Всевидящее око Смерша

Всевидящее око Смерша

…Мы с Раей Харитоновой догоняли свой полк. Где он? Куда идти? Мы не знали. Подчинились движению общего потока отступающих.

Ставропольская степь была кремнево-спеченной, полынь пахла перебродившей земляникой.

Куда и неведомо зачем брели, лишь бы течь да растекаться.

Народу тьма, а никого не разглядеть, все на одно лицо, страхом, будто золой, припорошенные. Я и сама шла себя не помня, плыла, как в тифозном жару, ног под собою не чуя. Перегорела во мне душа чадным пламенем, прелой корою опадала с меня прежняя плоть, а в обугленном скелете моем зарождался другой человек, с тем же именем и фамилией, но с иными глазами и другим слухом. В общей мешанине вокруг я сразу увидела отдельные лица и в сплошном крике услышала разные голоса.

Я словно заново складывалась из них в другое, незнакомое еще мне самой существо. Тащились мы тогда на юго-восток слепым табуном, без оружия, ели, когда было что, и пили, где доставалось. Шли больше по ночам, а днем мессеры секли на бреющем все живое под собой.

Мы шли по опаленной солнцем степи. Впереди – своя, за спиной – чужая. Ты – граница государства. Шаг за шагом, шаг за шагом в глубь степи, в глубь страны.

– Воздух!

И смывает всех с дороги. В кювет – лицом, грудью, коленями – спасай, земля-матушка! Моторный рев, надсадный, вынимающий душу вой – водопад из поднебесья… И незыблемое – прочная земля – сотрясается, лопается, крошится. Лицом, грудью, животом, коленями в ненадежную землю. На дороге, путая постромки, бьется раненая лошадь, ржет, истерично захлебывается, в ее предсмертном крике что-то жутко человеческое.

Я прижалась к Рае: мне страшно.

Рае тоже страшно. Кругом незнакомые люди. Грязные, обросшие, смертельно усталые.

Вместе с темнотой пришла тишина. Вместе с тишиной – ощущение, что ты пока жива и что долго-долго будешь жить, долго, по крайней мере до утра. И можно распрямиться во весь рост.

Светят звезды, низкие, крупные, какие-то мохнатые. Степные звезды. Среди них, казалось бы неподвижных, выстроенных в знакомые с детства созвездия, нет-нет да потянутся ровной чередой блуждающие звезды.

Прижавшись друг к другу, мы улеглись на пыльную траву и тут же провалились в сон. А на рассвете опять побрели, еле волоча ноги. Впереди показалось какое-то село, и мы надеялись там напиться вволю, раздобыть кусочек хлеба, умыться… Но, не успев войти в село, увидели в небе целую армаду вражеских самолетов.

Из края в край по небу, распластав крылья, неторопливые, грузные, они шли прямо на меня. Для них степь что ладонь. В самом центре этой доверчиво раскрытой ладони – я, беспомощный, маленький человечек.

Гул моторов до отказа заполнил просторный солнечный мир, от неба до земли, гудят моторы, и дрожит каждая травинка.

Что может быть бескрайнее неба? А в этом необъятном небе стало тесно. Крылья, крылья, крылья, вытянутые тела, хвосты – тесно, небо в черных тяжких крестах. Степь шевелится от теней.

В угрожающе-равнодушном гуле моторов зародился сдержанно свирепый вой. Первый самолет наклонился, пошел к земле, второй, третий… Вой надрывный, разноголосый – спотыкается сердце, темнеет в глазах. Самолеты падают на меня, застывшую посреди распахнутой степи. От первого самолета отрываются крохотные крупинки – капельки… Бомбы! Я бросилась прочь от дороги, вжалась лицом, грудью, животом в черствую, горячую, пропахшую полынью землю. Земля неуютная, земля, не схожая с той, на какой выросла, земля родная, единственная надежда, спасай, земля!

Но сотрясается земля, утробно ухают взрывы, шипит напоенный осколками воздух – нет конца.

Тишина вернулась внезапно. Тишина более оглушающая, чем взрывы. Мне не верилось. Я продолжала вжиматься в землю, в тот целый кусок земли, что чудом уцелел от разрухи. Но минута, другая – по-прежнему тихо. Тело мало-помалу приобрело нормальные размеры, не казалось уже распухше-громадным.

