II. Подъ большевиками

II. Подъ большевиками

60

Временное правительство свергнуто. Министры арестованы. Торжественно въ?зжаетъ въ покоренную столицу Владимiръ Ильичъ Ленинъ.

О людяхъ, ставшихъ съ ночи на утро властителями Россiи, я им?лъ весьма слабое понятiе. Въ частности, я не зналъ, что такое Ленинъ. Мн? вообще кажется, что историческiя «фигуры» складываются либо тогда, когда ихъ везутъ на эшафотъ, либо тогда, когда они посылаютъ на эшафотъ другихъ людей. Въ то время разстр?лы производились еще въ частномъ порядк?, такъ что генiй Ленина былъ мн?, абсолютно невежественному политику, мало еще зам?тенъ. Уже о Троцкомъ я зналъ больше. Онъ ходилъ по театрамъ, и то съ галерки, то изъ ложи грозилъ кулаками и говорилъ публики презрительнымъ тономъ: «На улицахъ льется народная кровь, а вы, безчувственные буржуи, ведете себя такъ низко, что слушаете ничтожныя пошлости, которыя вамъ выплевываютъ бездарные актеришки»… Насчетъ Ленина же я былъ совершенно нев?жествененъ, и потому встр?чать его на Финляндскiй вокзалъ я не по?халъ, хотя его встр?чалъ и Горькiй, который въ то время относился къ большевикамъ, кажется, враждебно.

238 Первымъ божьимъ наказанiемъ мн? — в?роятно, именно за этотъ поступокъ — была реквизицiя какими то молодыми людьми моего автомобиля. Зач?мъ, въ самомъ д?л?, нужна россiйскому гражданину машина, если онъ не воспользовался ею для в?рноподданнаго акта встр?чи вождя мiрового пролетарiата? Я разсудилъ, что мой автомобиль нуженъ «народу», и весьма легко ут?шился. Въ эти первые дни господства новыхъ людей столица еще не отдавала себ? яснаго отчета въ томъ, ч?мъ на практик? будетъ для Россiи большевистскiй режимъ. И вотъ — первое страшное потрясенiе. Въ госпитал? зв?рскимъ образомъ матросами убиты «враги народа» — больные Кокошкинъ и Шингаревъ, арестованные министры Временнаго Правительства, лучшiе представители либеральной интеллигенцiи.

Я помню, какъ посл? этого убiйства потрясенный Горькiй предложилъ мн? пойти съ нимъ въ министерство юстицiи хлопотать объ освобожденiи другихъ арестованиыхъ членовъ Временнаго Правительства. Мы прошли въ какой то второй этажъ большого дома, гд? то на Конюшенной, кажется, около Невы. Зд?сь насъ принялъ челов?къ въ очкахъ и въ шевелюр?. Это былъ министръ юстицiи Штейнбергъ. Въ начавшейся бес?д? я занималъ скромную позицiю манекена — говорилъ одинъ Горькiй. Взволнованный, бледный, онъ говорилъ, что такое отношенiе къ людямъ омерзительно. «Я настаиваю на томъ, чтобы члены Временнаго Правительства были выпущены на свободу немедленно. А то съ ними случится то, что случилось съ Шингаревымъ и Кокошкинымъ. Это позоръ для революцiи». Штейнбергъ отнесся къ словамъ Горькаго очень сочувственно и об?щалъ сд?лать все, что можетъ, возможно скор?е. Помимо насъ, съ подобными настоянiями обращались къ власти, кажется, и другiя лица, возглавлявшiя политическiй Красный Крестъ. Черезъ н?которое время министры были освобождены.

Въ роли заступника за невинно-арестовываемыхъ, Горькiй выступалъ въ то время очень часто. Я бы даже, сказалъ, что это было главнымъ смысломъ его жизни въ первый перiодъ большевизма. Я встр?чался съ нимъ часто и зам?чалъ въ немъ очень много нежности къ тому классу, которому угрожала гибель. По ласковости сердца онъ не только освобождалъ арестованныхъ, но даже давалъ деньги, чтобы помочь тому или другому челов?ку спастись отъ неистовствовавшей тогда невежественной и грубой силы и б?жать заграницу.

Горькiй не скрывалъ своихъ чувствъ и открыто порицалъ большевистскую демагогiю. Помню его р?чь въ Михайловскомъ театр?. Революцiя — говорилъ онъ — не дебошъ, а благородная сила, сосредоточенная въ рукахъ трудящагося народа. Это торжество труда, стимула, двигающаго мiръ. Какъ эти благородныя соображенiя разнились отъ т?хъ р?чей, которыя раздавались въ томъ же Михайловскомъ театр?, на площадяхъ и улицахъ, — отъ кровожадныхъ призывовъ къ разгромамъ! Я очень скоро почувствовалъ, какъ разочарованно смотр?лъ Горькiй на развиваюиияся событiя и на выдвигающихся новыхъ д?ятелей революцiи.

Опять таки, не въ первый и не въ посл?днiй разъ, долженъ сказать, что чрезвычайно мало понятна мн? и странна россiйская д?йствительность. Кто нибудь скажетъ: такой то — подлецъ, и пошла писать губернiя. Каждый охотно повторяетъ «подлецъ» и легко держитъ во рту это слово, какъ дешевую конфетку. Такъ было въ то время съ Горькимъ. Онъ глубоко страдалъ и душу свою, см?ю сказать, отдавалъ жертвамъ революцiи, а какiе то водовозы морали распространяли слухи, что Горькiй только о томъ и думаетъ, какъ бы пополнить свои художественныя коллекцiи, на которыя, дескать, тратитъ огромныя деньги. Другiе говорили еще лучше: пользуясь бедою и несчастьемъ ограбленныхъ аристократовъ и богатыхъ людей, Горькiй за гроши скупаетъ у нихъ драгоц?нныя произведенiя искусства. Горькiй, д?йствительно, увлекался коллекцiонированiемъ. Но что это было за коллекцюнированiе! То онъ собиралъ старыя ружья, какiя то китайскiя пуговицы, то испанскiя гребенки и, вообще, всякiй брикъ-а-бракъ. Для него это были «произведенiя человеческаго духа». За чаемъ онъ показывалъ намъ такую зам?чательную пуговицу и говорилъ: вотъ это сработано челов?комъ! Какихъ высотъ можетъ достигнуть челов?ческiй духъ! Онъ создалъ такую пуговицу, какъ будто ни на что не нужную! Понимаете ли вы, какъ надо челов?ка уважать, какъ надо любить челов?ческую личность?..

Намъ, его слушателямъ, черезъ обыкновенную пуговицу, но съ китайской р?зьбой, д?лалось совершенно ясно, что челов?къ — прекрасное творенiе Божье…

Но не совс?мъ такъ смотр?ли на челов?ка люди, державшiе въ своихъ рукахъ власть. Тамъ уже застегивали и разстегивали, пришивали и отшивали другiя «пуговицы».

