Глава 8

Глава 8

Медленно, по верно, сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна — и на толчке, и на концертах, и на улицах всё чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые пластинки «Дюран-Дюран», «Стренглерз», «Адам энд зе Энтс», последние надежды волосатых — «Лёд Зеппелин» и «Кинг Кримзон» тоже подложили им изрядную свинью — Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие «фенечки» — «пацифики», повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители «тяжеляка», всё это не привлекало уже к себе молодые горячие головы. Да и сами эти головы из безумных и горячих постепенно становились, трезвыми и холодными. Плюясь и ругаясь убегали из моего дома захожие волосатые гости, проклиная «диско», которое слушали тогда мы с Витькой. Под «диско» последние могикане «Свит Фридом» подразумевали Игги Попа, Боуви и Яна Дюри. Нам уже давно неинтересно было общаться с этими бедными людьми, не прочитавшими за всю свою жизнь ни одной книги, кроме «Мастера и Маргариты». «Булгаков — это в кайф» — говорили они, мечтательно прикрыв глаза. «А совдеп — не в кайф»… «А что ещё в кайф?» — спрашивали мы. «„Пинк Флойд“ ранний в кайф. А поздний — не в кайф. И диско — не в кайф»… «Гребенщиков продался истеблишменту, — говорили они. — Не в кайф». Мы терпеливо слушали эти глубокомысленные рассуждения. «В костюме стал выступать, в пиджаке. Не в кайф». «А идите-ка вы в жопу с вашим кайфом» — говорили мы, заканчивая беседу. Уходили, уходили раздолбайские пассивные семидесятые, пришли уже холодные, математически выверенные, компьютерно-чистые и активные восьмидесятые. «Ревущие восьмидесятые», — как сказал Б.Г.

Гена Зайцев не утонул в болоте агонизирующего хиппанства, выплыл и, на удивление всему Ленинграду, преобразился — даже цвет лица у него стал здоровее. Волосы, правда, он не состриг — но я уже говорил, что длина волос не имеет, в принципе, значения, мы уже стали чуть-чуть умнее и смотрели не только на волосы, но и на то, что под ними. У Гены стали появляться новые, ранее никогда не переступавшие порог этого дома люди — в кожаных куртках, строгих костюмах, с узенькими галстучками, с короткими стрижечками… Тьфу, ты, опять я о волосах! В тёмных очечках, я хотел сказать. Гена проявлял живой интерес ко всему новому, не забывая, однако, и старого, но я тоже люблю «Джетро Талл» семидесятых и это не мешает мне торчать от «Клэш» и «Оркестровых Манёвров», и в квартире Гены — рассаднике пацифизма, как говорил его участковый милиционер, зазвучали новые голоса.

Мы шли к Гене тёмным мартовским вечером, шлёпая по лужам Московского проспекта — очередная оттепель радовала нас и позволила одеться поприличней — на Витьке был длинный широкий плащ, малиновые узкие бархатные штаны и остроносые туфли, на мне — широкое жёлтое пальто с огромными плечами — мы использовали заброшенные гардеробы родителей и, чуть-чуть подновив их, привели эти вещи в соответствие нашим вкусам. Гена к этому времени в очередной раз поменял квартиру — теперь он жил около Технологического института — уже довольно близко от рок-клуба и ездить к нему было очень удобно практически из любой точки Ленинграда. Этой весной у нас с Витькой отпали последние сомнения — быть или не быть нашей группе, имеет ли смысл исполнять Витькины песни в таком виде, в каком мы их делали, — мы уже стали группой. После новогодних московских домашних концертов у нас состоялся маленький домашний концертик в Ленинграде — в какой-то из бесчисленных мансард Петроградской стороны, и публика опять была в восторге, публика взрослая, серьёзная, какие-то режиссёры, художники, богема, одним словом. Это было то, что нам нужно, — приятно было иметь дело с образованными людьми, да мы и понимали, что только они могут помочь нам расти — в конечном счёте и устройство концертов, и аппарат, и всё остальное могли пробить только личности, так или иначе имеющие вес в официальной культурной жизни страны — подполье уже явно стало несерьёзным и несостоятельным способом существования. Я не помню, кто устраивал этот концертик на Петроградской, но там у нас появился Первый Официальный Фан (поклонник), не принадлежащий к кругу наших друзей. Друзьям-то тоже всё нравилось, но друзья есть друзья, а тут незнакомый крепкий молодой человек с мутными глазами и красным носом так прямо и заявил нам:

— Я ваш первый официальный фан. Запомните это. Когда станете знаменитыми, говорите всем, что ваш первый официальный фан, это я — Владик Шебашов.

