "Во всяком случае, я дам полякам шанс. Мне кажется, они реалисты и относятся к демократам точно так же, как и мы. Но пусть эти господа будут великодушны. Только тогда они могут рассчитывать на великодушие с моей стороны". Гитлер спросил, готова ли Польша обменять некоторые области на равноценные области Германии. Я ответил, что не стоит начинать отношения с Польшей с такого вопроса — напротив, следует наладить отношения, и тогда этот вопрос решится сам собой. Гитлер никак не отреагировал на мои слова. "Борьба с Версальским договором — это только средство, а не цель моей политики, — продолжил он свою мысль. — Прежние границы Рейха меня не интересуют. Восстановление довоенных размеров Германии — не та задача, которая может оправдать нашу революцию".

"Вы собираетесь объединиться с Польшей и напасть на Россию?" — спросил я.

"Вполне возможно", — ответил он.

"Разве не это вы имели в виду?"

"Советская Россия — это очень трудно. Вряд ли я смогу с нее начать".

Я возразил, что поляки вряд ли согласятся принять русские территории в качестве компенсации за свои западные, если им не предложить тех земель, которые их безусловно заинтересуют. Они вряд ли удовлетворятся одной лишь Белоруссией. Им нужны Прибалтика и Причерноморье.

"Об Украине пусть и не мечтают", — прервал меня Гитлер.

Впрочем (продолжал я), все эти планы, очевидно, несколько преждевременны, так как сначала нужно посмотреть — возможно ли вообще сотрудничать с ними и если да, то до какой степени. Я не сомневаюсь, что Польша, так же, как и Германия, заинтересована в дальнейшем вытеснении Советской России из Европы. Однако я опасаюсь, что Польша едва ли сможет с пониманием отнестись к украинской тактике Германии. Во время моего первого визита в Варшаву мне дали понять, что нам следовало бы снять с повестки дня идею Розенберга об Украине под германским руководством. Если Польша в определенной степени поступится своими интересами на Западе, то она, я полагаю, захочет сама реализовать свои территориальные претензии к Украине и — по меньшей мере — к Литве, а может быть, даже к Латвии. Польские политики видят в контурах Великопольской империи, протянувшейся от Балтийского до Черного моря, неизбежное будущее своей нации — и это не исторический романтизм, а вполне реальная, географически обусловленная тенденция.

"Мне не нужно, чтобы мы соседствовали с военной мощью новоиспеченной польской империи, — грубо прервал меня Гитлер. — Если так, то какой мне интерес воевать с Россией?"

"Но не учитывая интересов Польши, мы едва ли сможем уговорить ее поступиться западными территориями", — возразил я.

"Тогда я заставлю поляков отдать эти земли. Я уже сейчас в состоянии заставить их соблюдать нейтралитет. И я думаю, что разделить Польшу мне тоже не составит труда".

Я спросил, как Гитлер рассчитывает это сделать.

"Все договоры с Польшей имеют лишь временную ценность. Я вовсе не собираюсь добиваться взаимопонимания с поляками. Мне нет нужды делить власть с кем бы то ни было". Гитлер в молчании прошелся по кабинету. "В любой момент я могу найти общий язык с Советской Россией. Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время и любым способом. Но я этого не хочу. Это будет слишком дорого стоить. Я не стану делать этого, пока я могу без этого обойтись. Польша нужна мне до тех пор, пока существует угроза с Запада".

"Вы всерьез собираетесь выступить против западных государств?" — спросил я.

Гитлер встал как вкопанный. "А зачем же мы вооружаемся?" Я сказал, что агрессия в западном направлении определенно вызовет создание мощной антигерманской коалиции, и мы просто не сможем с нею справиться.

"Именно в том и состоит моя задача: предотвратить это, продвигаясь постепенно, шаг за шагом, так, чтобы никто не мог помешать нашему продвижению. Каким образом все это получится, я еще не знаю. Но я, безусловно, добьюсь своего — порукой тому нерешительность Англии и внутренняя разобщенность Франции". Тут Гитлер перешел к особенно любимой теме — пацифистским настроениям Англии и Франции. Ничто не могло поколебать его уверенности, будто Англия абсолютно неспособна к новой войне, а Франция, даже имея превосходную армию, едва ли сможет своевременно воспользоваться ею, если мы возбудим в этой стране внутренние беспорядки или посеем раскол в ее общественном мнении. Я возразил ему, что рассуждения о небоеспособности Англии и Франции на поверку могут оказаться весьма грубой ошибкой.

Гитлер рассмеялся. Он сказал, что едва ли доживет до новой англогерманской войны. "Англии нужна сильная Германия. Англия и Франция никогда больше не объединятся, чтобы воевать против Германии".

"Вы собираетесь прорвать линию Мажино? — спросил я. — Или вы пойдете через Голландию и Бельгию? В последнем случае Англия наверняка вступится за французов".

"Если успеет, — ответил Гитлер. — Впрочем, я не собираюсь ни прорывать линию Мажино, ни устраивать поход через Бельгию. Я вытряхну Францию из линии Мажино, не потеряв при этом ни одного солдата.