Я поднялась.

По выжженной степи прыгало подгоняемое ветром перекати-поле – клубок сухих колючек. Все цело, ни одной воронки вблизи. Бомбы, оказывается, падали далеко в стороне.

Самолеты, сыто урча, уходили к себе. Уходили, не наказанные за бесчинство. Опять ожила степь. По дороге шли люди, люди. Но где же Рая? Я металась среди людей и громко кричала, звала ее. Тщетно. Я повернула назад, навстречу потоку солдат, и тут перехватил меня парень в летной форме:

– Что случилось?

– Потеряла, потеряла подружку, – чуть не плача повторяла я одно и то же. – Потеряла, потеряла…

– Найдем! Успокойся. Ты из женского полка?

– Да.

– А я из братского. Николаем зовут. Подбили фрицы. Ищу своих.

– И мы тоже… ищем.

Мы отошли в сторону от дороги, так чтобы лучше нас было видно, и искали глазами проходивших. Только бы найти Раю! К счастью, мы увидели ее скоро. Она тоже металась среди людей.

– Рая! Рая! – закричала я.

Теперь нам стало легче: с нами был парень. Он добыл где-то хлеба, воды. Накормил и напоил нас. А главное – с его помощью мы нашли свой полк.

Вскоре наш полк прибыл на формировку в станицу Ассиновскую в Чечне. К сожалению, с этим местом у меня связано много печальных воспоминаний.

Помню, как в клубном зале сидели мои притихшие подруги, а около сцены за покрытым красной тряпкой столом – трое мужчин: председатель военного трибунала, секретарь, член суда. Перед столом стоят две юные девушки, подсудимые.

Бывают дни, которые запомнились с первой до последней минуты, запомнились каждой деталью, каждой мелочью, каждым произнесенным словом, каждой мелькнувшей у тебя мыслью. Всю мою жизнь, до последнего дня, они будут стоять перед моими глазами, ясные и четкие, как на экране…

– Садись сюда, рядом, – это был голос комиссара эскадрильи Дрягиной, – и молчи!

Я села у прохода. Шел допрос подсудимых.

– Итак, – сказал судья, – САБ лежал на стоянке самолета…

– Да, – подтвердила механик Тамара, – у хвоста. Испытывали в полете, а один САБ почему-то вооруженцы не забрали. Несколько дней он пролежал. Дождь его мочил, потом солнце грело… Мы с оружейницей Валей решили, что он уже не годен, испортился, а в комнате у нас голые окна. Вот и решили из парашюта занавески сделать.

Мужчина на войне – это норма, мужчины обязаны там быть, а женщины призвали себя на ту войну сами. Война не была рассчитана на них: вместо чулок давали кальсоны и – никаких предметов женского туалета. Женщина же, она и на войне женщина.

Выход быстро был найден.

Светящиеся авиабомбы не всегда помогали нам в полете, особенно в лунные ночи. А из парашюта САБ получались прекрасные трусики, носовые платки и т. п. Из строп парашюта вытягивали нитки для шитья. Разумеется, никто этим не злоупотреблял. Брали на самое необходимое. Закрыться от улицы тоже была необходимость. Не раздеваться же при всех, на потеху зевакам. А где взять занавески?

Вот и решились девчонки из парашюта САБа сделать занавески, не подозревая, что их обвинят в преступлении.

Я сразу мысленно увидела ставшую нарядной комнату, которую не портили даже деревянные нары, на которых мы спали. Мы завидовали, хвалили. И вот…

– Подсудимая… – Судья назвал фамилию оружейницы Вали. – Вы подтверждаете?

– Да. САБ здорово промок. Он не сработал бы в воздухе.

– Позовите свидетеля, техника эскадрильи по вооружению.

Вошла Лида. Ну конечно же она сейчас подтвердит показания Тамары и Вали. Никто, по-моему, не сомневался, но она сказала:

– Пригоден!

– Но это же ложь, ложь, ложь! – крикнула я.

– А ну, тихо! – приказал судья. – А то выведем из зала.

Дрягина сжала мои плечи.