Мы идём в гости к Гене, говорим о всякой ерунде, и вдруг Витька спрашивает меня:

— Лёша, а у тебя, вообще, какие планы на будущее?

— В каком смысле?

— Ну, через десять лет, через пять, каким ты себя видишь? В каком качестве?

— Не знаю. Я как-то не думаю об этом. Тебя интересует, какую пенсию я хочу получать от государства что ли?

— Вообще — чем заниматься?

— Я думаю, что будем играть дальше. Этого дела на всю жизнь хватит. А ты как считаешь?

— Да вот я тоже сейчас подумал, что я ничего другого перед собой не вижу.

— Ну, ты ещё рисуешь — можешь художником стать, если захочешь.

— Мне кажется, не захочу. В музыке я живу. Видишь, мы же не профессионалы, и всё это чистое дилетантство, но у нас будут свои слушатели. Ты как думаешь?

— Уже есть. Владик Шебашов.

Витька засмеялся:

— Да, Владик Шебашов, Майк, Борис… Борис ведь тоже непрофессиональный музыкант, и Майк тоже…

— Что значит — непрофессиональный? Как раз, по-моему, профессиональный. Одни играют так, другие — иначе, но играют ведь всё равно и живут этим. Не в смысле денег, а вообще — это основное дело. Они-то, как раз, профессионалы. И ты — тоже. Вернее, — мы.

— Да, ладно, профессионалы — не профессионалы, какая, в общем, разница? Ты серьёзно говоришь, что это для тебя основное дело?

— Да. А для тебя?

— Ну, я же говорю, — у меня ничего другого нет. Только моя гитара. Вот, кстати, новую уже пора покупать.

— Давай, Витька, успокоимся и будем играть себе. Что голову-то забивать?

— Классно! Кстати, знаешь, мне что-то перестало нравиться наше название. Я решил, что нужно брать одно слово. Во-первых, нас двое, и «Гарин и Гиперболоиды» — это как-то странно: ты-то теперь один «Гиперболоид». И потом одно слово как-то битновее. Одно короткое точное слово. Согласен?

— Ну, не знаю. Мне «Гарин» очень нравится. Я бы оставил. А ты всё-таки лидер — тебе решать. Если ты категорически против, давай придумывать новое.

— Да, Лёша, я, в общем, против.

— Какие-нибудь мысли по поводу нового у тебя есть?

— Не-а-а…

— Давай любые слова — первые попавшиеся. Устроим «мозговой штурм». Может быть, что-нибудь подвернётся.

— Давай. Стена, космонавты, цирк, асфальт, пионеры.

— «Космонавты» — очень смешное название.

— Давай «Космонавтов» запомним. Поехали дальше. Теперь ты.

— Цирк, кино, театр, кинотеатр, ринг, спортсмены, корабли…

— «Цирк» уже было. Так. Террариум, ярило, свет, ночь…

Так ничего и не выбрав толкового, мы добрели до квартиры Зайцева. На дверях рядом со звонком висел картонный кружок с маленькой прорезью сбоку. В прорези, если кружок поворачивать вокруг оси, появлялись вежливые надписи: «Приду в 20.00», «Приду в 21.00», «Приду в 22.00» и наконец категорично — «В квартире никого нет». На этот раз в прорези было самое приятное сообщение: «Мы дома».

Сегодня здесь мы должны были встретиться с Борисом — он позвонил Витьке и сказал, что у него к нам дело и что он будет вечером у Зайцева, который уже предупреждён и ждёт нас.

У Гены было всё как всегда — на магнитофоне вертелась лента, пел Шевчук. Последнее время он часто стал приезжать в Ленинград и всё время привозил Гене свои новые работы. Гостей, кроме нас и Бориса, у Гены сидело человек пять, все пили чай, беспрерывно курили и говорили о чём-то своём, не обращая на нас внимания. Борис был одет в синий строгий костюм, вызывавший на концертах агрессивную ненависть молодых любителей «Блэк Саббат» и «Уайтснэйк», но здесь костюм никого не шокировал — компания на этот раз у Гены собралась приличная. После приветствий и ничего не значащих первых фраз Борис подсел к нам поближе и сказал:

— Ну вот. Мы закончили только что новый альбом…

— Какой? — прервали мы его.

— Ориентировочно он будет называться «Треугольник». Но дело не в этом. Тропилло сейчас более или менее свободен, я с ним поговорил о записи вашего альбома. Сказал, что группа очень хорошая, молодая и интересная. Я думаю, что вам не потребуется много времени для записи. А я, наконец-то, попробую поработать в качестве продюсера, если вы, конечно, не против.

