Глава 14 Не арестовывайте моего любимого папу

Глава 14

Не арестовывайте моего любимого папу

В сентябре здоровье отца ухудшилось, и он объявил о своем намерении вернуться в больницу Мэйо.

— Почему, папа?

— Чтобы выяснить, что со мной не так.

На этом разговор закончился, так как к этому времени было совершенно ясно, что «не так»: эмфизема, диабет, апноэ, рак кожи, болезнь сердца, простата.

Я не знал, что сказать, разве что промямлил:

— Ну, что, ты считаешь, они могут для тебя сделать?

— Сказать мне, как поправиться.

Это было как мартини: шесть частей серьезного разговора и одна часть — насмешки. Я кивнул. Почему бы и нет? Папа всегда говорил: «Уныние — это смертный грех». И хотя сам я не религиозен, мне очень нравились эти слова. Предположим, вы не хотите говорить умирающему человеку (эмфизема может только прогрессировать, и она не поддается лечению): «Забудь. Мы с тобой еще выпьем». Но и не хотите вселять в него ложную надежду.

Название больницы Мэйо — почтенного медицинского учреждения — в нашей семье имело мрачный оттенок. В начале 1980-х годов Дэвид Нивен приехал к маме и папе в Стэмфорд после того, как ему поставили окончательный диагноз — болезнь Лу Герига (боковой амиотрофический склероз).[45]

Несколькими месяцами раньше Дэвид был напуган своим появлением в «Сегодня вечером» с Джонни Карсоном. Дэвид был одним из величайших рассказчиков. На том шоу он тоже рассказал несколько забавных историй, но потом, просматривая в отеле запись, пришел в ужас от увиденного. Он проглатывал окончания слов, мямлил, что-то лепетал. Похоже было, будто он напился. Странные симптомы усиливались, появилась слабость. В конце концов он приехал в больницу Мэйо, где ему поставили кошмарный диагноз. Помню, с каким ужасом папа рассказывал мне, что Дэвид буквально вырвал у врачей ответ на вопрос, что его убьет. Удушье. Вы захотите вдохнуть воздух, а его не будет. Теперь это стало для меня навязчивым воспоминанием, если учесть, что папе становилось все труднее дышать. Однако, подчиняясь его желаниям — а не подчиняться его желаниям было невозможно, — в воскресенье утром мы повезли его в аэропорт Ла Гардия, посадили в самолет до Рочестера, где его должны были встретить и отвезти в больницу. Он задыхался, когда прощался со мной. Я предложил, что полечу вместе с ним, но он отказался.

Наутро зазвонил телефон: Джулиан сообщил, что посреди ночи папу нашли в холле отеля Мэйо, «очевидно, в несколько дезориентированном состоянии». Я уже приготовился лететь в Рочестер, но тут позвонил папа и сказал, что не видит смысла в дальнейшем пребывании в Мэйо и уже едет в аэропорт. Добравшись до Стэмфорда, он уже почти не дышал и был физически истощен. Я с трудом понимал, что он говорил мне по телефону. В последующие дни он немного собрался с силами, но теперь стало окончательно ясно, что мы, как он говорил в других случаях, «приближаемся к точке сокращающихся возвращений».

Несколько лет назад он отправился в Лурд вместе со своим другом Уильямом Э. Симоном, который был министром финансов у Никсона. Унизительной была даже мысль о том, что эти два человека — известный политик, журналист и лидер американской индустрии, бывший администратор самой большой в мире финансовой системы, — как хромые и больные пилигримы, поедут в телеге к гроту и из грота, где Дева Мария явилась деревенской девочке. В Лурд обычно едут по особой надобности. Папа никогда не говорил со мной об этом, однако как раз в то время я объявил о своем агностицизме, и не исключено, что он отправился к Богоматери просить за меня.

Когда я был моложе и периодически исповедовался отцу в своих сомнениях по поводу единственно истинной церкви, он отшучивался и увозил меня в Мехико на четыре-пять дней, в течение которых мы читали вслух из «Ортодоксии», великой католической апологетики Г. К. Честертона.

