IV. Русск iе люди

IV. Русск iе люди

36

Со вторичнымъ моимъ поступленiемъ на Императорскую сцену моя работа стала протекать параллельно въ об?ихъ сголицахъ, такъ какъ я поочередно выступалъ то въ Марiинскомъ театр? въ Петербург?, то въ Большомъ Императорскомъ театр? въ Москв?. Артистъ, много и серьезно работающiй, не располагаетъ большими досугами. Изученiе ролей, репетицiи, спектакли. Часы же моего отдыха я проводилъ или въ семь?, или въ кругу друзей — музыкантовъ, художниковъ, писателей. Такъ называемое «общество» я пос?щалъ мало. Однако, въ Москв? я съ большимъ интересомъ (присматривался къ купеческому кругу, дающему тонъ всей московской жизни. И не только московской. Я думаю, что въ полустол?тiе, предшествовавшее революцiи, русское купечество играло первенствующую роль въ бытовой жизни всей страны.

Что такое русскiй купецъ? Это въ сущности простой россiйскiй крестьянинъ, который посл? освобожденiя отъ рабства потянулся работать въ городъ. Это тотъ самый мохнатенькiй огурчикъ, что весною налился соками деревни, созр?лъ подъ деревенскимъ солнцемъ и съ крестьянскаго огорода перенесенъ въ городъ для зимняго засола. Св?жiй огурецъ въ огород?, можетъ быть, красивее и вкуснее соленаго, хотя это какъ на чей вкусъ, но и соленый огурчикъ, испорченный городомъ, все еще хранить въ себ? теплоту и силу деревенскаго солнца. Въ холодную зимнюю пору, посл? доброй рюмки водки, онъ вм?ст? съ нею согр?ваетъ животъ не только «буржуя», но к пролетарiя, простого рабочаго челов?ка… Д?ствительно, не только на себя работало россiйское купечество — оно творило жизнь, оно зачинало трудъ…

Я такъ и вижу въ деревенскомъ еще облик? его, этого будущаго московскаго туза торговли и промышленности. Выбиваясь изъ силъ и пот?я, онъ въ своей деревн? самыми необыкновенными путями изучаетъ грамоту. По сонникамъ, по требникамъ, по лубочнымъ разсказамъ о Бов? Королевич? и Еруслан? Лазаревич?. Онъ по старинному складываеть буквы: азъ, буки, в?ди, глаголь… Еще полуграмотный, онъ проявляетъ завидную см?тливость. Не будучи ни техникомъ, ни инженеромъ, онъ вдругъ изобр?таетъ какую то машинку для растиранiя картофеля, или находитъ въ земл? какiе то особенные матерiалы для колесной мази — вообще, что нибудь такое уму непостижимое. Онъ соображаетъ, какъ вспахать десятину съ наименьшей затратой труда, чтобы получить наибольшiй доходъ. Онъ не ходитъ въ казенную пивную лавку, остерегается убивать драгоц?нное время праздничными прогулками. Онъ все время корпитъ то въ конюшн?, то въ огород?, то въ пол?, то въ л?су. Неизвестно, какимъ образомъ — газетъ не читаетъ — онъ узнаетъ, что картофельная мука продается дешево и что, купивъ ее теперь по дешевой ц?н? въ такой то губернiи, онъ черезъ м?сяцъ продастъ ее дороже въ другой.

И вотъ, глядишь, начинаетъ онъ жить въ преимущественномъ положенiи передъ другими мужиками, у которыхъ какъ разъ н?тъ его прилежанiя… Съ точки зр?нiя посл?днихъ теченiй мысли въ Россiи, онъ — «кулакъ», преступный типъ. Купилъ дешево — кого то обманулъ, продавъ дорого — опять кого-то обманулъ… А для меня, каюсь, это свидетельствуетъ, что въ этомъ челов?к? есть, какъ и подобаетъ, умъ, сметка, расторопность и энергiя. Плохъ для жизни тотъ челов?къ — хотя «поэтически» привлекателенъ — который, подобно неаполитанскому лаццарони, лежитъ на солнышке и лениво греется…

