Часть вторая

Часть вторая

Мотель съедал тридцать пять долларов ежедневно. Значит, в месяц на проживание уйдет тысяча! Многовато.

Я купил газету и стал внимательно просматривать объявления. Мне повезло. Я наткнулся на «чистую и уютную» комнату за четыреста пятьдесят долларов в месяц, тут же созвонился с хозяйкой и, не откладывая в долгий ящик, перевез свой скарб на новое место, в город Санта — Монику.

Хозяйка была старенькая и очень хмурая. Оглядев меня с головы до ног, она заметила, что я произвожу впечатление серьезного человека и вряд ли буду приглашать шумных гостей, особенно девушек.

— Они все больны сифилисом! Я покажу газету. Статистика ужасающая!

Хозяйка эмигрировала из Испании, была глубоко религиозной и потому распущенный американский образ жизни категорически не принимала.

На кухне мы едва могли развернуться. На полках, столиках, табуретках, на полу и под потолком — кругом были нагромождены пакеты с продуктами. Даже холодильник старушки был так забит, что даже крохотный стаканчик йогурта невозможно было втиснуть. Старушка явно готовилась к длительной осаде. Или боялась землетрясения.

— Доплатите еще четыреста, и я буду вам готовить! — предложила она.

Я вдохнул мертвящий запах ее блюд, отдающий формалином, и вежливо отказался.

Санта — Моника называется городом, но это часть большого Лос — Анджелеса.

Главная магистраль города, бульвар Санта — Моника, тянется от Тихого океана, затем проходит по городу Беверли — Хиллз, пересекает город Голливуд и упирается в деловой центр Лос — Анджелеса. Весь этот путь расторопный водитель может покрыть за полтора часа.

Мне захотелось на Васанту, просто взглянуть на знакомые окна. У входной двери лежали опавшие листья. Почтовый ящик топорщился кипой писем. В доме ни единого огонька, ни малейшего движения. Где же она?

Чтобы чем?то занять себя, я решил привести в порядок старые московские записные книжки. Я принимал это как лекарство, надеясь, что прошлое даст мне возможность хотя бы на какое?то время прийти в себя. Я листаю полосатые голубые листочки и уношусь мыслями в другое время, в иное пространство…

…Мне подмигивает полковник в отставке, руководивший одним из отделений Бюро пропаганды советского кино, он отчаянно жмет педаль акселератора и приговаривает: «Больше скорость — меньше ям! Все инструкции к …ям!» И трясет меня по разбитым дорогам Донбасса на очередную творческую встречу.

…Вот подлетаю к Москве. Город лежит под бурым колпаком смога. Большое видится на расстоянье. Большая беда… какой — нибудь Влюбленный юноша топчется сейчас у метро, ожидая девушку. знает ли он, что ядовитое облако покрывает город и тайно травит его?

…Вот История человека — невидимки, способного видеть то, что от Него скрывают. Сколько грязи, сколько предательств! Каково Богу терпеть грехи человеческие?

…Ночная дорога. Свет фар освещает труп собаки На обочине. У Веры на глазах слезы: «Ты видел? Она еще виляет хвостом. Ее раздавили, а она…» Голос ее срывается, она не в состоянии говорить.

…В концертном зале сидит пара. Слушают Малера. У мужчины сосредоточенное, умное лицо. Наконец он облегченно вздыхает и шепчет жене: «Подсчитал — восемьдесят два музыканта!»

…Сегодня моя очередь не спать. Я хожу по комнате с плачущей Анечкой на руках (ей всего несколько дней), то и дело прижимаюсь к ее ушку губами и шепчу: «Ты БУДЕШЬ самой красивой, самой счастливой…» — и она затихает, точно ждала именно этих слов.

На какое?то время мне и в самом деле удавалось забыться. Но как только в поле моего зрения попадал телефон, тут же вспоминалась Наташа…

Несколько раз звонил Рон. Говорил, что надо переделать «Дождик». Он провел соответственную работу с Дженнифер, она согласна.

«С Дженнифер уже договорились, — размышлял я. — Но как обойтись без Наташи? Без ее аккуратного перевода, без разумного взгляда на вещи? Почему она не отвечает на звонки? Что с ней? Куда уехала? Страдает? Или занята поиском нового друга?»

От мыслей о «новом друге» сердце начинало биться тревожно. Выходит, я не избыл своих чувств к ней. А она?

Звоню — нет ответа.

Наконец появилась.

— Зачем ты мне все время звонишь? — были первые ее слова.

— Где ты была? Куда пропала? — спросил я.

— А твое какое дело?

— Амм…

Ее резкий, враждебный тон давал понять, что она ничуть не жалеет о разрыве.

— Мне все равно, — как можно спокойнее сказал я. — Это Рон просил позвонить.

— Что ему надо?

— Чтобы ты нам с Дженнифер помогла.

Встречались по — прежнему у Рона на квартире. Наташа демонстративно не хотела со мной сближаться, никогда не садилась рядом и даже не смотрела в мою сторону. Мне вспомнилось чье?то замечание: «Когда женщина совершенно не смотрит на мужчину, это значит, что она смотрит на него постоянно». Это звучало утешительно. Но не более того.

Закончив работу, мы расставались на стоянке машин. Она садилась в свой «мерседес», а я в старенький «шевроле», требующий ремонта, и — в разные стороны. У нее появился новый круг знакомых, а я по — прежнему довольствовался общением со своей ворчливой хозяйкой, пылавшей ненавистью к женскому полу.

— Все студентки — проститутки. У них сифилис! Статистика ужасающая! — то и дело повторяла она.

Мне ничего не оставалось, как сделаться затворником. Смотрел телевизор, читал книги, писал письма…

Да, я стал чаще писать в Москву. Те чувства к девочкам, которые я при Наташе загонял вглубь, теперь естественно вырывались наружу. Я старался загладить свою вину перед ними. Понимая, что нанес травму не только детям, я и к Вере переменил отношение. Я не просил прощения, не врал, что люблю, а просто хотел наладить хоть какой?то контакт — уважительный и достойный нашего прошлого.

Как могло это случиться?

Туго стянута петля…

Ничего не повторится,

Никого вернуть нельзя.