Революцiя шла полнымъ ходомъ…

61

Обычная наша театральная публика, состоявшая изъ богатыхъ, зажиточныхъ и интеллигентныхъ людей, постепенно исчезла. Залы наполнялись новой публикой. Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочiе и простонародье уже господствовали въ составе театральныхъ залъ. Тому, чтобы простые люди им?ли возможность насладиться искусствомъ наравн? съ богатыми, можно, конечно, только сочувствовать. Этому, въ частности, должны сод?йствовать нацiональные театры. И въ томъ, что столичные русскiе театры во время революцiи стали доступны широкимъ массамъ, нельзя, въ принцип?, вид?ть ничего, кром? хорошаго. Но напрасно думаютъ и утверждаютъ, что до седьмого пота будто бы добивался русскiй народъ театральныхъ радостей, которыхъ его раньше лишали, и что революцiя открыла для народа двери театра, въ которыя онъ раньше безнадежно стучался. Правда то, что народъ въ театръ не шелъ и не б?жалъ по собственной охот?, а былъ подталкиваемъ либо партiйными, либо военными ячейками. шелъ онъ въ театръ «по наряду». То въ театръ нарядятъ такую то фабрику, то погонятъ такiя то роты. Да и то сказать: скучно же очень какому нибудь фельдфебелю слушать Бетховена въ то время, когда вс? сады частныхъ домовъ объявлены общественными, и когда въ этихъ садахъ освобожденная прислуга, подъ гармонику славнаго Яшки Изумрудова, откалываетъ кадриль!.. Я понимаю милаго фельдфебеля. Я понимаю его. В?дь, когда онъ танцуетъ съ Олимпiадой Акакiевной и въ азарт? танца ее кр?пко обнимаетъ, то онъ чувствуетъ н?что весьма осязательное и безконечно-волнующее. Что же можеть осязательнаго почувствовать фельдфебель отъ костляваго Бетховена?.. Надо, конечно, оговориться. Не весь народъ танцовалъ въ новыхъ общественныхъ садахъ. Были среди народа и люди, которые приходили молча вздохнуть въ залу, гд? играють Бетховена. Они приходили и роняли чистую, тяжелую слезу. Но ихъ, къ несчастью, было ничтожн?йшее меньшинство. А какъ было бы хорошо для Россiи, если бы это было наоборотъ…

Какъ бы то ни было, театры и театральные люди были у новой власти въ н?которомъ фавор?. Потому ли это было, что комиссаромъ народнаго просв?щенiя состоялъ А.В.Луначарскiй, лично всегда интересовавшiйся театромъ, т. е. чисто случайно; потому ли, что власть желала и над?ялась использовать сцену для своей пропаганды; потому ли, что актерская среда, веселая и общительная, была прiятна новымъ властителямъ, какъ оазисъ беззаботнаго отдыха посл? суровыхъ «трудовъ»; потому ли, наконецъ, что нужно же было вождямъ показать, что и имъ не чуждо «высокое и прекрасное», — в?дь, вотъ, и въ Монте-Карло содержатъ хорошую оперу для того, чтобы помимо возгласовъ крупье «faites vos jeux», благородно раздавались еще тамъ и крики Валькирiй — большевистская бюрократия къ театру тягот?ла и театру мирволила. Но и мирволя, не давала забывать актерамъ, что это — «милость». Вспоминается мн?, въ связи съ этимъ, очень характерный случай. Русскiе драматическiе актеры разыгрывали въ театр? Консерваторiи «Донъ-Карлоса». Я пошелъ посмотр?ть ихъ. С?лъ въ партеръ. А по близости отъ меня пом?щалась главная ложа, предназначавшаяся для богатыхъ. Теперь это была начальственная ложа, и въ ней съ друзьями сид?лъ коммунистъ Ш., зав?дывавшiй тогда Петербургомъ въ качеств? какъ бы полицеймейстера. Увид?въ меня, Ш. пригласилъ меня въ ложу выпить съ нимъ чашку чаю. Кажется, тамъ былъ и Зиновьевъ, самовластный феодалъ недавно еще блистательной с?верной столицы.

За чашкой чаю, Ш., увлекаясь хорошо разыгрываемой пьесой, вдругъ зам?чаетъ мн?:

— По настоящему васъ, актеровъ, надо уничтожать.

— Почему же? — опросилъ я, н?сколько огорошенный прiятной перспективой.

— А потому, что вы способны размягчить сердце революцiонера, а оно должно быть твердо, какъ сталь.

— А для чего должно оно быть твердо, какъ сталь? — допрашивалъ я дальше.

— Чтобы его рука не дрогнула, если нужно уничтожить врага.

Я рискнулъ возразить петербургскому полицеймейстеру Ш., какъ н?когда — съ гораздо меньшимъ рискомъ! — возразилъ московскому оберъ-полицеймейстеру ген. Трепову сдержанно и мягко:

— Товарищъ Ш., Вы неправы. Мн? кажется, что у революционера должно быть мягкое д?тское сердце. Горячiй умъ и сильная воля, но сердце мягкое. Только при такомъ сочетанiи революцюнеръ, встр?тивъ на улиц? старика или ребенка изъ вражескаго стана, не воткнетъ имъ кинжала въ животъ…

Акта начинался. Пронзивъ меня острымъ взглядомъ выпуклыхъ глазъ, Ш. произнесъ совершенно неожиданную фразу, какъ будто не вязавшуюся съ темой нашей бес?ды.

— Довольно скушно пить чай, Шаляпинъ, — не правда ли?

И зат?мъ прибавилъ тихо, чтобы его не слышали:

— Лучше бы намъ посид?ть за бутылкой хорошаго вина. Интересно было бы мн? съ Вами поговорить.

— Что же, выпьемъ какъ нибудь, — сказалъ я.

Голосъ Ш. звучалъ мягко. Мн? показалось, что желанiе «потолковать» было несомн?нно связано с вопросомъ, какое должно быть у революцiонера сердце…

Я подумалъ, помнится, что не все ясно въ сердцахъ этихъ людей, оффицiально восхваляющихъ непоколебимую доблесть стали…

Мы разстались съ кр?пкимъ рукопожатiемъ. Но курьезно, что, хотя мы съ Ш. еще не разъ встр?чались, и именно за бутылкой вина, разговоровъ о революцiи онъ явно изб?галъ. Въ нашемъ вин?, вопреки латинской поговорк? — in vino veritas, — была какая то недоговоренность…

Революцiя шла полнымъ ходомъ. Власть обосновалась, укр?пилась какъ будто и окопалась въ своихъ твердыняхъ, оберегаемая милицiонерами, чекистами и солдатами, но жизнь, матерiальная жизнь людей, которымъ эта власть сулила счастье, становилась все б?дн?е и тяжел?е. Покатилась жизнь внизъ. Въ городахъ уже показался призракъ голода. На улицахъ, поджавъ подъ стянутые животы вс? четыре ноги, сид?ли костлявыя лошади безъ хозяевъ. Сердобольные граждане, доставая гд? то клочекъ с?на, тащили его лошади, подсовывая ей этотъ маленькiй кусочекъ жизни подъ морду. Но у б?дной лошадки глаза были уже залиты какъ бы коллодiумомъ, и она уже не вид?ла и не чувствовала этого с?на — умирала… А поздно ночью или рано утромъ какiе то обыватели изъ переулковъ выходили съ перочинными ножиками и выр?зывали филейныя части лошади, которая, конечно, уже не знала, что все это д?лается не только для блага народа, но и для ея собственнаго блага…