— О чём ты говоришь, Боря, конечно, мы согласны, — сказал Витька. — Спасибо тебе огромное. Это всё очень здорово.

— Ну, спасибо пока не за что.

— Как это, не за что? За то, что ты с Тропилло договорился.

— Да, вот ещё что. Вы подумали, какой звук вам нужен, барабаны и всё остальное?

— Ну, барабанщика у нас нет… Может быть, вы поможете, в смысле — «Аквариум». Я хотел бы всё-таки электрическое звучание, ну, может быть, полуакустику… Хотелось бы сделать звук помощней — всё-таки это наш первый альбом, нужно сделать его ударным — это же наше лицо, первый выход к слушателям.

— Ребята, я об этом уже думал. Как вы смотрите на то, чтобы поиграть для «Аквариума» — соберёмся дома где-нибудь, тихо-спокойно, вы покажете материал, а мы решим, кто чем может помочь. Тропилло заодно послушает. Ему ведь тоже нужно знать, что он будет писать. Вы вообще готовы сейчас что-нибудь показать?

— Сейчас — это когда?

— Ну, скажем, на этой неделе.

— Конечно, готовы. У нас недавно «квартирник» был — всё было чисто сыграно. Мы можем и на этой неделе. Как у тебя с работой, Лёша?

— Я могу во второй половине дня в любой день, хоть завтра.

— Вот и чудненько. Мы созвонимся с тобой, Витька, или, Лешка, с тобой, наверное, завтра. — Борис вытащил из кармана большую растрёпанную записную книжку, полистал её, что-то почитал в ней и сказал, — да, завтра мы собираемся у Тропилло, весь «Аквариум», я всем объясню ситуацию и позвоню вам. Кстати, Витька, у тебя есть записная книжка, в которую ты записываешь свои дела на неделю вперёд?

— Нет, — сказал Витька.

— Счастливый человек. Но скоро, я думаю, она тебе понадобится. Да, вот ещё что. У вас название всё прежнее — «Гарин и Гиперболоиды»?

— Знаешь, Боря, — Цой улыбнулся, — мы как раз, когда сюда шли, решили подумать насчёт нового. Я думаю, из одного слова что-нибудь — хочется найти нечто броское, яркое…

— Совершенно правильно. Мне тоже ваш «Гарин» не очень нравится. Это немного старовато. Вы же новые романтики — исходите из этого.

— Подскажи.

— Хм, подскажи… Давайте вместе.

И снова началась волынка с перебиранием существительных. К этому подключились все сидящие у Гены гости и сам Гена. Через час безуспешных попыток выбрать подходящее название мы остановились и решили переждать — наши головы явно нуждались в отдыхе — они уже были забиты короткими словами, как небольшие орфографические словари. Время было позднее, и мы, простившись с Геной, отправились на метро. Бориса с нами не было — он, как мы видели по размерам его записной книжки, был страшно обременён делами и убежал от Гены сразу после беседы с нами. Мы снова шли по Московскому, лил дождь, в чёрных лужах отражались яркие шары уличных фонарей, на крышах и фасадах домов горели разноцветные неоновые трубки, сплетённые в буквы и слова.

— Да-а-а… Вот проблема, — сказал Витька, — название не придумать. Что мы там насочиняли?

Перед нами на крыше одного из домов, стоявшего метрах в пятидесяти от метро, куда мы направлялись, горела красная надпись — «Кино».

— «Кино» — говорили? — спросил меня Витька.

— Да говорили, говорили, ещё когда сюда шли.

— Слушай, пусть будет — «Кино» — чего мы головы ломаем? Какая, в принципе, разница? А слово хорошее — всего четыре буквы, можно красиво написать, на обложке альбома нарисовать что-нибудь…

— Ну, если тебе нравится, то, конечно, можно…

— Да не особенно-то мне и нравится, просто нормальное слово, удобное. Запоминается легко. Давай, Лёша, оставим?…

— Ну давай, а то действительно — что мы, как болваны — кино, так кино. Не хуже, во всяком случае, чем «Аквариум». «Кино».

