Глава вторая

Глава вторая

Врата первые предзвездные

Коренастый человек, — Гагарину показалось, что тот даже ниже его ростом, — подстриженный под «бокс», прохаживался перед ними неспешно, расспрашивал, кому сколько раз приходилось прыгать с парашютом. Гагарин насчитал пять: один в Саратовском аэроклубе, четыре — в училище. У товарищей было примерно столько же.

— Не густо, — подытожил назвавшийся Николаем Константиновичем Никитиным. «Неужели тот самый Никитин — мировой рекордсмен, военный летчик, испытатель, совершивший пятьдесят катапультирований?» — Будем учиться снова, — продолжал он, — учиться падать. Вы должны уметь владеть своим телом в пространстве, менять характер движений, когда надо — прекращать непроизвольно возникшее вращение. Мы будем тренировать у вас смелость, глазомер. И все вы, конечно, знаете, что спуск с парашютом — один из вариантов приземления человека при возвращения из космоса.

— Мы не в аэроклуб приехали, — сдержанно, но все же с заметным раздражением произнес кто-то. — Нам говорили, что будут учить летать на ракетах, что мы первые, кто шагнет к звездам… Мы летали на самолетах, а вы разговариваете как с первоклашками. Конечно, если прикажете, будем прыгать.

Помрачневший было от этих слов, Никитин размягчился, с дерзкой веселостью ответил:

— Понятно… Вы думаете, что вы уже выпускники. Нет, друзья, вы еще действительно первоклашки. Насчет прыжков могу заверить — будете еще просить, чтобы разрешил дополнительные. Начнем, как начинают все, — с тренировочных вышек — тумб, с первого этапа обучения. Прыгать поедем в Поволжье.

— А Саратов оттуда далеко? — не удержался Гагарин.

— Далеко-недалеко, а с самолета увидите. Зто я вам обещаю, — сказал Никитин.

Юрий просиял — значит, снова в места, где обрел крылья, и весь вечер, пока собирались в дорогу, напевал полюбившуюся когда-то песенку:

К нам в Саратов, к нам в Саратов,

На родимый огонек

Возвратился, возвратился

Синеглазый паренек.

Укладывавшийся рядом Павел Попович, ни разу, кажется, не упустивший случая подпеть, подхватил:

— Ух, ты, — сказали ребята,

— Парень, видно, быть первым привык.

— Ух, ты — вздохнули девчата, —

Сразу видно — фронтовик.

— Фронтовик не фронтовик, — засмеялся Юрий, — а… в первой группе…

— Вот именно, а… — усмехнулся Павел. — Никитин еще заставит нас попрыгать, или, как говорят на Украине, попидскакивать.

Вот оно, вот — родное саратовское небо. Думал ли, гадал Юрий, что вернется сюда через пять лет, чтобы снова обнять взглядом эту голубизну, эти облака, эти пашни, чернеющие в проталинах, эту ленту реки, которая из белой, льдистой, искрошившись, вот-вот превратится в переливчато-сизую.

Никитина уже именовали, как именуют учителя, — Николай Константинович. Но одно дело, когда преподаватель скрипит мелком по доске, а другое… С этим не сравнился бы ни один инструктор летной подготовки.

Надел на себя парашют, встал у дверцы Ан-2, поманил учеников к себе.

— Сейчас покажу вам ситуацию, в которой каждый из вас может очутиться.

Да, это не мелок и даже не ручка в ладони инструктора, надежной стеной и опорой летящего за тобой на «спарке».

Самолет взлетел, стоящие внизу подняли головы в ожидании, чему будет учить Николай Константинович. Вот наконец от машины отделился темный комочек. Никитин! Комочек приближался, все больше превращаясь в человека, который падал плашмя, раскинув в стороны руки и ноги. Наверно, он уже выдернул кольцо — пора! Но парашют почему-то не вышел, хотя ранец раскрылся. Николай Константинович падал все стремительнее, неотвратимее. «Запасной! Запасной!» — хотел крикнуть Юрий, чувствуя, как немеет от ожидаемой беды. И, словно услышав его, парашютист прижал одну руку, отчего положение тела сразу же изменилось и шелковый купол вспыхнул, вздулся на самой критической высоте над землей.

Через несколько минут Николай Константинович подошел к летчикам.

— Ну что, напугал? Явление, которое сейчас я вам показывал, называется затенением. Бывает, что купол не выходит из чехла, потому что при падении воздух над телом разрежается. Какой выход? Надо немедленно менять положение тела…

Ну как не зауважать такого, который учит падать, вернее, приземляться, сам себе создает аварийную ситуацию, рискуя жизнью?

И вот уже Юрий стоял у проема люка, гудевшего вихревым потоком, вглядывался в расчерченную прямоугольниками землю, казавшуюся под сизой дымкой дном необъятного океана. Прямоугольники уменьшались — высота увеличивалась, и сердце замирало при одной только мысли, что он не только ринется в этот смерч, но должен пролететь в нем, не раскрывая парашюта, десять, пятнадцать, а если сможет, то и тридцать секунд. Счет надо вести про себя, чтобы на произношение одного числа уходила ровно одна секунда. Можно начинать со ста двадцати одного, как это рекомендовал Никитин, и закончить ста тридцатью…

