В озерных зарослях

В озерных зарослях

Прошло много лет со дня снятия блокады Ленинграда, а полная картина героической обороны вое еще создается. Она мозаична. Мы выуживаем крупицы новых фактов, деталей и фиксируем на пленке, бумаге, полотне и камне.

В дни войны я опасался открыто записывать действия роты особого назначения. Ее существование было секретом. Свои записи я зашифровал так, что сам не Могу в них разобраться. А память подводит. Хотелось встретить кого-нибудь из разведотдела и уточнить имена, операции, но никто не попадался. Лишь недавно в Москве мне удалось узнать местопребывание командира отряда подводных разведчиков Ивана Васильевича Прохватилова. Он мечтал после войны поселиться в тихом месте и выбрал деревню Чернове под Гатчиной.

Вместе с сыном я еду к нему. Сын сидит за рулем «Волги». Ему столько же лет, сколько мне было во время войны. У него растет четырехлетний мальчишка — мой внук. Малышу, видно, не доведется, как нам, скитаться в теплушках. Мир сохраняется, но угли большого костра еще тлеют повсюду.

Мы выезжаем к южной окраине города. Когда-то здесь стояли деревянные домишки и проходила линия обороны. Сейчас окраина неузнаваема: на бывшем болотистом поле вырос огромный современный город, не похожий на старый Питер. Новые кварталы просторны и величественны. Они со всех сторон обступают город. В них обитает больше жителей, нежели в центре, и люди живут в отдельных квартирах с газом и горячей водой.

Миновав восстановленную Пулковскую обсерваторию, мы мчимся по широкому асфальтированному шоссе на Гатчину.

После войны на обожженной и начиненной металлом земле долго не показывалась зелень. По обеим сторонам дороги виднелись черные обломки деревьев, истерзанные осколками бомб и снарядов, и полуобгоревшие пни берез, тополей и дубов. Инвалидов давно выкорчевали. На их месте теперь раскинулись фруктовые сады и зеленые рощи. На обильно политой кровью земле буйно тянется вверх новая поросль. Она прикрывает шрамы войны. Уже с трудом разглядишь вмятины, оставшиеся от прежних дзотов, рухнувших землянок, траншей и воронок. Скоро они совсем сотрутся с лица земли.

Гатчина, которая более двух лет находилась в руках оккупантов, отстраивается медленней. От ее окраин еще тянутся такие разбитые дороги, что по ним трудно проехать. Машину раскачивает и трясет на колдобинах, В глубоких лужах «Волга» неожиданно как бы лишается тормозов, они не действуют. Но мы все же минут за сорок преодолеваем пятнадцать километров и попадаем в деревню Чернове. У первого встречного спрашиваем;

— Где живет Прохватилов?

— Какой? Молодой или старый?

— Старый, который моряком был.

— Вон там, — указывая на какие-то заросли, говорит колхозник. — Надо проехать за озеро, на самую окраину. Дальше уж никто не живет.

Мы смотрим в котловину на заросли. Где же тут озеро? А от него не много воды осталось. Казалось, что среди топей, затянутых ряской и круглыми листьями лилий, петляет тихая речка.

Уровень воды озера, видно, давно понизился, потому что прежние отмели стали сушей и густо поросла кустарником, осокой, камышом.

На таком озере впору жить русалкам и водяным. Что же здесь делает боевой водолаз?

Дом Прохватилова, огороженный невысоким забором, мы нашли за родником, в самой чаще зарослей. Здесь могли обитать и лешие.

Навстречу нам вышла древняя старушка.

— Вы до Вани? — спросила она. — Дома нема, пишел до вора. Якись-то хлопец мережку стянул. Хорошо, соседи бачили.

— Что же он сделает с вором? — помня рост Прохватилова и его решительность, поинтересовался я.

— Та окажет, шо так не годится! — ответила старушка.

— А вы кем ему доводитесь, мамашей?

— Так, так… приехала до сыночка помирать. Мне вже девяносто с гаком.

— Из каких мест?

— Лебедина. Слышали о таком местечке? Сумские мы.

Старушка провела нас в невысокую застекленную беседку, находившуюся посреди поляны, сплошь покрытой золотистыми головками высоких и крупных одуванчиков.

