Рядом с Шебаршиным

Рядом с Шебаршиным

Николай Федорович Мишин работал в госбезопасности в ту пору, когда КГБ находился «при Совете министров СССР», а потом предлог «при» исчез, и КГБ обрел другой статус.

Мишин вначале работал в разведке, в секретариате, – работы, как всегда, было много, исполнять ее нужно было аккуратно, чтобы не было ни случайных оплошностей, ни тем более утечек: Крючков, руководивший в то время разведкой, был человеком жестким, приметливым.

На глазах у Мишина происходила вся эпопея ввода наших войск в Афганистан – Николай Федорович был тогда дежурным, простым дежурным, которые имелись во многих советских организациях, иногда их даже называли «ночными директорами». Рассказывает, что Крючков в ту ночь даже не выходил из кабинета, спал, прикорнув на краешке стола, положив голову на кожаную папку, в окружении телефонных аппаратов, ловил каждое слово – ему важно было знать все, что происходит. Всех, кто в ту беспокойную ночь дежурил в КГБ, поощрили премиями.

Мишин попросил, чтобы вместо премии ему подарили охотничье ружье, – очень уж хотелось приобщиться к великому племени добытчиков дичи; ему пообещали оформить подарок в лучшем виде, даже сообщили калибр ружья, но дальше дело не пошло, так он до нынешнего дня и не получил своей награды.

В восьмидесятом году Крючков собрался лететь в Афганистан, попросил, чтобы ему дали помощника из числа секретариата. Выбор пал на Мишина.

Полетели вдвоем. Поездка была трудной… Когда вернулись, то Крючков попросил Мишина быть его секретарем. Мишин согласился. С тех пор его служебная жизнь проходила рядом с Крючковым.

И снова возник Афганистан. Он возникал постоянно, как только там проводилась какая-нибудь операция или нужно было уточнить политические позиции с афганским руководством. Всего Мишин слетал с шефом в Кабул двадцать два раза. Каждая поездка – это десять-пятнадцать дней пребывания на войне.

Более десяти раз Мишин летал в Афганистан вместе с Шебаршиным, поездки это были такие, что каждая запоминалась надолго, если не на всю жизнь.

Бывший шеф Шебаршина по резидентуре в Индии генерал Медяник, ставший потом заместителем начальника разведки, ушел на пенсию. Человек был светлый, эрудированный, добрый, большой профессионал, это признавали все, и в ПГУ стали гадать, кто же придет на место Медяника?

Почти все называли одну фамилию: Шебаршин. Более того, сам Крючков то одному сотруднику задавал вопрос – кого взять замом вместо Медяника, то другому, и большинство опрашиваемых назвали именно эту фамилию: Шебаршин.

Так Леонид Владимирович Шебаршин стал заместителем начальника советской разведки. В число «подведомственных» ему территорий входил и Афганистан.

Летать в Афганистан приходилось часто: слишком уж сложной была там обстановка, слишком уж большие деньги закачивали туда Штаты, чтобы раздуть огонь войны – и это у американцев получалось. Так, впоследствии родились талибы, точнее, «непримиримое» движение, державшееся на долларах, забрасываемых в Пакистан из Америки; возникла и печально известная «Аль-Каида», ставшая через некоторое время опасной террористической организацией, – противостоять такому черному напору зла, денег, оружия, ненависти было сложно.

Однажды из Кабула полетели в Джелалабад, на самую границу с Пакистаном. Полетели ночью, поскольку опасались «стингеров» – очень опасных ракет, которые, ухватив однажды самолет невидимыми щупальцами, уже не отпускали его; но ночью «стингеры» становились слепыми, поэтому летать старались только в темное время суток.

В Джелалабад полетели впятером: Крючков, Шебаршин, Мишин, плюс еще двое сотрудников КГБ. Всем выдали парашюты, оружие также имелось у всех; самолет был пограничный, с экипажем очень опытным, повидавшим в своей жизни всякое.

Взлетели, не включая огней, за полтора часа прошли расстояние до Джелалабада, над темными – темнее ночи – горами, стали заходить на посадку. Почти вслепую.

Была, правда, одна договоренность: когда самолет уже зависнет над посадочной полосой, останется только коснуться колесами бетонки, с хвоста ему подсветят прожектором, немного помогут.

Аэродромные служаки поступили по-другому – они ударили прожектором в лоб самолету, ослепили пилотов, и посадка больше походила на удар машины о землю, чем на элегантное самолетное приземление. Торможение было резкое, стремительное – хорошо, что не разбились.

Задание было важное: Крючков должен был переговорить с тамошним губернатором, с вождями племен и привезти Горбачеву, возглавлявшему в те годы нашу страну, ответ на вопрос: крепко ли держится Наджибулла, лидер Афганистана, у власти?

Наджибулла просил оружие, а Горбачев, который умиленно заглядывал в рот и к англичанам – прежде всего, к госпоже Тэтчер, словно бы хотел пересчитать, сколько зубов там у нее осталось, – и к американцам, и к своему сподвижнику Яковлеву Александру Николаевичу, жался, мялся, потел – то он хотел дать оружие, то не хотел, – вел себя, в общем, в обычной своей манере.

Сутки тогда провели в Джелалабаде – в переговорах, во встречах, в общении с афганцами (наших в Джелалабаде было мало, только советники, несколько человек), в следующую ночь вылетели обратно в Кабул – также с погашенными фонарями.

Еду в основном брали с собой из Москвы, и это было правильно. Иногда пробовали и местную еду. Шебаршин ел все подряд, а вот Крючков есть не мог – желудок не все принимал, и Мишин, как заботливый секретарь, адъютант, помощник, иногда предупреждал его:

– Владимир Александрович, аккуратнее с дыней, – а на стол подавали нежнейшую сладкую дыню, пищу, как известно, тяжелую для желудка, – дыня свежая!

Крючков обычно сводил брови вместе и говорил недовольно:

– Ты чего, хочешь, чтобы я не ел вообще?