На земле, когда тренировался со стрелкой секундомера, получалось точно. Но в воздухе другие ощущения. Впрочем, об этом не надо думать, сейчас главное — сжаться в комок, сосредоточиться, а потом, когда камнем ринешься вниз и ветер засвистит в ушах, не забыть прогнуться, разбросать в стороны руки и ноги и как бы лечь на это шумящее марево. Николай Константинович дотрагивался до плеча: «Пошел!» Юрий шагнул вперед. Кажется, что это не он, а кто-то другой отсчитывает секунды падения, которые растягиваются в вечность. Почему все замедлилось. Он парит? Пора выдергивать кольцо? Нет, еще рано. Можно даже оглядеться — вон купол, под которым приземляется товарищ, прыгнувший раньше, и впрямь, покачивается как медуза. Пора, теперь пора! И вдруг его будто кто-то схватывает невидимыми лапищами, увлекает к земле, ввинчивает в воздух с такой силой, что голова наливается свинцом, в глазах появляется резь, и ты уже совершенно беспомощный, маленький человечек во власти чудовища. На языке парашютистов оно называется штопором. Ни в коем случае не дать себе расслабиться, не растеряться, удержать раскинутые в стороны руки и ноги, падать плашмя. Кажется, все-таки пересилил дьявольскую круговерть, пронзил этот страшный круг, снова ровный высвист веселого доброго неба, хлопок парашюта, и теперь уже не тянет тебя к земле, а удерживает от губительного падения, замедляет полет. Здравствуй, земля! Ноги словно целуют ее, и сейчас упасть, повалиться в сторону, на бок, и отдаться непередаваемому ощущению, что ты жив, что ты невредим, что ты победил. И обнять дорогого, любимого Николая Константиновича.

Он учил их приземляться и приводняться, приговаривая при этом вполне серьезно: «Желающих могу проинструктировать, как прилуняться и примарсианиваться».

Какой-нибудь остряк тут же подхватывал:

— А привенериваться можете научить?

— Это вы отлично умеете и без меня, — отвечал Николай Константинович, становясь сразу строгим. — Начнем готовиться к прыжкам ночью.

Их научили приземляться с «затяжкой» ночью, на воду. Сроднившись с надволжским небом, зная, что уже подготовлены по инструкторской программе, они и не подозревали о главном: за каждым их шагом по воздуху и по земле следят десятки людей — инструкторы парашютного спорта, врачи и психологи. Однажды Юрию доверительно показали запись в одном из дневников, и он удивился точности, скрупулезности наблюдений. Специалист зафиксировал, как менялось эмоциональное состояние Алексея Леонова.

«1-й день. На старте после надевания парашюта появилась умеренная бледность лица. Несколько заторможен, движения скованы. Мимика и пантомимика очень невыразительны, что ему совсем несвойственно. После прыжка несколько оживлен, но все же чувствуется некоторая заторможенность…

21-й день. Совершил прыжок с задержкой раскрытия парашюта на пятьдесят секунд. Перед стартом собран, сосредоточен. В свободном падении хорошо владел своим телом. Раскрыл парашют через 50,8 секунды. Несмотря на то что был достаточно сильный ветер, управлял парашютом правильно и уверенно. После прыжка был радостным, улыбался, много шутил».

На одной из страничек мелькнуло «Ю. А. Гагарин», но Юрий тут же ее закрыл — это все равно что читать о себе служебную характеристику. Да и он — разве сравнит свой первый прыжок с сороковым?

Читая запись о друге, Юрий открыл для себя другое: их тренировали не ради того, чтобы на кителе под крылатой эмблемой летчика они с гордостью прикрепили значки инструкторов-парашютистов. Им помогали превозмочь то, что предвидел Циолковский, — «боязнь пространства», страх перед бездной, которая в космическом полете может ужаснуть человека не только снизу, но и со всех сторон.

Важно было самому осмотреться у «первых врат».

«Боязнь высоты у человека врожденная, — рассуждал Юрий. — Она унаследована от далеких предков. Это чувство знакомо всем. Когда смотришь вниз с обрыва, с крыши дома, не огражденной перилами, появляется чувство страха… Физиологический механизм этой реакции таков. Восприятие высоты служит своеобразным сигналом опасности… Биологический смысл реакции человека, оказавшегося на краю бездны, заключается в максимальном снижении активности организма. Ведь малейшее неосторожное движение может привести к потере опоры и падению… До появления летательных аппаратов люди никогда не наблюдали земную поверхность с такой высоты, и поэтому она воспринимается более абстрактно, кажется менее угрожающей, чем та, с которой падали предки человека».

Он наблюдал за собой, анализировал:

«При командах «Приготовиться!» и «Пошел!» напряжение достигает высшей точки. Именно в этот момент необходимо максимальное волевое усилие, чтобы преодолеть врожденный страх… Слово — сильнейшее средство воздействия на мысль, чувство, желания людей, на их поведение…»

Они вернулись в Москву 15 мая, а на следующий день прямо с зарядки побежали в киоск за газетами, опубликовавшими сообщение ТАСС о запуске космического корабля на орбиту спутника Земли. Это был действительно корабль — более четырех с половиной тонн весом.

«Запуск предназначен для отработки и проверки систем корабля-спутника, обеспечивающих его безопасный полет и управление полетом, возвращение на Землю и необходимые условия для человека в полете».

Радость омрачилась бедой, заглянувшей в их дом. Валя ходила заплаканная, слезы не успевали высыхать. Перед отлетом Юрия на тренировочные прыжки она уехала в Оренбург к больному отцу. Помочь ничем не смогла. Похоронила его и вернулась. Значит, в один из дней, когда Юрий парил в саратовском весеннем небе, умер Иван Степанович?

— Ты почему не дала телеграмму? — укорил жену Юрий.

Зарыдав, Валя уткнулась ему в грудь, обвила горячей рукой.

— Не хотела тебя тревожить, Юра. Ты же там прыгал. Расстроишься, и еще беда…

Леночка посапывала в кроватке, потеряв последние силенки в дороге. За окном горели огни Москвы, запах сирени вливался в комнату. «Как много еще кругов надо пройти, — вдруг с тревогой подумал Юрий. — Кругов земных и небесных. У Вали случилось несчастье в то время, когда их учили смелости. Учили герои. А кто научил ее мужеству? И разве она не давала ему пример, не благословляла в неведомый путь?»

Врата вторые, предзвездные

Константин Эдуардович Циолковский предупреждал: человека, преодолевающего притяжение Земли, может расплющить в лепешку о заднюю стену кабины корабля. Как защитить космонавта от действия ускорений? Тот же Константин Эдуардович — и Гагарин это отлично знал — высказал идею: чтобы уберечь живой организм, нужно погрузить его в жидкость.

