В СЕКРЕТНОМ ГОРОДЕ

В СЕКРЕТНОМ ГОРОДЕ

Федоровы

– Приезжайте немедленно. У нас в гостях Боря Носик. Такой, знаете ли, французский писатель и большой шалун. Вы читали его «Коктебель». Так вот, вы имеете сегодня шанс стать его девятьсот шестой пассией. Как, вы еще не выехали?! Милочка, вы не одна на свете. Если не поторопитесь, рискуете стать девятьсот седьмой! – так в воскресный день зазывал меня приехать в Климовск Георгий Борисович Федоров.

Это был замечательный дом: безалаберный, теплый, гостеприимный, с мебелью, изодранной многочисленными кошками и просиженной бесчисленными гостями. Ситуацию в доме контролировал огромный лохматый дворовый пес Петька, которому любящие хозяева присудили какую-то редкостную породу. Дом стоял около реки, отгороженный густым лесом от загазованной московской суеты. Формально он принадлежал городу Климовску, который легко сошел бы за большую деревню, если б не мешали этому многоэтажные каменные здания горкома партии и Дворца культуры да гигантский Ленин с вытянутой рукой, указующей на расположенный рядом военный завод. Город, собственно, и вырос вокруг этого завода и потому считался закрытым.

Чета Федоровых – профессор-археолог, писатель Георгий Борисович Федоров и его жена, кинорежиссер Майя Рошаль переехали сюда в семидесятых годах, спасаясь от повторных инфарктов ГэБэ, как за глаза называли Георгия Борисовича друзья. Кстати, я не встречала другого человека, который бы так по-детски трогательно хвастался своими инфарктами.

– У меня было семь инфарктов и два отека легких, – сообщил мне ГэБэ при первом же знакомстве. – И два обыска! – добавил он радостно, и я сразу поняла, что этому человеку есть чем гордиться.

ГэБэ был личностью легендарной. Археолог, он много путешествовал, совершал удивительные открытия, а попутно прятал в своих экспедициях диссидентствующих друзей, спасая их от вполне реальных угроз со стороны не любившего шутить грозного «тезки». «Скрывался от ГБ в экспедиции у ГэБэ», – не раз и не два слышала я о разных знакомых и незнакомых мне людях. Формально он диссидентом не считался, но, как всякий русский интеллигент, имел внушительный счет к «Софье Власьевне».

ГэБэ знал множество интереснейших историй, замечательно их рассказывал, его можно было слушать часами, даже когда он повторял уже знакомую историю. Очень любил рассказывать, например, как он делал предложение своей будущей жене. Году, кажется, в сорок пятом, гуляя с красавицей Майей по берегу Волхова, ГэБэ произнес:

– Я вас люблю и сейчас сделаю вам предложение. Но сначала я должен открыть вам страшную тайну: я ненавижу Сталина!

То ли это ее не испугало, то ли любовь оказалась сильнее страха, но только они поженились и счастливо прожили вместе около пятидесяти лет… Примерно тогда же друг ГэБэ привел к ним в компанию на встречу Нового года прелестную девушку, на которой собирался жениться. Когда пробили куранты, девушка встала и предложила выпить первый тост года за товарища Сталина. Наступила гробовая тишина.

– Ничего, ребята, я ее перевоспитаю, – пообещал обескураженный друг. Обещание свое он выполнил: женился и перевоспитал, и недавно отпраздновал золотую свадьбу.

– Во как влюблен был! – восхищенно заключал Георгий Борисович свой рассказ.

Друзья молодости (и я за глаза) звали его не ГэБэ, а Жора.

…Переехав из Москвы в Климовск, Жора Федоров совершенно изменил лицо города. Перед его обаянием спасовали даже работники отдела культуры климовского горкома партии, с которыми он быстро подружился и тем самым совершенно нейтрализовал. И вот в климовский Дворец культуры стали наезжать друзья Федорова. Чуть ли не первым экраном показывал свои фильмы Рязанов. Жора устраивал в Климовске такие концерты и такие выставки, о которых в Москве и мечтать не приходилось.