Долго ль это будет длиться?

Ты была со мной всегда…

Для кого теперь Жар — Птица?

И кому теперь звезда?

Я всегда знал, что хорошее дается нам свыше, а плохое мы делаем своими руками. Вот только вопрос, как отделить одно от другого. Как оценить события?

Вот разрушил семью, и свою и чужую. Что это, как не грех? Постыдный и непростительный грех. Но как отнестись к чувству любви, которое я испытал?

Уехал в Америку — в надежде, что поднимусь на ступень выше. Но все потерял и сижу у разбитого корыта.

Я стараюсь найти разумное объяснение своим поступкам, но невольно склоняюсь к мистике (четные числа), к извечным понятиям судьбы, рока и т. п.

Лет десять назад я увлекался энергетикой космоса, медитировал, посещал специальные классы. У меня была наставница по имени Людмила. Увидев меня в фильме «Перед закрытой дверью», где мой герой колотил кулаками в закрытую дверь, она сказала мне, что именно так я и буду стучаться в дверь новой жизни. Я отнесся к ее прогнозу скептически. То было время спокойной и размеренной жизни. Я был доволен семьей и работой.

И вот, ревизуя прошлое, понимаю, что был слеп. Внутри меня зрела новая жизнь, которую лишь Людмила разглядела своим духовным зрением.

— Вам тоже откроется, — сказала она.

И вот мне приснился сон.

Ярко — ярко, как в пустыне, сияет надо мною солнце, но странно: оно не ослепляет, и я могу смотреть на него, не мигая и не жмурясь. Я упиваюсь этим сиянием, я заворожен им. Между тем на горизонте восходит огромная луна — тоже сияющая. Я ощущаю искрящееся, свежее, высокогорное дуновение. Какая невиданная красота! Луна и солнце вместе! Какая гармония! И вдруг почва резко уходит из?под ног — и небосклон распахивается передо мной во всю свою неоглядную ширь. Я падаю! Или взлетаю? Дыхание перехватывает. И то и другое вместе: я падаю вверх. Я падаю вверх!

— Вот видите, вам открылось! — сказала Людмила на следующий день. — Вы помните, что испытали в момент падения? Что вы почувствовали?

— Восторг, пожалуй.

Людмила улыбнулась:

— Вы видели посвятительный сон.

С тех пор прошло пятнадцать лет. И сегодня, задумываясь над своим американским приключением, я снова нахожу это странное единство, где движение вперед и отступление — неразделимы.

Кстати, я помню еще один «посвятительный» сон. Это было много лет назад, накануне моего поступления в Институт кинематографии. Мне снилось, что я плыву по безбрежному и спокойному морю, толкая впереди себя ярко — красочный мяч.

В детстве я едва не утонул и потому страшно боялся глубины, а во сне море ласково держало меня на своей лазурно — голубой глади и я был легок как пушинка.

Я проснулся с уверенностью, что добьюсь того, о чем мечтал.

Какие сны мне снятся сейчас?

Рвы да канавы. Грязь да муть. Ветхие ступени лестницы, ведущей вниз. Стоит ли обнадеживать себя и понапрасну тратить время?

Что же, уехать из Америки не солоно хлебавши? Принять поражение как должное?

Знаю, что за грехи надо расплачиваться. Но может быть, не так все просто, и трудности, которые я переживаю, — это трудности роста? На чужой земле, на незнакомой почве? Падение — взлет…

Смотрю в красный советский паспорт, задаю себе прямой вопрос: «Хочешь домой? Или будешь упорствовать дальше?»

И не могу ответить. Не знаю. Просто не знаю ответа.

Звоню Наташе. И снова меня остужает дежурный голос автоответчика: «Вы набрали такой?то номер. Если хотите оставить сообщение, ждите сигнала…»

Я не научился говорить в пустоту.

Выхожу на улицу. То тут, то там продаются подержанные автомобили. На них призывные надписи: «Прокати меня!», «Попробуй меня!», «Я тебя не обману!», «Купи!», «Возьми!»…

Забавно!

Мимо проходит девушка и, встретившись со мной взглядом, улыбается. В России такая приветливость сулила бы знакомство. Но здесь это не более чем гримаса.

Когда?то в Стокгольме, на съемках «Верности матери», я был горд, что мне улыбаются симпатичные девушки. Я принимал это на свой счет, но скоро понял, что шведки приветствуют улыбкой рефлекторно, как собаки — хвостом.

Я гуляю по Санта — Монике, прохожу мимо витрины, на которой выставлены киноафиши довоенных фильмов. Старый славный Голливуд. Рядом со мной стоит бродяга (бородатый, голова обернута каким?то тряпьем). Он что?то жует и тоже смотрит на афишу «Касабланки». О чем он думает?

Да, я осмелился бросить вызов привычной московской рутине, порвал старые связи, я обманул, я предал и все такое прочее, но вот новые впечатления, новые типы, новые мысли, которые ворвались в мою жизнь. Это незаменимая пища для художника. Может, и в самом деле, потеряв одно, найдешь другое?

Тем временем получаю письмо от Веры.

«Радик! Сейчас я могу спокойно все обдумать, разобраться и написать обо всем. Я Много думала за эти дни о том, что произошло. Честно скажу, теперь я поняла, я буду только рада, если у тебя все получится так, как ты хочешь. Я Всегда верила в тебя и сейчас верю в твою удачу, но мне было странно и обидно слышать от тебя, что я могу Сглазить. когда ты уезжал, ты так не думал (я надеюсь).

Но Самое главное, я не ожидала этих слов, этих упреков, поэтому мне не так просто привыкнуть. действительно, у нас за пятнадцать лет все было не так просто, были и обиды, и ссоры, но было и хорошее, и Помнилось именно это. А Эти месяцы без тебя все воспринималось острее, и для себя я решила и поняла, что была действительно во многом не права. и я так верила в нашу встречу, в твою любовь, несмотря на те трудности, которые были, и не потому, что ты как «рычаг», а потому, что ты думал о нас, о нашей семье. для меня очень важно, и даже главное в жизни, — это отношение и общение, если этого нет, то зачем всё? поэтому я очень рада за тебя, рада тому, что тебя понимают, Верят в тебя. Я Хочу, чтобы ты был свободен от того, что тебе в тягость, ты уже сейчас отошел от нас, стал другим, а через год будет еще труднее, поэтому будь свободен в выборе дальнейшей жизни, я не хочу, чтобы меня жалели и относились как к тяжелой ноше и как к долгу, а другого отношения у тебя нет (уже нет).

