Глава шестая

Глава шестая

Январь 1924 года: «человек номер два» в революции отправляется лечиться на юг.

Под стук колес Троцкий размышляет об интригах коллег и собственных амбициях

В конце января 1924 года похороны Ленина застают больного Троцкого в Сухуме, в санатории…

Над пальмами, над морем царила сверкающая под голубым покровом тишина. Вдруг ее прорезало залпами. Частая стрельба пачками шла где-то внизу, со стороны моря. Это был прощальный салют Сухума вождю, которого в этот час хоронили в Москве.

В этот момент он, Троцкий, как он признавался позже, думал о Ленине, образ Ленина был для него слишком близок. Троцкий отдавал себе отчет в том, что именно сейчас Ленин уходит в вечную память человечества, в миф. А он, стоявший долгие годы почти рядом с ним, остается здесь, и ему придется выдержать тяжелую и безжалостную борьбу с людьми, окружавшими Ленина, коих тот, вопреки своей воле, часто вынужден был поддерживать.

В этот момент скорбного салюта он не мог не думать и о той, которая долгие годы была подругой Ленина и весь мир воспринимала через него, и теперь не может не чувствовать себя одинокой среди миллионов, которые горюют рядом с ней, но по-иному, не так, как она. Троцкий думал о Надежде Константиновне Крупской. Ему хотелось бы сказать ей отсюда слова привета, сочувствия, ласки. Но все слова казались легковесными перед тягостью свершившегося.

…Уже несколько лет Троцкий страдал каким-то внутренним заболеванием, которое, как он предполагал, возникло после простуды на охоте, и у него все время держалась изнурительная скачущая температура. Подозревали многое, но, возможно, это было стрессовое состояние, вызванное напряженной работой и политической нестабильностью в связи с болезнью Ленина. Врачи, как и всегда, когда они не могут поставить точного диагноза, потребовали отдыха, смены климата, перемены обстановки.

Троцкий понимал, что может произойти в случае смерти Ленина, но Ленин болел давно, к затяжному характеру его болезни привыкли, и казалось, это будет продолжаться долго. Троцкий успеет отдохнуть, подправить здоровье, пережить тяжелую московскую зиму и приехать как раз к тому времени, когда кризис начнет разрешаться.

Итак, во второй половине января 1924 года Троцкий по совету врачей срочно уезжает из Москвы. Для него это было привычное дело. Все, как и в прежние времена, когда он, полководец и победитель, носился между фронтами. К перрону вокзала подали специальный поезд с его личным салон-вагоном. С ним на юг из простылой Москвы ехали семья, секретари, стенографы, обслуга, врач. Революция должна была беречь свои лучшие, испытанные кадры. А потом, приблизительно не так ли, к примеру, жили бывшие великие князья? Так и должны жить настоящие культурные люди, управленцы. Тем не менее Троцкий собирался и на отдыхе работать. Он еще по-прежнему думал, как дать отпор этой, якобы коммунистической, сволочи. Компенсировать свое поражение на только что прошедшей партконференции он сможет, мобилизовав свой недюжинный талант писателя. Он напишет такое, что всё сразу встанет на место, выяснится, кто есть кто. Эти бездари и подхалимы — в первую очередь он имел в виду Сталина, Зиновьева, Каменева и сталинских приспешников Орджоникидзе и Куйбышева — сразу займут свое место в лакейской!

Троцкого, конечно, — повторим — беспокоило состояние здоровья Ленина, который и в болезни оставался, как он, Троцкий, сам думал, его щитом и союзником. Троцкий был уверен, что Ленин знает ему истинную цену, как и он сам, Троцкий, понимал подлинное значение Ленина. Но он уже свыкся с медленно и бесконечно текущей болезнью Ленина и, если не очень надеялся на его полное выздоровление, по крайней мере предполагал, что болезнь будет длительной. А значит, несмотря на временное поражение, положение его, Троцкого, будет стабильным. Ни мира, ни войны — это и есть жизнь.

Троцкий был человек невероятной самоуверенности и детской наивности. Он отчасти знал об уровне секретности всего, что было связано со здоровьем предсовнаркома. У него были свои осведомители, в частности, доктор Готье, который наблюдал и за семьей Троцкого. Но на самом деле уровень этой секретности был намного выше. И выше был уровень интриги, чем тот, который предполагал умник Троцкий.

За окном медленно влеклись пейзажи. Россия вставала по-прежнему нищая, но уже другая. Она изменится, твердо знал Троцкий, а если не изменится, то, как старую клячу, большевики заставят ее кнутом двигаться быстрее. Пощады здесь не будет.

Он вспомнил, как недавно прочел у Ипполита Тэна, буржуазного историка, замечание, которое тот посчитал открытием: через несколько лет после казни Людовика XVI французский народ не стал жить лучше! И русский народ еще не стал лучше жить. Как будто можно такие события, повернувшие мировую историю, как Французская революция или революция Октябрьская, мерить масштабом в «несколько лет». Узкий реакционер и педант! А кем бы, собственно, оставался сам Тэн, не возникни новая Франция? Всего лишь каким-нибудь клерком у одного из откупщиков старого режима. Только при новом режиме он получил возможность чернить революцию, открывшую перед ним карьеру.