Папа служил в ЦРУ и жил в Мехико в 1951 году. Его тамошним боссом был Э. Хауард Хант, который, как вам известно, стал одним из главных виновников уотергейтских событий. После обеда мы с папой гуляли по городу, и он показывал мне разные дома, в которых были надежные явки, где он мог бы укрыться в случае «провала». (Я был тогда подростком, и мне очень нравилось узнавать новые слова.) Во времена холодной войны Мехико был довольно горячим местечком. Именно там Троцкому размозжили череп по приказу Сталина; там Ли Харви Освальд обратился в советское посольство с просьбой о предоставлении ему визы. И там же, в Мехико, между 1905 и 1921 годами папин папа Уильям Ф. Бакли-старший вел полную приключений жизнь в качестве адвоката и нефтяного предпринимателя. Жизнь в Мехико в этот период соответствовала жизни в Париже между 1789 и 1801 годами, и мой дедушка был в самой гуще этой жизни. Он уговорил Панчо Вилью не убивать кондуктора в поезде, его самого похитили бандиты, нанятые конкурентами, и утащили в лес, чтобы там убить. Когда моряки Соединенных Штатов бомбардировали Вера-Круз, его попросили стать гражданским мэром города. Но он в негодовании отказался, потому что был возмущен интервенционизмом Вудро Вильсона. Позднее мексиканское правительство выразило ему благодарность, попросив его стать представителем Мексики на ABC (Аргентина, Бразилия, Чили) конференции на Ниагаре (1914 год). Он сделал капитал на нефти, однако этот капитал был конфискован следующим правительством.

Итак, у Бакли в Мексике богатая история, и было приятно вдыхать ее воздух, гуляя месте с папой по темным calles и avenidas, пока он показывал мне шпионские места. Наутро папа вез меня в горы Гернавака и Такско, и мы сидели на узких балкончиках, глядя на z?calos,[46] попивая «Маргариту» и вслух читая Честертона. Неплохой способ восстановить свою веру. Четырех-пяти дней хватало, чтобы я отказывался от сомнений насчет непорочного зачатия и Троицы. Те дни были самыми лучшими, которые я провел с отцом. В одной из наших последних бесед перед его смертью он улыбнулся, вспомнив, как мы всегда говорили, «самую вкусную еду» на обочине дороги в Такско: тортийю с сыром и цыпленком, которую мы запивали ледяным богемским пивом из бутылки. Цена: один доллар.

Через месяц после происшествия в Мэйо я приехал в Стэмфорд на День благодарения. Обычно мы отправлялись в Шэрон, в город на северо-западе Коннектикута, где вырос папа и его девять братьев и сестер. У меня сохранилось воспоминание об одной из самых ранних поездок. Мне было лет пять-шесть. Наверное, папа один из жителей Земли, кто еще пользуется WordStar, но он всегда с предубеждением относился к новинкам, и в тот ноябрьский день 1957 года на переднем сиденье «мерседеса» между нами расположился катушечный магнитофон, проигрывавший запись «Макбета». Я ничего не мог понять, а то, что все-таки понимал, казалось мне довольно мрачным. Папа объяснял мне нюансы сюжета. Когда же леди Макбет начала свой монолог о чистых руках, я спросил, почему она не вымоет их с «Пальмолив»? И с этого началось мое обучение у самого невозмутимого на свете ментора.

Следующие пятьдесят лет мы время от времени с большим удовольствием вспоминали поездки в Шэрон. Ноябрьское солнце обычно стояло высоко в небе к тому времени, когда мы отправлялись в путь. Что-то говорилось о долгой поездке в темноте. Но в таких поездках проявляется больше искренности. В уютной темноте не надо глядеть друг другу в глаза. Знаешь, папа, я уже несколько раз попробовал ЛСД, и ощущение великолепное. Попробуйте сказать это своему отцу, когда вам двадцать лет и вы сидите за ярко освещенным обеденным столом, и на вас круглыми глазами смотрит мама.

Весь год я мечтал об этой поездке. Я чувствовал, что это может стать нашей последней поездкой в Шэрон на День благодарения, и взял с собой Кэтлин. Папа души не чаял в «своей любимой внучке». (У него была одна внучка.) Я предупредил Кэт, что теперешние поездки с папой могут включать нечто необычное, например, его привычкой стало открывать переднюю дверцу во время движения и писать. Теперь он делал это постоянно, даже находясь в лимузине и даже находясь на глазах у всего честно?го народа. Мне было любопытно, нет ли среди этих людей таких, которые скребут в затылках и говорят: «Мардж, это не Уильям Ф. Бакли-младший только что пописал на наш „лексус“?» Ответом будет: да, ты прав, это тебя из тысяч других водителей выбрал Лев Правых. Придется быть польщенным. Кэтлин, чувствительная девица девятнадцати лет, естественно, пришла в ужас перед такой перспективой; однако, понимая, что дедушка «не совсем в себе», в конце концов согласилась сидеть на заднем сиденье тише воды ниже травы.

