Глава 22 Моряк из морей вернулся домой

Глава 22

Моряк из морей вернулся домой

Некролог я писал в спальне отца и матери рано утром, когда солнце еще только поднималось над Лонг-Айленд-Саунд.

В это время мозг работает четче всего, и я решил, что пора написать некролог. Мне свойственно нервничать перед выступлением, а говорить я буду после преподобного Джорджа Ратлера и Генри Киссинджера, в общем-то самых знаменитых ораторов на свете; да и собор Святого Патрика все равно что стадион Янки. Итак, солнце встало, и я мысленно повторял только одно: «Постарайся ничего не испортить».

Люси, дети и я провели ночь перед похоронами в Йельском клубе, буквально в паре кварталов от собора Святого Патрика. Мы позавтракали в столовой. За соседним столиком сидел старый папин друг, который работал на его мэрскую кампанию в 1965 году. Наморщив лоб, он сказал, что за обедом накануне прошел слушок, будто «Игана выгнали».

Я сказал, что ничего не слышал об этом.

— Очевидно, он вышел на последнюю прямую, собираясь разделить алтарь с монсеньором Кларком.

Оказалось, я ничего не понимал. Мне было известно, что требуются несколько священников для совместной алтарной службы (как это называется), и я очень рассчитывал, что среди них будет монсеньор Кларк. Юджин Кларк издавна был папиным другом — веселый, с румяным лицом, нью-йоркский ирландец с острым и лукавым умом. Годы и годы он исполнял роль капеллана в правом крыле. Будучи главным советником кардинала Кука, он как-то неосторожно пристал к кардиналу О’Коннору, после чего был отправлен на несколько лет в Сибирь Винчестерского округа. Когда он вернулся, то был назначен ректором собора Святого Патрика, что эквивалентно начальнику сержантского караула в конгрессе США. Важная работа. В 1984 году он служил у алтаря в Вашингтоне, когда венчались мы с Люси. Все любили монсеньора Кларка. Что ж, посмотрим, как это будет…

Несколько лет назад, возвратившись из путешествия за море, я позвонил Люси из аэропорта. Она воскликнула: «О господи, разве это не ужасно, что происходит с монсеньором Кларком?» Я напряг мозги. Это было время бесконечных (и отвратительных) скандалов из-за алтарных мальчиков. Я простонал: «О, только не монсеньор Кларк!» Люси торопливо проговорила: «Нет, нет — это его секретарь. Женщина». Я разразился смехом: «Ах, ради всего святого, из-за чего шум? И что дальше?» Однако шум поднялся громкий, все первые страницы пестрели соответствующими заголовками, и монсеньору Кларку пришлось покинуть ректорское место в соборе Святого Патрика.

Папа, о чьей преданности друзьям слагались легенды, написал довольно странную статью по этому поводу, призвав к всепрощению и погрозив пальцем старому другу. Я написал монсеньору Кларку, что буду рад, даже счастлив, видеть монсеньора Кларка рядом с другими священниками у алтаря. Однако, утвердившись насчет Святого Патрика, я стал думать, не раздул ли скандал в кафедральном соборе, в результате которого его преосвященство будет топать ногами в припадке ярости — это не способствует уверенности, когда идешь в храм на поминальную службу в память собственного отца.

Когда мы отправились в кафедральный собор, на улице — ничего удивительного — шел дождь. На Мэдисон мы свернули за угол и пошли на запад по Сорок девятой улице, мне припомнился другой день в октябре 1965 года, когда я шагал по этой самой улице рука об руку с моим отцом.