Когда невостребованная революционная энергия штурмовиков, чувствовавших, что у них обманом похитили победу, все сильнее пробивала себе дорогу, а слухи о "второй революции" не желали утихать. Гитлер, при поддержке министра рейхсвера фон Бломберга и Генриха Гиммлера, ударил 30 июня 1934 г. внезапно и жестоко. Безо всяких законных оснований был убит Рем (справа на фото) и еще более 150 потенциальных противников национал-социализма.

У меня есть одно тайное средство, — продолжал он, заметив мой скептицизм. — Я, конечно же, сделаю все возможное, чтобы не дать Англии и Франции сговориться между собой. Если мне удастся склонить на нашу сторону Англию и Италию, то первый этап нашей борьбы за власть пойдет очень легко. Вообще-то здесь нечего бояться: все эти запархатевшие демократические республики так же нежизнеспособны, как Франция или США. Моя задача — попытаться без конфликтов овладеть наследством этих разваливающихся империй. Но я не испугаюсь, если придется воевать с Англией. Я смогу сделать то, что недоделал Наполеон. Для нас не существует никаких островов. Я высажусь в Англии. Я буду уничтожать ее города обстрелами с материка. Англия еще не знает, насколько она уязвима".

"А если Англия и Франция объединятся с Россией?"

"Тогда мне просто придет конец. Если мы не сможем победить, мы погибнем — но мы захватим с собой полмира, и никто не будет радоваться победе над Германией. 1918-й больше не повторится. Мы не капитулируем".

Гитлер остановил и умерил свой пыл: "Но этого никогда не случится. Иначе я был бы просто неудачником, который зря занимает этот кабинет. Но даже в этом случае не стал бы оправдываться невезением. Удача приходит к тому, кто обладает волей и решительностью". Я возразил: по-моему, мировая война должна была научить немцев тому, что слишком крупные политические запросы могут сразу настроить против них все нации и лишить их союзников. Мне кажется, что единственный путь, доступный сейчас для Германии, состоит в том, чтобы постепенно ставить перед собой ограниченные цели и решать их политическими средствами без применения насилия.

Гитлер нетерпеливо возразил мне: "Если немецкий народ хочет быть глобальным народом, а не населением государства на европейском континенте — а он непременно должен стать глобальным народом, чтобы выстоять в борьбе, — то он должен требовать полного государственного суверенитета и независимости. Вы понимаете, что это значит? Неужели вы не видите, какие жестокие увечья наносят нам, второму по численности народу Европы, неприспособленность и теснота нашего жизненного пространства? Глобальный народ — это нация, которая независимо живет на своей территории и может постоять за себя с оружием в руках. Только такие нации суверенны в полном смысле этого слова. Таковы Россия, Соединенные Штаты, Англия — и это ни в коей мере не обусловлено природой занимаемых ими территорий. Такова — до определенной степени — Франция. Чем мы хуже них? Неужели есть на то Божья воля, чтобы мы, несмотря на трудолюбие, старательность, несмотря на нашу промышленность, наши военные способности, всегда оставались государством второго сорта, всегда плелись позади Англии, позади Франции, хоть мы и больше их обеих вместе взятых? Поэтому я и хочу создать для Германии такое жизненное пространство, чтобы мы могли защитить себя от любой военной коалиции. Конечно, в мирное время мы еще кое-как перебьемся. Но речь идет не об этом, а о свободе действий во время войны. На войне мы фатальным образом зависим от внешних сношений. Мы зависим от международного товарообмена, и к тому же у нас нет выхода к океану — это все время обрекает нас на роль политически несамостоятельного народа. Нам нужно пространство, которое сделает нас независимыми от любых политических раскладов, от любых альянсов. На востоке нам нужно господствовать до Кавказа или до Ирана включительно. На западе нам нужно французское побережье Атлантики. Нам нужны Фландрия и Голландия. И, прежде всего, нам нужна Швеция. Мы должны стать колониальной державой. Мы должны стать морской державой, хотя бы одного уровня с Англией. Потому что, чем выше военно-технические требования, тем большая материальная база требуется для независимости. Мы не можем, подобно Бисмарку, ограничиться национальными интересами. Мы будем править Европой — или мы снова распадемся на удельные княжества. Теперь вы понимаете, почему я не могу ограничивать себя ни на западе, ни на востоке?"

Я возразил, что все это может вылиться в элементарное насилие над естественным ходом событий. Зачем же добиваться насильственным путем того, чего можно достигнуть только путем сотрудничества? "А Англия, — завопил Гитлер мне в ответ, — Англия, сколотившая свою империю грабежом и воровством?! Разве она добивалась своего "путем сотрудничества, не прибегая к насилию?" Я ответил, что любая эпоха накладывает свой отпечаток, и я очень сомневаюсь, что сейчас можно достигнуть чего-либо теми же средствами, какими сто пятьдесят лет назад создавалась колониальная империя.