С девочками — другое дело. они сами решат, когда подрастут, как и что.

Мне очень жаль, что все так вышло. Целую. Вера».

Я был тронут этим письмом. В нем вся Вера, скупая на выражения, но глубокая и искренняя.

Чувства, раздирающие меня изнутри, нашли, наконец, простое и честное разрешение: я — свободен. Но для чего? Для кого? Кому я здесь нужен?

Нужен ли я Наташе? Нет. Она мечтает, чтобы я убрался отсюда, да поскорей. У нее есть свои друзья, свое прошлое и своя дочь.

А у меня оставалось мое прошлое и мои дети.

«Приезжайте на лето! — написал я Анютке и Машеньке. — Деньги у меня есть, будем ходить в «Макдональдс» и загорать на пляже…»

Девочек долго уговаривать не пришлось. Но Вера мучилась I сомнениями.

Как это понимать? Значит ли это, что я приглашаю и ее?

А что же с Наташей? Покончено? Видимо, да, если Васанта- Уэй сменилась Санта — Моникой. И все же в моем письме относительно Веры ясности не было.

Обстоятельства сыграли нам на руку. Спектакль, в котором Вера была занята, должен был участвовать в театральном фестивале (неподалеку от Нью — Йорка). Вот и решили: Вера сначала привезет девочек ко мне, а сама вернется в Москву — на репетиции. Через два месяца, в августе, — она приедет на свой фестиваль и заберет их. Все. Просто и ясно. Без лишних эмоций и сомнительных прогнозов. Все станет на свои места — летом. А пока…

Весна. Всегда радость и обновление, а тут одни мучения. Чем больше я старался вытравить Наташу из своего сердца, тем острее чувствовал свою беспомощность. Я был как в капкане.

«И ведь не оступился, — злился я на себя, — а сознательно сунул голову в петлю. Позарился на Америку, вот и мучайся! Это расплата за измену, за все грехи».

Я вспомнил историю о Тане, с которой познакомился еще в 1988 году, на одной из Диминых вечеринок. Высокая, некрасивая и очень добрая молодая женщина. Она была замужем за пожилым человеком. Она искренне любила его, но со стороны казалось, что она им лишь пользуется. Да и могло так показаться, ведь она была много моложе его. Он сделал ее американкой, подарил большую квартиру, постоянно отправлял ее маме все, что нужно (стиральную машину, газовую плиту, холодильник, обои, одежду, телевизоры). С какой бы нежностью и вниманием она ни относилась к своему супругу, все считали это игрой и фальшью. И в конце концов отравили этим неверием их совместное счастье. У них родился мальчик — вылитый муж, но окружающие ухмылялись: наверняка от соседа. Вот добрые люди и стали открывать мужу глаза. Словом, разбили сердце и ему, и ей.

В наших отношениях с Наташей тоже был разлит яд, который разъедал душу. Моя искренность тоже могла показаться фальшивой. Это?то и породило в ней нервозность.

Но ведь это неправда. Я люблю ее. «Любишь? — язвительно спрашивал я себя. — Тогда зачем вызвал Веру?»

Тяжело. Очень тяжело.

Известна казнь, когда сгибают два бамбуковых дерева и привязывают их к ногам приговоренного — на разрыв.

Я стал настаивать на встрече с Наташей. И как это ни парадоксально, наши отношения с ней возобновились — как раз накануне приезда Веры.

Вера привезла девочек. Именно так: привезла девочек. Сама же она, внутренне, я имею в виду, оставалась в Москве. Вид у нее был отсутствующий. Иногда я ловил на себе ее недоверчивый, настороженный взгляд, но что это значило? Хотела ли она удостовериться, что я пошел на попятную, или же там, в Москве, у нее начался какой?то свой собственный роман и она тоже разрывалась на части, — сказать трудно. И она и я усердно фокусировали внимание на дочках, чтобы избежать болезненных объяснений. Девочки же, как всегда, были веселы и жизнерадостны. Они предвкушали посещение Диснейленда, студии «Юнивёрсал», мечтали пожариться на пляже, посмотреть новые фильмы ужасов, — словом, каникулы предполагались славные.

Пробыв в Лос — Анджелесе несколько дней, Вера улетела назад. Она уехала, не сомневаясь больше, что случилось непоправимое — я вернулся к Наташе. И развода теперь не избежать.

В 1974 году, когда я начинал работать над фильмом «На край света», мне попалась на глаза очаровательная восемнадцатилетняя девчушка, которая сначала сделалась героиней фильма, затем завоевала мое сердце, потом стала моей женой, родила прекрасных девочек, работала со мной, понимала меня, ждала, когда я уезжал, верила и любила. Все это — вся моя жизнь с Верой — уходило теперь в прошлое, вместе с ее отъездом. Прощаясь с ней, я старался сдерживаться, чтобы не выдать душевной боли, чтобы не испугать грустным, подавленным видом Анечку и Машульку. Мы простились так, как будто завтра собирались увидеться.

На следующий день я перевез девочек на Васанта — Уэй, к Наташе, сказав, что она мой менеджер и… друг. Пожалуй, впервые в жизни они засомневались в правдивости моих слов, и мне, чтобы не ранить их чувств, пришлось вести себя соответственно: я не позволял себе фривольностей с Наташей — раз друг, значит, друг. Я постелил себе постель в их комнате. Определенно я еще не был готов к тому, чтобы побеседовать с ними «начистоту», как советовала Наташа. Я был в полном раздрызге сам.

Днем я увозил девочек на пляж, где они часами боролись с волнами, потом принимались упражняться на моей спине — пощипывали, колотили, натирали песком, давая импровизированные названия новым массажам. Девочки часто играли с Наташиной Катей, уходили на горку позади дома, разбивали там лагерь с палаткой или шалашом, готовили куклам еду, о чем?то спорили (иногда то одна, то другая с насупленным видом появлялись в доме). А вечером всем «семейством» бродили по голливудским холмам, прогуливая стареющего Лаки. Было много забавного в детских играх.

