Продолжение главы «3 марта 1935 года»
Продолжение главы «3 марта 1935 года»
Петр Матвеевич Красавицкий, блестящий петербургский доктор, сделался сельским лекарем и видной фигурой в округе. Природа залечила его душевные раны, и он в благодарность ей стал сверх своих врачебных дел изучать лесоводство. На своем участке он насадил кедры, серебристые ели и другие по тем краям диковинные деревья. Кстати, часть кедров сохранилась и доныне. И на этом поприще он проявил талант, даже написал несколько книг о лесном деле. Жена его Лиза помогала крестьянам в несчастных случаях, занималась своими работами по усадьбе и уходом за детьми. Но прежнее глупое недоброжелательство родственников висело роком над семьей Красавицких.
Снова удар. Двенадцатилетний мальчик Володя тяжело заболел: полиомиелит, парализованные конечности — обе руки и обе ноги неподвижны. Горе! Отчаяние! Было предпринято, что в человеческих силах. Били во все колокола, возили мальчика ко всем светилам, на все воды. Сражались долго, упорно, неотступно, но у злобной болезни удалось вырвать из зубов только ограниченное движение ног и частичную подвижность правой руки. Таким я и застал Володю, когда впервые вошел в бывшую келью Зачатьевского монастыря — тесное жилье семьи Красавицких. Но тогда я не заметил следов этой беды. Позднее, когда мы с ним стали часто видеться, подружились, я не без удивления узнал, какой Володя умный, начитанный, как много иностранных языков знает, как интересно судит о жизни, как бывает весел, как часто посещает консерваторию, как замечательно плавает. Но передвигается еле — еле и, когда надевает пиджак или пальто, помогает себе зубами, а левую руку, висящую вдоль его крупного тела плетью, с трудом впихивает правой рукой в левый карман, чтобы не болталась. Большая в нем сила духа!
В 1929 году по ряду причин, о которых сейчас не время писать, семья покинула хутор и оказалась в Москве.
В ту пору, когда я впервые увидел Петра Матвеевича, он был тоже болен. Мне запомнились его взлохмаченная голова, крошки в бороде, выцветшие глаза, в которых тлело безумие. Нет, это не было настоящее сумасшествие, Петр Матвеевич клинически был нормален. Во взгляде его светились какая?то сгорающая гордость, непокорность, вызов всему и решительность. И дома к нему относились уже как к неисправимому чудаку.
Сглазили счастье тети Лизы… Крошечная комнатенка, в которой нечем дышать, больной сын, за которым надо ухаживать, как за малым ребенком (тетя Лиза боялась смерти только по одной причине: кто же тогда будет ходить за Володей?), полубезумный муж и еще трое детей, как говорится, мал мала меньше и с очень нелегкими характерами. И бедность. Вот все ее счастье. И во всей этой достоевщине лицо тети Лизы всегда было светлым, взгляд оставался доброжелательным, слово — приветливым. Никогда ни на что не жаловалась, всегда всем помогала. За двадцать три года житья бок о бок я не только никогда не видел ее злой, но даже рассерженной. Она переносила беды, не сгибая головы, никого не кляня, никому не кланяясь. И, конечно, работала. Последние годы — диетсестрой в больнице.
Господи Боже мой, как я ненавижу людей, особенно молодых, ноющих по самому пустому поводу: не то платье мама купила, не те туфли…
Отрекомендовавшись тете Лизе, я рассказал о своем бездомстве. Со спокойным участием тетя Лиза выслушала меня и сказала: «Пойдем, Витя, поспрошаем соседей, может быть, кто?нибудь сдаст угол». И мы пошли по комнатам длинных коридоров корпуса номер 7.
— А вы зайдите в тринадцатую квартиру к Пелагее Ивановне Федотовой. По — моему, она собиралась сдавать угол, — сказал кто- то из бесчисленных жильцов. — Она в четвертой комнате.
Мы вошли в тринадцатую квартиру, состоявшую из двенадцати отдельных комнат — келий, нашли номер четыре. Постучали.
— Войдите, — послышался несколько величественный приятный пожилой голос.
Мы вошли…
— Да, я могу сдать вам комнату. — Пелагея Ивановна не сказала «угол». — Но у меня нет кровати, и вы можете спать только на этом сундуке. Он короткий, но есть табуретка. Я буду давать вам ее на ночь, и вы будете ставить ее себе в ноги. Кроме того, условие: в комнате не курить и товарищей сюда не водить. — Не знаю, кого она имела в виду, говоря это. Может быть, девушек. — Плата сорок рублей.