«Природа, — заметил ученый, — давно пользуется этим приемом, погружая зародыши животных, их мозги и другие слабые части в жидкость. Так она предохраняет их от всяких повреждений. Человек же пока мало использовал эту мысль».

Еще в 1891 году, разрешая эту проблему, Циолковский, как фокусник, погружал в стакан с водой куриное яйцо, увеличивал плотность жидкости, посыпая туда соль, пока яйцо не начинало подниматься со дна. После этого он ударял стаканом о стол так, что тот разбивался, — и пожалуйста, яйцо оставалось целым.

Если же говорить о человеке, то у него при ускорениях более плотные части тела начнут смещаться вниз, а легкие — вверх. Не то что расплющит — разорвет на части. Американцы пытались воспользоваться советом калужанина. В легком водолазном костюме они погружали человека в бак с водой и раскручивали его на центрифуге, как на праще, до ускорений, в тринадцать раз увеличивающих вес испытателя. И ничего — тот выносил. Почему же, однако, пока отказались от этого метода? Причин много: проблемы с устройством в кабине капсулы, предполагаемое значительное нагревание спускаемого аппарата при возвращении на Землю — можно свариться… И еще десятки различных «но».

Значит, решили ученые, выход один: уменьшить воздействие ускорений, направить их в наиболее благоприятном направлении по линии «грудь — спина». И тренировки, тренировки, чтобы суметь перенести эту никогда не испытываемую на земле человеком тяжесть.

Вчитывались в отчет летчика-испытателя, описавшего действие больших перегрузок:

«Центробежная сила — огромное невидимое чудовище — вдавливала мою голову в плечи и так прижимала меня к сиденью, что мой позвоночник сгибался и я стонал под этой тяжестью. Кровь отлила от головы, в глазах темнело. Сквозь сгущающуюся дымку я смотрел на акселерометр и неясно различал, что прибор показывает пять с половиной. Я освободил ручку, и последнее, что я увидел, была стрелка акселерометра, движущаяся обратно к единице. Я был слеп, как летучая мышь. У меня страшно кружилась голова, я посмотрел по сторонам, на крылья самолета. Я их не видел».

Летчик нагонял ускорения на самолете. Когда он достиг семикратной перегрузки, ему показалось, что у него сдавливаются внутренности, он вновь потерял зрение и сознание.

«Я чувствовал себя так, как будто меня избили; мне казалось, что кто-то вынул мои глаза, поиграл ими и снова поставил на место. Я чуть не падал от усталости и чувствовал острую стреляющую боль в груди. Спина у меня болела, и вечером из носа шла кровь…»

Врачи, инструктировавшие будущих космонавтов, тоже были откровенны. Да, увеличение веса выше допустимых пределов приводит к нарушению деятельности сердца и мозга, сильно затрудняется дыхание, перед глазами появляется серая, а затем черная пелена, люди теряют сознание… Отмечается нарушение координации произвольных движений.

Они вошли в круглый зал, напоминающий маленький цирк, с узкими окнами-бойницами наверху. Возле центрифуги возникла женщина в белом халате с гладко зачесанными волосами, собранными в пучок:

— Юрий Алексеевич, прошу к испытанию…

На Юрия нашло озорство. Щелкнул каблуками, приложил ладонь к виску:

— Старший лейтенант Гагарин готов крутиться на «чертовой мельнице». — Так с легкой руки Николаева будущие космонавты прозвали центрифугу.

И тут же устыдился напускному ухарству, ибо, не дрогнув бровью, хозяйка тренажера стала сосредоточенно крепить датчики, стоило ему усесться в кресле. Специальные приборы должны были записать биопотенциалы коры головного мозга, сердечной мышцы, проверить кровяное давление, частоту дыхания — Юрий оказался в паутине множества проводков. Они даже привели его в некоторую растерянность, и чтобы приглушить, замаскировать ее, он опять попытался шутить.

— Пожалуйста, крутите, но только до определенного предела перегрузки, чтобы не нарушался принцип постепенности. От малого к большому. Хорошо?

И улыбнулся так, как мог улыбаться только он. Хозяйка центрифуги отошла к пульту, нажала на кнопку, и в ту же минуту Юрий почувствовал, как кровь прилила к голове. «Нарочно включила на самую большую скорость», — подумал он, но ошибся. На световом табло напротив увидел — перегрузка достигла пока только двух единиц. Потом появилась тройка, за ней — четверка. Юрий попытался улыбнуться, но лицо не послушалось его, исказилось, вытянулось в жалкую гримасу. Навалилась неимоверная тяжесть, он не смог пошевелить даже пальцем, стало трудно дышать, сердце заколотилось, как будто сквозь него переливали ртуть.

Последняя цифра, которую уловили глаза, была семерка или восьмерка — он точно не рассмотрел, потому что вращение замедлилось. Издалека до него донесся неузнаваемо измененный, таким он его теперь воспринимал, голос Ады Ровгатовны.

— Спокойно, начинаем переход на режим снижения…

Центрифуга остановилась. Превозмогая слабость, Юрий вылез из кабины, стараясь не шататься, подошел к врачу и с некоторым вызовом доложил:

— Полет закончен. Разрешите получить замечания.

— Вы на тренировке, товарищ старший лейтенант, а не на танцах в офицерском клубе, — с раздражением одернула Ада Ровгатовна, не поднимая глаз от расчерченной вкривь и вкось миллиметровки. Она внимательно просмотрела всю ленту, смягчилась, подняла подобревшие глаза. — Показатели у вас отличные. Если так пойдет и дальше, все будет нормально. Но паясничать вам, право, не к лицу. За излишнее балагурство в следующий раз отстраню от тренировки.

Юрий зарделся.