Смущение ребенка в какой-то степени причина, чтоб иметь детей. Я обнаружил себя счастливым, когда Кэт, которой было года три, и я сделал что-то (рыгнул в общественном месте), покраснела от стыда и отказалась от всякого родства со мной. Папа постоянно делал что-то, отчего я с годами все больше гордился им. Папа давал много подобных поводов и роль его простаты для сыновнего унижения не должна остаться недооцененной.

Возможно, что непреднамеренное мочеиспускание на публике уходит корнями в мочеиспускание с борта яхты. (Есть два места, где мужчина может по-настоящему почувствовать себя мужчиной: в море и в лесу.) Однако пораженный болезнью, которая занимает 95 процентов рекламного времени во время вечерних новостей, папа стал считать ниже своего достоинства известные приличия и предпочел то, что во времена Уотергейта называлось «модифицированным, ограниченным, личным выбором».

Однажды, во время поездки «отец-сын» в Монреаль, он объявил, что получил срочный приказ от Мочевого Пузыря. Если учесть, что мы стояли напротив кафедрального собора города, мой собственный сфинктер напрягся в ожидании неизбежного. Я предложил завернуть за угол… Но нет, он уже, расстегнув штаны, прокладывал себе путь к базилике Нотр-Дам-де-Монреаль. О нет. Мы были там не одни — там были сотни горожан, и, несомненно, в большинстве своем благочестивые католики. Мне пришлось торопливо закрыть шарфом лицо, чтобы быть узнанным не в большей степени, нежели Омар Шариф в первой сцене «Лоренса Аравийского», и так же торопливо отправиться в противоположном направлении, тем временем повторяя свою французскую речь, предназначенную «уважаемому и благородному жандарму, чтобы он не арестовывал моего любимого папу, который очень известен в Америке, где любят французов, и к тому же является мальтийским рыцарем. Он очень красноречив, когда заговаривает о Квебеке, который должен получить независимость ненавистного, говорящего по-английски правительства в Оттаве. Если вы будете столь добры и покажете нам дорогу к протестантскому храму, он справит нужду рядом с ним». С папой вечно происходили приключения.

Но не в тот раз, потому что, когда приехали мы с Кэт, он был в своем кабинете и сообщил нам печально, что слишком слаб для путешествий. Итак, День благодарения мы провели в Стэмфорде, а в субботу вместе с папиным лучшим другом Ваном Гэлбрайтом и нашим соседом Джимми Эджертоном отпраздновали восемьдесят второй день рождения отца. Джимми восемьдесят восемь лет, он вырос на Уоллакс-Пойнт и был в этой комнате, то есть в нашей столовой, где мы сидели, в 1920-х годах. Ван когда-то был настоящим атлетом, однако за последний месяц, заболев раком, прошел через тридцать облучений и теперь еле ходил. Папа, Ван и Джимми — красивые выпускники Йеля. Через шесть месяцев никого из них не останется в живых.

Мы будем петь для нашей Лу, пока ни жизнь, ни голос не изменят нам,

Потом уйдем и сгинем мы, забыты будем здесь, подобно всем иным.

Я нашел для папы на декабрь-январь дом в Форт-Лодердейле, где он мог бы немного восстановить здоровье и с помощью своего последнего секретаря-протеже написать новую книгу воспоминаний о дружбе с Рональдом Рейганом.

Новый проект взбодрил отца не меньше, чем перспектива оказаться рядом со своим старым другом Карлом Воленбергом, с которым он на всю жизнь подружился еще в Йеле в 1946 году. Когда в конце первой лекции по физике профессор произнес: «Полагаю, вопросов нет», — с двух противоположных сторон аудитории послышался истерический смех. Папа и Карл нашли друг друга.

На Джулиана и Дэнни была возложена задача перевезти папины вещи из Стэмфорда: его компьютеры, которые занимали столько же места, сколько оригинальный ENIAC; его книги; проигрыватели; обширную коллекцию CD; дыхательные машины и псов. Папа никогда не путешествовал налегке. Ежегодные поездки в Швейцарию, которые предпринимали мои родители, служили сюжетами для множества анекдотов. Папа с мамой представали перед таможенниками с таким количеством чемоданов, что ими можно было заставить весь трюм С-5А «Гэлэкси»,[47] а также как минимум с тремя собаками, включая злобного пекинеса по кличке Фу. И тут папа включал все свое, присущее только УФБ, обаяние.

— Итак, месье Бакли, у вас… восемнадцать чемоданов? И три собаки?

— Так много? Надо же. Ха, ха. Знаете [блестя глазами], я никогда не спорю со швейцарскими таможенниками по вопросам аккуратности, тем более что мои предки были швейцарцами. Ха, ха.