– Успокойся! Тихо…

Я замерла истуканом. Мысль метнулась к спасительному: «Вот кончится война!..» И споткнулась: «Да, кончится. Может, ты и выживешь. Привыкшая к огню, потерям, страданиям… Выживет, несомненно, и тот, кто готовил этот суд, и судьи выживут. Но как будете жить? Неужели ты думаешь – такая страшная война выветрится из тебя, из других? Выветрится без следа?»

В зале сидели летчицы, бесстрашно летавшие на задания, скованные здесь страхом. Суд как страшный спектакль, а мы – лишние зрители тут. Я почувствовала себя лишней – кому буду нужна такой, отупевшей от войны?! Будущее казалось столь холодным, столь неуютным.

Суд удалился на совещание. Люди высыпали на улицу. И тут я увидела примчавшегося начальника политотдела дивизии полковника Велюханова. Он подлетел к замполиту полка.

– Что за балаган? – яростно крикнул он, не стесняясь нас.

Рачкевич оправдывалась. Получилось так, что из командования полка никто ничего не знал: ни командир, ни замполит, ни начальник штаба. Выходило, что Смерш – это самое главное в армии. Могло ли так быть?

Подполковник подошел к подсудимым и о чем-то с ними заговорил. До меня долетал только мягкий, добрый звук его голоса. Я увидела вдруг посветлевшие лица девчонок. Он их успокаивал! Что-то обещал…

И во мне таяла тяжелая вселенская тоска, которая навалилась на меня в этом дощатом сарае-клубе, где шел неправедный суд. Да, сбитые самолеты, да, погибшие подруги, да, смерть каждый день – война! Она кончится, а жестокость останется.

Когда читали приговор, я ничего не слышала, кроме цифры: 10 лет.

В зале стояла мертвая тишина. И вдруг:

Скорблю, что дух и разум не едины.

Что на добро надежды нет в сердцах.

Скорблю, что создан человек из глины,

Замешенной на низменных страстях…

И в поединке истинного с ложным

Неистинное чаще верх берет…

Кто это запел? Валя? С ума сошла, что ли? Растерянный секретарь суда подал ей ручку расписаться под приговором. Она спокойно взяла ручку, поставила подпись и, улыбнувшись, сказала: «Я прощаю вас всех».

Война пройдет, а жестокость останется? Как я глупа! Война в разгаре, рядом линия фронта, с той и другой стороны нацелены пулеметы, а Тома и Валя хотят забыть вражду. Где она тут, жестокость?

Нет, кончится война, и доброта, как половодье, затопит мир.

Тогда я, конечно, не думала именно такими словами. В девятнадцать лет больше чувствуют, чем размышляют. Слезы душили…

Я выросла в семье атеистов, не читала тогда Евангелие от Матфея, не знала слов из Нагорной проповеди: «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и гоняющих вас… ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то ли делают мытари?»

Но кажется, в ту минуту я сама собой до них дозрела и с наивной страстью простодушно верила в невозможное.

…На этом наши несчастья не закончились. Через несколько дней к аэродрому подкатила полуторка.

– Девчонки, да ведь это Ира! – крикнула я и побежала к машине.

В кузове стояла худенькая, бледная Ира Каширина в изодранном сарафанчике. Она нас не слушала, не отвечала на вопросы. Только спросила:

– Соня?

Меня поразило это «Соня». Инженер была строга и не допускала панибратства. Окружившие машину девчонки наперебой закричали:

– Арестовали! Увезли…

– Миленький, – обратилась Ира к шоферу, – подвези меня в штаб дивизии, армии…

Это тоже меня удивило: почему не в наш? Но потом подумала: ведь Озеркову увезли, Ира мчалась за ней.

Я помню, как вернулась Озеркова. Тоже в гражданском платье, тоже усталая, но не такая изможденная, как Ира.

Кто виноват в том, что они оказались в селе, захваченном немцами?

Был поврежден винт мотора. Приехала машина из ПАРМа с двумя механиками, но отремонтировать было нельзя.

– Нужен новый винт, – сказал старший.

А тут полк поднимают по тревоге в воздух: немцы на подходе к селу.

На машинах уехал штаб и технический состав. Озерковой сказали:

– Ждите. Винт пришлем на самолете.

Ждать остались летчица Дрягина, механик Каширина, сама Озеркова и механики из ПАРМа с полуторкой. Село словно вымерло, даже собаки примолкли. В небе появился самолет. Обрадовались. Бросились навстречу.