— Извините, — приложил он руку к груди. — Честное слово, больше не буду. Вы знаете, это относится не к вам, а к ней. — И он показал на центрифугу. — Ну, представьте, если бы я в кресло уселся эдаким букой. Такого она быстренько скрутила бы в жгут. Понимаете, шутка — это тоже своего рода сопротивление…

В глазах Ады Ровгатовны мелькнуло удивление: парень-то оказался с «тактикой». Такие пройдут всё.

Следующим крутился Андриян Николаев. К нему не было никаких замечаний.

— А вам что помогало бороться с восьмикратным собственным весом? — спросила Ада Ровгатовна.

— Спокойствие и еще раз спокойствие, — ответил своей, уже ставшей крылатой, фразой Андриян.

Когда они выходили из корпуса, Юрий сказал, видно, все еще переживая за свое поведение:

— Вот это женщина. Настоящая богиня этой, как ее…

— Ты хочешь сказать — «чертовой мельницы»? — улыбнулся Николаев и тут же перешел на серьезный лад, проговорил озабоченно: — Интересно, сколько сотен кругов нам надо намотать, чтобы очутиться во-о-он там, — и показал на звездное небо.

Врата третьи, предзвездные

С тех пор как во Вселенной, по гипотезам ученых, холодный газ и пыль раскрутились гигантским облаком, и, уплотняясь, его частицы образовали Солнце и планеты, а одна из них стала нашей Землей, диаметром в тринадцать тысяч километров, над всем, что ни на есть в мире, властвовало тяготение.

Как все это происходило, никто не знает. Но Земля всегда была бережной, нежной, любящей матерью, не теряла в черной пустыне космоса уже ничего, удерживала в своих объятиях дарованное Природой.

Тяготением держится всё — атмосфера, оказавшаяся тоненьким голубым живительным ореолом; океаны с их зеркальными штилями и вихрями смерчей, реки, горы, леса — всё до каждой былинки, до каждого камешка. И конечно же, возведенное на Земле человеком — дома и дворцы — и он сам.

И притяжение Земли есть всегда — идешь ли ты по ней, или подпрыгнул, или даже взлетел на воздушном шаре, на самолете.

«Не сразу поняв, что за глубины передо мной, не находя корня, за который можно уцепиться, ни крыши, ни ветки дерева между мной и этими глубинами, я почувствовал головокружение, почувствовал, что оторвался и лечу в бездну».

Так Экзюпери описывал свое ощущение, когда после посадки в пустыне оказался в одиночестве и думал о звездах. «Однако я никуда не упал. От затылка до пят я был связан с землей. Я отдался ей всей тяжестью своего тела и ощутил какое-то успокоение. Сила тяготения показалась мне всемогущей, как любовь.

Я ощутил, как Земля меня подпирает, поддерживает, поднимает и уносит в ночное пространство. Я открыл, что тяжесть тела прижимает меня к планете, как на поворотах прижимает тело к машине; я наслаждался этой поддержкой, ее прочностью, ее надежностью и ощущал под тяжестью тела изогнутую палубу моего корабля…

Я чувствовал в своих плечах эту силу тяготения — гармоничную, постоянную, на веки веков одинаковую. Я был связан с родной Землей».

Он был связан с родной землей…

И вдруг… Нет, не путы порвать, как обычно пишут, а вырваться из объятий, ибо, набрав неземную скорость, ракета унесет тебя в состояние, в котором ты, как человек, не бывал никогда. Что же будет, если Земля совсем отпустит тебя?

Циолковский полагал, что в условиях невесомости у человека возникнут иллюзии, нарушится ориентация. Предупреждал, что нельзя забывать, что все существа на нашей планете испытывали на себе тяготение. Это оно определило величину их и форму, приспособило к суше, воде и воздуху.

Он был оптимистом: «Все же эти иллюзии, по крайней мере в жилище, должны со временем исчезнуть».

Должны… Но это не значит, что будет именно так. И какое «жилище» имелось в виду?

Невесомость оставалась загадкой.

В надежде что-то понять ученые вместе с кандидатами в первый полет просматривали «документы» о состоянии Лайки.

3 ноября, когда ракета стартовала в космос, пульс собаки увеличился втрое и насчитывал более 260 ударов в минуту! После сброса обтекателя, защитного конуса в кабине исчезли вибрации, и Лайка как бы чуть-чуть зависла, ее вес стал равен нулю. Первая, вторая, третья секунды — собака, судя по линиям самописцев, начала успокаиваться.

Успокоилась. А что она чувствовала? На этот вопрос не мог ответить никто. Загадка оставалась загадкой, но многие склонялись к тому, что длительное пребывание в невесомости человека вообще невозможно. Как отправлять его на орбиту с таким губительным риском? А если попробовать потренировать, то как создать невесомость, хотя бы на 30–40 секунд на Земле, где ее никогда не бывает?

«Можно, — сказали бывалые летчики, — если на максимальной скорости самолет ввести в пикирование, разгоняя как бы с горы, а потом набрать высоту, то на вершине «холма» образуется пик невесомости, в общей сложности те искомые тридцать-сорок секунд, когда тело совсем перестает весить».

Попробовали, получилось, но восприятие самое разное. Юрий, как и другие, был ознакомлен с отчетами.

Летчик, впервые пилотировавший самолет на невесомость, писал: «Через 8–10 секунд после наступления невесомости почувствовал, будто голова начинает распухать и увеличиваться в размерах. На 13-й секунде появилось ощущение, что тело медленно крутится в неопределенном направлении. Еще через 15 секунд стал терять пространственную ориентировку, поэтому я вывел самолет из параболического режима».

Еще одно признание: «В первые секунды воздействия невесомости я почувствовал, что самолет перевернулся и летит в таком перевернутом положении, а я завис вниз головой. Посмотрел в иллюминатор, увидел горизонт, убедился в ложности своего ощущения, и через 5–10 секунд иллюзия исчезла. В течение всего периода невесомости испытывал неприятное, трудно характеризуемое, незнакомое ранее ощущение неестественности и беспомощности. Мне казалось, что изменилась не только обстановка в самолете, но и что-то во мне самом».