Но хватит желчно-горьких размышлений! Впереди спасительный для его здоровья климат Сухума, море, находящееся в перманентной борьбе с сушей, фрукты, кислое грузинское вино, которое так любит его немногословный оппонент Сталин. Тут же по неверной смежности ассоциаций Троцкий вспомнил, как не терпел ни малейшей пошлости Ленин. Иногда отдельные, случайно вырвавшиеся замечания Калинина, Ворошилова, Сталина, Рыкова заставляли Ленина тревожно настораживаться. Откуда это? Из какой трубы это прет? Если пошлость прорывалась наружу, например, у Сталина, то Ленин, не поднимая низко склоненной над бумагой головы, чуть-чуть поводил по сторонам глазами, как бы проверяя, почувствовал ли еще кто другой невыносимость сказанного. Эти сценки до шизофренической отчетливости вставали перед ним под перекличку колес. Горьковато думалось: раньше они стеснялись не только Ленина — и его, Троцкого, стеснялись, между прочим и себя. Распоясались, пока хозяин болеет. Спасительные и великие слова «временные трудности».

Путешествие в иной климат было само по себе длинным — через Центральную Россию, через Малороссию, Баку, Тифлис, Батум. Здесь было время подумать и вспомнить. Его собственная болезнь обострила восприятие прошлого, иногда ему было жалко себя, своей неловкости, иногда болтливости. В этом случае он спрашивал себя: «Зачем?» Припоминались собственные ошибки. В глубине души и несмотря на свою самонадеянность, он понимал, что Сталин его переигрывает.

Снова и снова Троцкий выстраивает цепь последних событий. Как всё досадно стягивается против него…

Какая грустная чертовщина приходит на ум при виде печального российского пейзажа под монотонный стук колес медленно прорывающегося через заносы поезда. Определенно наше Отечество не Европа. А ведь это везут человека, который командует всеми железными дорогами России. Как же идут тогда обычные поезда? Нет, единственное достоинство у русского поезда — это то, что хорошо думается и вспоминается под стук колес.

Во время тех прошлогодних, мартовских, переговоров Троцкий, который уже давно не верил Каменеву, раздумывал: знает ли об этой инициативе Каменева Сталин? Каменев уверял, что нет, не знает, но он, Каменев, располагая безусловной поддержкой Зиновьева, обещает склонить генсека к разумному компромиссному решению. Об этом генсеке Троцкий слышать не мог, у него сразу поднималась температура и начинался кашель. Но Троцкий, кажется, не из тех людей, которые пойдут на любое соглашение ради собственной выгоды. Старость порой делает людей конформистами, но он-то не таков. Вдобавок ко всему у него, опытного переговорщика; тут еще закралась мысль: а не проверка ли это его, Троцкого, на лояльность к Ленину? Если он скажет, что готов к неактивному сотрудничеству, и потом это станет известно Ленину — Троцкий лишится его поддержки. Не подослан ли к нему Каменев со специальным заданием?

Он далеко не так прост, как этим триумвиратчикам хотелось бы. В конечном итоге «бунт» Троцкого — лишь его стремление не погубить демократию в партии, избегнуть сталинской прямолинейности в решении кадровых и экономических вопросов. Почему Сталин должен расставлять в партии только своих людей и подельников, а куда же денет он, Троцкий, своих соратников, людей, по настрою и интеллигентным привычкам близких ему? Тем более, что именно против сталинского прямоствольного духа направлены все последние статьи Ленина, а статья «Как нам реорганизовать Рабкрин» и примыкающая к ней «Лучше меньше, да лучше» — непосредственно и лично против Сталина, возглавлявшего эту самую Рабоче-крестьянскую инспекцию. Убийственные в статьях были пассажи: «Будем говорить прямо. Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого наркомата нечего и спрашивать». Или: «…со стороны наркома Рабкрина и его коллегии (а также в соответствующих случаях и со стороны нашего Секретариата ЦК) потребуется не один год упорной работы над тем, чтобы правильным образом организовать свой наркомат и его работу совместно с ЦКК».

Поэтому во время памятного мартовского разговора он, Троцкий, предложил Каменеву жесткое условие, внешне чрезвычайно, до чертиков принципиальное — соглашение возможно только на условии выполнения ленинских предложений, содержащихся в статьях и письмах последней поры. По зубам ли это окажется трем интриганам, чувствующим, что земля может и уйти у них из-под ног?

Но, ах, ах, в этом предложении заключена некоторая этическая тонкость. Вспоминая об этой минуте, Троцкий всегда испытывает определенную неловкость, как человек, за обедом объевшийся десертом.

Статьи о реорганизации Рабкрина оказались для всех неожиданными. Как и при любой власти, не очень было принято искать причины неудач на верхних этажах. Элита, даже партийная, публично старалась показать свою полную компетентность во всех исключительно вопросах управления. Управление, оценки, мнения и общая организация — это ее специальность. Поэтому статьи произвели шокирующее впечатление. Однако на них надо было реагировать, принимать какие-то решения. Все отчасти завидовали Ленину, который в этот момент зыбкой смуты может рассуждать общо, а им надо производить чистку между собой и принимать меры. Снаряды били по своим.

«Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито, не отошло в стадию ушедшей уже в далекое прошлое культуры».

Троцкий хорошо помнит и понимает этот ленинский тезис, и с тезисом в самом общем виде можно было бы согласиться. Но Ленин, реорганизовывая Рабкрин и совершенствуя госаппарат, требовал расширения числа членов ЦК с 27 до 40, и, по его мысли, вводилась система как бы перекрестного контроля членов Центральной Контрольной Комиссии за деятельностью всевластного Политбюро. Это был явный пересол с гласностью. Создавались условия для принятия определенных решений узким, но коллективом, появлялись новые люди, и значит… А что это будут за люди? В конечном итоге, как всегда при демократии, чьи это будут люди, тот и победит.