К нам в гости приехали Наташины родственники. Наши девочки, воодушевившись, несколько дней кряду репетировали спектакль, чтобы развлечь гостей. Запросили с нас деньги за билеты — все как положено.

Однажды девочки приготовили «китайскую» еду: порезали, что только возможно, вплоть до цветов в горшках, залили водой, побросали туда цветные бумажки и шарики пинг — понга, красиво сервировали стол — на двоих, со свечами.

Словно предчувствуя, что горькая правда рано или поздно всплывет и разлучит меня с дочками, я уделял им много внимания. Каждую ночь, перед сном, я баловал их сказками, которые должен был на ходу придумывать. Это забавляло меня. Упадет взгляд на лампочку — вот тебе и начало, появляется сказка про перегоревшую лампочку и страничку дневника, выброшенные в мусор. Увижу кончик нитки в пижаме — начинаю сказку об иголке — путешественнице.

Особенно им нравилась сказка о Мишке, который умел летать. У меня было много вариантов этой сказки (много потому, что я их не помнил), впервые я придумал ее для двухлетней Анечки.

Это было в день завершения Олимпийских игр 1980 года. Мы смотрели телевизор и жалели, что Москва теперь снова вернется к серым будням. И вдруг на стадион вывели гигантского надувного медведя. Аня оживилась — такого огромного (стометрового) медведя она в жизни не видела. Зазвучала прощальная песня Пахмутовой и Добронравова, медведя отпустили, и он медленно, как бы нехотя, стал подниматься над стадионом. Я схватил Анютку на руки и выбежал на балкон. Медведь взлетал над городом, становясь все меньше и меньше. Сочетание грустной музыки и улетающего навсегда медведя очень тронули Анечку, на глазах у нее выступили слезы. Мишка превратился в маленькую точку на небе, а потом и вовсе пропал. Аня была потрясена его исчезновением, то и дело подходила к балкону, надеясь его увидеть.

Вот я и рассказал ей «правдивую» историю о том, как Мишка, полетав над Москвой, зацепился за наш балкон и пожаловал в гости. Зашел к ней в спальню, тихонько спел свою песенку («До свиданья, до новых встреч») и с восходом солнца вернулся на стадион.

Каникулы завершились. Я вылетел с дочками в Нью- Йорк. Вера к тому времени уже приехала с театральной труппой в небольшой городок под Нью — Йорком и ждала там девочек. Все вместе мы побывали на спектакле, радовались американскому успеху мамы (Вера в самом деле играла прекрасно), а я отметил про себя, что мой уход карьеры Вере не испортит: она крепко стоит на ногах.

Ну что ж, до свиданья, Вера, до свиданья, доченьки. «До свиданья, до новых встреч!» (Мишка возвращается на свой стадион.)

Перед расставаньем Аня сунула мне в руку письмо и сказала:

— Пожалуйста, не читай сейчас. Прочитай в самолете, ладно?

— Обещаешь? — добавила Машулька, потянув меня за рукав.

Я улыбнулся.

— Обещай! — настаивала Маша. — Только честно!

В самолете я удобно расположился в кресле и распечатал конверт.

«Папа. Ты думаешь, мы маленькие и ничего не видим и не понимаем? Не забывай, мне уже почти двенадцать лет, а Маше исполнилось десять. Ты должен решить, кто тебе дороже: мама, мы с Машей и Кеша или Наташа, Катя и Лаки? Если ты Выберешь Их, Знай, что мы к Тебе больше никогда не приедем.

Твои родные дочери — Аня, Маша» (каракули подписей).

Я не мог больше сдерживаться и, закрыв лицо руками, заплакал.

Однажды мы забежали в «Макдональдс», что на улице Вайн в Голливуде. За соседним с нами столом сидел странный тип в измятой, грязной одежде. На полу, под его ногами, лежала набитая хламом сумка, на которой я узнал эмблему Наташиной организации (Ассоциация независимых телевизионных станций). Я легонько ткнул Наташу локтем и указал на этого «коллегу». Он был бездомный.

С умным видом он рассуждал о грядущем американском кинорынке, сыпал известными именами. Рядом с ним сидели такие же потерянные, как и он сам, и рассуждали о падении великого американского кино.

Выйдя на улицу, я сказал Наташе, что было бы здорово сделать фильм о талантах, не нашедших признания, но сохранивших оптимизм. Наташа зажглась этой идеей. Мы стали припоминать всех тех, кого встречали на Голливудском бульваре — благо мы жили неподалеку, стоило лишь спуститься пару кварталов — и мы на «тротуаре славы», инкрустированном цементными звездами с именами Чарли Чаплина, Рудольфо Валентино, Мерилин Монро…

— Смотри, — сказал я, показывая на бездомную девушку, катившую на роликовых коньках прямо по звездам и ловко маневрирующую между туристами.

Девушка на секунду задержалась у мусорной корзины, незаметно сунула туда руку, потом развернулась в красивом пируэте и помчалась к следующей мусорке.

— А вон… — Наташа кивнула в сторону пожилой леди, одетой во все черное, — она всегда в трауре.

— А как тебе этот? — спросил я о бездомном, соорудившем на голове какой?то колпак с усиками — антеннами, изображая, видимо, космического пришельца. Вся его шея была опутана разноцветными проводами.

— Не знаю, — пожала плечами Наташа, — среди бездомных много сумасшедших.

Нам нужен был гид, проводник, который помог бы нам разобраться, кто есть кто в безумном мире голливудских бездомных. Мы вернулись в «Макдональдс», чтобы посоветоваться с Наташиным «коллегой». Он по — прежнему сидел там и рассуждал о киноновостях. Его звали Ларри Лаварет, он представился кинокритиком и держался с подчеркнутым достоинством. Мы высказали ему нашу просьбу. Слегка поколебавшись, он согласился быть нашим гидом. За умеренную плату.