62

Въ это тяжелое время однажды утромъ въ раннiй весеннiй день, пришла ко мн? группа рабочихъ изъ Марiинскаго театра. Делегацiя. Во глав? делегацiи былъ инженеръ Э., который управлялъ театромъ. Д?ла б. Марiинскаго театра шли плохо. За недостаткомъ средствъ у правительства, театръ былъ предоставленъ самому себ?. Сборовъ не было. Публику мало интересовали запасные прапорщики искусства. И вотъ, р?шено было снова обратиться къ «генералу» Шаляпину… Р?чь рабочихъ и ихъ сердечное желанiе, чтобы я опять вм?ст? съ ними работалъ, возбудили во мн? дружескiя чувства, и я р?шилъ вернуться въ труппу, изъ которой меня недавно столь откровенно прогнали… Рабочiе оц?нили мое р?шенiе, и когда я въ первый разъ пришелъ за-кулисы родного театра, меня ждалъ чрезвычайный сюрпризъ. Рабочiе выпилили тотъ кусокъ сцены — около метра въ окружности — на которомъ я, дебютируя на этой сцен? въ 1895 году, въ первый разъ, въ качеств? Мефистофеля, поднялся изъ преисподней въ кабинетъ Фауста. И этотъ кусокъ сцены мн? поднесли въ подарокъ! Бол?е трогательнаго подарка для меня не могло быть въ ц?ломъ, в?роятно, св?т?. Сколько волненiй, какiя бiенiя сердца испыталъ я на этомъ куск? дерева, представая передъ Фаустомъ и передъ публикой со словами: «И я зд?сь!..» Гд? теперь этотъ подарокъ? Не знаю. Вм?ст? со вс?мъ моимъ прошлымъ я оставилъ его въ Россiи, въ петербургской моей квартир?, которую я покинулъ въ 1922 году и въ которую не вернулся.

Но эти сентиментальныя минутныя переживанiя не облегчали жизни. Жизнь была тяжела и съ каждымъ днемъ становилась тяжел?е. Въ Россiи то зд?сь, то тамъ вспыхивала гражданская война. Отъ этого продовольствiе въ столицахъ д?лалось скуднымъ, понижаясь до крайняго мииимума. Была очень трудна и работа въ театр?. Такъ какъ были еще въ Россiи кое какiе города на юг?, гд? хл?ба было больше, то многiе артисты, естественно, устремились туда, гд? можно не голодать. Другимъ какъ-то удалось вырваться заграницу. Такъ что одно время я остался почти безъ труппы. А играть надо. Кое-какъ съ уц?л?вшими остатками когда то огромной труппы мы разыгрывали то ту, то иную оперу… Удовлетворенiя это не давало.

Тяготило меня еще одно обстоятельство. Конечно, положение вс?хъ «гражданъ» въ то время было очень тяжелое, не исключая самихъ революцiонеровъ. Вс? служащiе получали пайки. Пайки были скудные. Скудны были пайки и актеровъ, и мой собственый паекъ. Но я все таки время оть времени выступалъ то зд?сь, то тамъ, помимо моего театра, и за это получалъ то муку, то другую какую нибудь провизiю. Такъ что въ общемъ мн? было сравнительно лучше, ч?мь другимъ моимъ товарищамъ. Въ тогдашнихъ русскихъ условiяхъ меня это немного тяготило. Тяжело было чувствовать себя какъ бы въ преимущественномъ положенiи.

Признаюсь, что не разъ у меня возникало желате куда нибудь уйти, просто б?жать, куда глаза глядять. Но мн? въ то же время казалось, что это будетъ нехорошо передъ самимъ собою. В?дь, революцiи то ты желалъ, красную ленточку въ петлицу вд?валъ, кашу то революцiонную для «накопленiя силъ» ?далъ, — говорилъ я себ?, — а какъ пришло время, когда каши то не стало, а осталась только мякина — б?жать?! Нехорошо.

Говорю совершенно искренне, я бы, в?роятно, вообще оставался въ Россiи, не у?халъ бы, можетъ быть, и позже, если бы н?которыя привходящiя обстоятельства день ото дня не стали вспухать передъ моими глазами. Вещи, которыхъ я не зам?чалъ, о которыхъ не подозр?валъ, стали д?латься все бол?е и бол?е заметными.

Матерiально страдая, я всетаки кое какъ перебивался и жилъ. Если я о ч?мъ нибудь безшжоился, такъ это о моихъ малол?тнихъ д?тяхъ, которымъ зачастую не хватало того-другого, а то даже просто молока. Какiе то бывшее парикмахеры, ставшiе впосл?дствiи революцiонерами и зав?дывавшiе продовольственными организацiями, стали довольно неприлично кричать на нашу милую старую служанку и друга нашего дома, Пелагею, называя меня буржуемъ, капиталистомъ и вообще вс?ми т?ми прилагательными, которыя полагались людямъ въ галстухахъ. Конечно, это была частность, выходка нев?жественнаго и грубаго партiйца. Но такихъ нев?жественныхъ и грубыхъ партiйцевъ оказывалось, къ несчастью, очень много и на каждомъ шагу. И не только среди мелкой сошки, но и среди настоящихъ правителей. Мн? вспоминается, наприм?ръ, петербургскiй не то воевода, не то губернаторъ тов. Москвинъ. Какой-то изъ моихъ импрессарiо расклеилъ безъ его разр?шенiя афишу о моемъ концерт? въ Петербург?. Допускаю, что онъ сд?лалъ оплошность, но, в?дь, ничего противозаконнаго: мои концерты обыкновенно разр?шались. И вотъ въ день концерта въ 6 часовъ вечера узнаю — концертъ запрещенъ. Почему? Кто запретилъ? Москвинъ. Какой Москвинъ? — я знаю Москвина изъ Московскаго Художественнаго театра, тоть этимъ не занимается. Оказывается, есть такой губернаторъ въ Петербург?. А половину денегъ, полученныхъ авансомъ за концертъ, я уже израсходовалъ. И вдругъ — запрещенъ! А еще страшно, что вообще, ч?мъ-то, значитъ, провинился! Позвонилъ по телефону, вызываю губернатора Москвина:

— Какъ это, товарищъ (а самъ думаю, можно ли говорить «товарищъ» — не обидится ли, принявъ за изд?вательство?), слышалъ я, что вы концертъ мой запретили.

— Дасъ, запретилъ, запретил?съ, сударь! — слышу я р?зкiй, злой крикъ.

— Почему-же, — упавшимъ голосомъ спрашиваю.

— А потому, чтобы вы не воображали много о себ?. Вы думаете, что Вы Шаляпинъ, такъ вамъ все позволено?