"Вы ошибаетесь, уважаемый господин! О, как вы ошибаетесь! Империи создаются мечом и обдуманным насилием, а не сотрудничеством — вот истина, которая пребудет вечно". Гитлер добавил, что уже давно замечал за мной неверные представления о политических силах. Все эти пацифистские мечтания — сплошной самообман. Мне следовало бы раз и навсегда запомнить, что все договоры и пакты не имеют никакого реального содержания. "Будущее Германии определяется не межгосударственными альянсами, а ее собственной мощью".

Я возразил, что Бисмарк не смог бы создать своей империи не создав таможенного союза. " А без военных побед в 1866-м и в 1870-м этот союз не добился бы ничего — как не добились ничего те болтуны, что собрались в 1848-м во франкфуртской церкви Святого Павла", — парировал Гитлер. Я ответил, что, в таком случае, можно было бы взять пример с нынешней Британской империи. Нам нужно заключить с государствами Центральной и Восточной Европы что-то вроде Вестминстерского пакта, который засвидетельствует их добровольный переход под протекторат Германии; по-моему, это соответствовало бы нашему положению и всему ходу будущего развития.

"Таким образом, — подытожил Гитлер, — вы считаете, что сегодняшнее состояние Британской империи может служить образцом того будущего, которое национал-социализм завоюет для Германии? О, нет! Сегодня в этой империи уже налицо признаки распада и необратимой деградации, потому что ей никогда не хватало смелости показать себя решительным хозяином собственных владений. Если они больше не в состоянии править с помощью насилия, если они стали слишком гуманны, чтобы повелевать, то их время прошло. Англии еще придется заплатить за свое малодушие. Оно будет стоить ей всех имперских земель. Но если старая держава еще может продержаться одно-два десятилетия без настоящего руководства, то новая империя не может возникнуть без железа и крови, без твердой воли и жестокого насилия".

Гитлер замолчал и некоторое время взволнованно ходил взад-вперед по своему кабинету.

"В центре я поставлю стальное ядро великой, скованной в неразделимое целое Германии. Австрия, Чехия и Моравия, Западная Польша. Блок из сотен миллионов человек, нерушимый, без трещин и без инородцев. Прочный фундамент нашего господства. Затем — Восточная Федерация. Польша, государства Прибалтики, Венгрия, балканские государства, Украина, Поволжье, Грузия. Федерация — но, конечно, не наши равноправные партнеры, а союз вспомогательных народов, без армий, без самостоятельной политики, без самостоятельной экономики. И никому не будет поблажек — даже тем, кому я симпатизирую. Даже Венгрию я не стану восстанавливать в ее прежних границах. Я не делаю различия между союзниками и противниками. Время малых государств прошло.

На западе будет то же самое, что и на востоке. Западная Федерация. Голландия, Фландрия, Северная Франкония. Северная Федерация. Дания, Швеция, Норвегия". И Гитлер вновь погрузился в описание своих видений.

"Теперь соотношения сил будут все время изменяться, — вернулся он наконец к прежней теме. — Но наступит определенный момент, и все станет работать на Германию. Никто не сможет сохранять нейтралитет. Нейтралы попадут в силовые поля великих держав. Великие державы притянут их к себе. Все это случится не сразу. Я буду двигаться шаг за шагом — но последовательно и непреклонно".

Преисполнившись беспредельного самолюбования, Гитлер принялся разглагольствовать о планах, которые были тем грандиознее, чем меньше существовало предпосылок для их реализации. В 1934-м эти планы казались просто безумными, но сейчас, в 1940-м, они уже близки к осуществлению. И не удивительно, что человек, сумевший воплотить в жизнь столько своих фантазий, теперь опьянен манией величия и ощущает себя богоподобным.

Нет никакого интереса описывать эти планы в подробностях. Частично они уже осуществились — я имею в виду присоединение Австрии и разгром Чехословакии. Частично они уступили место прямо противоположным решениям. Блицкриг, внезапное нападение, молниеносные переходы от Запада к Востоку, неожиданные атаки на севере, очевидно, до сих пор являются наиболее эффективными средствами борьбы. Сюда же можно отнести и моральное разложение противника с помощью изощренных методик психологической войны. При этом нелишне вспомнить, что фантазии Гитлера простирались на весь мир. Он хотел атаковать Англию во всех ее слабых местах, включая как Индию, так и Канаду. Он думал о захвате Швеции и Голландии. Последняя представлялась ему особо удобным и перспективным плацдармом для ведения воздушной и подводной войны против Англии. "Мы сможем пробиться к ее побережью менее чем за восемь часов", — говорил он со злорадством в голосе. И продолжал: быть может, сложится такое положение, что он не рискнет затеять большую войну. В этом случае он возьмет в заложники Голландию, Данию, Швейцарию, скандинавские государства. Он улучшит свои стратегические позиции и предложит врагам мир, но на определенных условиях. "Если им не понравятся эти условия, пусть попробуют выбить меня с моих плацдармов. В любом случае, они дорого заплатят за каждый свой удар".