В этой ситуации невероятного давления лично на него, Троцкого, со стороны группы Сталина Троцкий, естественно, был внутренне против этого решения. Он понимал, почему был «против», но достаточно неординарно сформулировал свои доводы. Он говорил тогда, что расширение состава ЦК лишит эту коллегию необходимой оформленности и устойчивости и грозит нанести чрезвычайный ущерб точности и правильности работы. В полемическом раже против тенденции первой ленинской статьи о Рабкрине, а также чтобы по возможности обезопасить себя от слишком нахальных конкурентов, он предложил создать в противовес ЦК некий Совет партии из членов ЦК, ЦКК и двух-трех десятков представителей с мест. Как бы еще одну парламентскую палату. Палату, в которой он стал бы лидером. Не получилось.

Это была полемика по существу, и ее всегда можно списать на свое видение предмета и полемический азарт, на романтические фантазии в области партийного строительства. Но в процессе этих споров он совершил роковую ошибку. Решалась судьба самой ленинской статьи о Рабкрине. Газета «Правда» была органом почти директивным. А если по всей провинции начнут что-то реорганизовывать? И вот, когда на совместном заседании Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК обсуждали судьбу этой статьи, именно он, Лев Давидович Троцкий, внес очень смелое предложение: после публикации в «Правде» разослать по всем губкомам и крайкомам секретный циркуляр, который бы дезавуировал этот ленинский текст. Досадный инцидент.

Вспомнил ли Каменев об этом эпизоде, когда Троцкий предложил свои принципиальные условия соглашения? Лестным здесь было только то, что трое против одного. Троцкий вглядывался в лицо Льва Борисовича. Ничего, вроде не кривится, не иронизирует, просто усталое лицо сорокалетнего человека. Но надо внимательно следить за этой новой генерацией молодых политиков. Молодость и страсть к власти делает их очень опасными. Пришла нелепая и пошленькая мысль: еврейский торг у русского пирога. Интересно, почему у всех еврейских вождей русские псевдонимы? Ну, история его, Троцкого, псевдонима широко известна. Работая в ссылке писарем, он затырил чистый бланк паспорта, а когда выписывал его на себя, то из какой-то сатанинской гордости вписал имя надзирателя в одесской тюрьме — Николай Троцкий. Вот так, как старая ненужная кожа, отвалилась его настоящая фамилия Бронштейн. Григорий Евсеевич Апфельбаум («яблоневое дерево», по-немецки) стал Зиновьевым (с греческого Senosbios — жизнь Зевса), что вполне соответствует нарциссизму нашего главного коминтерновца. А вот почему Розенфельд («розовое поле») стал Каменевым?

(Прервем на миг внутренний монолог трясущегося в поезде главного железнодорожника Советской России и поможем ему своими изысканиями. Не могло так случиться, что версия о происхождении его собственного псевдонима предназначена лишь для «широких масс» и одновременно некое кокетство перед «интеллектуалами»: дескать, вот какой я небрезгливый, могу взять себе фамилию обидчика, классового врага? Но пойдем тем же путем сравнительной лингвистики. В немецком языке, на одном из диалектов которого основан идиш, есть существительное Trotz — «упорство» или «упрямство», а также наречие trotz — «несмотря» или «вопреки». Так что псевдоним Троцкого, склонного к символике, скорее мог означать Упорствующий несмотря ни на что или Упрямствующий вопреки всему, что он не раз и проделывал. Для революционного теоретика, дипломата, крупного военного и хозяйственного организатора это невинное лукавство вполне в духе некоторых ветхозаветных персонажей, не отказывавших себе в удовольствии надуть отца, брата или любовника.)

Итак, соглашение и компромисс были возможны на почве выполнения ленинских предложений. Как? Каменев во время мартовского разговора твердо обещал склонить Сталина к принятию компромиссного решения. В качестве некоего материализуемого залога этой интриги было бы извинительное письмо Сталина, которое тот пошлет Старику. Посвященные знают одно: только болезнь помешала Ленину переместить Сталина с места генсека. Любовь закончилась, у Ленина теперь есть и другие порученцы, которых он довоспитает для выполнения задач любой сложности. Значит, Сталину это вынужденное перемирие могло пойти на пользу. Он, Троцкий, конечно, помнит о той просто зоологической ненависти, которую Сталин еще с гражданской войны к нему питает. Известно также, что Сталин недолюбливает евреев. Но положение Сталина может оказаться слишком серьезным, чтоб обращать внимание на такие пустяки, как «личная неприязнь».

Все это высчитав, Троцкий был уверен, что компромисс возможен, он выгоден всем. Надо лишь затаиться в своем кремлевском логове и ждать известий от Каменева. Может быть, следует менять стиль борьбы? Борьбы как таковой нейтралитет не исключит. Только теперь она пойдет под кремлевскими бархатными дорожками.

Но возникла конспиративная трудность: сразу же после предполагаемого разговора со Сталиным Каменев должен был выехать в Тифлис на партийный съезд. Обмениваться письмами, то есть фиксированными свидетельствами по поводу этого сговора, вожди не были склонны. Передавать же через посыльных именные носовые платки, фамильные перстни, высылать голубей — это средневековье и дартаньяновщина. Решили поступить в соответствии с прогрессивным веком: приехав в Тифлис, Каменев сразу же позвонит Троцкому.