Через два дня, вечером, после работы и учёбы мы встретились с Борисом на станции метро «Василеостровская» и отправились в дом к Михаилу — Фану (не путать Фана — Фанштейна-Васильева с фаном — Владиком Шебашовым). Там нас ждали собственно Фан и Дюша — флейтист «Аквариума». Сева отсутствовал — сегодня у него был рабочий день, и он что-то там сторожил. Тропилло тоже не было, но Борис успокоил нас, сказав, что Тропилло и так согласился нас записать, безо всякого предварительного прослушивания. Фан разлил по разнокалиберным кружкам крепкий чай, и «Аквариум» приготовился нас слушать. Надо сказать, что мы с Витькой, как мне кажется, чувствовали себя более спокойно и естественно, поскольку уже привыкли к разного рода прослушиваниям и дебютам — почти полгода только этим и занимались, а вот «Аквариуму» явно в новинку было осознавать себя членами комиссии, принимающей работу молодых музыкантов, и их мучило бремя ответственности, свалившейся как снег на голову, — как бы не обидеть нас необъективными оценками, не выглядеть в наших глазах консерваторами, не пропустить чего-нибудь мимо ушей…

Мы сыграли что-то около десяти песен, которые «Аквариум» сопровождал гробовым молчанием. Нам стало не по себе — такой реакции мы ещё не встречали — Дюша и Фан неотрывно смотрели на нас, тараща изо всех сил глаза, а Борис беспрерывно курил «Беломор» и явно думал о чём-то своём.

— Ну вот, примерно в таком роде, — сказал Витька.

— Да, вот так вот, всё типа того, — сказал я.

— Ну, как вам? — спросил Борис у своих товарищей.

Дюша наконец ожил, лицо его приняло человеческое выражение, и он с облегчением произнёс:

— Да что говорить, это просто здорово!

— Всё это нужно писать, конечно, — поддержал Дюшу и Фан, поняв, что роль члена комиссии подошла к концу.

— Я вам говорил, — улыбнулся Борис, потом повернулся к нам и спросил: — С названием вы разобрались?

— Я думаю, — ответил Витька, — «Кино».

— «Кино», хм, хм, что-то в этом есть.

— Да, — сказал Дюша, — неплохое название — ни к чему не обязывает.

— Многоплановое, — сказал Фан.

Тут же был назначен первый день записи. Борис полистал свой деловой блокнот, помычал, потом предложил ближайший понедельник — через два дня.

— С утра вы можете? — спросил он у нас.

С утра мы не могли. Но смекнув, что такая возможность — сделать запись в студии, бесплатно, с хорошими музыкантам просто так в руки не даётся, да и Борис ведь считает нас серьёзными людьми — настоящими битниками, новыми романтиками, музыкантами и тратит на нас своё время, мы решили, что сможем.

— Сможем, — сказал Витька.

— Конечно, — сказал я.

Все вместе мы вышли на улицу. Было ещё холодно, но мы шли без шапок, ветер вертел у нас в руках гитары в тряпочных чехлах, Борис рассказывал нам про Игги Попа и Боуи, Дюша напевал припев Витькиной песни — «Просто хочешь ты знать, где и что происходит…» — потом у метро мы простились с «Аквариумом» — у наших друзей были какие-то бесконечные дела. И я сказал Витьке:

— Поздравляю.

— И я тебя, хотя ещё и рано, нужно сначала сделать запись.

— А что будем писать? Какие вещи?

Витька улыбнулся и сказал:

— Всё! Потом выберем для альбома штук десять. А сейчас, сколько будет возможно, будем писать. Такой шанс нужно использовать.

— Это верно.

— Ну что, Лёша, я к Марьяше съезжу, порадую её. Давай тогда до завтра что ли.

— Ну, до завтра. Я тоже сейчас домой — отдохну, почитаю что-нибудь.

Витька теперь часто встречался с Марьяшей. Это была очень милая барышня, боевая весёлая художница, работавшая в ленинградском цирке заведующей костюмерным цехом и постоянно таскавшая нам оттуда разные забавные тряпки — жабо, кружевные рубахи, расшитые фальшивым золотом жилетки и прочие списанные части цирковых костюмов. Я тоже пёр из ТЮЗа всё, что подлежало списанию, и в результате у нас с Витькой уже был кое-какой гардероб, который мы берегли для предстоящих концертов. Марьяше очень нравилась группа, носившая теперь скромное название «Кино», и, в особенности, её руководитель — Витька. Она была умна и понимала, что музыка для него в данный момент — это главное, и не отвлекала от творчества, а, наоборот, — поддерживала, помогала нам чем могла и не обижалась, когда время репетиций сокращало время её общения с Витькой.