А то еще россiйскiй мужичекъ, вырвавшись изъ деревни смолоду, начинаеть сколачивать свое благополучiе будущаго купца, или промышленника въ самой Москв?. Онъ торгуетъ сбитнемъ на Хитровомъ рынке, продаетъ пирожки, на лоткахъ льетъ конопляное масло на гречишники, весело выкрикиваетъ свой товаришко и косымъ глазкомъ хитро наблюдаетъ за стежками жизни, какъ и что зашито и что къ чему какъ пришито. Не казиста жизнь для него. Онъ самъ зачастую ночуетъ съ бродягами на томъ же Хитровомъ рынк? или на Пр?сн?, онъ ?стъ требуху въ дешевомъ трактир?, въ прикусочку пьетъ чаекъ съ чернымъ хл?бомъ. Мерзнетъ, холодаетъ, но всегда веселъ, не ропщетъ и над?ется на будущее. Его не смущаетъ, какимъ товаромъ ему приходится торговать, торгуя разнымъ. Сегодня иконами, завтра чулками, посл? завтра янтаремъ, а то и книжечками. Такимъ образомъ онъ д?лается «экономистомъ». А тамъ, глядь, у него уже и лавочка или заводикъ. А потомъ, поди, онъ уже 1-ой гильдiи купецъ. Подождите — его старшiй сынокъ первый покупаетъ Гогеновъ, первый покупаетъ Пикассо, первый везетъ въ Москву Матиса. А мы, просвещенные, смотримъ со скверно-разинутыми ртами на вс?хъ непонятыхъ еще нами Матисовъ, Манэ и Ренуаровъ и гнусаво-критически говоримъ:

— Самодуръ…

А самодуры, т?мъ временемъ, потихонечку накопили чудесныя сокровища искусства, создали галлереи, музеи, первоклассные театры, настроили больницъ и прiютовъ на всю Москву…

Я помню характерное слово одного изъ купеческихъ тузовъ Москвы — Саввы Тимофеевича Морозова. Построилъ онъ себ? новый домъ на Арбат? и устроилъ большой праздникъ, на который, между прочимъ, былъ приглашенъ и я. Въ вестибюл?, у огромной дубовой л?стницы, ведшей въ верхнiя парадныя залы, я зам?тилъ н?что, похожее на фонтанъ, а за этимъ большiя цв?тныя стекла, осв?щавшiяся какъ то извнутри. На стекл? ярко выступала чудесная лошадь, закованная въ панцырь, съ эффектнымъ всадникомъ на ней — молодымъ рыцаремъ, котораго молодыя д?вушки встр?чали цв?тами.

— Любите воинственное, — зам?тилъ я хозяину.

— Люблю поб?ду, — отв?тилъ съ улыбкой С.Т.Морозовъ.

Да, любили поб?ду россiйскiе купцы, и поб?дили. Поб?дили б?дность и безвестность, буйную разноголосицу чиновныхъ мундировъ и надутое чванство дешеваго, сюсюкающаго и картавящаго «аристократизма».

Я р?дко бывалъ въ гостяхъ у купцовъ. Но всякiй разъ, когда мн? случалось у нихъ бывать, я видалъ такую ширину размаха въ прiем? гостей, которую трудно вообразить. Объ?здивъ почти весь мiръ, побывавъ въ домахъ богат?йшихъ европейцевъ и американцевъ, долженъ сказать, что такого размаха не видалъ нигд?. Я думаю, что и представить себ? этоть размахъ европейцы не могутъ.

Когда мн? приходится говорить о людяхъ, которые не нравятся, мн? д?лается какъ то неловко и сов?стно. Это потому, что въ глубин? моей души я им?ю уб?жденiе, что на св?т? не должно быть людей, не вызывающихъ къ себ? симпатiи. Но если они на св?т? существуютъ, д?лать нечего — надо говорить правду.

Насколько мн? было симпатично солидное и серьезное россiйское купечество, создавшее столько зам?чательныхъ вещей, настолько же мн? была несимпатична такъ называемая «золотая» купеческая молодежь. Отставъ отъ трудовой деревни, она не пристала къ труду городскому. Нахватавшись въ университет? верховъ и зная, что папаша можетъ заплатить за любой дорогой дебошъ, эти «купцы» находили для жизни только одно оправдание — удовольствiя, наслажденiя, которыя можетъ дать цыганскiй таборъ. Дни и ночи проводили они въ безобразныхъ кутежахъ, въ смазыванiи горчицей лакейскихъ «рожъ», какъ они выражались, по дикости своей неспособные уважать челов?ческую личность. Ни въ Европ?, ни въ Америк?, ни, думаю, въ Азiи — не им?ютъ представленiя и объ этого рода «размах?»… Впрочемъ, этихъ молодцовъ назвать купечествомъ было бы несправедливо — это просто «безпризорные»…