И уже по голосу своего товарища по Политбюро, долетающему по проводам из далекого Тифлиса, умудренный многими предательствами Троцкий понял: случилось нечто непредвиденное. Из человека, ставящего свои условия, Троцкий неожиданно для себя превратился в просителя. Голос Каменева зазвучал в телефонной трубке с непередаваемым оттенком наглости и решимости. В чем дело? Что именно Каменев, находящийся в Тифлисе, узнал нового по сравнению с Троцким, не выезжавшим из Москвы? Были, оказывается, события, развернувшиеся тут же, в Кремле. И в известной мере Троцкий стоял у их истоков. Нет, ему не в чем себя упрекнуть, его совесть чиста, однако одна зацепочка имеется. И как же один зубчик шестеренки цепляется за другой!…

Это хорошо всем известно: в злополучном марте — год идет двадцать третий — Крупская сказала, наконец, о сталинской грубости Ленину, вернее, случайно проговорилась об инциденте со Сталиным, произошедшем еще 22 декабря. Ленин отчаянно разволновался и продиктовал письмо Сталину с требованием извиниться и с угрозой прекращения отношений. Сталин ответил холодной и вежливой, похожей на оскорбление, отпиской. И тут же у Ленина началось новое обострение болезни. Усилился паралич правой стороны тела, парализовало левую сторону, Ленин окончательно потерял дар речи. Вот об этом-то Каменев по телефону первым узнал от Сталина. Это была государственная тайна, которую Сталин присвоил себе. Троцкий, жительствующий в Москве, об этом еще не ведал. Сталин первым понял ценность информации и начал ее секретить.

Но это результат, итог инцидента. Была еще первопричина — наскок Сталина на Крупскую.

Троцкий сосредоточивается, глядя на бесконечные снежные поля за окном, и заставляет себя вспомнить всю эту ситуацию поэтапно. Так водолаз спускается на дно реки, чтобы обнаружить разрушенный фундамент моста. По мере погружения вода темнеет, солнечный свет меркнет, часто эти диагнозы ставятся на ощупь.

Если бы в политике знать, чем может обернуться то или иное действие, тот или иной поступок! Зачем он, Троцкий, умеющий, когда надо, держать язык за зубами, сказал Каменеву о той личной к нему записке Ленина от 22 декабря 1922 года? Взрослый человек мог бы и промолчать. Он ведь лучше, чем прикованный к постели Ленин, представлял себе изменяющуюся обстановку среди вождей в Политбюро и ЦК. Не было ли в этом его, Троцкого, скрытого недоброжелательства к Ленину и тайного заискивания перед ленинскими и собственными врагами? Все искали влияния, дальнейшего продвижения и власти, и только больной Ленин пекся о благе страны. Вот она, основа конфликтов. Ему лично ничего не было нужно. Вся ленинская история вымощена этими конфликтами.

Ленин был слишком хорошим, например, экономистом и опытным хозяйственником, чтобы не понимать значения своего плана государственной монополии внешней торговли. Ленин полагал, что в этом вопросе, несмотря на начавшийся нэп, уступать нельзя. А они, вожди, во время ленинской болезни уступили. Всю возню начал увлекающийся Бухарин. Свойство этого человека в том, что он всегда должен на кого-нибудь опираться, состоять при ком-нибудь, прилипнуть к кому-нибудь. В такие периоды Бухарин является просто медиумом, через которого говорит и действует кто-то другой. Не надо спускать с медиума глаз: иначе он незаметно для себя попадет под прямо противоположное влияние, как другие люди попадают под автомобиль, и начнет поносить своего идола с той же беззаветной восторженностью, с какой только что превозносил. Раньше для него таким идолом был он, Троцкий, потом Ленин, во время мировой войны он проделал резкую эволюцию влево и из рядов меньшевизма перешел на левый фланг большевиков, теперь он медиум то ли Зиновьева, то ли Сталина. Бухарин колебался еще в двадцать втором году: к кому примкнуть? Кто победит? Кто сильнее? Примкнул.

Итак, Бухарин — если большевик, то самый большевикастый — написал в ЦК письмо об отмене этой монополии, прихвостень мелкой буржуазии! На практике Бухарин становился на защиту спекулянта. Мелкого буржуа и верхушек крестьянства против промышленного пролетариата. Вопрос был важный. Ленин тогда, смутно помнит Троцкий, писал, что если существуют опасения, что его, Ленина, этот вопрос волнует и может даже отразиться на состоянии здоровья, думать так совершенно неправильно. Ибо его, Ленина, в десять тысяч раз больше волнует оттяжка, делающая совершенно неустойчивой политику по одному из коренных вопросов. Глубоко больной человек ворошит раскаленные угли экономической политики.

Но этот коренной вопрос должен был решаться на пленуме в отсутствие больного Ленина. Как он мог решиться? И вот тогда Ленин, предварительно проведя посредством своих записочек большую организационную работу среди членов ЦК, обратился к Троцкому за поддержкой. Он его попросил, говоря языком политика, этот вопрос пролоббировать. Другое дело, что Ленин сам уже сумел доказать свою точку зрения, да так, что многие члены ЦК сняли свои возражения. Возникал некоторый непроговариваемый заговорок: «Еще посмотрим, кто кого». Он, Троцкий, проявил здесь не только свою лояльность к больному, его позиция была схожей с позицией Ленина. Это была победа. И Ленин, как человек по-старомодному вежливый, ответил на услугу старого соратника и противника — вот оно, единство противоположностей — коротким письмом, которое он продиктовал 22 декабря. «Л. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела, простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление».