А вот заметки врача о состоянии другого человека, находящегося в состоянии кратковременной невесомости: «С первых же секунд невесомости появилось двигательное возбуждение, сопровождающееся хватательными реакциями, непроизвольным нечленораздельным криком и своеобразным выражением лица (поднятые брови, зрачки расширены, рот открыт, нижняя челюсть опущена)».

Сам участник эксперимента рассказывал: «Я не понял, что наступило состояние невесомости. У меня внезапно возникло ощущение стремительного падения вниз, и мне показалось, что все кругом рушится, разваливается и разлетается в стороны. Меня охватило чувство ужаса, и я не понимал, что вокруг меня происходит».

Обо всем этом Юрий знал. Настал и его черед. Полетное задание отрепетировано на Земле. Он несколько раз до хруста в ладони сжал дозиметр. Земля пока что помогала Антею — семьсот пятьдесят граммов.

Еще упражнение: перед ним мишень, похожая на пчелиные соты со множеством углублений — называется кардиограф. Надо воткнуть карандаш безошибочно — в первое, во второе, в третье гнезда. Даже сидя на стуле, это сделать не так-то просто, но сноровка постепенно приходит. Другая проверка: быстро написать фамилию, имя, отчество, год и месяц рождения, где родился.

Юрий пока что шутит:

— Никуда без анкеты!

Но руководитель серьезен.

— Посмотрим, Гагарин как все это вы проделаете в невесомости.

Самолет взлетел, вышел в зону. Юрий не пассажир, не новичок, он чувствует профессионально перевод машины из режима разгона на режим кабрирования. Растут перегрузки — это знакомо. И вдруг стрелка прибора уже на нуле. «Ноль» его веса. И сразу как будто всплыл, теперь не терять ни секунды. Руки и ноги свободны и как бы уже не его. Заставить их слушаться, ухватить невесомо поднявшийся карандаш и попасть в самый центр желтого круга, в пчелиные сотки, заданные на Земле. В одну, во вторую, третью… И все опять на своих местах…

Теперь обычный полет, и снова горка. Земля приказывает:

— Выполните в невесомости упражнение по отработке связи!

Что им сказать? А, была не была! Вялые губы начинают твердеть, выводить нараспев:

Сквозь волнистые туманы

Пробивается луна.

На печальные поляны

Льет печальный свет она…

Еще горка. Снова Юрия приподнимает в кресле. Теперь увереннее, хотя и не совсем слушаясь, его карандаш выводит: «Гагарин Юрий Алексеевич, март 1934, Гжатский район Смоленской области».

Специалисты сравнивают три варианта этой же записи, ту, что он сделал еще на Земле, потом в невесомости, и заставляют написать то же самое после полета. О чем-то переговариваются: есть существенные изменения или нет?

Юрий приводит их всех к согласию.

— Что тут смотреть? Глядите — в невесомости почерк лучше, чем на Земле. Вот эти каракули «до», а это чистописание «после». Нет, письма родным и знакомым придется писать оттуда, — и указал на небо.

А теперь обследовать динамометр. На земле было сколько? Семьсот пятьдесят, а в невесомости стрелка дрыгнула за тысячу граммов. Значит, силы требуется меньше, чем в тяготении. Да так и богатырем, Ильей Муромцем, можно стать! Только еда пока скудновата — жмешь на тюбик, выдавливаешь словно зубную пасту, а глотаешь варенье или пюре. Надо что-нибудь покало-рийней и повкусней. Но приказано опробовать все невесомые блюда — и не отложишь, не спрячешь «под стол» — все фиксируется на кинопленку.

В журнале о первых своих впечатлениях Юрий писал:

«До выполнения горок полет проходил как обычно, нормально. При вводе в горку прижало к сиденью. Затем сиденье отошло, ноги приподняло с пола. Посмотрел на прибор — показывает невесомость. Ощущение приятной легкости. Попробовал двигать руками, головой. Все получается легко, свободно. Поймал плавающий перед лицом карандаш…

Во второй горке после создания невесомости затянул ремни маски, подогнал ее, поправил, взял карандаш и попробовал вставлять в гнезда кардиографа. Получается хорошо, даже свободнее, чем на Земле.

На третьей горке, при невесомости при распущенных привязных ремнях попробовал поворачиваться на сиденье, двигать ногами, поднимать их, опускать. Ощущение приятное, где ногу поставишь, там и висит — забавно. Захотелось побольше подвигаться.

В общем, ощущение приятное, хорошее, ощущение легкости и свободы.

Изменений со стороны внутренних органов не было никаких. В пространстве ориентировался нормально. Все время видел небо, землю. Красивые кучевые облака. Показания приборов читались хорошо. После невесомости ощущения необычные».

Он еще успевал и полюбоваться «красивыми кучевыми облаками». Но что стоит за выражением «ощущения необычные» и как описать их?

Он почувствовал невесомость на 30–40 секунд. Космонавту предстояло пробыть в ней более часа. Что с ним случится за это время? — на этот вопрос ответить не мог никто…

Врата четвертые, предзвездные

И опять он находился на земле, около дверей — тяжелых, звуконепроницаемых врат, отворившихся перед ним, которые вели в сурдокамеру — абсолютную тишину.

Специалисты, готовившие космонавтов к полету, не сомневались, что как и летчики, поднимавшиеся на одноместных самолетах и воздушных шарах на высоту 10–25 километров, они будут испытывать особые непривычные ощущения — своеобразный «голод» на внешние впечатления, раздражители. При этом могут разыгрываться такие бурные фантазии, галлюцинации, которые не только помешают выполнению задания, но и губительно расстроят психику человека.