Так началась работа над фильмом «Мечты в Голливуде». Лаварет был нашим координатором, Наташа — продюсером, я — режиссером, а «Макдональдс» на улице Вайн стал нашим офисом. Будущие герои фильма не имели крыши над головой, а значит, и телефона, поэтому Лаварет рыскал по Голливудскому бульвару, находил, кого мог, и приглашал всех без разбору на завтрак в «Макдональдс». Мы беседовали с ними, узнавали про их жизнь, кого?то отбирали, кого?то отсеивали.

Так продолжалось два с лишним месяца. В результате мы отобрали семнадцать человек. Составили план съемок, сговорились со всеми и разошлись, не зная, появятся наши герои на съемках или нет.

Как ни странно, не произошло ни одной осечки по вине бездомных: с аккуратностью профессиональных артистов они появлялись там, где мы условились, хотя у них не было ни агентов, ни менеджеров, ни ассистентов, которые напомнили бы им о дате и времени съемок.

Все происходило в самый праздничный и важный день Голливуда — день вручения «Оскаров». Как известно, гости съезжаются на это торжество за несколько часов, уличная публика — еще раньше (с вечера накануне). Наши бездомные тоже в приподнятом настроении.

Тэд Уайлд, сценарист. Ему восемьдесят три года, но он все еще полон энергии и обладает уникальной памятью. Живая энциклопедия. Каждый день в пять утра он выгуливает чужих собак (за полтора доллара), выпивает чашку кофе в «Макдональдсе» и затем идет в библиотеку, где проводит весь день. Он приехал в Голливуд в тридцать четвертом году — с целью расправиться с продюсером, укравшим у него сюжет. В нашем фильме он вспоминает о славных годах Голливуда и исполняет на губной гармошке песню, посвященную своей любимой киноактрисе Кэрол Ломбард, погибшей в авиакатастрофе в годы второй мировой войны. Кстати, он был так потрясен сходством Наташи с Ломбард, что предложил ей разделить с ним совместную жизнь. Всерьез.

Анжелика, молодая художница, рисует странные, очень изысканные картины. Готова за доллар отдать их все, так как очень голодна. Помимо рисования, много занимается игрой на гитаре, любит Баха. За неуплату квартиры у нее отобрали картины и гитару. Она рисует огрызками карандашей, пристроившись на автобусной остановке, поскольку автобусная остановка для бездомной женщины наиболее безопасное место.

Томми Томазито — талантливый черный певец. Все, что он скопил, он потратил на студийную запись своих песен, одну из них, «Хочу с тобой потанцевать», он исполнил в фильме — беззубый, грязный и жизнерадостный.

Эстредита Де Гардель, испанская танцовщица. Вот уже сорок с лишним лет она ходит в трауре по своему «мужу» — знаменитому аргентинскому певцу Карлосу Гарделю (основоположнику танго), который не успел насладиться семейной жизнью с нею, так как сгорел заживо во время авиакатастрофы. «Леди в черном», как мы ее прозвали, часто приходит в церковь, где кормят бездомных; поев сама, она танцует перед ними, вселяя в них бодрость и оптимизм. «В жизни, — говорит она, — бывает всякое, стоит ли отчаиваться? Это как на самолете — то взлетаешь, то падаешь вниз».

Интервью бездомных перемежались появлением таких кинозвезд, как Грегори Пек, Вупи Голдберг, Джессика Тэнди, которые выходили из своих лимузинов и следовали в зал — на церемонию вручения «Оскаров». Заканчивался день, начинался праздник кино. Над Голливудом опускалась ночь — праздничная, незабываемая для кинематографистов, тихая и печальная для наших героев, засыпающих прямо на улице, под мерцающими ночными звездами.

Стоя позади кинокамеры, я никогда не знал, что произойдет в следующую секунду, какую тайну поведает наш герой, какими словами, с какими чувствами он предстанет перед зрителем. Именно это — прикосновение к реальной жизни, к реальным характерам и судьбам, я и считаю кладезем, обогатившим меня как художника.

Стоит ли говорить о том, что съемки сыграли своего рода врачующую роль, отвлекли меня от собственных переживаний и самоедства.

Сказали: «Ладно. Всё. Пока».

Простились гулким коридором.

И ревом Ила в облаках,

И вдруг открывшимся простором.

И в приближеньи пустоты,

Вины своей не переспорив,

Смыкаю веки. Где же ты?

Продолжим наши разговоры.

Чтоб снова мучить или врать?

Скажи, что ты невинен…

Но ночь спасительно мудра,

Прервав ответ на половине.

Спустя некоторое время я получил развод от Веры. А еще через несколько недель мы с Наташей поженились. То был сентябрь 1991 года.

Теоретически моя новая жизнь (после «двоеженства») должна была превратиться в сказку. Тесная обувь сменилась мягкими домашними туфлями. Я порвал с Верой, продемонстрировав серьезность и глубину чувств к Наташе. Российские горизонты — ностальгические для меня и неверные и коварные для Наташи — отодвинулись и не будоражили больше. Сделавшись символом моего будущего, Наташа торжествовала победу над моим прошлым. Теперь ей не надо было краснеть и тушеваться перед знакомыми. «Ну и как мне тебя представлять? — мучилась она до женитьбы. — Как? Любовник? Сожитель?»

Я знал, в какой среде Наташа была воспитана. Сплетни и пересуды в русском эмигрантском обществе крепко досаждали ей. Ее не раз спрашивали: «Наташенька, а кто это у тебя? Друг или?..» Теперь же Наташа могла смело сказать:

«Мой муж — Родион Нахапетов!»

Первое время «законность» отношений доставляла ей такую радость и наполняла такой гордостью, что я чувствовал себя и впрямь волшебником, знающим секреты счастья. Неужели лист бумаги может быть столь могуществен? Я радовался за Наташу, однако не придавал брачному свидетельству такого уж решающего значения. Я всегда рвался к счастью вслепую, влекомый сердцем, а не головой. Мне дороже тепло и ласка, бумага же — даже символизирующая союз сердец — имеет совершенно иные химические, юридические и энергетические свойства.