Папа и я направлялись на папскую мессу, которую должен был служить папа Павел VI. Однако происходило что-то еще, о чем я быстро догадался, едва полицейские пропустили нас через кордон, и мы почти одни пошли по проезжей части улицы, что продолжалось довольно долго, к соборным вратам. Кампания по выборам мэра была в разгаре. Папа махал рукой людям, стоявшим по другую сторону полицейского кордона. Толпа отвечала ему, и было ясно, что люди единодушны в своей поддержке кандидата от Консервативной партии. Они шикали, кричали, свистели. Становилось довольно шумно. Папа крепко держал меня за руку. Крики становились громче и грубее, громче и грубее. Мне было тринадцать лет. От Мэдисон-авеню до Пятой авеню дорога показалась мне немыслимо долгой. Папа все крепче и крепче сжимал мою руку и улыбался, как должны улыбаться кандидаты, даже когда в них летят гнилые овощи. Дойдя до конца квартала, я услышал, как кто-то завопил: «Бакли, ослиная задница! Я тебя ненавижу.» Я шел, опустив голову, но голос показался мне знакомым. Тогда я обернулся, и наши взгляды встретились: это был ученик седьмого класса моей школы. Не думаю, что он видел меня, пока изрыгал свои ругательства. А потом увидел и посерел, однако не больше, чем я. Остальная часть мероприятия прошла более приятно. Я впервые видел папу, сидя в первом ряду рядом с актером, ставшим сенатором, Джорджем Мерфи.

Люси, дети и я пролагали дорогу к своим местам. В соборе не было ни одного свободного места: пришли все двадцать две тысячи человек. Здесь был Джордж Макговерн, одолевший сугробы: худой, помученный раком, улыбающийся. Был бывший мэр Эд Кох — Привет, как дела? — который направлялся к нашей семейной скамье. Сенатор Джо Либерман тоже приехал. Конгрессмен Крис Шэйз оказался единственным республиканцем, насколько я заметил. Прежде чем началась служба, появилась Китти Голбрайт, девяностопятилетняя вдова Джона Кеннета Голбрайта, которую со всех сторон поддерживали три сына и стайка внучек — более геройского зрелища мне не приходилось видеть. Из Гранд-Рэпидс прилетел Кристофер Хитченс, с сумкой на колесиках, и скользнул на последнее свободное место. Кристофер был сердечным другом отца на протяжении тридцати лет, красноречивым атеистом, и однажды он был замечен распевающим «Тот, кто хочет быть храбрым…» Джона Беньяна.

Я готов бог знает что сделать с матерью-церковью за ее тепловатые литургии, за ее «кумбайя» и все остальное, однако она может высоко подняться, если надо, и она это сделала в день службы по моему отцу. Рик Триподи и Дональд Дамлер играли на органе, аккомпанируя главному хору собора Святого Патрика. Они играли Баха Канон ре мажор и Адажио соль минор; «Господи, помилуй», и «Свят, свят, свят», и «Агнец Божий» из Missa Томаса Луиса де Виктории; «Золотой Иерусалим» святого Бернара из Клюни; «Ближе, Господь, к Тебе». Во время приобщения Святых Тайн звучал «Я хлеб живый, сшедший с небес» Палестрины, за которым последовало мощное победное Адажио соль минор Альбинони, в котором басовые ноты звучали так, словно исходили из труб «Титаника». Скамейки буквальным образом дрожали. Потом было «Клянусь тебе, моя страна» Густава Хольста, а напоследок то, что я просил, радостный, на высоких нотах Бранденбургский концерт № 2, известный многим американцам как главная тема «На линии огня».

Отец Ратлер совершал богослужение, его преосвященство, как выяснилось, не участвовал в нем — помилуй Бог! — он ушел, чтобы не делить алтарь с порочным монсеньором. Его вызвали в Рим — вызвали в Рим, фраза с душком — в связи с предстоящим визитом папы. В любом случае монсеньора Кларка не было около алтаря, но где-то он был, потому что потом, на приеме, у меня была возможность его обнять. Около алтаря я насчитал двадцать священников. Наверное, это было коллективным словом — «благословением» священников? Это было — если без преувеличений — эффектное зрелище.

У Генри Киссинджера несколько раз сорвался голос, пока он говорил свое слово о старом друге.

— Он писал книги, — сказал Киссинджер, — как Моцарт писал свою музыку, по вдохновению, и ему никогда не требовалось ничего переделывать. Человек такой потрясающей разносторонности мог бы обескуражить любого в своем окружении. Мы оплакиваем его за его корректность даже с противниками, за его праздничность, за его обязательность и, что превыше всего, за то, как он наполнял нашу жизнь своим уникальным присутствием.

