VI

VI

С уверенностью можно сказать, что в канун своего возвращения в Россию в марте 1918 года Гумилев был, по крайней мере, не враждебен новому политическому режиму. С лета 1917 года, после того как российское Военное министерство командировало его из Петрограда на Салоникский фронт в качестве корреспондента "Русской Воли" (обычная военно-политическая уловка, применяемая для проезда офицеров, направляющихся в зарубежные экспедиционные части через нейтральные страны), Гумилев, так и не добравшийся до театра военных действий на Балканах, работал сначала в парижской Канцелярии военного комиссара русских войск во Франции, а затем — в шифровальном отделе Русского правительственного комитета в Лондоне. О происходящем на родине он, занимая такие должности, был, естественно, вполне осведомлен и иллюзий питать не мог. Более того — с революционными волнениями поэт был знаком не понаслышке.

В конце августа и первой декаде сентября 1917 года (по старому стилю), вместе со своим непосредственным начальником, военным комиссаром Временного правительства Е. И. Раппом, и генералами Занкевичем и Лохвицким, он участвовал в мерах по подавлению восстания русских бригад, размещенных в военном лагере Ля Куртин (в департаменте Крёз, между Лиможем и Клермон-Ферраном). Эти войска, еще в начале года доблестно сражавшиеся в Энской битве в составе Пятой французской армии и даже получившие на свои знамена французский Военный крест с пальмой, после выхода в марте печально известного приказа № 1 Совета рабочих и солдатских депутатов[51] изгнали офицеров, разложились и теперь представляли собой уже не военную часть, а анархическую вольницу, терроризирующую местное население.

Гумилев в эти дни в полной мере мог оценить справедливость слов Пушкина о "бессмысленном и беспощадном русском бунте"! Именно он вел переговоры с главарями мятежников, неадекватными и не желавшими прислушаться ни к каким резонам. После того, как было принято решение о подавлении бунта артиллерийским огнем верных Временному правительству русских экспедиционных частей, Гумилев был на батарее. По свидетельству очевидца, после доклада о готовности расчета поэт снял фуражку, перекрестился, сказал: "Господи, спаси Россию и наших русских дураков!" — и дал отмашку[52].

По официальным подсчетам, среди мятежников было 9 убитых и 49 раненых, после чего гарнизон Ля Куртин выбросил белый флаг[53].

Гумилев же, вернувшись в Париж, написал по поручению М. А. Занкевича подробный отчет для военного министра М. И. Терещенко, где, в частности, указывал в качестве главной причины происшедшей трагедии — влияние "русских газет самого крайнего направления", а также "ленинско-махаевскую" пропаганду "отдельных лиц из эмиграции, получивших свободный доступ в солдатскую массу"[54].

Нет, назвать Николая Степановича в 1917–1918 годах наивным мечтателем, не понимающим, что вокруг него происходит (как это иногда делали некоторые мемуаристы, доходя до "трудных" лет войны и революции[55]), не получается никак!

К этому следует добавить, что в Лондоне, весной 1918 года, когда в России уже было разогнано Учредительное собрание и вовсю велись сепаратные переговоры с Германией (завершившиеся позорным для страны Брестским миром), Гумилев, в отличие от других работников распущенного шифровального отдела Русского правительственного комитета[56], имел возможность, при желании, быстро найти работу, обеспечивающую хотя бы минимальный достаток. Это гарантировал поэту его поклонник, русский англичанин Борис Анреп (в будущем — великий мозаичист, один из создателей нового здания Национальной галереи), уже тогда имевший существенный вес в художественных кругах Англии. "Я уговаривал его не ехать, — вспоминал Анреп, — но все было напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было: я уехал из России в 1908 году и устроил свою жизнь за границей"[57].

Здесь следует оговориться. Автор этих строк не разделяет точку зрения тех биографов, которые склонны видеть в Гумилеве безумного фанатика-патриота, которого неудержимо влекла в Россию в 1918 году исступленная, иррациональная и необоримая тяга "к корням". Напротив, вполне можно допустить, что существенную роль здесь сыграла, например, административная необходимость. Как поясняет И. Курляндский: "Во Францию из Англии вернуться было невозможно, что подтверждает циркулярное письмо русского военного агента во Франции А. А. Игнатьева всем военным агентам от 5 (18) января 1918 года: "…ввиду постоянных запросов, испрашивающих разрешение на въезд во Францию, сообщаю, что французы прекратили решительно для всех русских въезд и выезд из Франции, но также следование транзитом". <…> Таким образом, возвращение Гумилева в Россию не было вызвано патриотическими соображениями, <…> а было абсолютно вынужденным, так как являлось исполнением приказа военного начальства, нарушить который Гумилев не мог. К тому же он находился в тисках материальной необеспеченности"[58].

Можно допустить, что свою роль в отказе от помощи Б. В. Анрепа сыграла и ревность — в преуспевающего художника была платонически влюблена Ахматова, посвятившая ему стихотворения, составившие книгу "Подорожник" (1917):

Словно ангел, возмутивший воду,

Ты взглянул в мое лицо,

Возвратил и силу, и свободу,

И на память чуда взял кольцо.

Мой румянец, жаркий и недужный,

Стерла богомольная печаль.

Памятным мне будет месяц вьюжный,

Северный, встревоженный февраль.

(А. А. Ахматова. Словно ангел, возмутивший воду… 1916)

"Перед его отъездом, — пишет Анреп о последних днях пребывания Гумилева в Лондоне, — я просил его передать А<нне> А<ндреевне> большую, прекрасно сохранившуюся монету Александра Македонского и также шелковый матерьял на платье. Он нехотя взял, говоря: "Ну что вы, Борис Васильевич, она все-таки моя жена". Я разинул рот от удивления. "Не глупите, Николай Степанович", — сказал я сухо"[59].

Говоря о возвращении Гумилева, нельзя не помнить, что в Петрограде в 1918 году находились все его родные — мать, сестра, брат, сын и, конечно, жена, наотрез отказавшаяся даже обсуждать возможность выезда из России еще в 1917 году. "Всю дорогу, — признавался Гумилев И. В. Одоевцевой, — я думал об Анне Андреевне, о том, как мы заживем с ней и Левушкой. Он уже был большой мальчик. Я мечтал стать его другом, товарищем его игр. Да, я так глупо и сентиментально мечтал…"[60].

Все это так, однако, представляя хоть сколько-нибудь характер Гумилева, нельзя ни минуту сомневаться в том, что ни патриотические чувства, ни служебный долг, ни даже родственные и любовные переживания не заставили бы его мирно вернуться на родину в 1918 году, если бы он окончательно, по совести, не принимал свершившейся в России революции и видел бы в большевиках своих открытых и непримиримых врагов. И уж, конечно, самым убедительным доказательством относительной лояльности к новой власти является тот факт, что после прибытия на родину он оказался не на "белом" Дону, а в "красном" Петрограде[61].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.