Журналисты часто интересуются, счастлив ли я. Я не знаю, что ответить. Я бываю счастлив. Но бываю и несчастен. Смотря в какой момент. Скажем, фильм, который давался мне с превеликим трудом, на премьере срывает аплодисменты, меня все обнимают и поздравляют. Я счастлив. И вдруг узнаю о тяжелой, неизлечимой болезни друга. Я мчусь в больницу, горечь наполняет душу. До фильма ли мне? В жизни все переплетено и смешано, поэтому?то так редко испытываешь только одно чувство. Когда я пишу эти строки, я вполне счастлив, но, кто знает, не изменятся ли мои чувства ко времени выхода этой книги в свет? Я всегда сочувствую скептикам, но ищу дружбы с оптимистами. Почему? Где же я сам? На полпути, на полдороге. Ответьте, оракулы. Смотрите в небесные карты, дайте анализ, подскажите пути. Что откроется вам в тихих знаках Зодиака, между Козерогом и Водолеем, в моих невидимых корнях? Впрочем, я не верю, что кому?то под силу полное и безусловное знание. Как ни подступись к человеку — изнутри, снаружи ли, всегда остается что- то неразгаданное.

Не успели мы нарадоваться супружеской жизни, как случилась беда. Наташа потеряла работу. Ассоциация независимых телевизионных станций, ослабленная кабельным телевидением, закрыла свое представительство в Лос — Анджелесе, упразднив при этом и должность директора специальных торжеств и событий. Эта катастрофа не была неожиданностью (в прошлом году об этом поговаривали), но тем не менее случившееся повергло жену в такой шок, что вывести из него могло лишь что?то экстраординарное. Хорошо еще, подумал я, что между нами все образовалось, это давало Наташе внутреннюю опору. В противном случае депрессия была бы убийственной. Понятно: одиннадцать лет жизни Наташа отдала этой организации, а теперь вдруг стала ненужной.

Пробил мой час. Новоявленному мужу следовало взвалить на себя заботу о финансовой стабильности семьи. В Америке, как известно, основная масса населения живет в долг. Не составляли исключения и мы. Дом на Васанта — Уэй был оплачен лишь частично, банк в свое время дал Наташе большой заем, и теперь, выплачивая процент на эту сумму, нужно было ежемесячно переводить в банк 3000 долларов. На «мерседесе» тоже висел долг. Прибавьте к этому оплату медицинских страховок, платную школу, страхование дома (пожар, наводнение, ограбление — всё разные страховки), кредитные карточки, каждодневные расходы — всего не перечислишь. Настоящая долговая яма. Чтобы не свалиться в нее и выжить, мы должны были бы зарабатывать минимум шесть тысяч долларов в месяц. У нас таких денег не было.

Когда мы снимали «Мечты в Голливуде», наши бездомные артисты делились с нами печальными историями, и общее в них было то, что, потеряв работу и не справившись с долгами, они неминуемо теряли все, что имели. Банк не простил им ни цента. Эти рассказы запали в душу, и теперь Наташу стали преследовать призрак темных подворотен и общество полоумных оборванцев.

— Пожалуйста, не придумывай глупости! — говорил я ей.

— Я не придумываю. Ты просто не знаешь законов. Не заплатишь три месяца — и банк выкинет тебя на улицу. Это у вас там… можно пойти и пожаловаться в коммунистическую партию.

Смешно. Как раз в это самое время коммунистическая партия трещала по швам. Я представил себя на приеме у растерянного Горбачева, которому было не до моих жалоб. Страна, подобно «непотопляемому» «Титанику», уже дала гигантскую течь. Противник Горбачева Ельцин рвался к власти, а народ мечтал о спасении и лелеял мечту о новой России — по образу и подобию Соединенных Штатов.

— Справимся, не волнуйся, — успокаивал я жену.

— Как? — не унималась Наташа.

В самом деле — как? Я с упрямством маньяка по — нрежнему бил в одну и ту же точку, не сомневаясь, что не сегодня- завтра мои сценарии будут куплены. Кроме старых идей, у нас появились новые. Мы с Роном задумали телевизионную серию под названием «Пицца на Красной площади», написали «пилотный материал» и разработали основные эпизоды. Мы отменно потрудились, и все, кто читал, смеялись от души. Наша «Пицца» пошла гулять по студиям, и мы надеялись на скорый и, разумеется, благожелательны ответ. Помимо того, Рон, вспомнив о моем фильме «Зонтик для новобрачных», зажегся еще одной идеей — сделать фильм о любви, наподобие той, что была в «Зонтике». Стали придумывать сюжет, бурно фантазировали любовные отношения героев. В довершение всего я начал переписывать «Психушку» с учетом сегодняшнего дня, ведь события этого триллера разворачивались в бурлящей, новой Москве.

Прекрасные проекты, великолепные возможности, но, к сожалению, они не решили наши с Наташей финансовые проблемы. Могли решить, но не решили. Мы с моим соавтором Роном Паркером лишь забросили в голливудскую реку удочки и возмечтали о щедром улове.

Все наши сценарии вернулись с формально — любезным ответом: «Благодарим за сценарий. Он очень интересен, но в производственные планы студии пока не ложится. Желаем удачи!»

Мы с женой усиленно молились, часами простаивая в церкви на улице Аргайл. Мы старались исправить положение, испросив прощения у Господа. В самом деле, неужели влюбленные не имеют права на счастье? Или это относится только к первой любви?

В то время мы много беседовали с владыкой Серафимом, девяностолетним старцем, нашим духовным наставником. Удивительные были глаза у владыки — васильковые, ласковые, детские. Несколько лет назад, после гибели Наташиной мамы, он помог ей справиться с горем, сейчас помогал нам двоим. Вместе с нами он молился о здравии и благополучии детей, всегда терпеливо разъяснял таинства богослужений, исповедовал нас и благословлял. Он был очень слаб и не мог самостоятельно подниматься по крутым ступенькам дома на Васанта — Уэй. Однажды, поддерживая владыку с двух сторон, мы с Наташей оступились и едва не уронили старца. Мы были в ужасе — случись такое, его хрупкие косточки рассыпались бы в песок, но он, едва не упав, остался в том же благостном и спокойном состоянии, как и прежде. «Всё во власти Божьей», — словно говорили его глаза. Мы слышали, что именно с таким светлым, умиротворенным и богоблагодарным выражением лица он и отошел от мира сего — в русском монастыре под Нью — Йорком в 1996 году.