Вот это-то письмо и было показано Каменеву. Хорошенькие воспоминания возникают под стук колес! Он, Троцкий, раз за разом спрашивает себя: зачем? Чтобы продемонстрировать на всякий случай свою незаинтересованность в дальнейшем ходе событий? Чтобы оказать дружескую услугу Каменеву? Чтобы через Каменева прощупать возможность сближения со Сталиным и последующий раздел власти? Про запас! По сути, это была многоходовка, но Троцкий не рассчитал рикошета. Каменев тут же, и с некоторой паникой, переслал письмо Сталину со своей припиской. Из этого крошечного документа стали очевидны ленинский план блока с Троцким и стремление противодействовать сталинско-каменевско-зиновьевскому союзу. Союзу эпигонов, как называет их Троцкий. Скрытая ярость Сталина — в ответе Каменеву: «Записку получил. По-моему, следует ограничиться заявлением в твоем докладе, не делая демонстрации во фракции. Как мог Старик организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера?» Сталина взволновала неэффективность его системы изоляции Ленина. Никакой сложности не составляло высчитать, что Ленин продиктовал свое письмо через четыре дня после того, как тот же самый пленум ЦК РКП(б), который подтвердил ленинскую позицию о монополии внешней торговли, возложил на Сталина «персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки». Крупская, когда принимала ленинскую диктовку для Троцкого, нарушила партийную дисциплину. Так родился конфликт Сталин-Крупская, возникло одно из первых звеньев в цепи, приведшей к страшной катастрофе. Не смоет ли эта катастрофа и самого Троцкого?

Троцкий, конечно, тайно мечтает стать наследником Ленина, первым лицом в государстве. В истории случалось и не такое. И тем не менее его обуревают сомнения. Ну, что Ленин? Он в конце концов был дворянином, а значит, принадлежал к привилегированному сословию, традиционно в России стоящему у руля власти. Но может быть, политические перемены, произошедшие в стране, станут окончательно ясными, когда государство возглавит человек из самого обездоленного социального слоя? А кого как не евреев можно назвать париями жизни? Из даже небогатых дворянских апартаментов в кремлевский дворец — это одно, а вот из хлева, из нищей заброшенной Яновки, как он, Троцкий, ну это было бы совсем другое.

Он уже по опыту знает, детство всегда появляется в памяти человека на переломных моментах его жизни, в дни тяжелой расслабляющей болезни. Он в этом смысле не исключение. Это только Сталину чуждо все человеческое. В детстве человек скрывается от самого себя и от решения множества подступающих к нему вопросов. У него есть собственная философия на этот счет. Он думает, что детство слывет самой счастливой порой жизни совершенно несправедливо. Вельможи в литературе или плебеи, воспевавшие вельмож, канонизировали эту насквозь аристократическую оценку детства. Это особое детство — обеспеченное, избыточное, безоблачное в наследственно богатых и просвещенных семьях. Среди ласк и игр, оно, конечно, должно было оставаться в памяти как залитая солнцем поляна в начале жизненного пути. У подавляющего же большинства людей видится, наоборот, темное и зависимое детство. Его детство, сына еврея-арендатора, человека биографии средней, между помещиком и кулаком, было тоже голодным и холодным. Он, правда, не знал нужды, но не знал и щедростей жизни. Никогда в детстве у него не было настоящих, из магазина, игрушек. Только раз из Харькова, куда мать ездила к врачу, на прием к профессору, она привезла ему лошадку из папье-маше и мяч.

Из этой части его жизни ему есть что вспоминать. Хутор Яновка под Одессой, где отец, все время расширяющий свои владения, арендовал землю. Расширял недаром. Когда сын Лева уезжал в свою первую ссылку как политический, в каблуках его ботинок было спрятано несколько золотых монет. Папа не зря экономил на всем. Октябрьская революция застала отца очень зажиточным человеком. Красные ему были опасны как крупному собственнику. Белые преследовали как отца Троцкого. Обычная коллизия семьи во время революции. Как-то пробрался старый отец, после того как очистили юг от белых, в Москву. Вот была встреча, удивившая всю кремлевскую охрану! Бывший помещик-еврей управлял при советской власти государственной мельницей. Мельница была у него и раньше в Яновке. Только тогда своя.

Детство формирует характер, а часто и весь жизненный путь. Еще мальчиком его, Троцкого, отправили в Одессу к родственникам, учиться. В столовой маленькой квартирки ему отвели угол за занавесью. Здесь и прошли первые четыре года школьной жизни. В казенных учебных заведениях существовала десятипроцентная норма для евреев, поэтому попасть в гимназию было почти невозможно, нужна была протекция или подкуп. Но в реальные училища наплыв был меньше. Он шел в реальное училище, впервые в новом, с иголочки, форменном костюме, в новой фуражке с кантом и гербом. За спиной был новенький ранец, а в нем новые учебники в красивых переплетах и новый пенал. Ему казалось, что все прохожие глядят с изумлением, а некоторые даже и с завистью на его замечательное снаряжение. Он доверчиво и с интересом оглядывал все встречные лица. Но совершенно неожиданно высокий худой мальчик лет тринадцати, видимо из мастеровых — он нес что-то металлическое в руках, — остановился перед пышным маленьким реалистиком в двух шагах, откинул назад голову, шумно отхаркнулся и плюнул на плечо новенькой блузы. Потом посмотрел на реалистика с презрением и, не сказав ни слова, прошел мимо. Что толкнуло этого мальчика на такой поступок? Только теперь, по истечении стольких лет, ему, Троцкому, стало ясно. Обездоленный мальчишка в изорванной рубашке и опорках на босу ногу, который должен выполнять грязные поручения хозяина, в то время как сынки их щеголяют в гимназических нарядах, выместил на нем свое чувство социального протеста.

Воистину, кто был ничем, тот станет всем. Этот урок он, Троцкий, не забыл. Но, к сожалению, забыл другие.

Стоит открыть глаза — и детство уходит. Все тот же знакомый комфортабельный вагон, в котором уже почти старого человека везут то ли на отдых, то ли навстречу судьбе. А может быть, он убегает от судьбы?