Отношения с Шебаршиным у Крючкова были сложные: Крючков ценил Леонида Владимировича как блестящего аналитика, опытного работника, но не любил, когда тот начинал отстаивать свою точку зрения, не соглашался с Крючковым, шел поперек – это Владимиру Александровичу не нравилось очень.

Когда Крючков перешел в новое кресло и стал председателем КГБ, то старое его кресло пустовало целых девять месяцев, хотя место это очень горячее и пустовать не должно было, но как бы там ни складывалась ситуация, главком все равно командовал Шебаршин, он был начальником с приставкой «и. о.» – «исполняющий обязанности», и это здорово осложняло его жизнь: ведь «и. о.» есть «и. о.»… И все-таки, несмотря на успешную работу Шебаршина в кресле начальника советской разведки, Крючков не утверждал его, вернее, не выносил на утверждение к Горбачеву.

Когда спрашивали, почему он тянет с утверждением Шебаршина, Крючков морщился недовольно:

– Да вот, к Горбачеву никак не могу пробиться – не принимает. Как только пробьюсь, сразу же и подпишу у него бумагу.

Даже несмышленый ребенок мог понять, что это чушь. Во-первых, Горбачев принимал Крючкова по первому же звонку, а во-вторых, лучшей кандидатуры на место начальника разведки, чем Шебаршин, не было. Но, видать, Крючков пытался найти вторую кандидатуру.

В конце концов, назначение это все же произошло, справедливость восторжествовала, Шебаршин отмел от своей должности приставку «и. о.».

Перейдя на должность председателя КГБ, Крючков взял с собою и Мишина – не захотел отпускать. Как-то они полетели в Белоруссию – Крючков, будучи депутатом Верховного Совета СССР, должен был отчитаться перед избирателями.

В один из дней приехали в колхоз имени Гастелло. Перед тем как выйти из машины и принять от благодарных избирателей хлебный каравай с солонкой, уложенный на вышитый белорусский рушник, Крючков приказал Мишину, обратившись к нему на «вы»:

– А вы сидите в машине, – поймав недоуменный взгляд, пояснил: – В Москве умирает Андропов. Произойти это может с минуты на минуту. Как только это произойдет, сюда, в машину, позвонит Плеханов, сообщит…

Мишин остался в машине, Крючков ушел в зал сельского дома культуры. Пока он выступал, никаких звонков не было. Как только выступил и вернулся в машину, сразу же раздался звонок. Звонил Плеханов – начальник охраны Андропова. Сообщил печальную весть.

Лицо Крючкова потемнело, на щеках вздулись желваки, он скомандовал водителю:

– Давай в гостиницу, оттуда на аэродром и в Москву.

Аэродром, на котором стоял самолет Крючкова, был маленький, Мишин ныне даже не помнит его марки, – быстро собрали вещи, погрузились и взлетели.

Лететь им предстояло недолго – час двадцать минут, в самолете накрыли столик, решили помянуть покойного. После второй стопки Крючков, откинувшись на сиденье, неожиданно произнес, обращаясь к Мишину:

– Когда я утверждался на место начальника разведки, рассматривали две кандидатуры. Одну ты знаешь…

– Это вы. А кто был второй?

– Плеханов.

Признание было внезапным, словно бы на Крючкова сошло какое-то просветление, было видно, что он постоянно думает, правильно ли поступил, назначив на столь важный пост Шебаршина, сравнивает Леонида Владимировича с собою, сравнивает с другими людьми и все время колеблется.

И тем не менее ныне, уже спустя годы, многие считают, что Шебаршин был лучшим начальником разведки последних двадцати-тридцати лет советской власти.

Шебаршин работал самозабвенно, составлял толковые аналитические записки, Крючков ездил с ними на Старую площадь, к Горбачеву, либо посылал фельдсвязью.

Но вот какая штука – едва прочитав секретную бумагу, Горбачев тут же отдавал ее Яковлеву. А от Александра Николаевича содержание секретной записки тут же уносилось к американцам – путь этот был накатан хорошо…

Тогда Крючков избрал новую тактику: он возил записки Горбачеву лично, обязательно в одном экземпляре, давал прочитать «хозяину», а потом бумагу забирал, снова засовывал в кожаную папку.

Горбачев был недоволен, морщился, крутил головой, но Крючков был тверд, говорил ему:

– Это напечатано в одном экземпляре, оставить не могу.

Пожалуй, это была единственно верная тактика, другую придумать было невозможно.

Позже, когда Шебаршин готовил различные записки, которые следовало рассылать по членам Политбюро ЦК КПСС, и сверял у Крючкова список рассылки, то обязательно спрашивал:

– Владимир Александрович, а Яковлеву посылать?

Крючков обычно молчал – такое случалось чаще всего, но иногда кивал, и материал посылали.

Любитель бани Яковлев любил приезжать в «Лес» – у управления внешней разведки была великолепная финская баня, уютная, просторная – приезжал с Болдиным, управляющим делами Горбачева, еще с кем-нибудь, гости отменно парились, выпивали и закусывали, радовались жизни, а когда уезжали, то сотрудники разведки удрученно пожимали плечами:

– Предатель, да в нашей бане… Тьфу!

К Яковлеву они относились как к предателю.

Когда председателем на сутки с небольшим стал Шебаршин и сделалось ясно, что на его место придет другой человек, Мишин попросил Леонида Владимировича:

– Переведите меня из центрального аппарата назад, в ПГУ. Если, конечно, можно…

Шебаршин все понял и без всяких слов, не задавая никаких вопросов, перевел его обратно в «Лес», точнее, откомандировал, это называлось так.

Еще в бытность Крючкова председателем КГБ Шебаршин поднял вопрос об отделении внешней разведки от КГБ: надо, дескать, создать самостоятельную государственную структуру. Произошло это на заседании коллегии, зал был полон, присутствовали начальники всех управлений, из всех углов и мест стран, – если не начальники управлений, то их первые заместители, – в общем, народа собралось много.