«Я последователь Эдмунда Берка, — говорил он, — и не верю ни в постоянные победы, ни в постоянные поражения». Однако он искренне и крепко верил в непреходящие ценности. «Мы должны делать то, что можем, — написал он мне, — бить молотом по стеклянному колпаку, который оберегает мечтателей от реальности. Идеальный сценарий состоит в том, чтобы бить ниоткуда, но с таким резонансом, чтобы в один прекрасный день он освободил скрытые импульсы тех людей, которые остаются мечтателями, но которые принесут в жизнь энергию и сохранят республику».

Потом он сказал о папиной вере: «Примерно десять лет назад Билл и я обсуждали взаимоотношения знаний и веры. Я высказал предположение, что требуется особый акт святой добродетели, чтобы сделать прыжок от интеллекта к религии. Короче говоря, Билл запротестовал. Он считал, что не нужно никаких необыкновенных прозрений. Мол, происходит интеллектуальное и духовное движение, пока однажды не раскрываются глаза, и за этим следует счастье. Билл утверждал, что видел такое у своих друзей. Но о себе не говорил.»

— Те из нас, кто состарились вместе с Биллом, — продолжил он, — понимают меня. Мы всегда будем помнить, как нас поддерживала его спокойная ясность, наивысшее достижение его долгих и очень личных поисков. Молодое поколение, особенно его сотрудники, которых он очень пестовал, было вдохновлено внутренним миром Билла, о котором он из-за своей застенчивости старался не говорить и который являл лишь собственным примером. Он в одиночестве ушел от нас, но все мы благодарим Провидение, которое позволило нам пройти часть пути вместе с благородным, спокойным и храбрым человеком, который был осенен Божьей благодатью.

Потом я поднялся на возвышение и сказал:

— Через две недели здесь будет служба, которую проведет папа Бенедикт. Мне сказали, что музыка на службе в память моего отца будет звучать на генеральной репетиции. Полагаю, ему бы это понравилось, хотя нет сомнений, что он предпочел бы другой поворот событий.

В тот день, когда отец ушел из «На линии огня» после тридцатитрехлетней гонки, «Найт-лайн» устроила шоу, чтобы отметить это событие. В конце Тед Коппел произнес: «Билл, у нас осталась одна минута. Будь добр, подведи итог своим тридцати трем годам на телевидении». На это отец ответил: «Нет». Перенимая эстафету, я не буду подводить итоги в своем пятиминутном выступлении.

Хосе Марти однажды произнес знаменитую фразу, он сказал, что мужчина должен сделать три вещи на протяжении своей жизни: написать книгу, посадить дерево и вырастить сына. Не знаю, посадил ли отец дерево. Целые леса — на беду Алла Гора — были вырублены ради него. Но он посадил великое множество семян, и большинство из них дают плоды, большинство здесь, среди нас. Великий урожай.

Нелегко сочинить эпитафию такому человеку. И я не поддался искушению, потому что Марк Твен сказал лучше меня: «Гомер мертв, Шекспир мертв, и я чувствую себя неважно».

Много лет назад отец дал интервью журналу «Плейбой». Его спросили, зачем он это сделал, и он не удержался, чтобы не сказать: «Чтобы пообщаться со своим шестнадцатилетним сыном». Под конец интервью его спросили, какую он хотел бы эпитафию себе, и он ответил: «Я знаю, что мой Спаситель жив». Только папа смог преобразить Книгу Иова в публикацию для Хью Хефнера.[64]

Наконец я остановился на нескольких строках, и я скажу эти строки в сумерках над его могилой в Шэроне, где он упокоится навсегда. Это стихотворные строки, словно бы хорошо ему известные, написанные специально для него:

К широкому небу лицом ввечеру

Положите меня, и я умру,

Я радостно жил и легко умру

И вам завещаю одно —

Написать на моей плите гробовой:

Моряк из морей вернулся домой,

Охотник с гор вернулся домой,

Он там, куда шел давно.[65]