– Винт? Где винт? – спросила Озеркова.

Летчик с самолета Р-5, связной эскадрильи дивизии, пожал плечами:

– Я не в курсе. Но вам надо немедленно уезжать. Немцы на той окраине. Я могу в гаргрот затолкать одного. Дрягину. Она комиссар. А вы проскочите на машине.

И улетели.

Озеркова направилась к машине. Мужики, о чем-то горячо спорившие, вмиг примолкли.

– Будем прорываться, – сказала им Озеркова.

– Ни, – ответил старший. – Тут недалечко моя хата, жинка, дети. Я – домой.

– И я, – тихо промолвил другой.

Озеркова, внимательно посмотрев на них, поняла: спорить, уговаривать, приказывать – все бесполезно. Молча отвернулась.

– Вот что, – сказала она Ире, – партбилеты, формуляры к самолетам зароем в саду. До возвращения. Самолет спалить! Военную форму поменять на что-нибудь гражданское. Пистолет спрячу за пазуху.

Озеркова до войны была преподавателем в Иркутском военно-техническом авиационном училище. Толк в службе знала. Была решительной и ответственной. Вот так и пошли они с Ирой по дороге, выдавая себя за беженок, возвращающихся домой. Шли по Донской земле, им давали хлеб, молоко, овощи. Когда перешли линию фронта, которая вся была в движении (мы же отступали!), Ира заболела. Дизентерия. Озеркова оставила ее на попечение сердобольной старушки и поспешила на поиски полка.

– За тобой скоро приедем. Лечись травкой. Слушайся бабушку, – сказала на прощание Ире.

Инженер нашла полк в Ассиновской. Все рассказала, просила скорей ехать за Ирой. А ее вдруг арестовали. Доходили слухи, что ее обвинили в том, что пистолет вот сохранила, а где партбилет, где формуляры к самолетам, где механик? И еще: на вопрос – видела ли она зверства, виселицы? – Озеркова ответила отрицательно.

Врать она не умела. Не подоспей Каширина, Озеркову бы расстреляли. Так спустя годы сказала мне наша начальник Смерша.

Озеркова вернулась, к общей нашей радости, в полк, но почему-то с побритой головой и снова стала старшим инженером полка. По знаниям равных ей не было. Наши самолеты никогда не отказывали в полете по вине техников.

Что касается Ирины Кашириной, то она тоже прошла через допросы.

К лету 1943 года она уже летала. И стала хорошим штурманом. Весной она сама привела самолет с убитой летчицей Носаль и отлично приземлилась. Ее считали удачливой. Но удача – капризная штука. В ночь на 1 августа сорок третьего не вернулись с задания четыре экипажа. Видели, как горели три самолета. О четвертом узнали, когда освободили станицу. Четвертый самолет приземлился на пахоту. Немцы бежали к нему, чтобы захватить летчиц живыми.

Бывший тракторист, живущий рядом, видел, как летчицы выпрыгнули из кабин. Озираясь, искали путь к спасению… Немцы же были рядом. Вот-вот их схватят! Одна из летчиц сдернула с головы шлем, по плечам рассыпались светлые волосы.

Это – Ира, поняли мы, у нее были светлые волнистые волосы. Она выхватила из кобуры пистолет, приставила его к виску и – выстрелила. Другая летчица не успела.

А Ира… У нее была свобода выбора. Плен или… Хотела написать «освобождение после войны», но не могу. Она ведь уже испытала наши допросы, проверки после выхода с оккупированной территории и не хотела повторения этого.

Ну а плен? Многие ли выжили? Ведь не выжила Валя Полунина, Ирина летчица. Там же ее и убили.

А Озеркова после пережитого стала молчаливой. И до конца дней своих в упор не видела представительницу Смерша.

Даже спустя десятилетия, когда мы съезжались на встречу в Москву, она ее не замечала…

Ох, как трудно было после неправедного суда, после непонятного ареста инженера разрушить возникшую между нами стену подозрительности, недоверия! На войне нельзя без доверия. Одной храбрости или знаний мало. Нужна еще и вера. Вера в человека, с которым ты воюешь.