Он пренебрежительно рассмеялся, когда я заметил, что еще одна блокада Германии может парализовать страну. "Прошло то время, когда Англия была владычицей морей. Наши самолеты и подводные лодки превращают военно-морской флот демократов в дорогостоящую и бесполезную игрушку. Флот уже не является серьезным оружием в настоящей войне".

В этой беседе меня удивил еще один момент: мнение Гитлера об Италии. Он говорил об итальянском фашизме со злобой и пренебрежением, как о половинчатом и неполноценном начинании. "Едва ли из итальянского народа когда-нибудь удастся воспитать воинственную нацию, и едва ли итальянские фашисты когда-либо поймут, в чем заключается смысл величайших перемен нашего времени. Возможно, мы заключим временный союз с Италией; но, по своей сути, мы, национал-социалисты, одиноки, ибо мы одни знаем тайну гигантских перемен, и поэтому мы одни призваны отметить грядущую эпоху своей печатью". Он добавил, что будущее Германии сложилось бы весьма печально, если бы в минуту бедствия ей пришлось положиться на итальянцев.

Гитлер проводил меня до дверей кабинета. "Будем откровенны: наша задача — воспользоваться более благоприятными условиями и довести войну, прерванную в 1918-м, до победного конца. Если мне это удастся, то все остальное осуществится само собой, в силу внутренних закономерностей и с помощью элементарного насилия. Прошедшие годы были всего лишь перемирием; впереди — Победа, которую мы проворонили в 1918-м".

Гитлер попрощался со мной по-дружески и даже сказал мне пару теплых слов. У меня сложилось впечатление, что я в значительной степени утратил его доверие. Впрочем, он еще раз поблагодарил меня за мои старания в Польше.

Россия: друг или враг?

Позже я имел случай узнать о планах Гитлера относительно Советской России. Весной 1934-го я посетил Гитлера, чтобы доложить ему о состоянии переговоров между Данцигом и Польшей. Переговоры застопорились или, если точнее, дошли до критической точки. После заключения соглашения между Польшей и Германией последняя получила возможность положительно влиять на отношения между Польшей и Данцигом. При этом уже можно было говорить и о формировании отношений с Советской Россией. Россия всегда проявляла заинтересованность в сохранении независимости этого вольного города. В некоторых критических ситуациях она даже оказывала определенное давление на Польшу. Я, со своей стороны, пытался увеличить эту заинтересованность в данцигском полпреде Советского Союза Калине, чтобы обеспечить себе политические тылы на время переговоров с Польшей. Наши беседы касались в то время не только экономических проблем, но и соответственно "данцигского вопроса", а также необходимости добиться для нашего вольного города — "самого западного из государств Прибалтики" — еще большей независимости. Эти планы встречали у Калины значительный интерес. Однако до соглашения между Россией и Данцигом, в основе которого должно было лежать строительство нескольких пароходов для Советского Союза, дело так и не дошло, так как Россия внезапно отстранилась от Данцига и от Германии. Причину такого поведения мне разъяснил Калина, который был настолько умен, что не боялся говорить откровенно и сам понимал откровенность. "Ваш национал-социализм — революционное учение, — сказал он мне однажды за завтраком, — но на что вы расходуете вашу революционную энергию? Ваш "социализм" — приманка для масс. Ваше занятие — бесплановая, дикая революция, лишенная цели. Она не имеет никакого отношения к социальному прогрессу человечества. Вам нужна власть. Вы злоупотребляете революционной энергией Германии. Вы растрачиваете се. Вы более опасны для нас, чем все капиталистические державы. Германский народ был уже на полпути к свободе. Но вы собьете его с пути. Вы оставите после себя народ, лишенный мужества, недоверчивый и неспособный к любому производительному труду. В один прекрасный день массы покинут вас. Может быть, тогда мы снова сможем о чем-либо говорить с немцами. Может быть, тогда с ними будет уже слишком поздно о чем-либо говорить. Но мы заключим с Германией договор только тогда, когда немецкий народ осознает свою теперешнюю ошибку. А такое время, несомненно, наступит; мы согласны подождать".

Однако восстановления связей между Советской Россией и национал-социалистической Германией долго ждать не пришлось. Впрочем, эти связи никогда не прерывались по-настоящему, даже на межпартийном уровне. Геббельс, и не только он один, в годы борьбы почти торжественно заявлял о глубоком родстве национал-социализма и большевизма; подобное же мнение о большевиках развивалось и после прихода к власти, хотя о нем уже не говорили в открытую. Существовал целый ряд гауляйтеров, относившихся к союзу между Германией и Россией как к единственно возможному политическому решению, которое позволило бы избежать многих рискованных маневров. Сам Гитлер воспринимал подобные идеи скептически, и на то у него было много причин. Но причины эти носили не идеологический, а скорее практический характер. И он никогда не пытался безоговорочно отрицать необходимость союза с Россией — по крайней мере, в кругу своих приближенных.