Я немедленно согласился на все совершенно не жесткие для меня условия. Кроме… В уме мелькнул расчет. Стипендия моя сорок пять рублей. Значит, на житье мне останется пятерка. Ничего, как?нибудь все образуется. Стараясь казаться спокойным, не выдавая бьющей через край радости, я произнес: «Согласен».
И 3 марта 1935 года я принес свой фанерный чемоданчик в эту комнату. Она была несколько меньше, чем комната тети Лизы, — 10,7 квадратных метра. В ней был маленький столик. Он сейчас у меня на даче под Москвой, и я очень люблю его и даже иногда поглаживаю рукой. Кстати сказать, точно такой же столик я видел под Ленинградом в Сарае — музее Ленина. Там Ленин скрывался, и там стоит точь — в-точь такой столик. Видимо, они производились в конце девятнадцатого или начале двадцатого века в какой?то степени серийно. У меня также есть металлический с позолоченной ручкой (правда, позолота уже порядком стерлась) нож для разрезания бумаги, который мне достался от отца, — безусловно, родной брат того ножа, который лежит на письменном столе Чехова в его доме в Ялте. Я не Чехов, но нож для разрезания бумаги — как у Чехова. Уже приятно!
Кроме столика, железной кровати Пелагеи Ивановны, упомянутого мною сундука, стула и табуретки, другой мебели в комнате не имелось. Стены когда?то были выкрашены ядовито — зеленой краской, будто их спрыснули купоросом. Краска облезла и расползлась разводами, а кроме того, в комнате было множество клопов и Пелагея Ивановна давила их на стене пальцами; от этого получалось что?то вроде абстрактной живописи, хотя все было конкретным. Клопы эти ночью залезали мне в уши и щекотали, но вскоре я перехитрил их — стал затыкать на ночь уши ватой. Единственное окно выходило в Молочный переулок. Хорошо просматривался просторный двор противоположного дома, где всегда что- то происходило — то игра в домино, то драка. Да, я забыл о том, что в комнате стоял еще манекен. Пелагея Ивановна когда?то немного шила, и манекен остался от тех времен. Он был совершенно ненужной вещью и стоял отдельно от всего, как инородное тело. Но мне он не мешал; наоборот, будоражил фантазию, в нем было что?то инфернальное.
Описывая свои мытарства, я совсем не ищу чьего?либо сочувствия, а еще меньше желаю, чтобы кто?то думал, будто я был несчастлив. Наоборот! Счастье переполняло меня! Я учился в Москве, я ходил по театрам, знакомился с интересными людьми, каждый день открывал мне неведомое. Я был невыразимо счастлив! Я даже думал: почему я такой счастливый, за что мне такое, почему у меня такая интересная жизнь?
Однажды вечером я сидел на подоконнике в своей комнате. Была прекрасная летняя ночь, и я заметил прямо против окна на темно — синем небосводе маленькую звездочку и почему?то долго любовался ею. На следующий вечер я увидел ее снова и опять засмотрелся. Странно, мне почудилось, будто она светит безусловно мне. Лично мне. Было на небе много других звезд— мелких и крупных, куда более крупных, чем эта звезда. Но именно она почему?то привлекла мое внимание среди мириад других. И я дерзко тогда подумал: это моя звездочка!
Может быть, современным молодым людям все это покажется не только сентиментальным, но и просто нелепым. Но что же мне делать, если все это было именно так, и я рад, что жил, чувствовал, мыслил и фантазировал именно так. И уже не было вечера, чтобы я не заглядывал, хотя бы на мгновение, в окно и, если небо не заволакивали облака, приветствовал мою звездочку. Даже когда мне бывало очень плохо, взглянув на нее, убедившись, что она на своем месте, я чувствовал себя увереннее, бодрее и говорил себе: она там, все будет хорошо…
Сейчас уже давненько никто не живет в этих коридорах в комнатах — кельях Зачатьевского монастыря. Обитавшие здесь семьи получили отдельные квартиры в разных районах Москвы. В бывшей квартире номер 13 разместился Оргтрансстрой. Замечал ли кто из сотрудников этого учреждения ту звездочку? Она, безусловно, на своем месте. Не может быть, чтобы она исчезла. Ведь кому- то она светит. Не одному же мне.
Итак, я студент, поселившийся в бывшей келье Зачатьевского монастыря
Данный текст является ознакомительным фрагментом.