Ну, плясать можно!

Ну, плясать можно!

Опустив голову, я медленно брел к землянке эскадрильи. Все окружающее проходило мимо сознания, нисколько не интересовало меня. Так же, как не произвел никакого впечатления и случай, происшедший только что на КП. Туда, в комнату, где мы обедали, ворвалась мастер по вооружению из третьей эскадрильи Жаринова.

— Где тут компрессия лежит? — спросила она, запыхавшись.

— Зачем она тебе?

— Механик послал. Говорит, что на КП есть, а без нее самолет не полетит.

— Правильно, не полетит. Только она не здесь…

— А где же?..

— Иди в кабинет Боброва, — посоветовал Лусто. — Она там слева от двери, в углу, в ведре стоит. Я тебя провожу.

Жаринова в сопровождении Лусто пошла к Боброву, а летчики двинулись вслед за ними. Через минуту до меня донесся взрыв хохота, но я даже не улыбнулся и не попытался представить себе покрасневшее от негодования и от смеха одновременно лицо командира полка. Я и сам при случае был не прочь разыграть незнакомого с техникой человека — послать двоих с носилками за шплинтом, заставить смотреть искру, которая якобы уходит в костыль. Однако сейчас это меня не развеселило…

Я не обиделся на то, что летчики не дождались меня, оставили одного ковыряться в тарелке с давно остывшим вторым и ушли. Даже не обратил на это внимания. Скорее бы добраться до землянки, завалиться в уголке нар на солому, закрыть глаза и ни о чем не думать… Видно, сказалось вчерашнее переутомление или здорово прохватило на морозе, пока раздетый добирался до КП после посадки…

Вот и землянка, шагов десять осталось. «Чего это Орещенко прямо на меня прется?!» — я попытался обойти сержанта, но тот остановил меня.

— А, товарищ младший лейтенант! А я тебя как раз ищу!

«Ну, сейчас какое-нибудь задание даст…» Сержант Орещенко был секретарем комсомольского бюро полка и частенько-таки старался «подбросить» комсомольское поручение офицерам, особенно летчикам. Техники ведь и так все время проводят с младшими авиаспециалистами.

— Мы на бюро посоветовались, думаем, что можно рекомендовать тебя в партию. Воюешь порядочно, два самолета сбил… Да и парторг говорил о тебе. Пиши заявление, проси рекомендацию. — Орещенко пошел на КП полка, оглянулся и на ходу крикнул: — Завтра же мне заявление отдашь!

Я молча прошел в землянку, пробрался в угол, залез на нары и улегся навзничь. Думать о предстоящем не хотелось, голова закружилась во все убыстряющемся темпе, да и вообще мысли сразу исчезли. Сколько так пролежал? Минуту? Час?

Очнулся оттого, что кто-то сильно дергал меня за ногу. Я открыл глаза. У ног стоял Королев.

— Что это тебя не добудишься сегодня?! Вареный какой-то! Пошли на стоянку. Все уже ушли, вылет сейчас.

Я встал, проверил за голенищем унта карту и пошел за Виктором. После отдыха состояние значительно улучшилось, и, кажется, никто ничего не заметил. Только Волков внимательнее, чем обычно, посмотрел на меня, когда я не смог сразу влезть на крыло. Николай помог надеть парашют, усадил в кабину, хотел что-то спросить, но тут дали команду запускать.

— От винта!

— Есть от винта! — ответил Волков и спрыгнул с плоскости…

Шестерка истребителей без набора высоты шла к Кировограду. Тяжелые свинцовые облака, простирающиеся на высоте пятисот метров, не давали возможности идти вверх, превращали середину короткого зимнего дня в сумерки. Кое-где от облаков к земле протянулись косые полосы падающего снега, даль скрывалась — или это только казалось? — за густой дымкой.

Я шел крайним слева. По привычке, но без обычного при подходе к линии фронта напряжения, посматривал по сторонам. В полете снова разболелась голова, я безразлично воспринял даже сообщение наземной радиостанции наведения о подходе шестидесяти «Ю-87» и десяти «Ме-109». Автоматически выполнил команду Ар-хипенко: «Разворот влево на девяносто!» — и оказался после этого маневра вместе с Королевым на правом фланге.

Почти тотчас же из синей дымки впереди вынырнули темные туши «Юнкерсов».

— Атакуем! — передал Архипенко и повел группу в атаку на «лаптежников» прямо в лоб.