Однажды, приехав к Федоровым, я увидела во дворе невысокого раскосого человека, безуспешно боровшегося с пинг-понговой сеткой. Он курсировал вокруг стола, пытаясь и так и сяк пристроить стойки, но все как-то не выходило, и я уже открыла было пасть, чтобы дать ему через окно какую-то ядовитую рекомендацию, как незадачливый Жорин гость замурлыкал что-то себе под нос, и меня вдруг осенило: елки-палки, да это ж Юлий Ким! Рекомендацию давать расхотелось.

Лучший в моей жизни концерт Кима я слышала в Климовском Доме культуры.

А сама-то я как попала в дом к Федоровым? Не помню, наверное, познакомили наши общие друзья Утягины.[17] Павел Юрьевич Утягин (Павлик), профессор-химик, был одним из ближайших друзей Жориной юности. Развлекались Жора с Павликом тем, что постоянно друг друга разыгрывали и не всегда безобидно. Жора написал об этих розыгрышах прелестный рассказ и опубликовал его в какой-то местной газете вроде «Климовской правды». К сожалению, рассказ у меня не сохранился, и я восстанавливаю описанные там события по памяти.

Вот какое безобразие учинил Жора на Павликову докторскую защиту. Тут надо сначала объяснить две вещи. Павлик с женой – большие любители путешествовать. Это раз. Я не знаю, есть ли на свете неревнивые женщины: я, например, ревнива, вот и жена Павлика, Марианна, – тоже. Это два. На этом и сыграл Жора, готовя Павлику к защите подарок от общих друзей.

Когда огласили результаты голосования (разумеется, единогласного: Павлик – блестящий ученый), в глубине сцены раздвинулся занавес, а за ним оказались прекрасная туристская палатка и надутая резиновая лодка. Восхищенный Павлик бросился к палатке, и тотчас оттуда, покачивая бедрами, выкатилась ему навстречу красотка-блондинка в очень смелом купальном костюме (ее сыграла одна из лаборанток).

– Чур меня, чур, – закричал Павлик в ужасе… и не зря: прошло какое-то время, прежде чем Павлику удалось восстановить семейный мир и утрясти взаимоотношения Марианны с Жорой.

Павлик отомстил. Жора был в экспедиции в Молдавии, когда туда неожиданно пришла телеграмма, подписанная заместителем директора Института Археологии Академии Наук, где Жора работал. В телеграмме сообщалось, что Институт выдвигает Жору в члены-корреспонденты Академии Наук СССР, и ему надлежит срочно вернуться в Москву для сбора необходимых документов, которых требовалось представить штук двадцать пять. Жора принял все за чистую монету, оставил экспедицию, вылетел в Москву и довольно долго собирал перечисленные в телеграмме документы. Наконец, он принес их ученому секретарю института. Тот несказанно удивился, и только тут обнаружился подвох.

Теперь очередь была за Жорой, и он не остался в долгу. Незадолго до описываемых событий в Москве по приглашению Академии Наук СССР побывал лауреат Нобелевской премии Лайнус Полинг. Его принимали на самом высоком уровне, и, конечно, в торжествах по поводу приезда Полинга активно участвовал Нобелевский лауреат с советской стороны академик Семенов – директор института, в котором Павлик работал. И вот Семенову приходит телеграмма из-за рубежа. Латинскими буквами написан короткий русский текст: «Москва. Академику Семенову. Сердечно поздравляю замечательным открытием – эффектом Утягина Тчк Полинг Тчк».

Семенов рассвирепел. Как – он, директор института, последним узнает о совершенном в институте открытии?! И как посмел Утягин дать информацию об открытии за рубеж прежде, чем работа была доложена на ученом совете института и по достоинству оценена советскими коллегами?! Семенов вызвал Утягина и страшно на него кричал. Тот сначала никак не мог понять, в чем дело, и только когда разъяренный Семенов швырнул ему телеграмму, Павлик сообразил, «откуда дровишки»… Он попытался объяснить Семенову, что это розыгрыш, но тот был настолько разъярен, а невразумительные объяснения Павлика звучали столь нелепо, что потребовалось время и все марианнино обаяние, чтобы утрясти конфликт Павлика с директором института…

Вот так подшучивали друг над другом Жора и Павлик. Крепка была эта дружба, устоявшая перед такими испытаниями!