Шебаршин выступил с обоснованием, зачем это надо сделать, и доводы его были очень убедительными. Крючков был против, мог бы зарубить проблему на корню, не дать ей хода, но он предложил обсудить этот вопрос. Вопрос был горячий, потому и выступающих было немало – говорили люди без всякой подготовки, без бумажек, излагали то, что было у них в мыслях.

Выступил и Виталий Михайлович Прилуков. Он считал, что время отделять разведку от КГБ еще не наступило – рано. Его поддержали все выступавшие. Леонид Владимирович остался в одиночестве, пробный шар, брошенный им, не попал в лузу – проскочил мимо.

Но идея была высказана, она не повисла безрезультатно в воздухе, так оно через некоторое время и произошло.

Выживать же КГБ как структуре было сложно, ее трясли проверки, комиссии, допросы, постоянные сдачи экзаменов на прочность, по коридорам ходили люди с колючими недоверчивыми глазами, называли себя демократами и требовали ответы на вопросы типа: «А что ты делал до революции? Не ты ли менял паровозы на леденцы, а паклю на галоши, тем самым оставив наше демократическое государство без стратегического запаса – пакли?». Вопросы звучали смешно, если бы концовки не были грустными: людей увольняли.

А остаться без работы в ту пору, без зарплаты, хотя бы самой маленькой, было равносильно смерти, потому что люди после первых же экономических реформ остались голыми – все их деньги, хранившиеся на сберегательных книжках, были обращены в пыль.

Но как бы там ни было, разведка выжила. При Примакове Мишин работал в административно-хозяйственном управлении разведки, затем в Финляндии, в нашем представительстве, потом ушел на пенсию – время подоспело. Были люди, которые выступали против возвращения Мишина в разведку: «Его шеф Крючков сидит в тюрьме, а мы делаем этакий “куп де грас” – жест великодушия, берем его человека к себе», – но Примаков отмел все сомнения по этому поводу двумя короткими фразами:

– Ну и что? Он же не занимался политикой, не осуществлял ее…

Этого было достаточно, чтобы судьба Мишина была решена так, как хотелось самому Мишину.

С Крючковым дело было хуже – он сидел в тюрьме. Семья рухнула с высот благополучия, буквально скатилась в нищету. Особенно страдал младший сын Крючкова Алексей. Был он человеком гордым, характер имел независимый, часто спорил с отцом, если бывал с ним не согласен.

Крючков, глядя на сына, говорил Мишину:

– Алешке надо найти жену-татарку.

– Почему именно татарку?

– Они очень крепкие в любви, в семье, в хозяйстве, в жизни. С такой женой Алешка не пропадет.

Но женился Алешка не на татарке, на обычной московской девчонке по имени Ирина, выросшей в обычной семье. Мать ее была начальницей ЖЭКа, особых радостей в жизни Ира не знала, но на окружающий мир смотрела трезво и понимала, что когда-нибудь и на ее улице будет праздник.

Когда отгремела свадьба и молодые обустраивали свое новое жилье, Екатерина Петровна – мама Алеши – приехала к ним. Прошлась по квартире, вскидывая руку и указывая на то или иное место:

– Вот здесь будет стоять гардероб, здесь – книжный шкаф, здесь – тахта, здесь – диван…

– Екатерина Петровна, я – жена Алексея, и я сама решу, что где будет стоять…

Екатерина Петровна онемела – с ней еще никто никогда так не разговаривал. Ведь все же она – жена члена Политбюро, гранд-дама, так сказать. Могли бы к ее мнению и прислушаться. Но Ирина сразу же все поставила на свои места. Екатерина Петровна по этому поводу даже всплакнула. Но делать было нечего – жену выбирал-то Алешка. Если бы выбирала она – вполне возможно, это был бы совсем иной человек.

Потом Алексей Крючков работал в Мексике, от него часто приходили письма, и письма эти были такие, что Крючков выговаривал Мишину:

– Ты, прежде чем отдать письмо Екатерине Петровне, отдай мне, я прочитаю его и соображу, нужно отдавать послание Екатерина Петровне или нет. Понял? А? Усваивай науку!

Эту науку Мишин усвоил, и была она, между прочим, не самой плохой в его жизни.

Говорят, человека формирует окружение, и это формирование происходит до самой старости, до того момента, когда, кажется, ничего нельзя уже сделать, – и все равно в человеке происходят изменения. До последнего – смертного – часа. Так окружение формировало и самого Леонида Владимировича Шебаршина, и оно нам интересно.

Алексей Крючков вернулся из Мексики и никак не мог смириться с тем, что увидел: и падение отца, угодившего после августа девяносто первого года в тюрьму, и слезы матери, и нехватка денег, в которой очутилась некогда благополучная и богатая семья Крючковых, – все это больно ударило по нему. И человек сорвался, запил… Умер он в бане, на даче в Раздорах, когда ему не было пятидесяти лет.

Михаил Федорович Титов – фигура в спортивном мире известная. И не только в спортивном. Хоккеист. Титулованный – наград, медалей, званий, кубков, дипломов количество бессчетное; человек он добрый, открытый, Шебаршин поддерживал с ним отношения до самой своей кончины. Титов как мог подкармливал его, часто навещал – привозил продукты, в том числе и паек из «Леса», иногда забегал просто посидеть, проведать своего бывшего шефа.

Титов – полковник службы внешней разведки, мастер спорта международного класса. Часто бывал с Шебаршиным в поездках, в том числе и в боевых – в Афганистане.

Мальчишкой Титов пришел в клуб «Серп и молот», учился там, получал физическую закалку, давал хорошие результаты по сопутствующим видам спорта, стал хоккеистом – как он сам понимал, хоккеистом неплохим, начал играть, из клуба его перетянули в «Динамо», – вначале в молодежную команду, а потом он очутился в команде мастеров – пригласили туда.