Следующим днём была суббота, и я заехал к Витьке утром — каждую субботу в двенадцать дня начинались собрания в рок-клубе, которые мы старались теперь не пропускать. Мы от души веселились там, встречали знакомых и ехали куда-нибудь в гости, а также узнавали о грядущих концертах. Мы прибыли в Дом народного творчества вовремя — «Кино» никогда никуда не опаздывало, и это было и остаётся для меня до сих пор настоящим проклятием. В Ленинграде при общении с людьми, занимающимися любой формой творчества, в большинстве случаев нет надобности приходить на запланированную с кем-то встречу вовремя. Ставлю десять против одного, что ваш приятель опоздает на время от десяти минут до… ну, часов до трех, скажем. Всех, кто не опаздывает (а есть у нас и такие), я знаю лично и могу дать справку по этому поводу всем желающим. Так и в клубе — если назначено на двенадцать, смело можно приезжать к половине первого, и тогда ждать начала придётся всего минут пятнадцать-двадцать. Но мы с Витькой всегда приезжали к двенадцати и болтались по полупустому Белому залу, где в торжественной обстановке проводились заседания первого в нашей стране рок-клуба.

Неспешно собирались заспанные рокеры, пришли члены правления и уселись за своим столиком сразу же, начав перебирать груды бумаг, которые они всегда носили с собой. Собрание началось, как всегда, с переклички — в алфавитном порядке председатель выкрикивал названия групп, и их представители, сидевшие в зале, бодро рапортовали начальству:

— Есть!!!

Потом члены правления что-то говорили, сообщали какие-то новости, но на этот раз мы с Витькой не слушали их, а тихо беседовали между собой, обсуждали предстоящую запись и строили грандиозные планы по её тиражированию.

— «Кино»! Вы что, не слышите, что ли? — кто-то из правления, оказывается, уже не в первый раз громко обращался к нам.

— Что? — спросил Витька.

— Будете вы играть?

— Когда?

Весь зал изучающе смотрел на нас — здесь ещё почти никто нас не слышал, а выглядели мы, стараниями Марьяши и с помощью Театра Юных Зрителей, достаточно экстравагантно.

— Через две недели концерт, будут играть молодые группы. Мы считаем, что вам уже пора попробовать выступить на нашей сцене.

— Выступим, — отозвался Витька.

— Тогда останьтесь после собрания — вам нужно подать заявку на выступление, представить залитованные тексты песен и порядок их исполнения, фамилии всех членов группы и написать, кто на чем играет. Ещё вам нужно написать краткую историю вашей группы и принести несколько фотографий для…

— Стенгазеты, — сказал я. — Хорошо, принесём.

Мы задержались после собрания, Витька написал заявку на участие в концерте, очень похожую по форме на заявление в отдел кадров о приёме на работу, а я записал в записную книжку всё, что нам нужно было ещё написать, записать и принести в клуб для того, чтобы тридцать минут постоять на небольшой сцене актового зала, бесплатно, разумеется.

— Ты, прямо, как Гребенщиков, — сказал мне Витька, кивая на мою записную книжку.

— Да-да, — ответил я. — На себя посмотри. Сам, как Макаревич — важный.

Мы были очень довольны предложением руководства рок-клуба — концерт на большой сравнительно сцене, на более или менее приличной аппаратуре, перед большим скоплением публики — мы могли показать и свою музыку, и свои костюмы, и свою позицию по отношению к рок-революционерам, и ещё что-нибудь… Вообще, концерты в рок-клубе были по-настоящему чистым искусством — никакой практической пользы они никому не приносили. Музыканты играли для собственного удовольствия, зрители в зале выпивали-закусывали, в буфете продавали сухое и коньяк, кофе и бутерброды с икрой… Клуб, короче говоря. Но монополия — есть монополия, и за «левые» концерты, например, в Москве, за которые музыкантам платили деньги, чтобы те могли худо-бедно существовать, и которые проводились без ведома и в глубокой тайне от рок-клуба, могли из этого самого клуба с треском вышибить. На первый взгляд, это музыкантам ничем не угрожало в материальном, опять-таки, плане, но это только на первый взгляд. Утратив членство в рок-клубе, музыканты из разряда «самодеятельных артистов» автоматически переводились в разряд «идеологических диверсантов», «тунеядцев», «диссидентов», «антисоветчиков» и прочая и прочая… А поскольку пятьдесят процентов подпольных концертов заканчивались обычно (иногда ещё не начавшись) всеобщей поголовной проверкой документов и выяснением личностей, то здесь музыкантам приходилось уже туговато. Члены рок-клуба ещё могли что-то мямлить про залитованные тексты, показывать бумажки с синими печатями Дома народного творчества и валить всю вину (вину?!) на Облсовпроф или какой-нибудь ещё культпросвет, а не члены такого удовольствия были лишены, и им приходилось выкручиваться самим, и не всегда это проходило удачно. Да.