У Федоровых я пришлась ко двору и стала бывать, и не только сама бывать, но и привозить к ним своих друзей – как-то раз Таню и Сережу Никитиных, другой раз Даниэлей.

Поездка с Даниэлями имела свою историю.

Сима

У Федоровых был дом с говорящими стенами. Стены кричали, насвистывали и пели о хозяевах. Портрет Георгия Борисовича был работы Виталия Комара (того самого, из пары Комар-Меламид). Необыкновенные куклы оказались подарком падчерицы Александра Тышлера Тани Шур, великолепной кукольной художницы и керамистки. Окончательно меня добили доски – обыкновенные кухонные доски, расписанные чьей-то талантливой, хулиганской, не знающей удержу рукой. Под ними стояло расписанное той же рукой небольшое деревянное корытце. Это был полудеревенский – полугородской фольклор в стиле Городца, но сюжет!.. Я просто остолбенела. На высоком пригорке – церковь; внизу – площадь с традиционным сельсоветом; неподалеку в кустах валяется парочка в стадии далеко зашедшего флирта, от них откатилась пустая водочная бутылка; а на переднем плане отдает салют пионерский отряд – красные галстуки, вдохновенные лица – всегда готов! Непонятно только, кому он салютует – то ли сельсовету, то ли трахающейся парочке, то ли водочной бутылке…

Удивительная, тонкая живопись, злая сатира.

– Боже мой, Георгий Борисович, что это?! Кто это?!

– А как вы думаете, лицо какого пола это делает? – ответил мне Жора вопросом на вопрос.

– По сюжетам – мужчина, по тонкости исполнения – женщина, – ответила я неуверенно.

– Оба раза ошиблись, – засмеялся Георгий Борисович.

– Это молодая особа. Кстати, она из очень талантливой семьи – племянница Даниэля.

– Ну, уж это дудки, – возмутилась я. – Я в семье Даниэля бываю чаще, чем в своей собственной, – во всяком случае, так утверждает мой муж. Ирина с Юликом настоящие знатоки и ценители фольклора, Ирина так и вообще профессионал. Если бы у них была такая племянница – неужели эти доски висели бы у вас, а не у них?!

– О, это весьма печальная история, – начал Жора. – Сима – так зовут эту молодую особу – родом из глубокой провинции. Ее мать – родная сестра Юлия по отцу. Сима приехала в Москву учиться в университете, поступила на географический. Конечно, позвонила Даниэлям. К телефону подошла какая-то женщина; Сима представилась, но женщина не проявила к ней никакого интереса, не пригласила зайти – и больше Сима звонить не стала. Не хочет навязываться знаменитому дяде. В университете Сима познакомилась с Геной – он тоже из провинции, откуда-то из Сибири. Они поженились, родили двух прелестных детишек, съездили в Сибирь и вернулись в Москву. Московской прописки у них нет, стало быть, официально работать не могут, мыкают горе. Сима рисует и продает доски. Они пользуются успехом у иностранцев, и при нынешнем курсе доллара и марки это позволяет Симе с семьей держаться на плаву. Гена служит Симиным менеджером и растит детей. Даниэлям Сима больше не звонит, чтобы Юлий не подумал, что она чего-то от него хочет.

– Надо немедленно познакомить Симу с Даниэлями, – разволновалась я. – Сима, наверное, звонила Даниэлям осенью, когда они были уже в Перхушкове, а в их отсутствие в квартире постоянно живет кто-нибудь из Ирининых театральных коллег из провинции, – естественно, они не проявили никакого интереса к невесть откуда взявшейся племяннице Даниэля. А может, Сима просто попала Ирине под горячую руку: лепетала по телефону что-то невразумительное, и вечно занятой Ирине недосуг было ее слушать. Юлию ведь работы почти не дают, и Ирина буквально разрывается на многих поприщах.

– Голубушка, привезите к нам Юлия и Ирину, – взмолился Жора. – А я позову Симу. Устроим встречу потерявшихся родственников в стиле Сергея Смирнова и Валентины Леонтьевой (была такая программа на телевидении).

С этим я помчалась в Москву.