Спортивное общество «Динамо», как известно, закреплено за правоохранительными органами – МВД, КГБ и так далее, виды спорта поделены, чтобы не пересекаться, не толкаться, не мешать друг другу, – и так уж сложилось, что хоккей пребывал под патронированием Комитета государственной безопасности. Будучи игроком команды мастеров «Динамо» Титов был аттестован, как принято говорить у военных, и получил звание лейтенанта.

Ну а потом начался обычный служебный рост – все выше и выше. И играть приходилось, и тренироваться, и работать до седьмого пота: в то время, когда Шебаршин был начальником разведки, Титов занимал должность заместителя руководителя аппарата.

Летать приходилось много – неоднократно вместе с Шебаршиным бывал в Герате, в Джелалабаде, в Кабуле.

Особенно опасно было летать, когда наши ушли из Афганистана – тогда каждый полевой командир считал себя наместником Аллаха на земле, делал что хотел, воевал с кем хотел и едва ли не главной своей задачей видел какой-нибудь сбитый самолет или вертолет.

Сбивали все, что появлялось в воздухе, вот ведь как. Очень легко могли сбить и самолет с нашими людьми, более того, это бывшему нашему противнику только удовольствие бы доставило.

А Шебаршин и Крючков летали туда из Москвы, чтобы освободить наших ребят. Иногда поездки не приносили ничего, кроме разочарования и горьких последующих раздумий, иногда возвращались с уловом – удавалось сделать доброе дело, выдернуть на волю попавших в беду советских солдат.

Часто попадали под обстрелы, в том числе и минометные, – из-под обстрелов благополучно уходили, иногда на бэтээрах, иногда на «уазиках», – везло, в общем. На войне ведь и генералы, и рядовые солдаты одинаково уязвимы, особенно когда в них стреляют.

Шебаршин, с точки зрения полковника Титова, вел себя в боевых условиях достойно: ни разу не дрогнул. И генерал армии Крючков ни разу не дрогнул. И начальник пограничных войск страны генерал армии Матросов, который часто летал с ними, также ни разу не дрогнул.

Как-то Шебаршин полетел в Югославию подписывать договор с тамошней разведкой. Время еще было мирное, советское, девяносто первым разрушительным годом пока не пахло – в общем, была самая пора для нормальной жизни, чертенячья свистопляска началась потом. Вернулся Леонид Владимирович из командировки довольный.

Вызвал к себе Титова и достал из портфеля кольт – роскошнейший пистолет, отделанный очень нарядно, – протянул кольт Титову:

– Вот. Сдайте, пожалуйста, оружейникам и оформите сдачу как положено…

Титов взял кольт – явно подаренный, наградной, – положил его у себя в кабинете в сейф и, честно говоря, в хлопотах служебных, в заботах, в командировках забыл про него. Не до того было.

Через месяц Шебаршин снова вызвал Титова к себе. Когда Титов вошел в большой кабинет начальника разведки, Леонид Владимирович оторвался от бумаг, надо которыми работал, спросил хрипловатым, явно подпорченным несколькими утренними сигаретами голосом:

– Кольт сдали?

– Не успел, – честно признался Титов, – замотался, товарищ генерал-лейтенант.

Шебаршин отодвинул бумагу в сторону и произнес жестким тоном:

– Вы работаете со мною, а это означает, что вы обязаны всегда неукоснительно выполнять мои указания. Если что-то не получается – докладывайте мне. Понятно? – В следующую минуту голос его помягчел, хрипота исчезла, и он произнес на «ты»: – Молодец, что не сдал кольт. Давай его сюда!

Титов быстро сходил в свой кабинет, достал из сейфа оружие и вернул Шебаршину. Что было дальше с этим убойным нарядным пистолетом, он не знает.

Но застрелился Леонид Владимирович не из кольта.

У Михаила Титова свой взгляд на начальство, руководившее разведкой в его пору, – на Крючкова и Шебаршина; он умел подмечать детали, которые другому подметить было не дано – ему это просто бы в голову не пришло. Крючков был жесткий педант, Шебаршин – интеллектуал.

Он помнит, как зашел первый раз в кабинет к Крючкову – до этого не был ни разу. Крючков стоял у окна и смотрел на улицу.

Повернувшись к Титову, он ткнул пальцем на улицу и спросил:

– Молодой человек, почему фонари горят? Ведь светло же.

Титов приподнял одно плечо: не знал, что ответить, да и электрики, честно говоря, энергию не очень-то и берегли: фонари в «Лесу» часто горели и днем – платили-то не из своего кармана… И электричество было такое дешевое, что сейчас те цены вспоминаются как светлый нереальный сон.

– А? – Крючков колюче глянул на Титова сквозь очки.

– Наверное, профилактика, Владимир Александрович.

– Скажите, чтобы побыстрее заканчивали эту профилактику, – строго произнес Крючков и отпустил Титова.

Очень часто Крючков сидел в кабинете допоздна, работал. Как-то ему захотелось чаю, а буфетчицы уже не было, отпустили. Титов в это время дежурил в приемной. Крючков вызвал его:

– Заварите мне стакан чая.

Титов заварил. Нормальный крепкий чай, «рабочий», что называется, – голова от него делается ясной и усталость пропадает… Принес чай Крючкову – в серебряном подстаканнике, на подносе.

Взгляд у Крючкова мигом сделался колючим.

– Вы что, хотите меня отравить? Пойдемте, я научу вас, как правильно заваривать чай.

Бросил в стакан несколько чаинок, штук шесть, не больше, и залил кипятком.

– Вот так надо заваривать чай.

В «Лесу», по дороге от главного корпуса к дачам, располагалось небольшое уютное озерцо. Там поселилась утка и жила несколько лет, выводила утят, иногда даже зимовала, иногда, если предугадывала январские и февральские холода, улетала на юг.

Как-то Крючков появился в приемной раздосадованный:

– Вчера у утки было десять утят, а сегодня только девять. Где десятый?

– Ворона утащила, Владимир Александрович, – виновато произнес Титов.

– Отстрелять ворону! – жестким тоном произнес Крючков.