Мы уточнили у нашего руководства подробности — день и час концерта, а также выяснили, кто ещё будет играть, кроме нас. Заявлена ещё была какая-то незнакомая новая группа, затем — «Группа под управлением Александра Давыдова». Их мы тоже не слышали раньше, да и не могли — группа только-только начинала, но внешний вид коллектива нам с Витькой понравился. Эти ребята тоже остались после собрания что-то выяснять, и мы их смогли рассмотреть поближе. Все они были в чёрных кожаных курточках или пальтишках, в чёрных очках, с аккуратными стрижечками и очень интеллигентными манерами — особенно низенького роста паренёк, которого все называли Гриней. Сашку же Давыдова мы немного знали — слышали какие-то его предыдущие проекты, он был неплохим гитаристом, с кайфом играл блюзы в аккуратной манере Эрика Клэптона, но сейчас, судя по внешнему виду его музыкантов, он затеял что-то совсем новое.

По рок-клубовской разнарядке «Кино» должно было открывать концерт, потом — две группы, включая команду Давыдова, а в заключение, видимо, чтобы удержать зрителей в зале на бездарных новых неизвестных группах, должна была играть знаменитая команда, работающая ещё с середины семидесятых, всеми (кем?…) любимая и почитаемая, зубры настоящего социального хард-рока, название только вот забыл, к сожалению…

Никто не любит почему-то играть первым номером, открывать концерт, а нам было всё равно, даже привлекало то, что мы обрушимся на головы неготовых ещё, непроснувшихся зрителей и уж, во всяком случае, останемся в их памяти, выступив первыми. Мы вышли на улицу Рубинштейна и неторопливо пошли в сторону резиденции Майка. Светило солнце.

Идёшь по улице один,

Идёшь к кому-то из друзей.

Заходишь в гости без причин, —

Ты хочешь свежих новостей.

Просто хочешь ты знать,

Где и что происходит…

Звонишь по телефону всем —

Кого-то нет, а кто-то здесь,

Для разговора много тем,

Для разговоров время есть —

Просто хочешь ты знать,

Где и что происходит.

Узнал, что где-то пьют вино,

А где-то музыка слышна.

И ты идёшь туда, где пьют,

И ты берёшь ещё вина.

Просто хочешь ты знать,

Где и что происходит.

Там кто-то спор ведёт крутой,

А кто-то просто спит давно.

И с кем-то рядом ты сидишь,

И с кем-то вместе пьёшь вино.

Просто хочешь ты знать,

Где и что происходит.

В понедельник утром мы приехали с Витькой к «Сайгону», покурили на улице и вошли внутрь — здесь мы должны были встретиться с Борисом и поехать в студию. Я на неделю отпросился с работы «за свой счёт», а Витька «заболел» — раздобыл справку для училища от какого-то мифического врача. Утром в «Сайгоне» было ещё ничего — чисто, тихо и спокойно. Вечером здесь начинался, конечно, беспредел: собирались опустившиеся и спившиеся поэты шестидесятых и семидесятых, которые когда-то веселили и развлекали «Сайгон», а сейчас только гадили здесь — сорили окурками, бутылками и матом. Но много ещё собиралось в этом заведении и приличных людей — кто по инерции, кто — из удобства — это был центр, и лучшего места для «стрелки» — делового или личного свидания с кем-нибудь было на Невском не найти. Здесь всё-таки ещё продавали хороший кофе, коньяк, пирожные, сосиски, было тепло и по-своему уютно.

— Вы пунктуальны, — приветствовал нас Борис, стоявший за ближайшим к дверям столиком с пирожком в руке.

— Ты тоже.

— Ну, я в это время обычно завтракаю здесь.

Мы взяли по традиционному маленькому двойному без сахара и присоединились к трапезе. Расправившись со слоёными пирожками и повторив ещё раз по маленькому двойному кофе, мы вышли на Невский, сели на 22-й автобус и отправились в студию Тропилло — через Охтинский мост, через площадь Брежнева, вышли где-то на Охте. И Борис подвёл нас к серому четырехэтажному кирпичному зданию. Около дверей на облупленной стене висела большая стеклянная таблица — «Дом пионеров и школьников» номер такой-то, какого-то там района.

— Вот и наша студия, — улыбаясь, сообщил Борис.

Мы вошли в этот штаб охтинской пионерии, поднялись на последний этаж, прошли по длинному коридору до тупика, Борис толкнул рукой очередную дверь, она открылась перед нами, и Б.Г. сказал:

— Ну, знакомьтесь.