– Вы что, с ума сошли?! – прямо с порога набросилась я на Ирину и Юлика. – У вас, оказывается, есть племянница, великолепная художница, вот уж где фольклор так фольклор! Замечательная девочка – талантливая, остроумная, хулиганистая, – а вы живете и в ус себе не дуете?!

– Какая племянница? О чем вы говорите? – удивился Юлик.

Я пересказала то, что услышала от Жоры.

– Может, это дочка краматорской Маши? – сказал Юлик неуверенно.

Отец Юлия, Марк Даниэль, еврейский писатель и драматург, был большим жизнелюбом, неоднократно женился, имел нескольких детей от разных жен. «Марк Даниэль» был его псевдоним, и Юлик был Юлий Маркович, а сестра его по отцу Маша – Мария Абрамовна…

Пока Юлик рассказывал мне об отце и его женах, Ирину занимали совсем другие мысли:

– Наташка, ты знакома с Жорой Федоровым?! Почему же ты мне никогда об этом не говорила? Я так давно мечтаю с ним встретиться! Мы ведь оба работаем в Молдавии, Жора там нашу родину «сподниза копает», а я занимаюсь молдавским фольклором. Но знаешь, это какой-то рок! Куда бы я ни приехала, всегда слышу: «Вчера у нас был Федоров». Всегда «вчера»! За столько лет так ни разу и не пересеклись… Но теперь это судьба! Едем немедленно!

Мы поехали в ближайшую субботу. По дороге, недалеко от Климовска, в поисках нужного поворота я проехала на красный свет. Я ездила в Климовск сто раз и все равно постоянно искала этот зловредный поворот. Моя неспособность ориентироваться была постоянным предметом юликовых надругательств, и я изо всех сил старалась не дать ему нового повода; сосредоточившись на поисках поворота, я вообще не заметила светофора. Молодой милиционер, стоявший прямо под ним, просто ошалел, когда я так нагло проехала на красный свет, и сыграл целую симфонию на своем свистке. Я остановилась.

– Вы проехали на красный свет, – сообщил обалдевший милиционер.

Крыть было нечем, но в этот момент на меня снизошло вдохновение.

– Я к Георгию Борисовичу, – ответила я таинственным шепотом и очень выразительно посмотрела на милиционера.

– Что-что?! – удивился милиционер.

– Я к Георгию Борисовичу, – повторила я так же тихо и таинственно.

Дескать, и речи быть не могло, что милиционер не знает, кто такой Георгий Борисович. Милиционер растерялся. Этот Георгий Борисович был, по-видимому, не простой птицей, совсем не простой. После некоторого замешательства милиционер спросил неуверенно:

– Ну и что? Это дает вам право ехать на красный? Я окончательно обнаглела.

– А мне Георгий Борисович один раз позволил. Милиционер вздохнул обреченно и на всякий случай решил со мной не связываться:

– Ладно, проезжайте, но больше не ездите на красный.

– Конечно, нет! Мне Георгий Борисович только один раз и разрешил!

Мы проехали. Пронесло.

– Дружок, что такое вы ему нашептали? Почему он не отобрал у вас права? Или, по крайней мере, не оштрафовал? – изумился Юлик.

– Да пустяки. Я объяснила ему, что везу Даниэля к Федорову!

Дальше, слава Богу, мы ехали без приключений.

У Федоровых уже была Сима. Как я и ожидала, ее работы и она сама очаровали Юлика и Ирину.

Так я воссоединила семью Даниэлей – подарила им Симу и двух ее детей – Аню и Глеба, и ее мужа Гену Торопова, и ее маму «краматорскую Машу». Они потом сильно помогали Ирине, когда Юлик заболел.

Судьба свела Симу с Федоровыми за несколько лет до этих событий. В поселке писателей на Красной Пахре, на даче у переводчика Россельса сложилось такое литературно-диссидентское гнездо. Там часто бывали Федоровы. Как-то у Рос-сельсов снимала дачу литератор Вика Чаликова. Сима дружила с ее дочкой, Галей. Галя Чаликова расписывала досточки в традиционном русском стиле, делала копии с прялок, через нее Сима и познакомилась с этим искусством. Галя дала ей досточки и краски, и Сима стала ее копировать, но вскоре ей стало тесно в традиционных рамках, и она пошла своим, только ей свойственным путем. Симины доски попались на глаза Федоровым и восхитили их. Так завязалась эта дружба. Для Жоры Федорова в ней был дополнительный азарт – обыграть «Софью Власьевну» с ее нелепыми крепостническими законами, помочь Симе с семьей удержаться в Москве.