Занятые войной, мы не заметили, как подошла осень. А осенью на Кавказе идут затяжные дожди, которые не прекращаются неделями и заливают Терскую долину, точно в дни Всемирного потопа. То, мелкий и тихий, моросит дождь днем и ночью, то он вдруг хлыщет буйным ливнем, неся с гор мутные потоки воды. Множество рек, ручейков, речушек выходят из берегов и заполняют все вокруг грязно-желтым разливом. Легкие ночные заморозки покрывают его тонкой коркой льда, но грязь не затвердевает, а становится густой и вязкой.

Наши шинели и куртки промокали насквозь, сапоги тяжелели от грязи, а волглое белье прилипало, будто сразу после стирки надето. Казалось, что солнце вообще покинуло землю и никогда уже на нее не вернется.

В станице было утомительно тихо. Грызла тоска. И не оттого лишь, что в небе не виделось никакого просвета, а от беспросветности самого хода войны.

Сводки с фронтов были скупы, и мы толком не представляли всего трагизма боев у Сталинграда. Часто, слушая девчат в общежитии, я понимала, что они говорили совсем не о том, о чем думали, а когда становилось невмоготу, затихали. После длительной паузы кто-нибудь произносил неизбежное «да-а», за которым следовал долгий томительный вздох, и снова воцарялось молчание. «Да-а» означало, что ничего тут не выдумаешь. Все ненавидели это тупое, нелепое «да-а», и все-таки оно обязательно каждый раз вырывалось.

Никто из командиров не давал никаких объяснений событиям, произошедшим в полку. Они только отводили глаза в сторону.

Казалось, никогда в прежней жизни люди так не тяготели ко сну, как в эти сырые и серые дни. Кутались в куртки, прижимались к соседям, старались уйти в миражи и небытие. Во сне стонали, всхлипывали. При подъеме не сразу приходили в себя. Брели по грязи на аэродром, распугивая под ногами многочисленных мышей, которых было полным-полно повсюду. Шли на аэродром летать, работать или учиться всему, что потребуется и не потребуется.

Перед новым, 1943 годом командир эскадрильи Татьяна Макарова предложила выпустить специальный номер стенгазеты и подготовить концерт. Девчата с радостью принялись за дело, и скоро газета была готова. Ира Каширина написала несколько шутливых пожеланий, вроде таких:

А Голубевой Оленьке

Быть всегда веселенькой,

Чинить электричество

И иметь поклонников энное количество.

А передовую писали все вместе. Это нас отвлекло от тягостных мыслей.

И вот что там было:

«Я снова на Северном Кавказе. Спустя много лет я снова здесь, на земле, которую защищала. Все изменилось. Только седые хребты остались прежними, да все так же сердито ворчит Терек. Выросли города, неузнаваемо изменились станицы. Стали взрослыми дети. Я стою в задумчивости. В моей памяти всплывает боевая работа, фронтовая жизнь…

…Мои мысли вернулись к действительности, и сразу стало легко. Дорогой ценой заплатили мы за счастье наших детей и внуков. Мои подруги прошли большой и сложный путь, и каждая нашла свою дорогу в жизни. Женя Руднева стала астрономом-профессором, Таня Макарова – летчиком-испытателем, а ее штурман Вера Белик – добрая и строгая учительница. Маша Смирнова все новые рекорды устанавливает в авиации. Ира Каширина – известная поэтесса. Ее стихи переводят на многие языки мира. Леля Голубева – актриса, в кино снимается. Тома Фролова – инженер-конструктор, а Оля Клюева – директор завода. Каждая свято хранит в памяти суровые дни войны, свой полк и свою эскадрилью.

30 декабря 1942 г., ст. Ассиновская».

То была наша мечта о будущем после войны. Ведь когда ты молод, тебе кажется, что ты бессмертен. Но из восьми названных в статье девчат в живых останутся только две и только одна умрет своей смертью – Ольга Клюева…

Женя Руднева не стала астрономом. Другие астрономы назовут ее именем малую планету, а Женя врежется в Керченскую землю за два дня до ее освобождения.

Таня Макарова и Вера Белик на горящем самолете, подожженном «Фокке-Вульфом», все тянули, тянули до своей передовой. Рухнули на нейтральной полосе и сгорели.

На Ассиновском кладбище покоится прах штурмана Тони Ефимовой, умершей – страшно сказать! – от ангины. О судьбе Иры Кашириной я уже писала выше…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.