Все это мелочи, третьестепенные детали, но без них, как ни странно, не существовал сложный, очень мудрый механизм, именуемый разведкой. Здесь, в «Лесу», учитывалось все. И сейчас все это вспоминается с теплом и благодарностью. И самим Титовым, и его товарищем Мацуленко Юрием Сергеевичем, о котором я еще расскажу, и многими другими, кто связал свою жизнь с «Лесом». Средний пласт «Леса» – это множество сотрудников, переплетения судеб и сложные жизненные перипетии, это встречи и расставания, это жесткая работа над секретными документами и слухи, которые ходили среди работников различных управлений разведки.

– Говорят, когда Горбачев назначил Шебаршина начальником КГБ, – рассказывает Титов, – то позвонил Рейгану и сообщил ему об этом. А Рейган ему в ответ: «Ты плохого парня назначил на это место, Михаил», – и Горбачев через день убрал Шебаршина.

Правда это или нет, можно проверить только у Горбачева, но задавать какие-либо вопросы Горбачеву совсем не хочется. Вообще не хочется общаться с этим человеком. Точно такое же настроение было и у Шебаршина.

По мнению Титова, который хорошо знал и Шебаршина и Крючкова, между ними пробежала кошка, и, скорее всего, пробежала она в тревожном августе девяносто первого года, когда, как предполагает Михаил Федорович, Крючков потребовал, чтобы на Белый дом двинулся «Вымпел» – боевое подразделение разведки. Шебаршин готов был выполнить приказ, но попросил дать его в письменном виде.

– Вы мне не верите? – спросил Крючков.

– Верю, но все же… Устное распоряжение к делу не пришьешь.

Встречался полковник Титов с Шебаршиным практически до последнего дня жизни Леонида Владимировича, от общения этого у Титова остались теплые воспоминания, чувство прочности, что ли, и когда прозвучит имя его бывшего шефа, в виски у знаменитого хоккеиста Михаила Титова натекает что-то горячее, заставляющее влажнеть глаза, – это я сам заметил, когда мы несколько часов общались, а потом собрались на небольшой симпатичной кухоньке – Титов, Мацуленко, Прилуков, Катышев, – и помянули Шебаршина…

Одно время Титов был президентом хоккейного клуба «Динамо», много сделал и для клуба, и для хоккея; сейчас он – директор спортивной детской и юношеской школы олимпийского резерва.

Когда есть такие школы и такие директора, можно быть спокойным: спорт наш выживет и займет то почетное место в мире, которое занимал раньше; это мое глубокое убеждение: так оно и будет.

Один из близких друзей Титова – его коллега по «Лесу» Мацуленко Юрий Сергеевич; знакомы они давно и дружат давно, пресловутый пуд соли из знаменитой пословицы наверняка уже съели, а может, съели и больше пуда.

Характер у друзей – одинаковый: очень спокойный, выдержанный, рассудительный, прежде чем отрезать или даже демонстративно рубануть с плеча, семь раз отмерят. Оба. И это правильно – научила прошлая работа, годы, проведенные вместе с Шебаршиным в разведке.

На мир нынешний, очень непростой, иногда злобный, иногда сладкий, очень часто обманчивый, оба смотрят с открытыми забралами, что объединяет не только их двоих, но и очень многих людей. Объединяет и Шебаршин, память о нем.

Юрий Мацуленко создал фонд, который защищает обиженных, помогает семьям погибших сотрудников разведки и не только им, в фонде имеется специальная программа «Герои Отечества», в которой найдется место едва ли не каждому солдату, пролившему кровь за Россию: о каждом будет проявлена забота, каждому окажут помощь.

Причем здесь не делят людей на «випов» и рядовых, на генералов и солдат, на «дорогих, понимаешь» и недорогих, здесь ко всем относятся одинаково – с любовью безмерной, с безграничным уважением… Наверное, так оно и должно быть, везде, не только в структуре, созданной Мацуленко, но, к сожалению, не все это понимают. Увы!

Каждый год Мацуленко проводит своеобразные слеты героев. Приходят на них, действительно, и генералы, и рядовые, Герои Советского Союза и Герои России, именитые разведчики и те, чьи имена обществу еще неизвестны, это является государственным секретом. Имя Шебаршина здесь вспоминают часто.

Как и имена других. У Шебаршина, кстати, хотя он и не был Героем Советского Союза, тоже имелось немало военных наград, в том числе орден Красного Знамени – самый боевой и самый уважаемый орден, орден Красной Звезды, боевые медали – иконостас немалый.

Мацуленко помнит, как в первый раз проходил бал героев. Состоялся он в знаменитом Доме архитекторов на тогдашней улице Щусева. Стоял Мацуленко в окружении генералов, обсуждал что-то – сейчас уже и не помнит, что именно, – вдруг видит, что неподалеку мается какой-то дедок в поношенном кургузом пиджаке, чувствует себя явно не в своей тарелке, переступает с ноги на ногу выжидательно…

Но что примечательно – на пиджаке у дедка красовались три ордена Славы – полный бант, как говорили в стародавние, еще царские, времена. Дедок был полным кавалером ордена Славы – самого почетного, к слову, солдатского ордена. По популярности и массовости он уступал, наверное, только ордену Красной Звезды.

– Дедунь, иди к нам, – позвал дедка Мацуленко.

– А можно?

– Ну как нельзя? Можно, здесь все можно.

– Вы же генералы, вон сколько звезд, а я рядовой.

– Иди, иди к нам…

Дедок этот с тремя орденами Славы стал едва ли не центральной фигурой того праздника. И общение с ним было праздничным. Дедок был простым солдатом Великой Отечественной войны, на своих плечах вынес все тяготы ее, от первого дня до последнего. И выжил, вот ведь.

Лицо его помнится до сих пор. Понятно было, что пока есть такой свет в окошке, пока живут деды-герои, Россия тоже будет жить, никто не собьет ее с ног.