Люди, на длительное время погруженные в воду, вдруг начинали ясно слышать жужжание пчел, перекличку птиц, чьи-то голоса, музыку. Другие, как об этом было уже известно Юрию, «отчетливо видели вспышки света, различные геометрические фигуры и даже целые сцены: кому-то представилась процессия белок, марширующих по снежному полю с мешками через плечо, кто-то наблюдал баскетбольный матч, групповые заплывы, падение капель с потолка». Позже, вспоминая о своих ощущениях в сурдокамере и, наверное, удивляясь, как ему удалось перенести тягостную тишину изоляции от внешнего мира, в книге «Психология и космос», написанной вместе с В. И. Лебедевым, Юрий приведет немало подобных примеров.

Испытуемые выполняли обычную программу: передавали по радио на Землю температуру своего тела, влажность и давление воздуха и показания приборов; следили за экраном телевизора, на котором появлялись схематические черно-белые изображения, время от времени их надо было поправлять, настраивать на четкость. Ситуация, казалось бы, самая безобидная. Но вот один бывалый летчик почувствовал головокружение, другому среди приборов пульта стали мерещиться незнакомые лица. У третьего к концу полета приборная доска вдруг начала «таять и капать на пол».

Был случай, когда участник эксперимента потребовал выключить телевизор, так как от него якобы исходил невыносимый жар. Когда телевизор погас, летчик сразу почувствовал облегчение. Испытание повторили, и опять жалоба на жару — пилот даже отыскал причину повышения температуры, показав «черное прогоревшее место на экране» и потребовал, чтобы его немедленно выпустили — такое мучение он не в силах был больше выдержать.

Общее мнение все более утверждалось: даже у здоровых людей в условиях ограниченного количества раздражителей может измениться психика. В камеру, где находился испытатель, приглушенно передавались различные звуки, о которых он должен был сообщать в форме репортажа. Когда он догадывался, вернее, знал о явлениях, происходивших «за бортом», то достаточно правильно воспринимал шумы и разговоры в аппаратной. Но вот включили электромотор. «Робертино Лоретти!» — радостно воскликнул испытуемый. «Вы ошиблись, — сказали ему, — это шум работающего двигателя». — «Нет, это Робертино Лоретти! Я прекрасно слышу, как он поет «Аве Мария»!» — возразил испытуемый, нисколько не сомневаясь, что слышит голос итальянского мальчика.

Ученые и сами приходили в замешательство: что такое галлюцинации и что — иллюзии? Еще Кант писал: «Чувства не обманывают нас не потому, что они всегда правильно судят, а потому, что вовсе не судят».

Участник одного из экспериментов рассказывал, что на десятые сутки у него появилось страннее и непонятное ощущение, будто в камере присутствует постороннее лицо, находящееся позади его кресла и не имеющее определенной формы. Человек твердо знал, что в камере никого нет, и все же не мог отделаться от неприятного чувства.

Мистика? Нет, этот факт специалисты объясняли обострением кожной чувствительности к изменению давления и температуры воздуха. Могло подуть от находившейся как раз за креслом вентиляционной системы.

Разумеется, все в конце концов объяснимо. Но как быть с признанием Джошуа Слока, который в одиночку совершил кругосветное плавание на небольшой яхте «Спрей»? В морях и океанах он пробыл более двух лет, пройдя под парусом 46 тысяч миль. Не правда ли, отважный, мужественный человек! Но однажды, плохо себя почувствовав, он привязал штурвал, а сам лег в каюте. «Когда очнулся, — вспоминал Слок, — сразу понял, что «Спрей» плывет в бушующем море. Выглянув наружу, я, к моему изумлению, обнаружил у штурвала высокого человека. Он перебирал ручки штурвального колеса, зажимая их сильными, словно тиски, руками. Можно себе представить, каково было мое удивление! Одет он был как иностранный моряк, широкая красная шапка свисала петушиным гребнем над левым ухом, а лицо было обрамлено густыми черными бакенбардами. В любой части земного шара его приняли бы за пирата. Рассматривал его грозный облик, я позабыл о шторме и думал о том лишь, собирается ли чужеземец перерезать мне горло; он, кажется, угадал мои мысли.

«Синьор, — сказал он, приподнимая шапку. — Я не собираюсь причинить вам зло». Едва заметная улыбка заиграла на его лице, которое сразу стало более приветливым. «Я вольный моряк из экипажа Колумба и ни в чем не грешен, кроме контрабанды. Я рулевой с «Пинты» и пришел помочь вам… Ложитесь, синьор капитан, а я буду править вашим судном всю ночь…»

Я думал, каким дьяволом надо быть, чтобы плавать под всеми парусами, а он, словно угадав мои мысли, воскликнул: «Вон там, впереди, идет «Пинта», и мы должны ее нагнать! Надо идти полным ходом, самым полным ходом!»

Да, ассоциативно возникшие представления в условиях изоляции достигают иногда почти вещной убедительности. И люди обычно понимают, что все это плоды воображения. Много позже Юрий узнал, что подобные представления называют эйдетическими. Обычно они свойственны юному возрасту, но могут возникать и у взрослых. Вспомним хотя бы, как А. Н. Толстой говорил о своих литературных героях: «Я физически видел их». Другой русский писатель, И. А. Гончаров, признавался: «Лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах; я слышу отрывки их разговоров, и мне часто казалось, прости господи, что я это не выдумываю, а что это носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться».

…Итак, Юрий вошел в комнату, по которой можно было сделать не больше трех шагов, сел в кресло, осмотрелся: два ящика на полу — камеры кондиционирования, у него будет своя атмосфера, небольшой стол с микрофоном, вверху часы, единственный источник звуков, который не удалось заглушить. На столе кнопки, лампочки, провода датчиков. Слева на стене — так называемая черно-красная таблица Шульца. В ней сорок девять квадратов: двадцать пять с черными цифрами и двадцать четыре с красными. Цифры распределены беспорядочно. Задача: показывая указкой, складывать цифры с таким расчетом, чтобы их сумма равнялась двадцати пяти, при этом черные надо называть в возрастающем порядке, а красные — в убывающем. И все это при полной тишине или звуковых, или световых помехах. Ту же самую таблицу может читать вслух другой человек, голос которого записан на пленку, но не в такт или в том темпе. Много всего уготовано, чтобы сбить испытуемого с толку.