Голосъ губернатора звен?лъ такъ издевательски громко, что мои семейные все слышали, и пр м?р? того, какъ я начиналъ бл?дн?ть отъ возмущенiя, мои б?дныя д?ти и жена стали дрожать отъ страха. Повисли на мн? и шопотомъ умоляли, не отв?чать ему р?зко. И то, самъ я понималъ, что отв?чать въ томъ духи, въ какомъ надо-бы — не надо. И мн? пришлось закончить беседу просьбой:

— Ужъ не взыщите на этотъ разъ, товарищъ Москвинъ. Не поставьте мн? моей ошибки въ фальшь и разр?шите концертъ.

— Пришлите кого-нибудь — посмотримъ, — смилостивился, наконецъ, воевода. Эти господа составляли самую суть режима и отравляли россiйскимъ людямъ и безъ того печальное существованiе.

И такъ, я — буржуй. Въ качеств? такового я сталъ подвергаться обыскамъ. Не знаю, чего искали у меня эти люди. В?роятно, они думали, что я обладаю исключительными розсыпями бриллiантовъ и золота. Они въ моей квартир? перерывали вс? ковры. Говоря откровенно, въ начал? это меня немного забавляло и смешило. Съ ум?ренными дозами такихъ развлеченiй я готовъ былъ мириться, но мои милые партiйцы скоро стали развлекать меня уже черезчуръ настойчиво.

Купилъ я какъ то у знакомой балерины 15 бутылокъ вина и съ прiятелемъ его попробовали. Внно оказалось качествомъ ниже средняго. Легъ спать. И вотъ въ самый кр?пкiй сонъ, часа въ два ночи мой испуганный Николай, именовавшiйся еще поваромъ, хотя варить уже нечего было, въ подштанникахъ на босую ногу вб?гаетъ въ спальную:

— Опять пришли!

Молодые солдаты съ ружьями и штыками, а съ ними двое штатскихъ. Штатскiе мн? рапортуютъ, что по ордеру революцiоннаго районнаго комитета они обязаны произвести у меня обыскъ.

Я говорю:

— Недавно у меня были, обыскивали.

— Это другая организацiя, не наша.

— Ну, валяйте, обыскивайте. Что д?лать?

Опять подымаютъ ковры, трясутъ портьеры, ощупываютъ подушки, заглядываютъ въ печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни революцiонной. Вотъ, эти 13 бутылокъ вина.

— Забрать вино, — скомандовалъ старили.

И какъ ни уговаривалъ я милыхъ гостей вина не забирать, а лучше тутъ же его со мною отв?дать, — доброд?тельные граждане противъ искушенiя устояли. Забрали. Въ игральномъ стол? нашли карты. Не скрою, занимаюсь этимъ буржуазнымъ д?ломъ. Преферансомъ или бриджемъ. Забрали. А въ ночномъ столик? моемъ нашли револьверъ.

— Позвольте, товарищи! У меня есть разр?шенiе на ношенiе этого револьвера. Вотъ смотрите: бумага съ печатью.

— Бумага, гражданинъ, изъ другого района. Для насъ она не обязательна.

Забавна была процедура составленiя протокола объ обыск?. Составлялъ его молодой парень, начальникъ изъ простыхъ.

— Гриша, записалъ карты?

— Записалъ, — угрюмо отв?чаетъ Гриша.

— Правильно записалъ бутылки?

— Правильно. 13.

— Таперича, значить, пиши: Револьверъ системы… системы… какой это, бишь, системы?

Солдатъ все ближе къ огню, старается прочитать систему, но буквы иностранныя — не разум?етъ.

— Какой системы, гражданинъ вашъ револьвертъ?

— Веблей Скоттъ, — отвечаю.

— Пиши, Гриша, системы библейской.

Карты, вино, библейскую систему — все записали, забрали и унесли.

А то случались развлеченiя еще бол?е забавныя.

Такъ, какой то архангельскiй комиссаръ, со св?жей семгой съ полпуда подмышкой, вдребезги пьяный, пришелъ разъ часовъ въ 5–6 вечера, но не засталъ меня дома. Будучи начальствомъ важнымъ, онъ довольно развязно распорядился съ Марiей Валентиновной. Онъ сказалъ ей, чтобы она вообще держала своего мужа въ решпект? и порядк?, дабы онъ, когда его спрашиваетъ начальство, былъ дома! — особливо, когда начальство пришло къ нему выпить и закусить семгой, привезенной изъ Архангельска… Семгу онъ, впрочемъ, оставить тутъ до сл?дующаго визита, такъ какъ ему тяжело ее носить. Сконфуженная Марiя Валентиновна сказала, что она постарается его сов?ты и рекомендацiи исполнить, и прелестный комиссаръ, оставивъ семгу, ушелъ. Каково же было мое удивленiе, когда въ 3 часа ночи раздался оглушительный звонокъ по телефону. Когда я взялъ трубку, я услышалъ:

— Что жъ это ты, разъ-такъ-такой, — спишь?

— Сплю, — робко каюсь я, оглушенный столь неожиданнымъ прив?тствiемъ.

— А я къ теб? сейчасъ ?ду.

— Да какъ же, дру?, сейчасъ? Мы спимъ.

— Такъ на кой же чертъ я семгу оставилъ?

Много стоило мн? усилiй уломать нетерп?ливаго гостя прi?хать завтра. Но прi?хавъ на другой день и снова не заставъ меня, онъ, забирая семгу, обругалъ жену такими словами, что смыслъ н?которыхъ словъ былъ ей непонятенъ.

Я принялъ р?шенiе положить конецъ такого рода развлеченiямъ и избавиться разъ навсегда отъ надо?дливыхъ гостей. Я р?шил? пойти къ высшему начальству, каковымъ былъ тогда Зиновьевъ. Долго мн? пришлось хлопотать о свиданiи въ Смольномъ. Наконецъ, я получилъ пропуски. Ихъ было н?сколько. Между прочимъ, это была особенность новаго режима. Дойти при большевикахъ до министра или генералъ-губернатора было такъ же трудно, какъ при старомъ режим? получить свиданiе съ какимъ нибудь очень важнымъ и опаснымъ преступникомъ. Надо было пройти черезъ ц?лую кучу бдительныхъ надзирателей, патрулей и заставъ.

Въ одной изъ комнатъ третьяго этажа принялъ меня челов?къ въ кожаномъ костюм?, бритый, средняго роста, съ интеллигентнымъ лбомъ и шевелюрой музыканта — вологодскiй любимецъ публики. Д?ловито спросилъ меня, что мн? нужно. Я объяснилъ ему, что творится въ моей квартир? — разсказалъ о вин?, картахъ, револьвер?, семг? и т. д. Я сказалъ при этомъ, что въ необходимости и полезности обысковъ не сомневаюсь, но просилъ, чтобы они производились въ бол?е подходящее для меня время. Нельзя ли, тов. Зиновьевъ, устроить такъ, чтобы это было отъ 8 до 10 часовъ вечера? Я готовъ ждать.