Мы вошли в знаменитую, правда, в довольно узких кругах студию, где родились все альбомы «Аквариума», в студию таинственного и неуловимого Андрея Тропилло. Несколько комнаток, выделенных под студию звукозаписи охтинским пионерам и школьникам, были завалены разнокалиберной полуразобранной и полусобранной аппаратурой — здесь, видимо, шёл постоянный процесс обновления, из трех старых пультов собирался один новый, из одного длинного шнура — три коротких, на стенах висели гроздья микрофонов разных марок. Проходя по комнаткам, мы натыкались то на одинокий барабан без пластика, то на гитару без грифа, ноги попадали в капканы из гитарных струн, петли которых валялись там и сям на полу. Сама камера звукозаписи была, правда, в идеальном порядке, но мы увидели её чуть позже, а пока мы встретили только хозяина этого местечка. Андрей Тропилло был одет в серые просторные брюки, висевшие мешком, войлочные домашние тапочки и какой-то серенький свитерок. Лицо звукорежиссёра заросло усами, бородой и неопрятными сальными волосами, свисавшими на лицо и иногда закрывавшими умные, проницательные глаза. Само же лицо постоянно светилось счастливой полуулыбкой. Тропилло, как мы потом убедились, всегда был абсолютно спокоен и никогда ничему не удивлялся — видимо, он находился всё время в состоянии глубокой медитации и не обращал внимания на то, что пьяные толкают его на улицах и в транспорте, что в магазине не дают сдачу, что пиво в ларьке заканчивается прямо перед его носом — ничто не могло вывести его из внутреннего созерцания чего-то, нам неизвестного.

Андрей принадлежал к тому небольшому числу людей, чья карьера расцвела благодаря Великой Октябрьской социалистической революции. Ведь именно благодаря ей и почину рабочих станции «Москва-Сортировочная», а также лично товарища Ленина, в нашей стране укрепилась традиция коммунистических субботников.

В этот праздничный день работники всех учреждений Советского Союза с радостными бодрыми лицами собираются у себя на службе и выкидывают на помойку всякий хлам, мусор, а также списанное оборудование. Если оборудование находится в рабочем состоянии, а списывается только по истечении срока эксплуатации, то прежде чем выкинуть, оборудование это предписывается изрубить топорами, раскурочить ломами и кувалдами, до полной невозможности когда-нибудь использовать это оборудование по прямому назначению. И вот, каждый год Андрей Тропилло активно принимал участие в ленинском коммунистическом субботнике. Начинал он готовиться к этому дню задолго — покупал большое количество водки и вина, куда-то ездил, с кем-то долго говорил по телефону и в день Великого почина приходил в какой-нибудь театр, институт или другое учреждение и терпеливо ждал, пока сотрудники, потея и весело матерясь, вытащат на двор какой-нибудь списанный пульт, или колонки, или неработающие усилители. Сотрудники, отпыхтев и перекурив, брали в руки топоры и ломики и уже было поднимали их к небу, готовясь с наслаждением опустить на разноцветные переплетения проводков и сверкающие шляпки транзисторов, как их вдруг останавливала вежливая рука Тропилло.

Не надо только думать, что Андрей был типажем из телесериала «Следствие ведут знатоки» — эдаким помоечным жуликом. Нет-нет, Андрей привозил с собой бумаги из Дома пионеров и школьников, где было чёрным по белому написано, что пионеры и школьники просят в порядке шефской помощи передать списанные аппараты их Дому, аппараты передавались Андрею, сотрудники, выпив водки или вина, грузили всё это добро на грузовик, потом аппараты ставились на баланс Дома пионеров, Андрей получал благодарности от начальства, студия звукозаписи год от года росла, и альбомы «Аквариума» становились всё лучше и лучше по качеству записи.

Прямо вслед за нами приехали Фан, Дюша и Сева. Все были в сборе, можно было начинать.

— Вы барабаны пишете? — спросил Тропилло.

— Да вообще-то надо бы, — начал Витька.

— А-а-а, у вас барабанщика нет, — понял звукорежиссёр. — Хорошо. Драм-машину хотите?

— Драм-машину?…

— Витька, попробуй с машиной, — посоветовал Борис, — это будет интересно, ново и необычно. Новые романтики — новый звук.

— Хорошо, давайте попробуем.

Тропилло быстренько вытащил откуда-то драм-машину, и ею немедленно занялся Фан — мы с Витькой даже не подходили к такому чуду.

— Ну, проходите в камеру, — пригласил нас Тропилло.

Мы прошли в камеру звукозаписи — уютную, красивую, чистую и звукоизолированную. Там был полный порядок: стояли уже два стула, две стойки с микрофонами для нас и наших акустических гитар, лежали шнуры для наших электрических гитар, стояли барабаны для отсутствующего барабанщика… Мы настроили инструменты — Витька двенадцатиструнку, я — электрическую гитару, одолженную у Бориса.