Шебаршин тоже любил помогать людям, умел это делать очень деликатно, ненавязчиво, неброско, чтобы не ущемить иного горделивого, но очутившегося в сложном положении человека, и это ему удавалось. Так что у Юрия Мацуленко в этом смысле имелся хороший наставник, и он следовал правилам, которые наставник – Шебаршин – возвел в жизненное правило.

Фамилия у Шебаршина была редкая, такие нечасто встречаются в России, честно говоря, я даже не знаю, от какого слова она происходит: может быть, от глагола «шебаршить»? Или «шебаршиться»? Слышал я такие слова. Лет пятьдесят назад в ходу было слово «шабрить» – подгонять на автомобильных колесах подшипники. Есть слово «шабреный». И так далее.

Думаю, сам Леонид Владимирович знал, от какого слова происходит его фамилия, ведь в прошлое он вглядывался очень пристально. Жалко, что, когда мы с ним встречались, работая над книгой в девяностые годы, ни разу не заводили речи о фамилии. А с другой стороны, та книга готовилась для Англии, а англичанам до русского языка и фамилиеобразования совершенно нет дела, им все равно, от какого слова происходит фамилия Шебаршина – от слова «шебаршить» или «шебуршать».

Речь совершенно не об этом. Фамилии мы себе, как и родственников, не выбираем – они нам достаются.

Владимир Владимирович Шебаршин твердо убежден, что они с Леонидом Владимировичем родственники, и когда его называют братом начальника разведки, он это не отрицает. Хотя это разные Шебаршины – Владимир Шебаршин и Леонид Шебаршин.

Леонид Владимирович – человек московского розлива, предки его – подмосковных корней, а Владимир родился не в Москве, он областной Шебаршин, нижегородский, вырос там, и только потом, после окончания юридического института, перебрался в белокаменную. А с другой стороны, кто знает, ведь жизнь – штука непредсказуемая: разные течения, бурные волны времени иногда разбрасывали родных людей так далеко друг от друга, что они потом не виделись годами, а иногда вообще не виделись. Поэтому вполне возможно, что нижегородские или махачкалинские Шебаршины – это ветвь Шебаршиных московских.

Отец Владимира Шебаршина, Владимир Иванович родился в Горьковской области, окончил ликбез, потом курсы, потом еще что-то – в общем, рос не только профессионально, но и получал образование, был в Махачкале начальником порта, а это фигура крупная; в свое время он подписывал документы на выделение земли под завод в Каспийске, где через некоторое время начали выпускать подводные лодки и огромные «самолеты-пароходы» – так называемые экранопланы. Ни в одной стране мира не было такой техники, даже у продвинутых американцев, а в России была.

Впрочем, сейчас нет и в России.

О Леониде Шебаршине Владимир Владимирович, конечно же, слышал раньше, но фигура эта была для него далекая и, если хотите, таинственная, и когда в девяносто первом году сослуживцы сообщили Владимиру Шебаршину, что его брат назначен на пост председателя КГБ, он только кивнул удовлетворенно, но ничего не сказал.

В том же девяносто первом году Леонид Владимирович подал рапорт об уходе со службы, а в девяносто втором они встретились.

Леонид Владимирович, человек, все ощущающий очень остро, понимающий, кто есть кто, и способный в несколько секунд отделить фальшь от истины, глянул на Владимира Шебаршина и сказал:

– Раз мы оба Шебаршины, раз мы оба Владимировичи, то давай на «ты».

Владимир Владимирович это принял мигом:

– Давай!

С тех пор они встречались часто. Вот тут-то и выяснилось, что, вполне возможно, они принадлежат к одному родовому гнезду: все Шебаршины вышли из поселка Работки Горьковской области. Оттуда Шебаршины переместились и в Крым, и в Дагестан, и в Эстонию, и в Сибирь – в разные города и веси некогда огромной страны. А корень все-таки один: Средняя Волга, земля тамошняя, и народ мастеровой, населяющий те края.

Более того, в один момент двое Шебаршиных, Леонид и Владимир, решили съездить в Работки, но что-то не срослось, не получилось – не поехали. А жаль – поездка та могла дать много нового.

В конце концов, Наталья – жена Алексея Леонидовича, сына Шебаршина, которая занималась изучением генеалогического древа рода Шебаршиных, сказала Владимиру Владимировичу:

– Вы с Леонидом Владимировичем – троюродные братья. Это абсолютно точно.

Впрочем, не столь важно было, братья они или нет, важно совсем иное – Шебаршины ощущали потребность друг в друге, необходимость встречаться, общаться, обсуждать события, касающиеся их семей, – и не только эти события, было много других тем для разговоров.

Иногда было достаточно просто зайти в кафе, выпить по стопке водки за здоровье друг друга, потом повторить под нехитрый бутерброд с колбасой, сказать несколько слов друг другу на прощание и разойтись. Этого было вполне достаточно, чтобы подкрепиться энергией, что ли, почувствовать, что они – не одни в этом непростом мире, именуемом «диким капитализмом», поправить себе настроение.

Я спросил у Владимира Владимировича, какие черты характера Шебаршина показались ему наиболее приметными, отличительными, скажем так, – в ответ, конечно, прозвучал известный перечень, который нам уже хорошо известен, но два пункта были новыми – о них я раньше не слышал.

Леонид Владимирович Шебаршин никогда не позволял себе обсуждать других людей, давать им оценку, пресекал любого другого человека, если тот неожиданно начинал заниматься этим. Авторитеты, чины, звания, количество звезд на погонах, популярность для него в таких случаях не существовали.

Это первое. И второе – железная воля, качество для интеллигентного человека, как ни странно, очень редкое.

– Леонид Владимирович был человеком очень сильной воли, – сказал Владимир Владимирович, – очень… Слабый бы не застрелился.

И еще: Шебаршин был верующим человеком. Когда он узнал, что Владимир Владимирович – некрещеный (все-таки отец его был партийным выдвиженцем, любой шаг в сторону церкви строго наказывался, можно было потерять партийный билет, что считалось равносильным потере чести, а кое-кому даже и жизни), то укоризненно покачал головой:

– Это не дело, Володя, – сказал он, – пошли в церковь.