Удивительной свежестью в поезде всегда пахнет льняное белье и отчаянно вкусным бывает чай с лимоном. А в принципе вся жизнь на колесах. В гражданскую войну он жил, руководил фронтами, писал книги в бронепоезде. В ссылку, из ссылки, в эмиграцию — это все тоже под стук колес и поездную гарь.

Мог ли он, вступив в политическую борьбу, стать во главе государства? Мог бы, коли была бы своевременная поддержка Ленина. Но самый выгодный момент в начале двадцать второго уже упущен. Он, Троцкий, все выхаживал, выжидал. Он все рассчитывал в душе, что наконец-то все поймут, что без него дело не пойдет, и вся партия, весь пролетариат и весь народ придут к нему и призовут править. В этой его нерешительной текучести есть что-то врожденно-национальное. Ждать и не торопиться — это удел ростовщиков. Но политика — это немедленное, это реакция молнии. Здесь ему надо было чаще и чаще вспоминать того же Ленина. Промедление смерти подобно! Вот это реакция. Вот это ответ на вызов времени.

Теперь ему, Троцкому, как в девятьсот пятом, как в семнадцатом, как в гражданскую, надо было во что бы то ни стало встать в центре общественного мнения. Как мучительно он, Троцкий, искал это заветное слово, чтобы на него откликнулись все. Искал тот жизненный поворот, который снова вынесет его на стрежень. Он знал народные массы: если их вооружить идеей, они способны на все. Но как эту идею отгадать? Почему то, что с такой легкостью и силой удавалось Ленину, а раньше и ему, Троцкому, теперь перестало удаваться? Ах, как он устал от этого замедленного течения жизни, с постоянным, как у скопидома, приращением в хозяйстве, в промышленности и в политике. Его, Троцкого, стихия — напор, разрушение, немедленное действие, он человек конфликта и острой ситуации. Может быть, это уже старость? Значит, тогда надо как-то встрепенуться, обострить ситуацию. Необходимо сделать резкие шаги, чтобы потом оказаться победителем.

И все-таки порой лучше действовать на основе житейской философии, Ленин сказал бы филистерской, по которой лучше промолчать, чем говорить. Его, Троцкого, опять подвел характер и собственное честолюбие. А может быть, неверно понятое чувство справедливости? Они вместе с Лениным освободили и завоевали эту огромную страну. Они вместе с Лениным отстаивали ее в гражданскую войну и создавали ее новую государственность. Так почему теперь, когда Ленин, сломленный болезнью, навсегда уходит, Троцкий должен кому-то отдавать первенство и главенство? Он понимает и понимал каждую минуту, что Ленин — гений. Но ведь он, Троцкий, за гением был вторым.

Нет, в этом монотонно устремленном на юг, к теплу, вагоне, он, Троцкий, должен признать, что судьба изменила ему и каждое его начинание обречено на неудачу.

В октябре, осенью все того же несчастного двадцать третьего года — еще при жизни Ленина, — Троцкий напал наконец на беспроигрышную, казалось, тему — внутрипартийная демократия. Это обычная ситуация: будущий диктатор стремится захватить и упрочить свою власть и начинает сладкую тему демократии и сопутствующую ей тему привилегий. Так было и будет всегда. Выигрышный тезис демагогии. Тема по-своему беспроигрышная со времен английской революции, а может быть, и с библейских времен. Он сам знал за собой грех, в котором его совершенно справедливо обвинил Ленин, отметив его приверженность к «чрезмерному увлечению чисто административной стороной дела». Демократия демократией, а дело делом. В конкретной работе чем меньше демократии, тем лучше. Ему даже показалось, что конкретный момент для острого критического выступления был выбран, как никогда, удачно.

Падали доходы крестьянства, рабочие не получали зарплату. В промышленности возникли так называемые «ножницы цен». Промышленность продавала свою продукцию, пользуясь монопольным положением, по ценам высоким, а цены на сельскохозяйственные товары были низкие. На предприятиях возникали забастовки, а в низовых парторганизациях зрело недовольство. На этом фоне рельефно выступал отрыв в уровне жизни секретарей и партийной верхушки. Рабы и надсмотрщики. С другой стороны — некоторая экономическая вольница нэпа и отсутствие каких-либо реформ в партии. Практически партия продолжала жить по законам военного коммунизма. Он, Троцкий, предлагал выход из этого кризиса. Главный его тезис — вопросы загнаны вглубь, нужна дискуссия. Об этом он и написал письмо в ЦК от 8 октября двадцать третьего года. Какая там дискуссия? Всегда нужна только работа.

Нет, он, Троцкий, не был наивным мальчиком в политической борьбе. Почти параллельно его письму 46 высокопоставленных партийных руководителей подписали свой документ. Эти товарищи говорили все о том же: «Под внешней формой официального единства мы на деле имеем односторонний, приспособляемый к взглядам и симпатиям узкого кружка подбор людей и направление действий». Основная мысль в его письме и в «Заявлении 46-ти» была до удивления общая: «Уже почти ничем не прикрыто разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в общественной жизни». Актеры и зрители. Он и проиграл эту дискуссию, потому что актерствовал, слишком сильно надеялся на привычно прежде возникавшее воодушевление галерки. А оно, видимо, не возникло. В своей основе партийные массы не пошевелились. За ним пошли только массы профессорские. Он не понял, что народ его уже не любит. У народа появился новый кумир.