Сима с Геной жили где-то на обочине советской власти – вроде бы при ней, а вроде бы и совершенно в стороне. При желании их действия можно было легко квалифицировать как криминальные: жили они без прописки, «тунеядствовали», встречались с иностранцами, дружили с культурными атташе западных держав… Но времена были относительно вегетарианские, и их не трогали. Не стану описывать, через какие муки и авантюры прошла эта семья, пока не завершила благополучно свои скитания в английском городе Лондоне, где их в конце концов «прописали»… Туда же, в Лондон, в девяностых годах переехал и вскоре умер от своего последнего инфаркта Жора Федоров… Даже географически Сима и Федоровы оставались рядом до самой Жориной смерти…

После встречи в Климовске Сима стала часто бывать у Даниэлей, и вскоре состоялась ее первая выставка, в редакции журнала «Декоративное искусство» – где ж еще такой выставке и быть! (Не последнее дело также, что Ирина вела в «Декоративном искусстве» театральный отдел.)

Все Симины друзья явились на вернисаж и оставили свой след в книге отзывов. Не могу удержаться, чтобы не процитировать некоторые из них.

«ВеСима СимаПатичная Симастаятельная Искуства.»

СимаСука ТакаСима (Япония).

Это – писатель Леня Седов.

«Глубоко возмущен насмешкой над нашим российским бытом! С кем вы, мастера культуры?!»

Член об-ва «Память» Лазарь Солоухер.

Это, конечно, Губерман.

Теперь мне жить невыносимо,

Я весь душою искалечен.

Врисуй меня в корыто, Сима,

Хочу я быть увековечен!

Министр культуры Коми АССР И. Бурятов.

Это, конечно, он же.

И еще что-то из того же источника за подписью В. Губерман-Пинчер, член ССП.

Симины доски – фейерверк юмора и иронии, теплой, человечной, в чаплинском ключе. Ее персонажи и их ситуации одновременно комичны и трогательны. Сима неистощима на выдумку.

Историю одной доски хочу рассказать – благодаря ей Симино камерное искусство получило всесоюзный резонанс. Я стояла у истоков этой истории.

В середине восьмидесятых годов в Москве на Кузнецком Мосту проходила семнадцатая выставка молодых художников.

Это была довольно авангардистская выставка – во всяком случае настолько, чтобы принять к экспозиции викины эскизы к гоголевскому «Носу», подвергнутые остракизму в ее родном художественном училище за пару лет до этого, но еще не настолько, чтобы выставить симины доски. Я, однако, считала, что имеет смысл попробовать «повесить Симку» партизанским способом, в обход худсовета. Мы поехали на развеску втроем – Вика, Сима и я. Нашли подходящий простенок. Сима повесила доски, среди них – «Баньку», о ней ниже, я осталась их караулить, а Вика занялась своим «Носом». Развеска картин молодых художников – увлекательнейшее зрелище. Суетились они всю ночь, до самого открытия выставки, стараясь по возможности создать самую выгодную атмосферу для своих работ. К утру все изрядно измучились и проголодались.

– Сбегай-ка ко мне домой, попроси папу, чтобы собрал нам что-нибудь поесть. Вот адрес, – сказал Вике Петя Пастернак, внук поэта. Вика была самой молодой участницей выставки, поэтому Петя отвел ей роль «мальчика на побегушках».

– Как зовут твоего папу? – спросила Вика.

– Женя.

– А отчество?

Петя от изумления потерял дар речи. Вокруг раздался гомерический хохот. Виктория мгновение смотрела с недоумением, потом до нее дошло.

– Ой, что это я!

Бедняжка густо покраснела и поспешно умчалась выполнять петино поручение.

Утром симкины доски несколько раз порывались снять какие-то официальные лица, но я неизменно забирала их и вешала на место, бросая внушительное и лаконичное:

– Согласовано.

Так они и остались висеть до открытия и произвели фурор. О них писали. На следующую выставку Симу уже приняли официально и без проблем, так что я считаю себя в какой-то степени ее крестной матерью.