— А зачем вам столько одуванчиков? — спросил я.

— Травку трусики любят. С молочком она. А цветы — пчелкам.

И тут я заметил по краям поляны ульи, похожие на игрушечные домики, а у сарая — клетки крольчатника.

— Ух какое у вас хозяйство! — невольно воскликнул я.

Вскоре за оградой показалась еще одна пожилая женщина, закутанная в белый платок, как это делают украинки, спасаясь от палящего солнца.

— Жена прийшла, — сказала старушка. — Може, вона знает, где его шукать.

Женщина, принесшая корзину свежей травы для кроликов, говорила на таком же смешанном русско-украинском языке, бытующем на юге.

— Гостей Иван Васильевич не ждал, — сожалея, сказала она. — И куда пийшел — не знаю. Гадаю, шо у той край. К обеду явится, — уверила нас женщина.

Вскоре появился и Прохватилов, притащивший на плече старенькую мережку. Поставив ее сушиться у стенки сарая, он стал вглядываться в меня и, конечно, не узнал приходившего в отряд корреспондента. Спросив, зачем я прибыл к нему, Иван Васильевич протянул руку, крепко стиснул мои пальцы и пригласил:

— Прошу в дом.

Пропустив вперед, он повернулся к женщинам и негромко сказал:

— Пожарьте рыбки свежей и чего-нибудь еще сообразите.

В большой, не по-деревенски обставленной комнате стоял огромный письменный стол, широкий зачехленный диван, а над ним на стене висело в раме большое фото: еще молодой Прохватилов в парадной форме капитана третьего ранга, увешанный орденами, и рядом с ним небольшая круглолицая женщина в берете со звездочкой и медалью «За оборону Ленинграда» на кителе.

— Шо бы вы хотели уточнить? — сев против меня, спросил Иван Васильевич. — Записей я не вел — разведчикам не положено. А на память не надеюсь. Болеть начал. Видите — стол лекарствами и приборами завален. Сам себе давление меряю и уколы делаю. Поблизости врача нет.

— А что с вами? — спросил я.

— Высокое давление, да еще при диабете.

— Говорят, что эти болезни порождает пережитый страх. На днях где-то вычитал.

— Может быть, — согласился Иван Васильевич. — Страху-то я натерпелся вволю. Почти во всех больших операциях участвовал. Некоторые думают, что если человек рослый и крепкий, то он ничего не боится. Чепуха.

Всякий жить хочет. Но один боится и всем заметно, а другой умеет скрывать, а потом вот болеет.

Я ему дал несколько страниц, напечатанных на машинке, из той записи, что сделал во время войны. Он внимательно стал вчитываться. И вдруг старого водолаза прорвало: он принялся вспоминать имена, детали, которых мне не хватало. Я схватил шариковую ручку, и мы вместе исправили и дополнили давний рассказ.

— А может, память что-нибудь еще выдаст? — с надеждой спросил я.

— Нет, слабоватой стала. Разве лишь смешное да забавное другой раз вспомнится. Такое почему-то крепче держится. Вот, например, про тот же самый страх. Был у нас водолаз, небольшой, весь словно из тугой резины отлит, — мускул на мускуле. Сергеем Непомнящим звали. Ничего не боялся. В любую операцию посылай. Ему сам черт не брат. В темные ночи один пробирался по льду к батареям противника, залезал в белый спальный мешок и весь день из торосов наблюдал за противником, а следующей ночью возвращался и нужные сведения приносил.

К концу войны дело было. Наш сторожевой МО в шхерах около Койвисто немецкую субмарину потопил, В штабе флота решили: раз подводная лодка пробралась в наши воды, значит штурман имел карту минных полей и проходов. К тому же он прокладку делал. Авось не успел уничтожить карты, их надо добыть. Приказали это сделать нам.

Глубина в том месте оказалась около тридцати метров. Для тяжелого водолаза — чепуха, а для легкого — беда. Дело в том, что на глубине давление выжимает из костюма весь воздух и тело не дышит. Через загубишь кислород поступает только в легкие. Но при давлении в четыре-пять атмосфер и кислород становится ядовитым. Походят мои хлопцы по дну минут десять и вылетают наверх. У одного кровь носом идет, у другого из ушей, а у третьего полная маска пены. Искусственное дыхание надо делать, откачивать. А тут еще финны из пушек обстреливают.