37

Я уже упоминалъ о томъ, что великихъ актеровъ дало Россiи кр?постное крестьянство. Выдвинуло оно, какъ я только что отм?тилъ, и именитое россiйское купечество. Много, во истину, талантливости въ русской деревн?. Каждый разъ, когда я объ этомъ думаю, мн? въ образець приходятъ на памяти не только знаменитые писатели, художники, ученые или артисты изъ народа, но и простые, даровитые мастеровые, какъ, наприм?ръ, мой покойный другъ Федоръ Григорьевъ. Этотъ челов?къ въ скромной профессiи театральнаго парикмахера ум?лъ быть не только художникомъ, что случается нер?дко, но и добрымъ, спорымъ, точнымъ мастеромъ своего ремесла, что въ наше время, къ сожал?нiю, стало большой р?дкостью.

Есть у меня дв?-три «буржуазныя» причуды: люблю носить хорошее платье, прiятное б?лье и красивые, кр?пко сшитые сапоги. Трачу много денегъ на эти удовольствiя. Заказываю костюмъ у самаго знаменитаго портного Лондона. Меня изучаютъ во вс?хъ трехъ изм?ренiяхъ и зат?мъ надо мною прод?лываютъ бесконечное количество всевозможныхъ манипуляцiй при многихъ прим?ркахъ. А въ конц? концовъ — въ груди узко, одинъ рукавъ короче, другой длинн?е:

— У васъ правое плечо значительно ниже л?ваго.

— Но вы, в?дь, мерили сантиметромъ.

— Извините, какъ то упустилъ.

То же самое съ сапогами и рубашками. Кончилъ я т?мъ, что, заказывая платье, б?лье и обувь, я пристально гляжу на закройщиковъ и спрашиваю:

— Вы зам?чаете, что я уродливъ?

Удивленiе.

— Вы видите, наприм?ръ, что у меня л?вое плечо ниже праваго?

Приглядывается:

— Да, немножко.

— А на л?вой ног? у меня вы не видите шишки около большого пальца?

— Да, есть.

— А шея, видите, у меня ненормально длинная?

— Разв??

— Такъ вотъ, зам?тьте все это и сделайте, какъ сл?дуетъ.

— Будьте спокойны.

И опять — правая сторона пиджака обязательно виситъ ниже л?вой на 5 сантиметровъ, сапоги больно жмутъ, а воротникъ отъ рубашки преть къ ушамъ.

То же самое у меня съ театральными парикмахерами. Съ т?хъ поръ, какъ я у?халъ изъ Россiи, я никогда не могу им?ть такого парика, такой бороды, такихъ усовъ, такихъ бровей, какiе мн? нужны для роли. А театральный парикмахеръ, — какъ это ни странно, простой парикмахеръ — главный другъ артиста. Отъ него зависить очень многое. Федоръ Григорьевъ д?лалъ просто чудеса. Въ немъ гор?ли простонародная русская талантливость и несравненная русская сметливость и расторопность. Былъ онъ хорошiй и веселый челов?къ, заика и лысый — въ насмешку надъ его ремесломъ. Подкидышъ, онъ воспитывался въ сиротскомъ дом? и зат?мъ быль отданъ въ ученiе въ простую цырюльню, гд? «стригутъ, бр?ютъ и кровь пускаютъ». Но и у цырюльника онъ умудрился показать свой талантъ. На святкахъ онъ д?лалъ парики, бороды и усы для ряженыхъ и выработался очень хорошимъ гримеромъ. Онъ самъ для себя изучилъ всякое положенiе красокъ на лиц?, отлично зналъ св?тъ и т?нь.

Когда я объяснялъ ему сущность моей роли и кто такой персонажъ, то онъ, бывало, говорилъ мни:

— Ддд-умаю, Ффф-едоръ Ивановичъ, что его нн-адо сыграть ррр-ыжеватымъ.

И давалъ мн? удивительно натуральный парикъ, въ которомъ было такъ прiятно посмотр?ть въ зеркало уборной, увид?ть сзади себя милое лицо Федора, улыбнуться ему и, ничего не сказавъ, только подмигнуть глазомъ. Федоръ, понимая безмолвную похвалу, тоже ничего не говорилъ, только прикашливалъ.