Он, Троцкий, много мог бы вспомнить об этой ситуации, но, к сожалению, опять простудился на охоте, и вот тут-то и возникли роковые температуры. Во всем спектакле не участвовал, а ему бы пересилить себя. Если по существу, если быть до конца честным, и та и другая противоборствующие партийные группы были недовольны расстановкой людей в руководящем звене. Ему казалось, что его люди грамотнее, образованнее, больше приспособлены к управлению, нежели грубые люди Сталина.

Конечно, историки потом назовут все эти партийные коллизии склокой. Они будут говорить о стремлении пробиться к сердцевине власти и о стремлении привести своих людей к кормушке, о борьбе за эту власть. Но пусть попробуют эти историки побыть в положении Троцкого, которого лишает итогов всей его жизни невежественный грузин. Он что, когда мальчишкой отправился в свою первую ссылку, когда бежал из второй, когда в семнадцатом при Временном правительстве сидел в тюрьме, он на что-нибудь рассчитывал лично для себя?

Нужны еще примеры? А не хотите ли июльские дни того же года с их народной демонстрацией под лозунгами перехода власти к Советам? Всем известно, чем это закончилось. Недаром после расстрела демонстрации правительственными войсками все тут же окрестили случившееся «июльским кризисом». Где же, господа, ваши хваленые свободы, которые вы обещали? Теоретически потом успокоились: разведка боем революции. Но каждой частичкой своего тела он, Троцкий, которого сейчас пытаются высадить из правительственной лодки — пусть попробуют! — тогда почувствовал смертельную опасность. И Ленин чувствовал. 5-го утром, когда он, Троцкий, встретился с Лениным, Ленин сказал: «Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент».

Ленин ошибся не в злобе противника, а в его решимости. На улицах избивали и убивали большевиков. Юнкера громили дворец Кшесинской и типографию «Правды». Вся улица перед типографией была усыпана рукописями. Ленин и Зиновьев скрылись, шли аресты. И как всегда, в такие минуты появились некие колеблющиеся. Луначарский сделал в июле несколько двусмысленных заявлений, которые пресса не без основания истолковала как отречение от большевиков. Некоторые газеты приписали такое заявление и ему, Троцкому.

И вот тут же, 10 июля, именно Троцкий, председатель Исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, обращается к Временному правительству с письмом, в котором заявляет о своей полной солидарности с Лениным. Это был мужественный шаг. Письмо заканчивалось так: «У вас не может быть никаких оснований в пользу изъятия меня из-под действия декрета, силой которого подлежат аресту Ленин, Зиновьев и Каменев… у вас не может быть оснований сомневаться в том, что я являюсь столь же непримиримым противником общей политики Временного правительства, как и названные товарищи». У кого-нибудь из сомневающихся в искренности Троцкого историков есть подобное в биографии? Между прочим, именно после этого заявления его и арестовали. Или, может быть, рассказать о жизни в «Крестах» при Временном правительстве?

О, эти скребущие душу пейзажи из окна поезда! Может быть, поезд и болезнь вызывают синдром рефлексии? Какие разные мысли приходят в голову! И сколько в них неутешительного.

Иосиф Сталин, конечно, организационный гений. Надо не просто говорить, что его стихия — закулисная работа и интрига, он парит там, возносясь надо всеми на недосягаемую высоту. В отличие от заурядных интриганов, он просчитывает не один-два хода вперед, а как бы все последующее течение событий. Но здесь невольный и нескромный вопрос атеиста: не помогает ли ему в его подсчетах сам дьявол? Все члены партии, конечно, собаку съели на организационной стороне дела, все умели убеждать и вербовать сторонников. Ленин перед II съездом, когда они еще не разошлись и его, Троцкого, между собой товарищи шутливо-завистливо называли «ленинской дубинкой», часто встречал приезжих делегатов, размещал их, поил чаем у себя на кухне, провожал после заседаний до гостиницы, показывал им окрестности и культурные достопримечательности. Во время этих прогулок шла определенная вербовка, раскрывались иные политические горизонты, подтексты. И точно так же по-своему уговаривали и склоняли делегатов перед решительным голосованием противники Ленина. Но никогда никто не вел циничную и грубую торговлю партийными должностями. Может быть, потому, что в материальном отношении они тогда ничего не значили? А если бы кто и вел такую непозволительную деятельность, достойную презрения, то разве он смог бы проследить всю цепочку заинтересованности и апеллировать к наиболее некультурным и живущим материальными инстинктами слоям партии?

В аргументах его письма от 8 октября двадцать третьего года в Политбюро, состоявшее из людей, не понимающих Троцкого или завидующих ему, в тонкостях доказательств никто разбираться не пожелал. Слишком многое и внезапно надо было перетряхивать. Письмо расценили лишь как «ход» и ответили на него «ходом». Сбросили письмо в массы, чтобы оно обрастало домыслами и слухами. Письмо распространили среди членов ЦК, обсудили на бюро Московского Комитета и президиуме Центральной Контрольной Комиссии. Вот здесь, в среде подчиненных и зависимых лиц, начало вариться мнение.

Это только непросвещенным людям кажется, будто так уж легко приклеить «ярлык». Ярлык сначала надо найти, выработать формулу, которая бы приклеилась. И Каменев, захвативший власть в Москве, и Зиновьев, уже почти обожествленный в Петрограде, чувствовали, что Троцкий ведет обстрел их теплых и благоустроенных позиций. Но Каменев и Зиновьев были людьми довольно тертыми, владевшими тысячами уже устоявшихся и бывших когда-то актуальными партийных формулировок. На этот раз требовалась формулировка емкая, хлесткая и потенциально опасная для будущей жертвы. Загонщики, чувствуя силу вепря, начали гон. Не Политбюро — так сказать, коллегия высшего жречества, к которой принадлежал и сам автор письма, — а именно следующие инстанции, почти рядовые жрецы, Московский Комитет и президиум ЦКК квалифицировали письмо Троцкого как «платформу и попытку образования фракции». Приклеили. «Заявление 46-ти» лишь подлило масло в уже горевший огонь. Но здесь, как при печении блинов, надо действовать быстро.