"Поезжайте в Москву. Я даю вам свое согласие", — сказал мне Гитлер, когда я рассказал ему о некоторых замыслах, которые проистекали из осложнившихся отношений между Данцигом и Польшей. "Поезжайте в Москву, но это вряд ли доставит вам большое удовольствие. Там сидят все те же жидовские крючкотворы. С ними каши не сваришь". Я возразил, что уже обсуждал свои планы с Кохом, гауляйтером Кенигсберга. "Конечно, Кох — это голова, — согласился Гитлер. — Но я озабочен его поведением". Кох был приятелем Грегора Штрассера; Гитлер не любил Штрассера и считал его своим соперником. Я воздержался от того, чтобы рассказывать Гитлеру о соперничестве партийных кадров в Восточной Пруссии. Я рассказал ему о том, что увидел в "плановом отделе" Коха. Молодой профессор фон Грюнберг разрабатывал здесь свою фантастическую "географию будущего". В своем институте он создавал эскизы карт с силовыми линиями, силовыми полями, линиями электропередач, автотрассами, железными дорогами, каналами. Точно распланированные экономические карты, включали в себя все восточно-европейские территории, вплоть до Черного моря и Кавказа. Германия и западная часть России на этих планах превращались в единую транспортно-экономическую систему. Конечно, вся система ориентировалась на интересы Германии. Германия планировала ее и руководила ею. В этом плане, "плановом хозяйстве", уже не существовало ни Польши, ни Литвы. Только одна общеконтинентальная территориальная единица, простирающаяся от Флиссингена до Владивостока. "Если мы этого не добьемся, то вся наша революция яйца выеденного не стоит", — ответил мне Кох, когда я сказал, что поражен размахом его планов.

"Этот Кох немного забегает вперед, — заметил Гитлер, когда я изложил ему свои впечатления. — Он пытается убедить меня, будто союз между Германией и Россией спасет нас ото всех бед. Он хочет, чтобы я объединился с Россией против Польши. А почему бы и нет? Почему бы не заключить пакт с Россией, если этим я смогу улучшить свое положение. Здесь он прав. Когда-нибудь это случится. Когда именно? Это зависит главным образом от Польши. Но все-таки Кох ошибается. Таким путем мы не сможем приобрести всего, что нам нужно. Мы никогда не станем великой страной, повелевающей всем миром, если будем действовать совместно с Россией. В таком союзе мы никогда не сможем доверять друг другу до конца. И в конце концов такой пакт неизбежно перерастет в отчаянную борьбу. Только ОДНОМУ дано повелевать. Чтобы это было дано нам, мы должны победить Россию. И только потом Кох сможет заняться реализацией своих геополитических планов — потом, а ни в коем случае не прежде чем это случится".

Я уточнил, что собирался говорить вовсе не о союзе между Германией и Россией, а всего лишь о временном обеспечении тылов. И я вовсе не придерживаюсь того мнения, что союз с Россией не представляет опасности для Германии.

"Почему же? — резким тоном спросил Гитлер. — Что за опасность вы имеете в виду? "

"Опасность большевизации Германии", — ответил я.

"Такой опасности не существует и никогда не существовало, — заявил Гитлер. — И кроме того, вы забываете, что Россия — не только страна большевизма, но и величайшая империя нашего континента, которая обладает огромной силой притяжения и способна притянуть к себе всю Европу. Русские выжимают своих партнеров как лимон, используют их без остатка. Вот в чем опасность. Либо ты сможешь вовремя сказать им "нет" — либо тебе вообще не стоит туда соваться". Я подхватил мысль Гитлера: конечно, Россия — не только рассадник большевизма, но и великая империя. Но мне не совсем ясно, как можно достичь взаимопонимания с Россией на межгосударственном уровне, не вступив при этом в соприкосновение с большевизмом, который был и остается для нас опасным. "Германия не станет большевистской, — ответил Гитлер, — скорей большевизм станет чем-то вроде национал-социализма. Впрочем, между нами и большевиками больше сходства, чем различий. Прежде всего — истинный революционный настрой, который еще жив в России, свободной от происков всякой пархатой социал-демократии. Я всегда принимал во внимание это обстоятельство и отдал распоряжение, чтобы бывших коммунистов беспрепятственно принимали в нашу партию. Национал-социалисты никогда не выходят из мелкобуржуазных социал-демократов и профсоюзных деятелей, но превосходно выходят из коммунистов".

Я возразил: а где же предусмотрительность? Ведь опасность планомерного разложения наших парторганизаций коммунистическими агентами столь очевидна! Большинство из тех, кто сменил свою партийную принадлежность, являются агентами Коминтерна. Гитлер несколько бестактно отверг это возражение. Он сказал, что принимает во внимание такую опасность. "Но наш дух столь силен, а наше великое движение обладает такой изначальной революционной энергией, что оно переделывает людей даже против их воли".