Мой бенефисъ. Завивая локонъ, Федоръ, случалось, говорилъ:

— Ддд-орогой Ффф-едоръ Ивановичъ. Поодппустимъ сегодня для торжественнаго шаляпинскаго спектакля…

И, д?йствительно, «подпускалъ»…

Въ профессiональной области есть только одинъ путь къ моему сердцу — на каждомъ м?ст? хорошо д?лать свою работу: хорошо дирижировать, хорошо п?ть, хорошо парикъ приготовить. И Федора Григорьева я сердечно полюбилъ. Бралъ его заграницу, хотя онъ былъ мн? ненуженъ — все у меня бывало готово съ собою. А просто хот?лось мн? им?ть рядомъ съ собою хорошаго челов?ка и доставить ему удовольствiе побывать въ январ? среди розъ и акацiй. Ну, и радовался же Федоръ въ Монте-Карло! Исходилъ онъ тамъ вс? высоты кругомъ, а вечеромъ въ уборной театра сид?лъ и говорилъ:

— Дде-шево уст-трицы стоятъ зд?сь, Ффе-доръ Ивв-ановичъ. У ннасъ не подступишься! А ужъ что зам?чательно, Федоръ Ивановичъ, тт-акъ это ссс-ыръ, Фффе-доръ Ивв-ановичъ, ррок-форъ. Каждое утро съ кофеемъ съ?даю чч-етверть фунта…

Я съ болышимъ огорченiемъ узналъ о смерти этого талантливаго челов?ка. Умеръ онъ въ одиночеств? оть разрыва сердца въ Петербург?… Миръ праху твоему, мой чудесный соратникъ!

38

Много зам?чательныхъ и талантливыхъ людей мн? судьба послала на моемъ артистическомъ пути. Къ первымъ и трогательнымъ воспоминанiямъ о юной дружб? моихъ московскихъ дней относится встр?ча съ Серг?емъ Рахманиновымъ. Она произошла въ мой первый сезонъ у Мамонтова. Пришелъ въ театръ еще совс?мъ молодой челов?къ. Меня познакомили съ нимъ. Сказали, что это музыкантъ, только что окончившей консерваторiю. За конкурсное соиненiе — оперу «Алеко» по Пушкину — получилъ золотую медаль. Будетъ дирижировать у Мамонтова оперой «Самсонъ и Далила». Все это мн? очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили къ Т?стову растегаи кушать, говорить о театр?, музык? и всякой всячин?.

Потомъ я вдругъ сталъ его вид?ть р?же. Этотъ глубокiй челов?къ съ напряженной духовной жизнью переживалъ какой то духовный кризисъ. Пересталъ показываться на людяхъ. Писалъ музыку и рвалъ, неудовлетворенный. Къ счастью, Рахманиновъ силой воли скоро преодол?лъ юношескiй кризисъ, изъ «гамлетовскаго» перiода вышелъ окр?пшимъ для новой работы, написалъ много симфоническихъ поэмъ, романсовъ, фортепiанныхъ вещей и проч. Зам?чательный пiанистъ, Рахманиновъ въ то же время одинъ изъ немногихъ чудесныхъ дирижеровъ, которыхъ я въ жизни встр?чалъ. Съ Рахманиновымъ за дирижерскимъ пультомъ, п?вецъ можетъ быть совершенно спокоенъ. Духъ произведения будетъ проявленъ имъ съ тонкимъ совершенствомъ, а если нужны задержанiе или пауза, то будетъ это iота въ iоту… Когда Рахманиновъ сидитъ за фортепiано и аккомпанируетъ, то приходится говорить: «не я пою, а мы поемъ». Какъ композиторъ, Рахманиновъ воплощенiе простоты, ясности и искренности. Сидитъ въ своемъ кресле и въ угоду соглядатаямъ не двинется ни вл?во, ни вправо. Когда ему нужно почесать правое ухо, онъ это д?лаетъ правой рукой, а не л?вой черезъ всю спину. За это иные «новаторы» его не одобряли.

Видъ у Рахманинова — сухой, хмурый, даже суровый. А какой д?тской доброты этотъ челов?къ, какой любитель см?ха. Когда ?ду къ нему въ гости, всегда приготовляю анекдотъ или разсказъ — люблю посмешить этого моего стараго друга.

Съ Рахманиновымъ у меня связано не совс?мъ заурядное воспоминанiе о пос?щенiи Льва Николаевича Толстого.