В церкви на Аргайл мы часто видели композитора Алексея (Эдуарда) Артемьева и его супругу Изольду. С Алешей мы были знакомы много лет (он писал музыку к михалковской «Рабе любви»). Мне всегда нравились его спокойный нрав и мелодичная, берущая за душу музыка. Работая в кино с такими режиссерами, как Тарковский, Кончаловский, Михалков, он сделал себе имя и стал одним из самых преуспевающих композиторов Союза.

В церкви он всегда стоял в одном и том же месте. Когда- то, в конце семидесятых, мне довелось ехать с ним в «Красной стреле». Заметив у него нагрудный крестик, я завел разговор о религии. Мы проговорили всю ночь. Несомненно, его вера не была данью моде или минутным порывом, и сейчас, спустя двадцать лет, он лишний раз подтверждал это — сосредоточенной, углубленной и сердечной молитвой. Артемьевы вот уже вторую зиму проводили в Америке. У Алеши был американский агент, который подыскивал ему работу, уже шли переговоры с продюсером, приближалась работа у Кончаловского («Ближний круг»), — словом, как и я, Артемьев совмещал полезное с приятным: греясь на солнышке, он готовил себя к щедрым голливудским контрактам.

Артемьевы снимали квартиру в Санта — Монике, и мы не раз бывали у них в гостях. В тот трудный, болезненный период Алеша искренне поддерживал меня, из природной деликатности не вдаваясь в детали нашей семейной жизни.

— Все получится, — говорил он. — Только не сдавайся. Ты знаешь, сколько лет Андрон (Андрей Кончаловский) не снимал? Он ждал дольше, чем ты! Сначала в Париже, потом здесь. И дождался. Сейчас не он посылает сценарии на студию, а ему присылают — уговаривают.

Пример Кончаловского, к которому я относился с почтением, мало утешал меня, так как я знал, кто отворил для него двери в большой Голливуд. Отнюдь не умаляя таланта Андрея Сергеевича, должен сказать, что без «звездного» участия знаменитой Ширли Маклейн, без ее авторитета и контактов Кончаловскому было бы много — много труднее. Говоря это, я прекрасно сознаю, что даже с помощью Ширли Маклейн всего не одолеешь — нужен талант, и талант незаурядный. Все это у Кончаловского было. И все же…

Нужна удача, кто?то должен в тебя поверить, поручиться за тебя.

Я познакомился с кинорежиссером Джереми Чечиком, который, сделав двадцатисекундную рекламу кока — колы, был замечен Стивеном Спилбергом и с его помощью получил на студии постановку, затем вторую, третью и т. д. Кто?то должен ввести тебя в круг. И это относится не только к Голливуду. Я помню, как милый, интеллигентный Лев Арнштам, режиссер и руководитель одного из мосфильмовских объединений, проникся искренней симпатией к молодому и свежему дарованию Сергея Соловьева и стал активно поддерживать его, особенно на первых порах. А я? Разве смог бы я чего?то достичь, не имей таких заботливых наставников, как Юлий Райзман и Нина Глаголева? Нет, разумеется.

Словом, я хотел верить, что все будет так, как предсказывал Артемьев, но в душе каркала ворона сомнений.

Пришло лето 1991 года. Так и не получив признания, а значит, и денег, я повесил нос. У Наташи тоже дела не ладились. Сбережения таяли катастрофически быстро, приближая день развязки.

На что мы рассчитывали?

Продать дом?

Возвращение в Россию обсуждалось, но все еще оставалось на периферии наших планов. Даже приглашение Параджанова не смогло перетянуть чашу весов. Побывать в России Наташе было интересно, но жить — страшно. Новый фильм Параджанова лишь слегка взбудоражил нас.

Сначала мне позвонил его ассистент и сообщил о запуске фильма под названием «Исповедь».

— В главной роли он видит только вас, — сообщил ассистент. — Это большая честь — сыграть самого Параджанова, не правда ли?

Сославшись на занятость, я отказался.

Позвонил Параджанов:

— Родион, прошу тебя, не отказывайся. Представь, как важна эта картина. Это моя исповедь. Если ты откажешься, фильма не будет.

Незадолго до моего отъезда в США мы случайно встретились с Параджановым в коридоре «Мосфильма». Говорили о чем?то несущественном. По его пристальному взгляду я догадался, что он изучает меня. И вот телефонный звонок.

Мне помнились его «Тени забытых предков», «Цвет граната», но меня как актера никогда не воодушевляла стилистика фильмов Параджанова. Мне казалось, что вместо живых образов на экране передвигаются тени, очень упрощенные и одномерные. Вместе с тем я признавал его авторскую уникальность, мощную силу его киноэтнографии. Словом, у меня были смешанные чувства.

Юрий Ильенко, режиссер, а в прошлом кинооператор фильма «Тени забытых предков», много рассказывал о нем. Не о «мальчиках» Параджанова, не о музыкальности его режиссерского видения, а о… лицемерии. «Да, Параджанов может подарить тебе какую?нибудь серебряную антикварную вещицу, — рассказывал Ильенко, — наговорить кучу комплиментов, от которых ты зардеешься, как невинная девица, но стоит тебе выйти за дверь, как вдогонку тебе раздастся его смех: “Вы видели, как он уши развесил?”»

Не забыл Юрий Ильенко и о том, как Параджанов умело «поддержал» его режиссерский дебют. На каком?то партийном праздничном застолье Параджанов поднял тост за своего друга Юрия Ильенко и за его первый фильм.

— Гениальный фильм! — сказал он. — Огромная победа кино! Шедевр! Ну и что, что он антисоветский? Это превосходный фильм превосходного режиссера. Давайте за них двоих и выпьем!

Партийное руководство Украинской Советской Социалистической Республики, вежливо чокнувшись, тут же запросило у Госкино этот антисоветский шедевр. Так, с легкой руки Параджанова, фильм Юрия Ильенко «Родник для жаждущих» впал в немилость и был практически уничтожен. Ильенко удалось выкрасть со студии первую (и единственную!) копию и таким образом спасти свое детище.