Тов. Зиновьевъ улыбнулся и об?щалъ принять м?ры. На прощанье я ему ввернулъ:

— Тов. Зиновьевъ, Сов?тъ солдатскихъ и матросскихъ депутатовъ Ялты снялъ съ моего текущаго счета тамъ около 200.000 рублей. Не можете ли вы также похлопотать, чтобы мн? вернули эти деньги въ виду продовольственнаго, денежнаго и даже трудового кризисовъ?

— Ну, это ужъ! — недовольно пожалъ плечами тов. Зиновьевъ, которому я показался, в?роятно, окончательно несерьезным челов?комъ. — Это не въ моемъ в?д?нiи.

А по телефону, я слышалъ (во время бес?ды со мною), онъ говорилъ:

— Съ ними церемониться не надо. Принять самыя суровыя м?ры… Эта сволочь не стоитъ даже хорошей пули…

Пос?щенiе Зиновьева оказалось не безполезнымъ. Черезъ два дня посл? моего визита въ Смольный мн?, къ моему великому удивленiю, солдаты, и уже не вооруженные, принесли 13 бутылокъ вина, очень хорошаго качества, и револьверъ. Не принесли только картъ. Пригодились унтерамъ въ казарм?.

63

Мой прiятель Дальскiй, этотъ зам?чательный драматическiй актеръ, о которомъ я упоминалъ выше, испов?дывалъ анархическую доктрину. Онъ говорилъ, что не надо ни начальства, ни тюремъ, ни законовъ. Вообще, ничего не надо. Сн?гъ на улиц? убирать тоже не надо. Онъ падаетъ съ неба самъ по себ? въ одинъ перiодъ года, когда холодно, ну, и самъ же по себ? растаетъ въ положенный ему другой перiодъ года. Въ Петербург? разсказывали, что Дальскiй участвовалъ въ какихъ то анархическихъ экспропрiацiяхъ. По той буйной энергiи и тому присутствiю духа, которыми онъ обладалъ, онъ, пожалуй, могъ этимъ заниматься. Во всякомъ случаъ, когда Дальскiй развивалъ мн? свои идеи въ этотъ перiодъ моего жизненнаго опыта, долженъ признаться, мн? эта поверхностно нравилось больше, ч?мъ то начальство и т? законы, которые вокругъ меня творили жизнь. Но какъ же, все-таки, совс?мъ безъ начальства? — съ опаской думалъ я.

А «начальство» нравилось мн? все меньше и меньше. Я зам?тилъ, что искренность и простота, которыя мн? когда то такъ глубоко импонировали въ соцiалистахъ, въ этихъ соцiалистахъ посл?дняго выпуска совершенно отсутствуютъ. Бросалась въ глаза какая то сквозная лживость во всемъ. Лгутъ на митингахъ, лгутъ въ газетахъ, лгутъ въ учрежденiяхъ и организацiяхъ. Лгутъ въ пустякахъ и такъ же легко лгутъ, когда д?ло идетъ о жизни невинныхъ людей.

Почти одновременно съ великими князьями арестованы были въ Петербург? два моихъ сердечныхъ друга — бароны Стюарты. Съ домомъ Стюартовъ я познакомился въ 1894 году, когда я почти еще мальчикомъ служилъ въ частной опер? въ Панаевскомъ театр? въ Петербург?. Мои сверстники Стюарты только что окончили лицей. Это были добродушн?йшiе и очень тонко воспитанные молодые люди. Когда пришла революцiя, одинъ изъ нихъ, Володя, ни капли не стесняясь, над?лъ полушубокъ, валеные сапоги и пошелъ работать грузчикомъ на железной дорог?. Другой братъ, Николай, окончившiй зат?мъ медицинскiй факультетъ Харьковскаго Университета, старался какъ нибудь практиковать, но по натур? былъ больше театралъ и мечтатель, ч?мъ врачъ-натуралистъ. Сiи Стюарты, правду говоря, не были пролетарiями ни но происхожденiю, ни по жизни, ни по уб?жденiямъ, ни по духу. Политикой, однако, не занимались никакой. Но они были бароны, отецъ ихъ служилъ въ Государственномъ архив?, а въ старыя времена былъ гд? то царскимъ консуломъ. Бароны! Этого было достаточно для того, чтобы ихъ въ ч?мъ то заподозрили и арестовали. Въ особенности, должно быть, надо было ихъ арестовать потому, что бароны эти над?вали деревенскiе полушубки и валенки и шли работать по разгрузк? вагоновъ на станцiи железной дороги. Зная Стюартовъ до глубины корней ихъ волосъ, я всегда и всюду могъ поручиться своей собственной головой за полную ихъ невинность. Я отправился на Гороховую улицу въ Чека. Долго ходилъ я туда по ихъ д?лу. Принималъ меня любезно какой то молодой красавецъ съ чудной шевелюрой — по фамилiи Чудинъ, — комиссаръ. Помню, у него былъ красивый взглядъ. Любезно принималъ, выслушивалъ. Я каждый разъ ув?рялъ Чудина въ невинности Стюартовъ и просилъ скор?е ихъ освободить. Наконецъ, Чудинъ посовътовалъ мн? лучше изложить все это на бумаг? и подать въ Чека. Я изложилъ. Ждалъ освобожденiя. На несчастье Стюартовъ гд? то на верхахъ въ то время будто бы р?шили не прим?нять больше къ политическимъ преступникамъ смертной казни. Объ этомъ ожидался декретъ. И вотъ, для того, чтобы арестованные и содержимые въ тюрьмахъ не изб?гли, Боже упаси, смерти, всю тюрьму разстр?ляли въ одну ночь, накануне появленiя милостиваго декрета! — Такъ ни по чемъ погибли мои друзья, братья Стюарты… Я узналъ потомъ, что былъ разстр?лянъ и комиссаръ Чудинъ. Увлекаясь какой то актрисой, онъ помогъ ей достать не то м?ха, не то бриллiанты, конфискованные властью у частныхъ лицъ. Она же, кажется, на него и донесла.

Въ такихъ же условiяхъ были разстр?ляны великiе князья, содержавшiеся тамъ же, гд? и Стюарты, въ Дом? Предварительная Заключенiя на Шпалерной.

Горькiй, который въ то время, какъ я уже отм?чалъ, очень горячо занимался красно-крестной работой, видимо, очень тяготился т?мъ, что въ тюрьм? съ опасностью для жизни сидятъ великiе князья. Среди нихъ былъ изв?стный историкъ великiй князь Николай Михайловичъ и Павелъ Александровичъ.

Старанiя Горькаго въ Петербург? въ пользу великихъ князей, повидимому, не были усп?шны, и вотъ Алекс?й Максимовичъ предпринимаетъ поездку въ Москву къ самому Ленину. Онъ уб?ждаетъ Ленина освободить великихъ князей, и въ этомъ усп?ваетъ. Ленинъ выдаетъ Горькому письменное распоряженiе о немедленномъ ихъ освобожденiи. Горькiй, радостно возбужденный, ?детъ въ Петербургъ съ бумагой. И на вокзале изъ газетъ узнаетъ объ ихъ разстр?л?! Какой то московски чекистъ по телефону сообщилъ о милости Ленина въ Петербургъ, и петербургскiе чекисты поспешили ночью разстр?лять людей, которыхъ на утро ждало освобожденiе… Горькiй буквально забол?лъ отъ ужаса.