И они пошли в церковь. Шебаршин показал, где какие иконы в иконостасе располагаются, как надо ставить свечки любимым святым, какие молитвы необходимо знать, и через некоторое время стал крестным отцом Владимира Владимировича. За это младший Шебаршин был очень благодарен Шебаршину-старшему – не будь Леонида Владимировича, он вряд ли когда забрался бы в церковную купель.

А сейчас ощущает себя совсем по-иному, силы откуда-то берутся, чувствовать стал лучше, бодрее, дни для него стали светлее, и вообще работать хочется, хотя раньше было много дней серых, пасмурных, и работать совсем не хотелось…

Среди друзей Шебаршина Аркадий Африканович Масленников всегда занимал особое положение – был он очень приметным, шумным, широким… Такие в разведке обычно не работают. А Масленников, собственно, и не стремился там работать, скорее наоборот. У него была своя стезя, своя судьба, своя профессия.

Он учился в МГУ на экономическом факультете, был членом комитета ВЛКСМ, Горбачев – будущий президент СССР – в студенческую пору был его подчиненным по комсомольской линии и часто получал головомойки.

В пятьдесят первом году, еще при Сталине, один уважаемый профессор, член парткома, сказал Масленникову:

– Аркадий, вам пора вступать в партию.

На это Масленников ответил следующее:

– Я всей душой с партией, но чувствую себя еще не готовым к этой роли…

Профессор посмотрел на него с удивлением и ничего не сказал. В результате Масленников вступил в партию лишь в двадцать девять лет, когда, как сам заметил, «забыл, что когда-то учился в МГУ». Чуть позже Масленников выступил против отправки студентов на целину, и это ему здорово аукнулось при распределении. Имея в дипломе одни пятерки, он был распределен на должность преподавателя в торговый техникум в город Умань. Предмет, который он должен был вести в далекой районной Умани, – экономика торговли.

Но в Умань ехать не пришлось. На том же распределении к нему подошел степенный старик, одетый в добротный шерстяной костюм с академическим значком на лацкане, и произнес неторопливо, веско:

– Я предлагаю вам поступать в аспирантуру Института экономики Академии наук СССР.

Понимая, что это единственный (на ту минуту) шанс избежать трехлетнего пребывания в Умани (по закону после окончания высшего учебного заведения выпускник должен был отработать три года в месте, в которое его распределили), Маслеников подал заявление в аспирантуру и поступил в нее. Тень провинциальной Умани, в которой можно было застрять надолго, отползла в сторону.

В канун защиты диссертации – до защиты Масленников должен был съездить в Индию, уточнить кое-какие детали, – он выступил на комсомольском собрании. Выступил так, что незамедлительно сделался невыездным гражданином, командировка в Индию была отменена, а диссертацию он защитил лишь через шесть лет после этой истории…

Вот так Масленникову «везло». Не получалось у него и с жильем, хотя и комнаты, и квартиры ему давали несколько раз – в паспорте его не было штампа о московской прописке (до войны он был прописан в Москве, потом прописку потерял; последнее жилье, которое ему выделили, была двадцатитрехметровая комната в доме, расположенном около кинотеатра «Ударник», в самом центре Москвы; он эту комнату в конце концов обменял на квартиру в Московской области, на станции Железнодорожная, где и поселился).

Несмотря на запреты, он все-таки очутился в командировке за границей – на Цейлоне, где помогал местной компартии создавать программу. Масленников приглянулся и посольским работникам, и партийному руководству Цейлона, и ему предложили поработать там подольше – директором Советского дома дружбы.

Предложение Масленникову понравилось, он помчался в Москву собирать вещи – на Цейлоне надо быть «упакованным», вещей понадобится много…

Между сборами повидался с академиком Виктором Леонидовичем Тягуненко, заместителем директора Института мировой экономики, рассказал ему о своем житье-бытье.

Тот внимательно выслушал Масленникова, фыркнул:

– Судьба, на мой взгляд, незавидная – кандидату наук быть заведующим сельским клубом. Вот что, друг Аркадий… В газете «Правда» освободилась вакансия корреспондента по Индии. Поезжай-ка ты туда, это будет лучше.

Так Масленников очутился в Индии, и одно из первых знакомств, которые он завел там, было знакомство с Шебаршиным. Произошло это в середине шестидесятых годов.

Шебаршин сразу понравился ему – пришелся по душе без всяких притирок, прикидок и так далее. Именно Масленников привил Леониду Владимировичу любовь к охоте. Вместе ездили на озера, стреляли уток и гусей.

Когда поехали в первый раз – вчетвером, – Масленников снял четыре гуся, пятый подранок ушел, а напарники, приехавшие с ним на машине, не взяли ни одного, – и Масленников разделил свою добычу на всех.

Ходили и на зайцев, но зайцы в жаркой Индии не то, что у нас – они там мелкие, тощие, облезшие, незавидные, поэтому заячьей охоте посольские охотники предпочитали гусиную.

Но иногда, как они говорили, на них «накатывало» – не хотелось ни охотиться, ни бродить по болотам, где можно было запросто наступить на змею, чей яд был смертелен, хотелось чего-нибудь «большого и чистого».

«Большое и чистое» они вскоре нашли. Это было местечко, которое называлось «Сурадж Кунд», в переводе на русский – «Пруд солнца».

Проехать на машине в «Сурадж Кунд» было невозможно – не пускали густые заросли, деревья, переплетенные лианами, колючие кусты, сдирающие с машины краску, а вот пройти можно было – в «Пруд солнца» вела тоненькая, едва приметная тропка, ловко огибающая наиболее сложные непроходимые места.

Поэтому машину бросали на дороге, загнав ее в тень какого-нибудь большого дерева, а сами по тропке углублялись в густые джунгли.