Юрий до мельчайших подробностей вспомнил, что рассказывал о своих ощущениях Валерий Быковский, первый попавший в сурдокамеру и просидевший там так долго, что вышел оттуда с кудрявой черной бородой.

— Главное — не теряться, — говорил Валерий. — Придумай что-нибудь такое, чтобы ты был не один, — и смеялся дробно, тихо, — иногда бывает полезно пообщаться с самим собой…

Да, это знакомо еще по курсантским временам, когда стоя на посту ночью возле какого-нибудь вещевого склада, скрадывал часы одиночества последовательным, цепочка за цепочку цеплявшимся воображением. Например, о том, как пошли в школу в Клушине, а что было потом? Ах да, самолеты на луговине, летчики, сияющие на их гимнастерках ордена, пожар, обугленный глобус, коптюшка в землянке, вкус теплой от дыма лепешки. Он как бы вытягивал пережитое в Клушине, втискивал в два постовых часа и не успевал опомниться — словно прошли какие-то три-четыре минуты, как, мигая фонариком, шла смена. «Стой, кто идет?» — «Разводящий!» Из темноты по всем правилам устава высвечивалось фонарем лицо однокашника. Он подходил, ставил другого курсанта и уводил Юрия. Сколько на тех постах было вновь пережитого? Это уже вошло в привычку — наполнять время, особенно тягостное, ожидательное, воспоминаниями.

«Оставаясь в полном одиночестве, — писал Юрий, — человек обычно думает о прошлом, ворошит свою жизнь. А я думал о будущем, о том, что мне предстоит в полете, если мне его доверят. С детства я был наделен воображением и, сидя в этой отделенной от всего на свете камере, представлял себе, что нахожусь в летящем космическом корабле. Я закрывал глаза и в полной темноте видел, как подо мной проносятся материки и океаны, как сменяется день и ночь и где-то далеко внизу светится золотая россыпь огней ночных городов. И хотя я никогда не был за границей, в своем воображении пролетал над Лондоном, Римом, Парижем, над родным Гжатском… Все это помогало переносить тяготы одиночества».

И еще ему, конечно, помогала самодисциплина, привычка устанавливать для самого себя жесткий распорядок. Правда, время могли изменить перестановкой часов, сдвинуть стрелки с ночи на полдень, с утра на сумерки. Но у Юрия было сильное ощущение времени. Не деревенский ли петушок пробуждал его в сурдокамере, ведь там, в Клушине, выгоняли коров в стадо не по часам, а по рожку пастуха.

В 8.00 — подъем, зарядка, в 8.40 — завтрак, как жаль, что не из поджаристых беляшей, приготовляемых Валей, а в виде «зубной пасты», только разного вкуса. Из одной вроде пюре картофеля, из другой — шоколад, из третьей — подобие черносмородинового киселя. Количество тюбиков уменьшается, когда они кончатся — Юрия, видимо, выпустят на свободу. Но пока их столько, что хватило бы на продажу в гастрономе.

Теперь надо на столе нажать все три кнопки — белую, красную, синюю.

— Земля, я космонавт, передаю сообщения. Температура в камере 27 градусов. Давление обычное. На первом влагомере 74 процента, на втором — 61. Самочувствие нормальное. Все идет хорошо.

Он знает, его видят, а он — никого.

— Возьмите указку, начнем работать с таблицей.

— Есть начать работать с таблицей! Двадцать четыре — один, двадцать три — два, двадцать два — три, двадцать один — четыре, двадцать, — Юрий немного замешкался. — Ах вот она, проклятая пятерка, — девятнадцать — шесть, восемнадцать — семь. — И опять пауза. — Семнадцать — восемь, шестнадцать. — Он никак не мог отыскать девятку, не зная, что на графике линия самописца прыгнула резко в сторону — самый большой временной интервал. Пятнадцать — десять, четырнадцать — одиннадцать. И вдруг грянул марш Дунаевского. Почему — тринадцать — двенадцать, двенадцать — тринадцать получились как бы слитными, сразу выявились перед глазами? Значит что, помогла музыка? И дальше опять все пошло равномерно в такт легким шагам Утесова, идущего с кнутом на плече: «Шагай вперед, комсомольское племя, расти и пой, чтоб улыбки цвели, мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева земли».

Тогда еще врачи сами не знали, а только догадывались, что музыка помогает избавиться от сенсорного голода, возвращает силы, приводит человека в себя. Девушка, дублер Терешковой, сразу догадалась в своей сурдокамере, что ей передали Рахманинова, его первый концерт для фортепиано с оркестром. «Состояние было совершенно необычным, — писала она в отчете. — Я чувствовала, как комок слез душит меня, что еще минута и я не сдержусь и зарыдаю… Передо мной будто пронеслась семья, друзья, вся предыдущая жизнь, мечты. Собственно, пронеслись не сами образы, а пробудилась вся та сложная гамма чувств, которая отображает мое отношение к жизни. Потом эти острые чувства стали как бы ослабевать, музыка стала приятной, красота и законченность ее сами по себе успокоили меня».

На полях отчета врач напишет заключение: «Против сенсорного голода великолепно помогает музыка».

Но тогда об этом было еще неизвестно. И, выполнив очередное задание, не дожидаясь другого, которое могло прозвучать в любую минуту, как внезапные вспышки лампочек, точно молнии в несуществующих небесах, Юрий принялся читать Лукиана — книгу, данную ему перед закрытием в камере. Тысяча восемьсот лет назад — тысяча восемьсот! — в своей «правдивой истории» Лукиан описал, как налетевший на море вихрь поднял его корабль так высоко, что «на восьмой же день они увидели в пространстве перед ними какую-то огромную землю, которая была похожа на сияющий и шарообразный остров и испускала сильный свет»… «Внизу же мы увидали какую-то другую землю, а на ней города и реки, моря, леса и горы. И мы догадались, что внизу перед нами находится та земля, на которой мы живем».