А Марiя Валентиновна все настойчив?е и настойчив?е стала нашептывать мн?: б?жать, б?жать надо, а то и насъ запопадутъ, такъ же, можетъ быть, по ошибк?, какъ Стюартовъ.

64

Б?жать… Но какъ? Это не такъ легко. Блокада. Не точно уяснялъ я себ?, что такое блокада, но зналъ, что пробраться заграницу во время блокады очень трудно.

Мн? представлялись границы, солдаты, пушки. Ни туда, ни сюда.

Отъ сознанiя, что б?жать трудно, мною — я помню эту минуту очень живо — овлад?ло отчаянiе. Мн? пришло въ голову, а что если эта блокада будетъ на всю мою жизнь? Не увижу я, значитъ, больше ни Средиземнаго моря, ни Альпiйскихъ горъ, ни прекрасной Швейцарiи. Неужели же, подумалъ я, зд?сь, на этой Пермской улиц?, съ ежедневными мерзостями въ жизни, дрязгами въ театр?, безконечными заседанiями комитетовъ, которыя не помогаютъ д?лу, осложняютъ его, — неужели мн? придется прожить всю жизнь подъ свинцовой крышкой петербургско-финляндскаго неба?

Но въ то же время я сознавалъ, что у?хать отсюда — значитъ покинуть родину навсегда. Какъ же мн? оставить такую родину, въ которой я сковалъ себ? не только то, что можно вид?ть и осязать, слышать и обонять, но и гд? я мечталъ мечты, съ которыми жилъ такъ дружно, особенно въ посл?днiе годы передъ революцiей? Какъ отказаться отъ дорогой мечты о шаляпинскомъ замке искусства на Пушкинской скале въ Крыму.[1] Отъ мучительнаго раздвоенiя чувствъ я сильно загрустилъ. Ночи мои стали глуше, мергвенн?е, страшн?е. Самый сонъ мои сделался тяжелымъ и безпокойнымъ. Каждую минуту я притаивалъ дыханiе, чтобы слушать, про?халъ ли мимо чекистскiй грузовикъ или остановился около дома?.. Когда я, обезсиленный, засыпалъ, то мн? виделись необыкновенные, странные сны, которымъ я благодаренъ до сихъ поръ — за то, что они изредка вырывали меня изъ заколдованнаго круга моей унылой жизни…

257 То мн? снилась «блокада» въ форм? какой то нел?пой колючей изгороди, черезъ которую я кричу жен?: «Какъ же пробраться къ теб?. Не видишь?!» А она мн? протягиваетъ красный шелковый зонтикъ и говорить: «Держись, я тебя перетяну на эту сторону». И я л?зу — почему то босой, хотя я въ шуб?… То мн? снится, что я ?ду прекраснымъ сосновымъ л?сомъ на русской тройк?, со звучнымъ валдайскимъ колокольчикомъ подъ дугой. Самъ правлю. И мн? очень хорошо: я въ Швейцарiи. Но меня раздражаетъ и немного пугаетъ колокольчикъ: какая досада — услышатъ!.. Я его срываю и прячу въ карманъ, а въ карман? сахаръ… Навстр?чу мн? велосипедистъ въ странной фуражк?, какой никогда еще не видалъ, но онъ мой поклонникъ. Узналъ меня и говоритъ: «Вамъ, Федоръ Ивановичъ, нельзя на тройк?. Возьмите-ка Вы лучше мой велосипедъ и катите по этой тропинк? — интересно и безопасно». Я его неуверенно благодарю: «Какъ же, говорю, лошади?…» «А объ этомъ не безпокойтесь. Я ихъ доставлю въ театръ». «Ну, спасибо»… Мчусь на велосипед? по тропинк?. Солнце, зелень, озеро. Боже, какъ хорошо! А я ужъ думалъ, что никогда больше Швейцарiи не увижу! Спасибо велосипедисту. В?роятно, родственникъ нашей Пелагеи…

А то еще мн? снится маленькiй итальянскiй городъ. Площадка и фонтанъ зеленый отъ времени, во мху, врод? римскаго Тритона. Очень знакомый городокъ. Я же тутъ бывалъ! Стоялъ на этой л?стниц? безъ перилъ. Ну да, въ этомъ дом? живетъ этотъ портной, мой прiятель. Онъ работалъ со мною въ какомъ то театр?. Перелли? Кажется, Перелли. Зайду. Вхожу на лестницу. Бьется сердце: сейчасъ увижу стараго прiятеля, милаго Перелли, котораго не видалъ такъ давно. Онъ мн? все объяснитъ. Куда мн? ?хать, и гд? можно будетъ мн? п?ть. Дверь открыта, вхожу въ домъ — никого. И вдругъ съ задняго балкона повеяло удушливымъ запахомъ хлеба, белымъ, свежимъ запахомъ французскаго хлеба!.. Я же могу купить!.. Иду къ балкону и тамъ, вижу, какъ дрова сложенъ хлебъ, одинъ на другой, одинъ на другой… Беру одинъ, другой, третiй. Отъ запаха голова кружится… Но гд? же Перелли? Надо заплатить. Неловко. И вдругъ — мн? д?лается страшно… Съ хлебами бросаюсь вонъ изъ дому и бегу… Трамвай… Это какъ разъ тотъ, который мн? нуженъ. Онъ идетъ на Каменноостровскiй проспектъ, къ моему дому… Вскакиваю на площадку… просыпаюсь.

Просыпаюсь. Мертвая, глухая тишина. Вглядываюсь черезъ окно въ темноту ночи. На проволокахъ телеграфа густо повисъ снегъ…

Блокада!..

65

Не будучи политикомъ, чуждый всякой конспиративности, не им?я на душ? никакихъ гр?ховъ противъ власти, кроме затаеннаго отвращенiя къ укладу жизни, созданному новымъ режимомъ, я какъ будто не имелъ основанiй бояться какихъ нибудь репрессiй и особенныхъ, лично противъ меня направленныхъ, непрiятностей. Т?мъ не мен?е, по челов?честву, по слабости характера, я сталъ въ посл?днее время чувствовать какой то неодолимый страхъ. Меня пугало отсутствiе той сердечности и техъ простыхъ челов?ческихъ чувствъ въ бытовыхъ отношенiяхъ, къ которымъ я привыкъ съ юности. Бывало, встр?чаешься съ людьми, поговоришь по душе. У тебя горе — они вздохнутъ вм?ст? съ тобою; горе у нихъ — посочувствуешь имъ. Въ томъ бедлам?, вь которомъ я жилъ, я началъ зам?чать полное отсутствiе сердца. Жизнь съ каждымъ днемъ становилась все оффицiальн?е, суше, бездушн?е. Даже собственный домъ превращался какимъ то невъдомымъ образомъ въ «департаментъ».