Он добавил, что не боится коммунистического влияния внутри страны — будь то немецкие коммунисты или русские агенты Коминтерна. И если ему придется заключить пакт с Россией, то непременно при условии еще одной революции, которая защитит немцев от любой марксистской и коммунистической заразы. "Социальная революция подарит нам много новых и поразительных сил. Я не боюсь разлагающего воздействия коммунистической пропаганды. Но в лице коммунистов мы имеем достойного противника, с которым нужно держать ухо востро. Германия и Россия удивительным образом дополняют друг друга. Они просто созданы друг для друга. Но именно в этом и заключается опасность для нас: Россия может засосать и растворить наш народ в своих просторах. Замечали ли вы, что немцы, долго жившие в России, никак не могут снова стать немцами? Огромные пространства завораживают их. Розенберг только потому так не любит большевиков, что они лишили его возможности стать русским".

Я отметил, что сегодня очень бросается в глаза тенденция, распространенная среди некоторых молодых людей (младоконсерваторов, "Молодой Пруссии", молодых военных и инженеров) — видеть в союзе с Россией будущее спасение Германии. Гитлеру было явно неприятно об этом слышать. "Я знаю, что вы имеете в виду, — сказал он, — эту болтовню о "прусском социализме" и все такое прочее. Все это, наверное, очень занятно для наших генералов, ни аза не смыслящих в военно-политической игре. Если военный союз с большевиками чем-то для них удобен — они тут же перестают признавать себя капиталистами и даже обнаруживают что-то вроде антикапиталистического задора. Их идеи половинчаты, под своим "прусским социализмом" они подразумевают некий казарменный порядок в экономической и частной жизни. Но на деле все обстоит вовсе не так просто. Так же и с инженерами, которые так любят строить планы. Здесь тоже все не так просто, они едва ли ограничатся обменом инженерно-технических разработок на сырье. Впрочем, там, в инженерном руководстве, собрались одни недоучки. Собрались и решили вести себя как национал-социалисты. Что за идиотизм — думать, будто буржуазно-демократическая Германия в состоянии колонизировать Россию!"

"Нет, — продолжал он, — все эти идеи о транснациональном трудовом государстве с едиными нормами выработки и единой промышленной территорией могли возникнуть только в бестолковых головах господ литераторов, потерявших чутье и проникшихся космополитизмом. Все это болезненные проявления, они фальшивы и опасны для общества, ибо вредят делу национал-социализма. Что до меня, то я, очевидно, не стану уклоняться от союза с Россией. Этот союз — главный козырь, который я приберегу до конца игры. Возможно, это будет самая решающая игра в моей жизни. Но нельзя начинать ее преждевременно, и ни в коем случае нельзя позволять всяким писакам болтать на эту тему. Однако, если я достигну своих целей на Западе — я круто изменю свой курс и нападу на Россию. Никто не сможет удержать меня от этого. Что за святая простота — полагать, что мы будем двигаться все прямо и прямо, никуда не сворачивая! Наш фронт все время будет перемещаться, и это касается не только военных. Но мы всегда останемся верны нашей концепции: видеть в большевизме своего смертельного врага. Мы продолжим дело наших армий, начатое в мировую войну и прерванное перемирием 1918-го. Задача разбить вдребезги грозную массу панславянской империи все еще остается в силе. Давление этой массы не даст Германии подняться. Не забывайте, что славянский Восток плодовитее всей остальной Европы. Нам предстоит лицом к лицу встретиться с бедой, которая грозит опустошить всю Европу. Нам не удастся избежать конфликта между расовым мышлением немцев и массовым мышлением славян. Здесь замешано вечное соперничество, которое невозможно преодолеть никакими общими политическими интересами. Здесь речь идет о господстве германского расового сознания над массой, вечно обреченной на служение и покорность. Только нам дано превратить континент в единое пространство, где будем повелевать мы и только мы, безо всяких соглашений с Москвой. И мы примем бремя этой борьбы на свои плечи. Она откроет нам двери к долгому господству над миром. Конечно, это не помешает нам пройти определенный участок пути рука об руку с Россией — постольку, поскольку это полезно для нас. Но мы пойдем на это только в том случае, если это поможет нам как можно быстрее добраться до нашей истинной цели".

"Мы обязаны истреблять народы"

Такова ли была русская программа Гитлера на самом деле? В то время мне еще не приходило в голову, что Гитлер, быть может, вовсе не имеет никаких определенных политических целей, а всего лишь использует благоприятные обстоятельства и готов отбросить все, что еще вчера уверенно защищал, ради наращивания собственной власти. Очевидно, все, что он говорил о России, было обыкновенной импровизацией — лишь бы что-то сказать, лишь бы подчеркнуть собственную значимость. Гитлер всегда остается актером. Все, что ему говорят, он схватывает налету — и знает, где и когда повторить услышанное, чтобы окружающие восприняли это как давнюю и заветную мысль своего фюрера. Очень может быть, что посетитель, которого Гитлер принимал после меня, услышал от него прямо противоположные речи и тоже посчитал их результатом глубокого анализа политической ситуации. Политика Гитлера не считается ни с чем, кроме обстоятельств; с невероятной легкостью он выбрасывает за борт то, что еще вчера считалось основой основ. Здесь явно проявляется наследие прежних времен, когда Гитлер был платным политическим агентом. Агент использует любую возможность заработать: сегодня он кокетничает с марксистами, а завтра ему уже платят монархисты. Эта политическая профессия характеризуется двумя чертами: феноменальной лживостью и обезоруживающе наивным беспамятством в отношении собственных слов и обещаний. Причем такое беспамятство редко бывает злонамеренным. Множество национал-социалистических лидеров, подобно истеричным барышням, не способны помнить о том, о чем они не хотят помнить. Мне — и, я полагаю, всем, кто имел дело с Гитлером, — часто случалось, сославшись на его предыдущие слова, получать в ответ его удивленный взгляд или даже гневную отповедь: что вы, ничего подобного я не говорил.