Юрий оживился: «Сверх того, недолговечность пусть не коснется меня, жизнь моя не будет ограничена пределом человеческой жизни, на тысячу лет буду переживать юность, все начиная с семнадцатилетнего возраста, сбрасывая с себя старость, подобно шкуре змеиной». Вот чего он хотел, обладая перстнем волшебной силы. Космической мощи!

«Если даже найдется такой спесивец или тиран, богач и наглец, подыму я его так стадий на двадцать над землей и пущу вниз с крутизны… смогу созерцать воюющих, поднявшись на недоступную для стрел высоту, и даже более, если найду нужным, приму сторону более слабых, повергнув в сон тех, кто имел перевес…» Да, это уже, как бы сказал преподаватель, классовый взгляд Лукиана. Значит что, он хотел защищать бедноту?

И остряк же был! Один из друзей спросил его: «А ты не боишься достаться на съедение рыбам, если судно опрокинется?» — «Но ведь неблагодарным надо быть, чтобы не решаться отдать себя на растерзанием рыбам, когда сам пожрал столь многих из них». На чей-то вопрос: «Как ты представляешь себе пребывание в Аиде?» — ответил: «Подожди, я тебе оттуда напишу».

Откладывая Лукиана, брал Ремарка. Его «Трех товарищей», которых все читали наперебой. Он и не знал, что Ремарк пейзажист. Так понятны сейчас были строки: «Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так как месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество, таинственный ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю».

Как ему вдруг захотелось дождя! Без плаща пробежаться, промокнуть до нитки, войти в теплоту их комнатки, где из кроватки глазеет девчурка, подойти поцеловать ее в лобик, переодеться в сухое и сесть рядом с Валей, прислониться к ее плечу.

Но благостное настроение взрывается воем сирены и вспышками ламп. Что это? Авария на корабле или посадка на иную планету? И опять голос из «потустороннего мира»:

— Берите ключ, передайте свое самочувствие.

— Самочувствие очень хорошее! — «Кто сегодня дежурит? Кажется, Зина?» Он узнавал лаборапток по голосам. И уже не по правилам, нарушая порядок:

— Зиночка, Зина… Как там Валюша? Передай ей, что я живу ничего себе, устроился, пусть не скучает, скоро опять я вернусь на Землю.

— Юра, ты угадал, завтра в двенадцать выходишь на волю! — И она не сдержалась, нарушила строго запретное.

Откуда берутся силы? Юрий снова как будто бы в первый день. Но неужели открыты двери, и это запах чего? Обычного воздуха? Разве он так пахнет всегда — черемухой и сиренью? Вот тут голова закружилась.

— Да ты, брат, акын, — смеются врачи, — ты послушай себя. — И включают магнитофон:

Вот порвались шнурки…

На Земле включен телевизор…

Пора готовиться к записи…

Сколько мне дали электродов…

Один электрод с желтым шнурком…

Другой электрод с зеленым шнурком…

Третий с красным…

— Неужели это мое? — удивляется Юрий. — Чепуха!

— И стихи твои, — отвечают ему, — твоя же и музыка.

— Понятно, — смущается Юрий.

— Ты и спал как убитый, — похвалила Зина и дала почитать журнал наблюдений: «Спокойно». «Испытуемый спит спокойно». «Сидит спокойно и читает книгу». «Работал с таблицей хорошо. Были даны помехи. Реагировал на них спокойно».

В конце заключительный вывод:

«По окончании эксперимента осмотрен невропатологом, физическое состояние хорошее, самочувствие хорошее. Внешний вид и поведение обычные. Признаков эмоциональной возбудимости или подавленности нет. Спокоен и общителен».

Так он прошел и эти «врата», но много позже все же вспомнил о них. В какой-то стране зашел в зоопарк, где искусственно воссоздали природу Земли, когда еще не было ни человека, ни даже какого-либо зверья или птиц. Затхлый запах болота и странных, похожих на папоротники деревьев окружал, угнетал его. Юрий замешкался. Все вышли, а он остался один, потому что не было зонтика, а на улице лил сильный дождь.

Тишина была, допотопная тишина. Он постоял-постоял и вышел по шаткому мостику к двери, за которой толпились люди.

— Вы что же так быстро? — спросила экскурсовод. — Побыть одному, ощутить, так сказать, первобытность планеты…

— Мне стало страшно, — честно признался Юрий.

Врата пятые, предзвездные

В том-то и заключались неимоверные трудности — сдать все или почти все экзамены на космос, находясь на Земле. Той самой, на которой так свободно и легко дышится, в июльский дождь хочется подставить лицо под теплые мягкие струи, в зной где-нибудь на речушке поджариваться на солнышке, подгребая под себя горячий песок.

Но как пройти через врата, где таится грозное и неизведанное? Как перенести таинственность межзвездного пространства, страх перед которым невозможно и вообразить?

Придумали барокамеру. Включали насос, откачивали из нее воздух. Давление падало, начиналось разрежение. В этих условиях врачи пытались выявить скрытые дефекты сердечно-сосудистой и нервной систем, определить особенности организма. На их языке это называлось «гипоксические пробы».

Юрий и его товарищи поочередно — кто сколько выдержит — томились в пустоте барокамер. Они помалкивали. Но об их самочувствии беспристрастно сообщали различные датчики, да иногда врач заглядывал в мутнеющий иллюминатор.

Заработал насос, давление падает, космонавт же вроде наоборот — набирает головокружительную высоту. Четыре тысячи метров — барометрическое давление в камере упало до 462 мм рт. ст. Ничего особенного, поднимались и выше. И все-таки разница ощутима, на самолете это происходило намного медленнее, ракета будет врезаться в небо быстрее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.