Я очень серьезно захворалъ. Отъ простуды я очень серьезно забол?лъ ишiасомъ. Я не могъ двигаться и слегъ въ постель. Не прошло и нед?ли этого вынужденнаго отдыха безъ заработковъ, какъ мое матерiальное положенiе стало весьма критическимъ. Пока п?лъ, то помимо пайковъ я на сторон? прирабатывалъ кое какихъ дешевыхъ денегъ; пересталъ п?ть — остались одни только скудные пайки. Въ дом? н?тъ достаточнаго минимума муки, сахара, масла. Н?тъ и денегъ, да и немногаго он? стоили. Я отыскалъ у себя н?сколько завалявшихся иностранныхъ золотыхъ монетъ: это были подарки дочерямъ, привезенные мною изъ различныхъ странъ, гд? приходилось бывать во время гастрольныхъ по?здокъ. Но Арсенiй Николаевичъ, мой старый другъ и экономъ, особенно наклонивъ голову на правое плечо и взявъ бородку штопоромъ въ руки, многозначительно помолчалъ, а потомъ сказалъ:— Эхъ, Федоръ Ивановичъ, на что нужны эти кругляшечки? Была игрушка, да сожрала чушка. Ничего мы не купимъ на это, а ежели у тебя спинжачекъ али сапоги есть — дай: достану. И мучки принесу, и сахаръ будетъ.

А Марья Валентиновна приходитъ и говоритъ:

— Что же мы будемъ д?лать? Сегодня совс?мъ н?тъ денегъ. Не съ ч?мъ на базаръ послать.

— Продавайте, что есть.

— Больше уже нечего продавать, — заявляетъ Марья Валентиновна. И намекаетъ, что продать дорогiя бриллiантовыя серьги не р?шается, опасно — обвинять въ спекуляцiи — укрыли, дескать, спрятали.

И никто, никто — изъ друзей, изъ театра, никто не интересовался и не спрашивалъ, какъ Шаляпинъ? Знали, что боленъ, и говорили: «Шаляпинъ боленъ», — и каменное равнодушiе. Ни помощи, ни прив?та, ни простого челов?ческаго слова. Мн?, грешному челов?ку, начало казаться, что кое кому, пожалуй, доставитъ удовольствiе, если Шаляпинъ будетъ издыхать подъ заборомъ. И вотъ эта страшная мысль, пустота и равнодушие испугали меня больше лишенiй, больше нужды, больше любыхъ репрессiй. Въ эти дни и укоренилась во мн? преступная мысль — уйти, уехать. все равно, куда, но уйти. Не ради самого себя, а ради д?тей. Затаилъ я р?шенiе, а пока надо было жить, какъ живется.

Была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Нев? затонувшiя барки для дровъ. Сами понимаете, какая это работа, особенно при холодахъ. Районный комитетъ не придумалъ ничего умн?е, какъ мобилизовать для этой работы не только мужчинъ, но и женщинъ. Получается приказъ Марiи Валентиновн?, ея камеристк? и прачк? отправляться на Неву таскать дрова.

Наши дамы приказа, естественно, испугались — ни одна изъ нихъ къ такому труду не была приспособлена. Я пошелъ въ районный комитетъ не то протестовать, не то ходатайствовать. Встр?тилъ меня какой то молодой челов?къ съ всклокоченными волосами на голов? и съ опущенными внизъ мокрыми усами, и, выслушавъ меня, нравоучительно заявилъ, что въ соцiалистическомъ обществ? вс? обязаны помогать другъ другу.

Вижу, им?ю д?ло съ болваномъ, и р?шаюсь льстить. Многозначительно сморщивъ брови, я ему говорю:

— Товарищъ, вы — челов?къ образованный, отлично знаете Маркса, Энгельса, Гегеля и въ особенности Дарвина. Вы же должны понимать, что женщина въ высшей степени разнится отъ мужчины. Доставать дрова зимою, стоять въ холодной вод? — слабымъ женщинамъ!

Невъжа былъ польщенъ, поднялъ на меня глаза, почмокалъ и рекъ:

— Въ такомъ случа?, я самъ завтра приду посмотр?ть, кто на что способенъ.

Пришелъ. Забавно было смотр?ть на Марью Валентиновну, горничную Пелагею, прачку Анисью, какъ он?, на кухн? выстраивались передъ нимъ во фронтъ, и какъ онъ громко имъ командовалъ:

— Повернись направо.

Бабы поворачивались направо.

— Переворачивайся, какъ сл?дуетъ.

Бабы переворачивались, какъ сл?дуетъ.

Знатокъ Гегеля и Дарвина съ минуту помолчалъ, потупилъ голову, исподлобья еще разъ посмотр?лъ и… сдался, — кажется, не совс?мъ искренне, р?шивъ покривить революцiонной совестью.

— Ну, ладно. Отпускаю васъ до сл?дующей очереди. Д?йствительно, какъ быдто не способны…

Но за то меня, буржуя, хоть на работу въ вод? не погнали, считали, повидимому, способнымъ уплатить казн? контрибуцiю въ 5.000.000 рублей. Мн? присылали объ этихъ миллiонахъ повестки и назначали сроки для уплаты. Я грузно соображалъ, что пяти миллiоновъ я во всю свою карьеру не заработалъ. Какъ же я могу платить? Взять деньги изъ банка? Но то, что у меня въ банк? хранилось, «народъ» уже съ моего счета снялъ. Что же это — недоразум?нiе или глупость?

Однако, приходили вооруженные люди и требовали. Ходилъ я въ разные комитеты объясняться, урезонивать.

— Хм… У васъ куры денегъ не клюютъ, — говорили мн? въ комитетахъ.

Денегъ этихъ я, конечно, не платилъ, а повестки храню до сихъ поръ на добрую память.

А то получаю приказъ: «сдать немедленно вс? оружiе». Оружiе у меня, д?йствительно, было. Но оно вис?ло на ст?нахъ. Пистолеты старые, ружья, копья. «Коллекцiя». Главнымъ образомъ, подарки Горькаго. И вотъ домовый комитетъ требуетъ сдачи всего этого въ 24 часа, предупреждая, что иначе я буду арестованъ. Пошелъ я раньше въ Комитетъ. Тамъ я нашелъ интересн?йшаго челов?ка, который просто очаровалъ меня т?мъ, что жилъ совершенно вн? «темповъ» бурнаго времени. Кругомъ кип?ли страсти, и обнаженные нервы метали искры, а этотъ комитетчикъ — которому все уже, повидимому, опостыл?ло до смерти — продолжалъ жить тихо, тихо, какъ какой нибудь Ванька-дурачекъ въ старинной сказк?.

Сид?лъ онъ у стола, подперши щеку ладонью руки, и, скучая, гляд?лъ въ окно, во дворъ. Когда я ему сказалъ: «Здравствуйте, товарищъ!» — онъ не шелохнулся, какъ будто даже и не посмотр?лъ въ мою сторону, но я все же понялъ, что онъ ждетъ объясненiй, которыя я ему и предъявилъ.