Там, в джунглях, находилась древняя постройка, очень похожая на римский театр, где и представления давали, и за боями гладиаторов следили. Вполне возможно, что «Сурадж Кунд» был сооружен древними римлянами или греками.

В некоторых местах гигантская постройка уже обвалилась, поползла, в некоторых сохранилась очень хорошо. Низ здания был облицован мастерски отесанным темным гранитом… Хоть и была наполовину разрушена постройка, хоть и заросли окна и входы буйной зеленью, а исходило от здания ощущение некой обжитости, спокойствия, чего-то такого, что рождало в душе тепло; одновременно в этом месте хорошо думалось, человек понимал, что он не одинок в этом мире, а нитями невидимыми связан с другими людьми, если же он останется один, то очень скоро погибнет…

И Шебаршин, и Масленников очень любили сюда приезжать. Особенно когда в душе был раздрай, работа не клеилась, из рук все падало, дома покоя тоже не было – что-нибудь случалось и так далее. Посидишь в «Сурадж Кунде» полчаса, посозерцаешь окрестности, полюбуешься старыми развалинами, буйной зеленью, птицами, небом, золотым от солнца, и внутри все успокоится, жизнь обретет совсем иные краски, потянет к делу… И работа быстро наладится, и дома все уже в норме, ну словно бы само собою образовалось, а друзья успели приготовить какой-нибудь приятный сюрприз.

Вот такой силой обладал «Пруд солнца».

Нижняя часть здания, кстати, была залита водой – непонятно было, то ли изначально так задумывалось и конструкция «Сурадж Кунда» была построена именно на идее воды, пруда, озера, то ли постаралось время, из-под земли на поверхность выбился ключ и затопил первый этаж.

Пруд буйно зарос лотосами, необыкновенно крупными, имеющими идеальную форму, будто цветы были вырезаны художником, очень красивыми; был густо заселен змеями и лягушками. Спускаться к воде было опасно: из любого пучка травы могла выскочить змея и тяпнуть за ногу.

А Шебаршину с Масленниковым, собственно, и спускаться к воде не надо было, ни змеи, ни резные лотосы их не интересовали, интересовало другое. Нечто более высокое и мудрое.

Индия была тем самым местом, где на каждом шагу их могло ждать открытие.

Раз в неделю обязательно старались выехать на охоту. Причем, повторяю, охотились только на уток и гусей, на крупную добычу не ходили, к облавам и прочим серьезным охотничьим забавам относились отрицательно.

Посольские сотрудники, промышлявшие охотой, посмеивались над ними:

– Ну что, на дикого буйвола сходить слабо?

Да не слабо было, совершенно не слабо, просто и Шебаршин, и Масленников считали, что всякая добыча на охоте должна иметь равные шансы с добытчиками – она должна иметь столько же шансов спастись, сколько охотник имеет шансов убить ее. А идти с каким-нибудь крупнокалиберным убойным штуцером на здоровенного быка, в которого невозможно не попасть, – это не охота, а убийство.

Долгими лиловыми вечерами, навевающими грусть, воспоминания и тоску по родному дому, посольские работники собирались у Шебаршина на чай.

Дочь Шебаршиных Танюша, как вспоминает Масленников, была очень живой, смуглой, своенравной, пыталась втянуть взрослых в свои бойкие игры, но в девять часов вечера ее отправляли спать.

А в десять из-за стола поднимался сам Шебаршин, объявлял собравшимся:

– Извините меня, я встаю очень рано, поэтому вынужден откланяться, мне тоже, как и Таньке, пора спать. Вы же оставайтесь, сколько хотите, – в вашем распоряжении все, вплоть до бара.

Шебаршин делал общий поклон и демонстративно уходил в спальню, увидеть его можно было только на следующий день…

И лишь много лет спустя Масленников узнал о том, что Шебаршин не спать уходил – он покидал дом через другую дверь и уезжал на встречу со своими тайными агентами. Такова была его профессиональная жизнь, оперативная работа считалась превыше всего.

А встречался он с очень многими людьми, в том числе и с теми, кто принадлежал к высшему руководству Индии.

Аркадий Масленников поработал в Индии очень неплохо, потом, подводя итог, подсчитал, сколько же статей дал в «Правду». Оказалось – 1350.

Более того, он стал в Дели президентом Ассоциации журналистов стран Юго-Восточной Азии, а это более двух тысяч человек только одних членов ассоциации… Тьма!

Когда приехал в Индию Косыгин, то первым делом захотел посетить металлургический комбинат в Бхилаи, который возвели советские строители. Масленников, естественно, сопровождал его: Косыгин был членом Политбюро ЦК КПСС, а Масленников работал в партийной газете.

Несмотря на свой мрачноватый вид, Косыгин много шутил, был очень остроумен, подвижен… Это сейчас современные публицисты, – считает Масленников, – стараются превращать наших прежних лидеров в тупоголовых технарей, исполнявших так называемую «волю партии», а это было не так, и Косыгин – яркий тому пример.

Но было немало людей, которые откровенно невзлюбили его. В той же Индии – народ ведь всякий есть, в каждом городе обязательно найдется «всякой твари по паре», – так и в Дели с Бхилаи.

В Бхилаи, на комбинате, Косыгин шел по длинному цеху, проход этот был с двух сторон обнесен решетками. Это сделали хозяева, для каких целей сделали – неизвестно. За решетками виднелись лица рабочих.

Масленников обратил внимание, как один американский журналист пытается поймать Косыгина объективом фотоаппарата в кадр на фоне решеток. А за решетками – рабочие…

Позже, на заседании ассоциации, при большом стечении народа, он сказал американцу:

– Вы вели себя неприлично, сударь. Настоящие журналисты не ловят глав государств на какой-нибудь неловкости либо оплошности, их собственной или чужой…

Американец пожал плечами и пробурчал:

– Что хочу, то и делаю.

В ответ Масленников отрицательно покачал головой.

– Нет. Есть журналистская этика, есть устав ассоциации, который вы не должны нарушать…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.