Силуэты «Юнкерсов» росли в прицеле. Один из них был немного в стороне от центральной марки. Немного подвернуть, самую малость, — и бить!.. Но не было силы сделать это микроскопическое движение. «Только бы не оторваться от Витьки!.. — осталась единственная мысль. И промелькнула вторая: — Зря я, наверное, полетел. Чем тут помогу?..» — но думать об этом было поздно…

Истребители проскочили «лаптежников» и тут же развернулись на сто восемьдесят градусов для атаки в хвост. Дальше все слилось в какой-то сумбурный сон, в котором все скрывается в тумане и только отдельные кадры как бы останавливаются и успевают запечатлеться в сознании, но нет силы двинуть даже пальцем. Впереди мелькали «Юнкерсы», они даже проходили через центр прицела, но не было сил нажать гашетку. Хвост самолета Виктора — вот единственная цель, которую я боялся упустить. «Только бы не оторваться…» При каждом маневре в глазах темнело, я все терял из виду, потом из черного тумана снова выплывал хвост «ястребка» Королева, а дальше за ним туши «Юнкерсов». В один из моментов такого просветления немного сбоку я увидел на темном фоне облаков яркий огонь факела и даже не понял сначала, что это горит один из «лаптежников». Потом такой же факел вспыхнул чуть подальше, а в наушниках раздался голос Бургонова:

— «Мессера» справа!

«Только удержаться!..» — даже не думая об этом, я понимал, что в бою с истребителями придется маневрировать куда энергичнее.

Королев резко развернулся вправо и перешел в пикирование. Темнота… Сквозь туман на белом фоне снега проступает клубящееся ярко-оранжевое пламя, скрывающееся в черных клубах дыма. Королева впереди не было. «Потерял…» — и тут же увидел Виктора, который разворачивался с набором высоты влево.

Темнота, прояснение… Больше ничего не осталось в памяти от продолжавшегося дальше воздушного боя…

Наконец мотор выключен… Рукавом гимнастерки — до кармана под лямками не доберешься — вытер пот с лица, стал медленно расстегивать карабины парашюта. Открыл дверцу, попытался вылезть на крыло, но так и не смог.

— Что с вами, товарищ командир? Не ранены? — взобрался на плоскость Николай. — Помочь?

— Ничего… Помоги вылезть…

— Может, лучше посидите немного, остынете в кабине, а то опять мокрый на мороз выйдете…

— Ладно, тут недалеко…

Волков с Карпушкиным помогли мне слезть на землю.

— Теперь я сам как-нибудь… — и пошел заплетающимся шагом, едва переставляя непослушные ватные ноги.

— На КП не пойдете? — догнал меня Николай. — Туда все летчики пошли.

— Нет, заболел что-то…

В землянке никого не было, печка давно потухла, но я ничего не заметил. Снова забрался на нары, лег и провалился в небытие… .

— Что с тобой? — толкнул меня в бок Королев. Я чуть слышно застонал, не раскрывая глаз.

— Слышишь, нет? Что у тебя? — Виктор осторожно потряс меня за плечо.

— А, что такое? Вылет? — Я приподнялся на нарах. Рука случайно коснулась ладони Королева.

— Какой вылет?! Ты ж горишь просто… Волков говорил, что ты заболел, я не поверил. В бою держался хорошо — и на тебе…

— Ничего… Сейчас уже лучше.

— Кой черт лучше! Федор, нужно послать кого-нибудь за Иваном Ивановичем.

— Давай, Цыган, пошли, здеся, кого… Бургонов вышел и тут же вернулся. Королев продолжал разговаривать со мной.

— А я думающего это ты на КП не пришел. Разговор у меня к тебе есть. Орещенко говорил с тобой?

— Говорил… Ладно, потом поговорим… Минут через пятнадцать пришел полковой врач Смольников Иван Иванович.

— Ну, где тут у вас больной? Что с тобой, Женя? — подошел он к нарам. — Болеть вздумал? Не стоит. Это ты всегда успеешь, — шутил он, нащупывая пульс. — О, да у тебя температура приличная. Разве так можно летать? Я думаю, нельзя. Давай-ка померяем. Градусник поставим — и все пройдет! Знаешь, один говорил: «Доктор, поставьте трубочку, она все оттягивает. Как поставите — сразу легче становится!»

Иван Иванович всегда был среди летчиков, принимал участие в их немудреных розыгрышах, непритворно любил эту молодежь, которую, пожалуй, до войны и не допустили бы по годам к кабине боевого самолета. Летчики чувствовали его любовь и платили ему взаимностью.

Вот и сейчас он моментально включился в общий разговор, смеялся, и только в глазах, когда он смотрел на меня, иногда проскальзывала тревога. Среди разговора он не назойливо, как бы между прочим, расспрашивал, как началась болезнь.

— Так ты что, здоров, здоров был, прилетел и сразу заболел?

— Вчера, наверное, простудился. Вечером голова болела.

— Все правильно! Так и должно быть. — Это «так и должно быть» он сказал с таким видом, будто подразумевал нормальное состояние человека, а не симптомы болезни. — Почему же сразу не пришел ко мне? Или утром? Зачем полетел?

— Думал, пройдет… А перед полетом нормально себя чувствовал.

— Конечно, пройдет! Давай-ка градусник.

Он взял градусник, отошел с ним к окошку, присвистнул.

— Ну, ерунда какая! Я думал, что серьезное, а тут тридцать девять и три. С такой температурой плясать можно. Только потом. А пока мы вот порошки примем да полежим. И все.

Иван Иванович посидел еще немного и ушел.

— Ну какого ты черта… — Королев крепко выругался, — полетел?! Без тебя некому?