Все же нашли мы субмарину на дне. Но как в нее пролезть? Решили пройти через люк центрального отсека, благо он был отдраен немцами. Спустятся мои легкие водолазы в отсек, пробудут в нем три — четыре минуты, и выбираться надо. Ничего не успевают сделать, задыхаются.

Решили тяжелого водолаза снарядить. Пригнали бот с компрессором, телефоном и шлангами. Я, конечно, Непомнящего вызвал. Сам натянул на него резиновый комбинезон и медный шлем привинтил. В водолазных бахилах со свинцовыми подошвами да с пудовыми медалями на груди и спине Сергей едва ноги передвигал.

«Сможет ли он пролезть в узкую горловину?» — стал сомневаться я. Но делать нечего, дал ему фонарик и щелкнул по шлему — «иди, мол, ты парень ловкий».

Субмарину Непомнящий нашел быстро. Пыхтел, пыхтел, но все же пролез в центральный пост. Обшарил его и стал отдраивать другие отсеки. Работал больше часа, наконец по телефону передал: «Нашел пенал с картами. Иду наверх».

Ждем мы его, шланги подтягиваем, а он вдруг на трапе застрял и не своим голосом в телефон завопил; «Выручайте, чертовы покойники держат!»

Я легких водолазов на помощь послал. Помогли они выкарабкаться Непомнящему и к борту подтащили.

Снимаю я с него шлем, а он бледный, губы трясутся и вроде заикаться стал. «Шо с тобой?» — спрашиваю, «С-со страху, — говорят. — Отдраиваю отс-сек, а оттуда покойник за покойником выплывают. Белые, разбухшие… Ко мне в иллюминатор заглядывают. Чуть фонарик из рук не выронил. Но с-стерпел — не обращаю на них внимания. В каюты капитана и штурмана пролез, какие были карты, снял и пенал взял. Возвращаюсь обратно, а у трапа утопленники скопились. На волю хотят всплыть, вверх тянутся. В-видно, течение получилось. Раз-здвинул я их и скорей на трап. Но не тут-то было! Чую, держат: за шланги цепляются, на плечи давят. От этого в глазах искры… и ноги ослабли. В-видно, с перепугу забыл воздух стравить: костюм раздуло. Ну, ни туда ни сюда! П-пропал, думаю, и вот здесь завопил во все легкие…»

— О как бывает! Самые железные могут дурным голосом закричать. Фантазия доводит, — заключил свой рассказ Иван Васильевич.

Вскоре нас прервали. Вошел мой сын, и женщины внесли две большие сковороды: в одной дымилась поджаренная со шкварками картошка, густо посыпанная укропом, в другой золотились караси и лини утреннего улова.

Закусывали мы не по-фронтовому, без «ста граммов». Иван Васильевич не притронулся к водке по болезни, мой сын — потому, что не положено пить, когда управляешь машиной, а мне выделяться из компании не хотелось. Так бутылка «столичной» осталась не раскупоренной. Но мы и без водки сумели очистить обе сковороды и выпить жбан молока.

На прощание я поинтересовался:

— А не скучна жизнь в тихом месте? Вы ведь привыкли на людях быть.

— Я и сейчас на людях, — возразил Прохватилов. — Выбирают в партбюро, в сельсовет. Пропагандой занимаюсь. То комсомольцы, то ленинградские пионеры позовут. Надевай все ордена — и красуйся в президиуме. В прежние времена говорили: «Старость — это когда дни тянутся, а годы бегут». А у меня и дни бегут. Удержу нет! Оглянуться не успел — седьмой десяток пошел.

Иван Васильевич нарвал нам большой букет тюльпанов и, провожая к машине, спросил:

— А вы просто так, без всякого дела, не можете ко мне приехать? Ну хотя бы рыбку половить или просто одному на бережку посидеть? Ведь вашему брату иногда отвлечься, сосредоточиться надо.

— Верно, — согласился я. — Как только в городе затрет и от телефонных звонков спасения не будет, — непременно спрячусь у вас. Мы же фронтовые братья.