Этот грузинский хлебопек был виртуозом своего дела. В ответ на резолюцию МК спустя три дня, 18 октября, Политбюро решило созвать через неделю экстренный пленум ЦК совместно с пленумом ЦКК. Генеральное сражение с барабанным боем и развернутыми знаменами. Троцкий болен, его нет на этом заседании Политбюро, сколько раз Троцкий клял себя, что не пересилил свою болезнь и не пришел на заседание. На что он надеялся? Его так называемые товарищи совершают удивительно ловкий ход. Голос власти есть глас народа! Политбюро хлебопеков решает пригласить по два представителя от десяти-пятнадцати «наиболее крупных пролетарских организаций». О, он, Троцкий, догадывался, что будут представлять собой эти «представители пролетарских организаций». Эти представители будут, словно казаки у царя! Когда надо было разгонять демонстрации или подавлять гражданское инакомыслие, появлялись сытые и довольные службой казаки. Но здесь, несмотря ни на что, все же случился, можно повторить, некий процедурный казус: Политбюро приняло решение о созыве экстренного пленума по поводу Троцкого в отсутствие самого Троцкого. Он не очень любил разные заседания, которые истончали его личное время, но и не любил, когда заседания проводили без него. Как и любой писатель, он считал, что главное в его жизни — это письменный стол.

Может быть, его и подвело это самое писательство? Он всегда старается задокументировать все перипетии своей жизни. Кроме тома основных произведений, у знаменитого писателя должны быть еще тома писем, черновиков и подготовительных материалов. И он, Троцкий, как безмозглый дурак, 19 октября пишет в Политбюро и в президиум ЦКК новое письмо. Дескать, он хотел бы решить все путем дискуссий и разговоров и по возможности в привычном ему кругу слушателей. Как же так, мол, как же можно скоропалительно передавать все на пленум, не заслушав на Политбюро его собственные объяснения? Его лишили речи и дискуссии! Его лишили возможности поблистать.

Какие же льдины выковыриваются под тяжелый лязг буферов и скрежет тормозных колодок. Как иногда надо побыть отъединенным от доблестных соратников, неотрывно смотрящих в рот! Но надолго ли хватит ему этого самокритичного запала?

Лишили слова — ход вполне обычный. Не многие так называемые приверженцы демократии способны выдержать все ее стандарты. По мере возвышения того или иного деятеля ему начинает мерещиться особое положение, с которого эта самая демократическая процедура должна рассматривать его собственные деяния. Он, Троцкий, не рассчитывал, что его товарищи по Политбюро окажутся большими демагогами, чем он сам. Он ведь уникальный умник. Его, должен он себе признаться, опять подвело честолюбие писателя. Зачем же он не только отослал свое письмо от 8 октября в Политбюро, но и снял с него несколько копий, которые запустил в интеллигентские массы? Самиздат во все времена был надежнейшим оружием в руках интеллигенции. Письма начали циркулировать по Москве. Как он радовался этой сомнительной популярности! Тогда противоборствующей стороне не оставалось никакого выхода, как придать этой подковерной склоке за власть принципиально-демократический характер. Он сам вынудил к удару по себе. Конечно, оппоненты уже давно искали приличного предлога, чтобы выманить недоступного и холодного, как блеск его пенсне, второго вождя революции из его затворничества. И этот вождь сам самонадеянно подставился. Политбюро хотело боя и стягивало силы.

Есть его собственная цитата, жалковатая, конечно, в своем стремлении защищаться сомнительным путем: он, Троцкий, приводит в качестве аргументов слухи, домыслы и в горячке сказанные слова. Тем не менее и эта цитата при всей ее ущербности демонстрирует механику. В своем письме от 8 октября он с горечью упоминает, что только что лишился полноты власти в военном ведомстве.

За вагонным окном мелькают названия станций: всё по старинке, с «ятями». Кажется, что весна никогда не настанет. Зима — обычное время разъедающих душу дум. А может быть, чтобы не расстраиваться, лучше ничего и не вспоминать? Но в российском характере есть саморазрушительный рефлекс горьких воспоминаний.

Сентябрьский, двадцать третьего года, пленум — Ленин, к несчастью, болеет и изолирован от рычагов власти — в угоду клике Сталина постановил ввести в Реввоенсовет республики несколько членов ЦК и создать при председателе — это еще по-прежнему Троцкий — «исполнительный орган». Это надо только себе представить, какой гигантской власти Троцкий был лишен! При живом короле вводят коллективного регента! В его полномочных руках была вся Красная Армия. А теперь он вынужден писать унижающие его инвективы. Какой стыд! Но сейчас он заставит себя вспомнить и это. Вспоминать необходимо, чтобы извлечь уроки. Он, Троцкий, не собирается сдаваться. Вспоминать нужно, чтобы не наделать новых ошибок. Он писал: «Недаром же т. Куйбышев на брошенный ему мною упрек, что действительные мотивы предложенных изменений в Ревсовете не имеют ничего общего с официально заявленными мотивами, не только не отрицал этого противоречия — да и как его отрицать, — но прямо сказал мне: «Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но не можем вас объявить врагом; вот почему мы вынуждены прибегать к таким методам». Методы апробированы на сентябрьском пленуме. Разве теперь поддержат его представители из «наиболее крупных пролетарских организаций»? Сталин уже давно прикормил этих представителей.