Только люди, с легкостью совершающие подобные кульбиты, в состоянии проводить рискованную политику радикальной смены фронтов. Их пример заразителен: многие принципиальные политики, общаясь с ними, превращаются в циничных авантюристов, легко отказывающихся от собственного прошлого ради сохранения власти.

В вышеприведенной беседе о внешнеполитических целях Гитлер проронил одно слово, которое особо достойно упоминания. Гитлер еще раз остановился на опасном положении немецкого народа, который будто бы перемешан со слишком большим (в процентном отношении) количеством славян. По его мнению, это может необратимым образом изменить национальный характер немцев. "В наших венах и без того много славянской крови. Не приходилось ли вам замечать, — обратился он ко мне, — как много людей, облеченных властью в сегодняшней Германии, имеют славянские фамилии? Один человек, специально занимавшийся этим вопросом, сказал мне, что пятьдесят лет назад все было иначе. Я полагаю, он прежде всего имел в виду прусские судебные власти и прочих людей того же круга. Еще он обратил мое внимание на то, что среди уголовных преступников заметен несоразмерно высокий процент лиц славянской национальности. Какие выводы можно из этого сделать? Выводы о том, что асоциальное, неполноценное меньшинство упорно рвется в руководящие слои общества. В этом заключается наибольшая опасность для немецкого народа. Он теряет свой характер, инородцы присваивают себе даже его язык. В целом наш народ еще сохраняет германскую сущность, но в Германии он уже живет как не у себя дома. И настоящий немец — презренный чужак среди собственного народа: славяне добились того, чего в свое время не добились евреи".

Гитлер остановился. Я не прерывал его. "Самое меньшее, что мы должны сделать, — продолжил он, — остановить увеличение процента этой инородной крови в теле нашего народа. Следует добавить, что нас ожидает ничуть не меньшая опасность, когда мы оккупируем полуславянские области, от славянского населения которых нам будет не так-то просто избавиться. Подумайте об Австрии, о Вене. Остался ли там хоть один настоящий немец?

Мы обязаны истреблять народы, так же точно, как мы обязаны систематически заботиться о немецком населении. Следует разработать технику истребления народов. Вы спросите: что значит "истреблять народы?" Подразумеваю ли я под этим истребление целых наций? Конечно. Что-то в этом роде, все к тому идет. Природа жестока, и нам тоже позволено быть жестокими. Если я брошу немцев в стальную бурю грядущей войны, не жалея драгоценной немецкой крови, которая прольется в этих битвах, то я тем более имею право истребить миллионы неполноценных, плодящихся подобно насекомым — не уничтожая их, а всего лишь систематически препятствуя их природной плодовитости. Например, на многие годы отделив женщин от мужчин. Вспомните, как понизилась кривая рождаемости во время мировой войны, так почему бы нам намеренно и с расчетом на много лет не сделать того, что было тогда неизбежным следствием войны? Существует много методик, чтобы последовательным и относительно безболезненным путем, без большого кровопролития, довести нежелательный национальный элемент до вымирания".

Он помолчал и добавил: "Конечно же, я не побоюсь публично заявить о своих намерениях. Заявили же французы после мировой войны, будто немцев оказалось на двадцать миллионов больше, чем надо. Мы припомним им эти слова. Мы признаем, что собираемся планомерно управлять динамикой народонаселения. Но эти господа еще скажут нам спасибо за то, что мы кое-куда отправили двадцать миллионов их соотечественников. После многовековой заботы о бедных и слабых настало время позаботиться и о сильных, защитить их от натиска неполноценных уродов. Одной из важнейших задач германской политики на все времена ее существования будет предотвращение дальнейшего прироста славянского населения. Природный инстинкт велит каждому живому существу не просто победить своего врага, но уничтожить его. В прежние эпохи уничтожение целых племен, целых народов было неотъемлемым правом победителя. И мы только проявим свою гуманность, если проведем эту акцию постепенно и почти без пролития крови, ни на мгновение не забывая, что мы совершаем с ними то же самое, что они намеревались совершить с нами".