— Сегодня будем писать болванки.

— Чего? — не поняли мы звукорежиссёра.

— Болванки, — повторил Тропилло. Он сидел в аппаратной, говорил нам в микрофон, что нужно делать, и мы видели его через небольшое застеклённое окно. Рядом с Тропилло торчали головы Бориса, Дюши, Севы и Фана, который уже что-то выжимал из драм-машины — какое-то пшиканье, шлёпанье и бряканье.

— Бас пишем сегодня? — спросил Андрей у нас.

— Бас-гитары нет, — печально ответил Витька.

— Ладно, потом. Пишем акустику и вторую гитару. Рыба, играй подкладку, соло наложишь вместе с голосом. Поняли?

— Поняли.

— Ну, порепетируйте, отстроим заодно драм-машину.

Мы никак не предполагали, что с драм-машиной у нас будет столько возни. Тогда мы впервые столкнулись с этой штукой и никак не могли удержаться в нужном ритме — всё время улетали вперёд. Всё дело было в том, что машину было очень плохо слышно, и Витькина гитара забивала пшиканье этого аппарата, а когда возникала пауза, то выяснялось, что мы опять вылезли из ритма. Поскольку закоммутировать машину иначе было невозможно, то решение проблемы нашёл Фан — он стал размашисто дирижировать нам из аппаратной, мы смотрели на него и кое-как записали несколько болванок, придерживаясь нужного ритма.

— Ну всё, на сегодня хватит, — сказал Тропилло.

— Как, всё уже? — удивились мы.

— Ребята, мы уже почти пять часов пишем, пора заканчивать. У меня ещё здесь куча работы. Через два дня продолжим. — Тропилло был категоричен.

Как — пять часов? Мы посмотрели на часы: действительно, уже близился вечер. Я понял, что неделя, взятая в ТЮЗе за свой счёт, никак не покроет время записи, да и Витькина справка — тоже. Нужно будет как-то выкручиваться.

— Выкрутимся, — сказал Витька, поняв то, о чём я подумал. — Мы должны сделать эту запись.

Мало того, что Тропилло постоянно находился в состоянии самосозерцания, он ещё был весь погружён в вечные и непрекращающиеся эксперименты. Когда мы собрались в следующий назначенный им день, он сообщил, что болванки писать пока не будем, что с этим переждём, а наложим недостающие партии на уже записанную основу нескольких песен и послушаем, что получится.

— Надо чередовать приятное с полезным, — сказал он и зачем-то подмигнул нам.

Мы тоже ему для чего-то подмигнули и отправились в камеру. У Витьки в руках на этот раз была бас-гитара, принесённая хозяйственным Фаном, я готовился играть соло. За два захода мы записали оставшуюся музыку к первой песне, потом с четвёртого или пятого дубля Витька наложил свой голос, потом мы послушали то, что получилось, и Борис сказал:

— Лешка, ты не против, если я наложу здесь ещё одну гитару?

— Пожалуйста, — сказал я. Потом он спросил у Витьки:

— Витька, тебе не кажется, что здесь на рефрене нужно наложить ещё несколько голосов?

— Давай попробуем, — согласился Витька.

— Да, да, да, — оживился Тропилло, — я тоже спою.

И мы все вместе спели хором: «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти». Борис при этом играл на гитаре, пущенной через ревербератор, дикое атональное соло, и в целом вещь получилась довольно мрачной.

Дождь идёт с утра, будет, был и есть,

И карман мой пуст, а на часах — шесть.

Папирос нет, и огня нет,

И в окне знакомом не горит свет.

Время есть, а денег нет

И в гости некуда пойти.

И куда-то все подевались вдруг,

Я попал в какой-то не такой круг.

Я хочу пить, я хочу есть,

Я хочу просто где-нибудь сесть.

Время есть, а денег нет

И в гости некуда пойти…

Мы намучились с настройкой инструментов при наложении сольных партий — тюнеров у нас тогда ещё не было, и при записи болванок гитары были настроены не по камертону. И теперь мы подтягивали и подтягивали струны, крутили колки и недовольно крутили головами. Времени на всё это, включая девять или десять дублей записи, ушло опять очень много, и мы успели в этот день записать музыку без вокала ещё к паре песен — и «смена» закончилась. После всеобщего перекура мы послушали ещё раз «Время есть…» и пришли в восторг. Это понравилось всем — и нам, и Борису, и Фану с Дюшей, и даже Тропилло. Ему вообще-то трудно было угодить, но на этот раз нам это удалось, тем более, что в рефрене был явственно слышен его демонический голос.