— Ннадо сдать, — задумчиво, со скукой, не глядя, проц?дилъ сквозь зубы комиссаръ.

— Но…

— Еесть декретъ, — въ томъ же тон?.

— В?дь…

— Ннадо исполнить.

— А куда же сдать?

— Мможно сюда.

И тутъ комиссаръ за все время нашей беседы сд?лалъ первое движенiе. Но все-таки не т?ломъ, не рукой, не головой, — изъ-подъ неподвижныхъ в?къ онъ медленно покосился глазами въ окно, какъ будто приглашая меня посмотреть. За окномъ, въ сн?гу, валялось на двор? всякое «оружiе» — пушки какiя то негодныя, ружья и всякая дрянь.

— Такъ это же сгнiетъ! — зам?тилъ я, думая о моей коллекцiи, которую годами гр?лъ въ моемъ кабинете.

— Дда, сгнiетъ, — невозмутимо согласился комитетчикъ.

Я мысленно «плюнулъ», ушелъ и, разозлившись, р?шилъ отправиться къ самому Петерсу.

— Оружiе у меня есть, — заявилъ я великому чекисту, — но оно не д?йствуетъ: не колетъ, не р?жетъ и не стр?ляетъ. Подарки Горькаго.

Петерсъ милостиво оружiе мн? оставилъ. «Впредь до новаго распоряженiя».

66

Стали меня очень серьезно огорчать и д?ла въ театр?. Хотя позвали меня назадъ въ театръ для спасенiя д?ла и въ первое время съ моими мн?нiями считались, но понемногу закулисные революцiонеры опять стали меня одолевать. У меня возникъ въ театр? конфликтъ съ н?кой дамой, коммунисткой, зав?довавшей какимъ то театральнымъ департаментомъ. Пришелъ въ Марiинскiй театръ не то циркуляръ, не то живой чиновникъ и объявляетъ намъ сл?дующее: бывшiе Императарскiе театры объ?лись богатствами реквизита, костюмовъ, декорацiй. А народъ въ провинцiи живетъ-де во тьм?. Не ?хать же этому народу въ Петербургъ, въ Марiинскiй Театръ просв?щаться! Такъ вотъ, видите ли, костюмы и декорацiи столицы должны быть посланы на помощь неимущимъ. Пусть обслуживаютъ районы и провинцiю.

Противъ этого я резко возсталъ. Единственныя въ мiр? по богатству и роскоши мастерскiя, гардеробныя и декоративныя Императорскихъ театровъ Петербурга им?ютъ свою славную исторiю и высокую художественную ц?нность. И эти сокровища начнутъ растаскивать по провинцiямъ и районамъ, и пойдутъ они по рукамъ людей, которымъ они р?шительно ни на что не нужны, ни они, ни ихъ исторiя. Я съ отвращенiемъ представлялъ себе, какъ наши драгоц?нные костюмы сворачиваютъ и суютъ въ корзинки. «Нетъ!» — сказалъ я категорически. Помню, я даже выразился, что, если за эти вещи мн? пришлось бы сражаться, то я готовь взять въ руки какое угодно оружiе.

Но бороться «буржую» съ коммунистами не легко. Резонъ некоммуниста не им?лъ права даже называться резономъ… А петербургская высшая власть была, конечно, на сторон? ретивой коммунистки.

Тогда я съ управляющимъ театромъ, мн? сочувствовавшимъ, р?шилъ съездить въ Москву и поговорить объ этомъ д?ле съ самимъ Ленинымъ. Свиданiе было получить не очень легко, но м?н?е трудно, ч?мъ съ Зиновьевымъ въ Петербурге.

Въ Кремл?, въ Палат?, которая въ прошломъ называлась, кажется, Судебной, я подымался по безчисленнымъ лестницамъ, охранявшимся вооруженными солдатами. На каждомъ шагу пров?рялись пропуски. Наконецъ, я достигъ дверей, у которыхъ стоялъ патруль.

Я вошелъ въ совершенно простую комнату, разделенную на две части, большую и меньшую. Стоялъ большой письменный столъ. На немъ лежали бумаги, бумаги. У стола стояло кресло. Это былъ сухой и трезвый рабочiй кабинетъ.

И вотъ, изъ маленькой двери, изъ угла покатилась фигура татарскаго типа съ широкими скулами, съ малой шевелюрой, съ бородкой. Ленинъ. Онъ немного картавилъ на Р. Поздоровались. Очень любезно пригласилъ с?сть и спросилъ, въ чемъ д?ло. И вотъ я какъ можно внятн?е началъ разсусоливать очень простой въ сущности вопросъ. Не усп?лъ я сказать н?сколько фразъ, какъ мой планъ разсусоливанiя былъ немедленно разстроенъ Владимiромъ Ильичемъ. Онъ коротко сказалъ:

— Не безпокойтесь, не безпокойтесь. Я все отлично понимаю.

Тутъ я понялъ, что им?ю д??ло съ челов?комъ, который привыкъ понимать съ двухъ словъ, и что разжевывать д?лъ ему не надо. Онъ меня сразу покорилъ и сталъ мн? симпатиченъ. «Это, пожалуй, вождь», — подумалъ я.

А Ленинъ продолжалъ:

— Поезжайте въ Петроградъ, не говорите никому ни слова, а я употреблю влiянiе, если оно есть, на то, чтобы Ваши резонныя опасенiя были приняты во вниманiе въ Вашу сторону.

Я поблагодарилъ и откланялся. Должно быть, влiянiе было, потому что вс? костюмы и декорацiи остались на м?ст?, и никто ихъ больше не пытался трогать. Я былъ счастливъ. Очень мн? было бы жалко, если бы эта прiятная театральная вековая пыль была выбита невежественными палками, выдернутыми изъ обтертыхъ метелъ…

А въ это самое время въ театръ приходили какiе то другiе передовые политики — коммунисты, бывшiе бутафоры, д?лали кислыя лица и говорили, что вообще это искусство, которое разводятъ оперные актеры — искусство буржуазное и пролетарiату не нужно. Такъ, зря получаютъ пайки актеры. Работа день ото дня становилась тяжел?е и непрiятн?е. Рука, которая хот?ла бы бодро подняться и что то д?лать, получала ударъ учительской линейки.

Театральны? д?ла, недавно побудившiя меня просить свиданiя у Ленина, столкнули меня и съ другимъ вождемъ революцiи — Троцкимъ. Поводъ, правда, былъ другой. На этотъ разъ вопросъ касался непосредственно нашихъ личныхъ актерскихъ интересовъ.

Такъ какъ гражданская война продолжалась, то съ пайками становилось неладно. Особенно страдали актеры отъ недостатка жировъ. Я изъ Петербурга иногда ?здилъ на гастроли въ московскiй Большой Театръ. Въ одинъ изъ такихъ прi?здовъ, московскiе актеры, жалуясь на сокращенiе пайковъ, просили меня за нихъ при случа? похлопотать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.