Симину «Баньку» напечатал на обложке «Огонек» Коротич. Вот тут-то и грянул гром.

«Банька», надо признаться, была довольно смелая. Обнаженные, а лучше сказать – совершенно голые мужики и бабы мылись совместно в русской бане; маленький чертенок, стоя на дверце русской печки, раскалял и печку, и страсти моющихся пар. Голая ведьма на метле вылетала через трубу; пара на верхней полке определенно не теряла времени, но нам показывали только их пятки; голые русалки плавали в озерке перед банькой; бородатый мужик наслаждался зрелищем, глядя из-за кустов; пионеры подсматривали в окошко.

Все это оказалось совершенно непривычным и неприличным для совокупного советского глаза, залитого семидесятилетним ханжеством.

Народ возмутился. Народ негодовал. В «Огонек» посыпались сотни писем со всех концов Союза. Подписчики грозили порвать с журналом, который нельзя оставлять на видном месте дома при детях. У подписчиков разыгрывалась фантазия, они активно додумывали то, что не было Симой изображено, и против этого протестовали. «Порнографическое искуство С. Васильевой (Симин псевдоним. – И. Р.) способствует и ускоряет вовлечение до ста процентов 12—13-летних школьниц в игру «Ромашка» и тем самым к неизбежному открытию уже в неполных средних школах (не говоря о полных) гинекологических кабинетов», – писала взволнованная учительница (здесь и дальше я сохраняю орфографию оригиналов). «То, что раньше называлось порнографией, теперь называется эротикой или даже прикладным искусством. Как просто!» «За такие картинки нужно судить как пошлость! С чем идет у нас борьба, воспитываем поколени в духе вежливости против всяких недозволенностей».

«Я не ханжа и к вопросам интимной жизни отношусь, как говорится, правильно. Художественное изображение обнаженного человека в вашем журнале приветствую. Просто я не смогу объяснить содержание картинки своему ребенку. Уверен на сто процентов, что вид полового акта в советском журнале немедицинского профиля напечатан впервые за все годы советской власти. С чем вас и поздравляю».

Пожалуй, единственная положительная рецензия пришла от солдат московского округа: «Дорогая Сима! Спасибо! Вы нам нужны!» – писали солдаты.

На народный гнев необходимо было реагировать. Сима учла критику и расписала новую доску, назвав ее «Альтернативная «Банька».

Та же русская баня, тот же интерьер, те же шайки. На левой лавке чинно сидят торжественно одетые мужики, все в черных костюмах и при галстуках; на правой лавке – нарядно одетые бабы. Все чинно парят ноги. Пару на верхней полке мы теперь видим. Они заняты совершенно не тем, о чем вы подумали: они читают Маркса и Энгельса. На печке стоит не чертенок, а маленькая статуя Ленина в позе «Ленин на броневике». Из трубы вылетает не голая ведьма, а ракета «Восток». И даже русалки надели бюстгальтеры, так что прячущимся в кустах милиционерам и плавающим в пруду пионерам теперь и смотреть-то не на что… Завершая картину, надо всем этим благообразием парит лозунг: «Нравственная Чистота Общества Выше Личной Гигиены!»

На выставке в Манеже обе «Баньки» висели рядом, снабженные объяснениями художницы и выдержками из писем читателей «Огонька». Посетители выставки хохотали от души.

То время, над которым смеялась Сима, ушло безвозвратно. Новые песни придумала жизнь. В России по-прежнему есть над чем посмеяться, но Сима с семьей теперь живет в Лондоне. Сима больше не расписывает доски. Она по-прежнему работает по дереву, но теперь это дерево причудливых, замысловатых форм, неожиданных и извилистых, как лондонские улицы; изменились Симины тематика и стиль. Это, как всегда, талантливо, но – совершенно другое. Гена работает по специальности. Дети подросли и выходят каждый на свою дорогу: Анна будет психологом; о Глебке вы еще, надеюсь, услышите, когда он победит в Уимблдоне.

У нас с Симой в Лондоне много общих друзей, Сима собирает их, когда я приезжаю. Я люблю у них бывать, но жизнь редко дарит мне такие праздники.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.