В результате переговоров папа уговаривал швейцарцев снизить пошлину до одного лишнего чемодана и одного злобного пекинеса. К своим победам на поле лишних чемоданов папа относился с гордостью генерала, который повернул вспять германские танки.

Так было в течение сорока с лишним зимних месяцев, проведенных моими родителями в Швейцарии, когда они были по-настоящему счастливы. Четверть века из этих лет они арендовали шато в Ружмоне, недалеко от Гштаада и замка десятого века у подножия горы Видеманетт. Папа писал книги, а мама превращала кучу камней в салон. Приходили все. После великолепных обедов Джулиана и родители, и гости спускались вниз, где было устроено художественное ателье. На одной из фотографий можно увидеть даму[48] Ребекку Уэст, пошлепывающей кистью по полотну рядом с принцессой Грейс. Сохранилась даже фотография, на которой Тедди Кеннеди рисует вместе с папой. В конце вечера он спросил, не может ли он одолжить у отца автомобиль для поездки в Гштаад. Мама крикнула: «Нет — до Гштаада два моста!»

Почти на всех фотографиях, сделанных во время художественных сессий, присутствует Дэвид Нивен, который вполне серьезно носил рабочий халат. Он был хорош. Один раз приехал Марк Шагал. Папа — он рассказывал эту историю с соответствующим смирением — показал ему одну из своих картин. Шагал заметил: «Pauvre peinture!» (Плохие краски!) Кен и Кити Гэлбрайт, греческие корабельные магнаты, разные Романовы, Чарли Чаплин, Набоков, Джеймс Клавель, Герман Граф, датская королева, греческий король Константин, испанские министры, английские важные персоны, оксфордская профессура, швейцарские торговцы произведениями искусства, пассажиры целого автобуса — все они приезжали к папе с мамой, чтобы их накормили, напоили и повеселили. (И еще дали порисовать.) Именно там в большей степени, чем в Нью-Йорке или Стэмфорде, я ощущал их соединенную вместе энергию. Людям нравилось быть рядом с ними. Они были смешными американцами: невозмутимый интеллектуал писал шпионские романы под боком у своей прекрасной, остроумной, невероятно очаровательной жены. Они умели — как бы это выразить? — показать класс.

Однажды вечером, перед самым обедом, огонь разрушил трубу и мгновенно завладел шато. Пожарники приехали поздно, они были пьяные и ничего не смогли сделать. Мама потеряла все, включая драгоценности своей недавно умершей матери. Папа организовал нечто вроде (насосной) бригады, чтобы спасти свою книгу и библиотеку в кабинете. Дэвид и Джордис Нивен, ехавшие на обед из города, где они жили, заметили оранжевое пламя и не поверили своим глазам. Что бы это значило? Еще один гость, художник Рэймонд де Боттон, ехал с другой стороны и тоже заметил пламя над Ружмоном. У меня все еще хранится картина, которую он написал тогда. Она называется «Замок в огне». Никто не пострадал, только мама впала в глубокую депрессию. Джерри Зипкин, который в это время находился в Париже, приехал к маме и привез ей совершенно новый гардероб, он приехал на поезде из Монтре со тьмой-тьмущей магазинных пакетов.

Еще одной швейцарской жертвой, принесенной моими родителями Швейцарии, стало то, что в 1965 году мама серьезно сломала ногу, катаясь на лыжах. Кость рассыпалась на дюжину кусочков. Железка, которую вставили хирурги, была длиной в фут, и из нее торчала дюжина отростков. Рентгеновский снимок, который я перевел через Dumpster, похоже, и сегодня изучают в медицинских школах. Два года мама ходила на костылях. Хирург, делавший ей операцию, стал другом семьи. Он был страстным альпинистом. Спустя много лет он упал, поднимаясь на гору, и замерз до смерти в одиночестве.

В последний раз я ездил к родителям в Швейцарию в 2000 году. Папа пригласил меня за несколько дней до моего приезда, написав, что хочет побывать в Аушвице. Он писал роман о Нюрнбергском процессе и хотел своими глазами увидеть концентрационный лагерь. Мы отправились в путь, и мое последнее воспоминание о папе и маме среди beau monde Гштаада соединилось с картинами самого страшного места на земле.

Пришло известие из Форт-Лодердейла о том, что Джулиан и первая часть багажа УФБ прибыли на место, однако была и одна плохая новость: преданный восьмилетний кавалер и защитник папиной постели Себби не выдержал дороги и умер от сердечного приступа.