Нордический миф

Нет ничего поразительнее того факта, что национал-социализму долгое время не придавали серьезного значения — как в самой Германии, так и за ее пределами. Тому было множество причин. Здесь мы остановимся лишь на одной из них. Мало кто мог разобраться, где в речах национал-социалистов правда, а где пропагандистский трюк или просто очковтирательство. Прошло очень много времени, прежде чем некоторые "посвященные", не причисленные к сонму полубогов, стали догадываться о том, какая игра ведется на самом деле.

В то время существовало так называемое "Нордическое общество"; его резиденция находилась в древнем ганзейском городе Любеке. Оно поставило перед собой задачу развивать культурные и личные связи немцев со скандинавскими государствами. Как и все подобные организации, общество контролировалось национал-социалистами, использовавшими его солидную репутацию для того, чтобы расположить к себе скандинавов и обзавестись необходимыми связями. Таким образом это общество, пусть несколько романтичное, но выполнявшее ценную культурную миссию, было превращено в орган изощренной пропаганды и грубого шпионажа, причем большинство членов и в Германии, и в Скандинавии так ни о чем и не догадались.

Однажды меня попросили поддержать старую традицию и возглавить одну из данцигских культурных миссий. В начале лета 1934-го в Любеке состоялось торжественное заседание. Главным участником этого торжества был Розенберг, вернее, Розенберг вместе с Рустом, министром просвещения. Выступления, заседания, освящение пансионата для скандинавских писателей, затейливая речь господина Блюнка, председателя Имперской Литературной палаты, ночной концерт органной музыки в старой церкви святой Марии; короче говоря, все шло своим черепом, по-мещански размеренно и несколько скучно. Один из участников мероприятия, мой знакомый, крупный промышленник Тиссен, с сожалением признавался мне, что напрасно потратил время; его тошнило от пустословия и банальных речей. С речами выступал Вернер Дайтц, дипломат, постоянно говоривший о "геополитической экономике Европы". Выступал заместитель гауляйтера, бывший крестьянин Гильдебрандт — этот и вовсе нес полную ахинею. Были и такие откровения: дескать, вся культура человечества создана нордическими народами на берегах Балтийского моря, а Средиземноморье тут и вовсе не при чем. На Средиземном морс очаг разложения и жидовской заразы, а побережья Балтики — земля героизма и арийского расового мышления.

Подобного рода чепухи было очень много. Публика, в зависимости от своего происхождения, встречала ее либо с отвращением, либо с наивным восторгом. Отвращение возникало главным образом у членов старинных сенаторских родов, в то время уже почти утративших свое влияние. Однако едва ли кто-нибудь из нас понимал, что разыгрываемый здесь спектакль, несмотря на свою простоту и романтичность, на самом деле является частью весьма серьезного предприятия.

Истинное же положение вещей выглядело следующим образом.

Гитлер уже сказал мне однажды: в грядущей войне никто не сможет сохранить нейтралитет. И добавил, что скандинавские государства, равно как Голландия и Бельгия, принадлежат Германии. Если дело дойдет до войны, то одним из первых шагов Гитлера должен быть захват Швеции. Он не позволит скандинавам оказаться под влиянием Англии или России.

Я заметил, что оккупация обширного полуострова с плохо развитой транспортной сетью потребует от нас очень больших усилий. На это Гитлер ответил, что не собирается оккупировать всю страну, а всего лишь занять порты и экономически важные пункты, прежде всего, рудники. "Это будет отчаянное, но интересное предприятие, небывалое в масштабах мировой истории. Под прикрытием флота и авиации я осуществлю серию ошеломляющих одноразовых акций. Шведы нигде не смогут дать нам достаточного отпора. Даже если некоторые атаки завершатся неудачей — все равно мы займем и удержим подавляющее большинство плацдармов". Заметив мое крайнее удивление, он добавил, что для политического обеспечения успеха необходимо образовать в Швеции плотную сеть из наших сторонников и сочувствующих. Потому что, атаковав Скандинавию, мы сможем надолго присоединить ее к Великой Германской Федерации, только если сторонники национал-социализма вынудят правительство присоединиться к нашему союзу. Гитлер считал, что Швеция, несомненно, не решится воевать, как не решилась в 1905-м, когда от нее отделилась Норвегия. "Со своей стороны, я буду всячески способствовать мирному решению конфликта, я даже сделаю заявление о том, что вовсе не намерен оккупировать Швецию, а всего лишь предлагаю ей союз. Такой союз соответствует природе вещей, и весьма желателен для Швеции, если она не хочет и впредь, из опасения перед Англией и Россией, сохранять этот глупый и самоубийственный нейтралитет. Я скажу, что пришел защитить их и дать всем людям доброй воли истинную свободу действий".

Следует признать, что в то время я еще не принимал все услышанное всерьез. Но я полагаю, что теперь к этому следует отнестись внимательнее. Ведь в Скандинавии Гитлера интересует не чистая арийская кровь и не нордический миф о героях-викингах. Его интересуют рудники. А господин Блюнк и его шведские друзья бесплатно играют в одном и том же спектакле, истинной подоплеки которого они так никогда и не узнают.

Отряд всемирной пропаганды

Данный текст является ознакомительным фрагментом.