То ли порошки Ивана Ивановича, то ли молодой организм сделали свое дело, но на следующее утро я встал совершенно здоровый. А может, помогли медицинские старания Виктора — он принес водки и заставил ею запить порошки. Что тут помогло, неизвестно, однако результат был налицо.

Из-за плохой погоды вылетов в этот день не было, все сидели в землянке. На минутку забежал Иван Иванович:

— Ну, как тут мой больной? Я же говорил, что плясать можно! — Посидел и ушел.

Официальных разборов воздушных боев последнее время почти не проводили. Архипенко, вероятно, считал, что летчики эскадрильи уже полностью вошли в строй и не стоит допекать их формальностями.

В обычном разговоре, как бы между прочим, разбирались удачные и неудачные приемы, примененные в бою, обсуждались предложения, как действовать в подобных случаях в дальнейшем.

Такой разбор проводился и вчера, но я ничего из того разговора не слышал и захотел узнать подробности боя.

— Вить, расскажи, что там было вчера. Я ж почти ничего не видел…

Королев сразу догадался, о чем идет речь.

— Что там рассказывать? Федор и Пупок сбили по «лаптежнику». Цыган «шмита» сбил, я тоже. Ну, а остальные разбежались.

— Их там вроде до черта было.

— Ну и что же? Не видел, как они удирать умеют? А вчера видимость паршивая была, они не знали, сколько нас там. А у страха-то, знаешь, какие глаза бывают… Ты лучше расскажи, как с Орещенко договорились. Что он тебе сказал?

— Сегодня, говорит, чтобы заявление у него было…

— Почему же не пишешь?

— Да рано мне еще, наверное…

— Рано?! — удивился Виктор. — Кому же тогда не рано?

— Мне только двадцать. Успею… Еще шесть лет в комсомоле можно.

— Ну и что же что можно? Необязательно! Мне тоже двадцать. Я и на бюро говорил, что тебе пора.

Королев был членом комсомольского бюро полка.

— Зря… — только и сказал, а сам подумал: «Так это друг подвел под монастырь…»

— Почему зря?!

Я задумался, помолчал, махнул рукой и сказал:

— А теперь все равно придется… Пойдем, расскажу…

— Что придется-то? — спросил Виктор, выходя следом за мной из землянки. — Ты будто недоволен, что тебя принимают?!

— Будешь доволен! Не примут ведь все равно.

— Ты объясни толком, в чем дело.

— Отец у меня в Первую мировую командовал взводом пешей разведки. Судя по записи в солдатской книжке, «совершал чудеса храбрости», заслужил полный бант Георгиевских крестов и ордена Анны и Владимира с мечами, дослужился до чина штабс-капитана, командовал батальоном. В гражданскую командовал сначала полком, а потом под Царицыном дивизией командовал, против Польши — до Варшавы почти дошел. У него тогда комиссаром Лепсе был. Слышал такого?

— Слышал…

— Потом Кронштадтский мятеж подавлял, за Махно гонялся… А в тридцать седьмом, когда начались аресты военных, его взяли… Кому он нужен был? Персональный пенсионер, девяносто процентов трудоспособности потерял — четырнадцать раз раненый был. Да и где он вредить мог? В нашем Ананьеве? Пятнадцать километров от железной дороги… Мать осталась одна с пятью детьми… Она по совету одного энкавэдэшника продала дом и уехала на родину в Кировскую область. Там особо репрессий не было.

— А в комсомол как вступал?

— В Аркуле вступал, в школе. Там жил у дяди после ареста отца. Там просто было. Все знали, что отец арестован. Не я один такой был. Приняли без всяких. В Уржуме потом, на родине Кирова, в райкоме долго совещались, но приняли.

— Почему же, думаешь, теперь-то не примут? Ты ж воюешь, доказал, что предан Родине.

— Это ж партия!.. Сбил бы еще несколько штук, может, по-другому бы посмотрели. А второй раз и заявления не примут… Пойти к Ульянову и рассказать все?

— Успеешь на партбюро рассказать… Послушай, а как же ты в авиацию попал, таких же не брали. Да и в институт тоже…

— Я тогда сказал, что отец умер. Он ведь действительно умер в феврале 40-го, только в тюрьме.

— Так ты и сейчас так скажи: отец умер в 1940-м, мать живет на родине в Кировской области. Так никого обманывать ты не будешь, а то откажешься подавать заявление, начнут копаться, что да как. Докопаются, что отец репрессированный, и вообще из полка и авиации вылетишь. Ты ж знаешь — «Смерш» пронюхает и скажет: «Что ему стоит перелететь к немцам». Тебя выкинут, подсунут мне Чугунова. То-то радость мне будет! Так что давай садись — будем писать автобиографию.

— Ну вот! Все будет в порядке, — еще раз прочел заявление и автобиографию Виктор. — А то ишь ты, не хочет вступать в партию Ленина — Сталина. За такое загонят куда Макар телят не гонял.

Виктор отнес эти два листка, и через несколько дней состоялось заседание партбюро полкана котором задали лишь вопросы о количестве боевых вылетов и сбитых самолетах и приняли в кандидаты в партию.