Мой телефонный разговор с Параджановым подходил к концу.

— Ну так что? — спросил он меня уставшим голосом. — Будешь сниматься?

— Я бы с радостью, — искренне сказал я, — но… — я выдержал паузу, — но я правда очень занят.

Я услышал, как на другом конце провода Параджанов вздохнул. Я стал говорить о погоде.

— Сколько ты еще будешь занят? — перебил он меня. — Я приостановлю подготовительный период.

— Н — не знаю, — уклончиво ответил я. — Думаю, что долго.

Я чувствовал, что мой отказ задевает его самолюбие, но ничего не мог поделать. Решение было принято.

— Надолго занят… — раздумчиво повторил он мои слова.

— Да, надолго. К сожалению.

— Ну, что ж… Придется ждать.

— Нет, не надо жда…

Я не успел договорить, Параджанов повесил трубку.

— Мне кажется, я его обидел, — сказал я Наташе, испытывая неловкость, что придумал такую липовую отговорку. Что за глупость! Чем уж я так занят?

— Надо было согласиться! — сказала Наташа. — Сколько они будут тебе платить?

— Я не спрашивал.

Наверняка мало, да разве в этом дело? Как мог я уехать и оставить жену в такой трудный момент?

— Разве ты одна справишься? — обнял я ее. — Ведь чтобы продать дом, его нужно отремонтировать, привести в порядок. Собрать вещи. Потом куда?то съезжать. Разве одной это под силу? А потом… — я улыбнулся, — ты от ревности с ума сойдешь.

— Да, ты прав, — согласилась Наташа. И добавила: — Я бы так хотела поехать с тобой, но куда Катю, Лаки?

Мы начали заниматься ремонтом дома.

Красили стены, меняли ковры, складывали в коробки вещи — готовились к отъезду (хотя не знали куда).

Наш милый песик Лаки, чувствуя грядущие перемены, ходил по дому как неприкаянный.

За два года я очень привязался к этому маленькому рыжему мудрецу. Бывало, поссоримся с Наташей, на сердце тяжело, хочется забиться в какой?нибудь дальний, темный угол и никого не видеть. И вот в притихшем доме я слышу дробные шажки Лаки: топ — топ — топ стучат по полу его лапки — сначала в спальне, над моей головой, затем в соседней комнате, потом в детской. Я так и вижу, как он недоуменно вертит своей пушистой лисьей головкой, ищет. Не найдя меня на втором этаже, он бросается вниз по лестнице. Я знаю, он не успокоится. Я прислушиваюсь к передвижениям собачки и молча жду. Мне всегда интересно воображать ночные картины по отрывочным звукам. Но вот Лаки рядом. Подденет мокрым носиком руку, заявляя о своем приходе, и тут же, успокоенный, ложится на пол рядом с диваном. Теперь мы оба можем наконец уснуть.

Он был очень чувствителен.

В дни ремонтных работ Наташа часто плакала, говоря о потере дома, о катастрофе безденежья, о страхе переезда в Россию. Лаки был невольным свидетелем этих сцен и смотрел на плачущую Наташу с таким серьезным вниманием, что казалось, обдумывает, чем он может помочь.

И вот через несколько дней, посреди наших сборов, мы заметили, что с Лаки происходит что?то странное: он стал ходить по кругу, волоча ноги и слабея с каждым шагом. Мы бросились к нему. Он опустился мне на руки и затих, безжизненно свесив голову. Я видел, как панически покидали остывающее тело Лаки его верные блохи.

Я впал в депрессию. Если раньше мне удавалось разложить все по полочкам, то сейчас эти «полочки» опрокинулись на меня и осыпали массой неразрешенных вопросов и непосильных дел. Я рухнул под их тяжестью. Я больше не знал, чего я хочу, чего добиваюсь и чего, собственно, стою. Зная мудрое правило жить сегодняшним днем, я жил, но как робот, ибо душа моя вся выпарилась, улетучилась. На полу громоздились десятки картонных коробок, в которые я механически складывал Наташины вещи (одежду, посуду, книги). Все мои вещи уместились в два чемодана. Я по — прежнему играл роль громоотвода, разряжая эмоциональные грозы Наташи. Но внутри меня самого все давно уже было опалено.

Известно, и на мертвом

Аккуратно идут часы,

Продвигая вперед Время.

Но у сердца не осталось

Ни желаний, ни особых

Причин Напрягаться,

И рассвету заниматься Незачем.

Слишком тяжкое это Бремя —

Отворять в пустоту Ресницы.

Лишь седой одуванчик

Рассыпает во тьме

Летучих своих посланцев.

И к холодным камням

Припадает одно

Одуванчика нежное Семя.

Продать дом так и не удалось. Не помог ни обновленный подъезд к дому, ни его уникальная архитектура, ни почетное соседство с виллой Чарли Чаплина, в которой тот жил в начале двадцатых годов (прямо напротив нас). Америка переживала экономический спад, и спрос на дома сильно упал. Наши денежные запасы приблизились к нулю. По бумагам мы давно уже были разорены, хоть продолжали жить в дорогом доме и ездили на престижном «мерседесе». Время, когда банк выкинет нас на улицу и отберет автомобиль, уже стучалось в дверь.

И вдруг наши молитвы были услышаны. К нам в гости заглянул известный певец — лидер английской рок — группы «Культ» Иен Аусбери. Ему и его юной жене так полюбился наш дом, что они захотели немедленно перебраться в него и предложили арендный контракт на год. В тот же день мы сговорились о цене, достаточной, чтобы покрыть основной банковский долг. От сердца отлегло. Новые жильцы стали ходить по дому, прикидывая, как его декорировать, а мы, забив своими вещами несколько комнат в камере хранения, огляделись по сторонам, не зная, куда податься.

От денег, полученных за аренду дома, оставалась небольшая сумма, которая давала нам возможность худо — бедно сводить концы с концами. Мы решили, что в России на эти деньги можно жить.

— Я готова ехать! — заявила Наташа.

— Я тоже, — согласился я.

И задумался.