Было это 9-го января 1900 года въ Москв?. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ дом? въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной л?стниц? мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совс?мъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встр?тили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья — Михаилъ, Андрей и Серг?й. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мн?. Я очень волновался. Подумать только, мн? предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза челов?ку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я вид?лъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о ч?мъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры — отецъ и сынъ — были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увид?лъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило — по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мн? не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ — высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, в?роятно, всл?дствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!.. Я это зам?тилъ, несмотря на то, что необычайно ороб?лъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще бол?е ороб?лъ, когда онъ просто и мило протянулъ мн? руку и о ч?мъ то меня спросилъ, врод? того, давно ли я служу въ театр?, я — такой молодой мальчикъ… Я отв?чалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театр? отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…

Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, см?л?е меня; но тоже волновался, и руки им?лъ холодныя. Онъ говорилъ мн? шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ — руки у меня совс?мъ ледяныя». И, д?йствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется п?ть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:

— Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?

Попросили и меня сп?ть. Помню, зап?лъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мн? аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:

— Какая музыка нужн?е людямъ — музыка ученая, или народная?

Меня просили сп?ть еще. Я сп?лъ еще н?сколько вещей и, между прочимъ, п?сню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сид?лъ Левъ Николаевичъ, засунувъ об? руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я зам?тилъ, что онъ съ интересомъ сл?дилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ посл?днiя слова разстръливаемаго солдата:

«Дай Богъ домой вамъ вернуться» — Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него дв? слезы. Мн? неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое п?нiе вызвало въ Льв? Николаевич? это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстр?ломъ челов?ка.

Когда я кончилъ п?ть, присутствующiе мн? апплодировали и говорили мн? разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.

Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мн?:

— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душ?, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.

— Что же, — спросилъ я — понравилось Льву Николаевичу, какъ я п?лъ «Стараго Капрала?»

Софья Андреевна пожала мн? руку:

— Я ув?рена — очень.

Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича — мои сверстники и прiятели — увлекли меня въ соседнюю комнату:

— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, теб? будетъ скучно. По?демъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ — такъ споемъ!..

Не знаю, было ли бы мн? «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно — правда. Мн? было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сум?ю какъ сл?дуетъ отв?тить. А цыганк? смогу отв?тить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ расп?валъ «Перстенекъ золотой».

39

Стыдновато и обидно мн? теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незам?ченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не зам?чаетъ Лувра. По молодости л?тъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстн?е подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотр?ть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Вид?лъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.

Какъ сонъ вспоминаю я теперь вс? мои встр?чи съ зам?чательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.

— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, — говоритъ Р?пинъ.

— 3ач?мъ? — смущаюсь я.

— Иначе не могу себ? васъ представить. Вотъ вы лежите на соф? въ халат?. Жалко, что н?тъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.

При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубук?, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотр?лъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, ч?мъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Д?ло, конечно, не въ дерев? этого чубука, а въ духовной полнот? того настроенiя, которое онъ создавалъ…

Объ искусств? Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мн? возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…

Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ вн?шнiй обликъ противор?читъ ихъ д?йствительной натур?.

Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» челов?ка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревн? направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его зам?чание. Ц?лые дни проводили мы на вод?, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичн?йшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашлив?е и какая хитр?е… С?ровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посм?ивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. С?ровъ оставилъ посл? себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпох?, пожалуй, больше, ч?мъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ — почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гд? теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружк? въ Москв?? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществ? С?рова! Часто посл? работы мы часами блуждали съ нимъ по Москв? и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мн?, между прочимъ, курьезный случай. Онъ д?лалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мн? погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По средин? храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими св?чами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, см?шно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увид?ли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй челов?къ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную св?чку и страшно увлекался зр?лищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гд? С?ровъ жилъ, — разговляться.

40

Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотр?ть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не вид?лъ. Всякiй разъ, когда я на эстрад? пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:

Слыхали-ль вы за рощей гласъ ночной

П?вца любви, п?вца своей печали?

Когда поля въ часъ утреннiй молчали,

Свир?ли звукъ унылый и простой

Слыхали-ль вы? ………….

………..

Вздохнули-ль вы

Когда въ л?сахъ вы юношу видали? —

я почти всегда думаю о Левитан?. Это онъ ходитъ въ л?су и слушаетъ свир?ли звукъ унылый и простой. Это онъ — п?вецъ любви, п?вецъ печали. Это онъ увид?лъ какую-нибудь церковку, увид?лъ какую-нибудь тропинку въ л?су, одинокое деревцо, изгибъ р?ки, монастырскую ст?ну, — но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Н?тъ, онъ вздохнулъ и на тропинк?, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…

И странный Врубель вспоминается. Демонъ, производивши впечатл?нiе педанта! Въ тяжелые годы нужды онъ въ соборахъ писалъ архангеловъ, и, конечно, это они, архангелы, внушили ему его демоновъ. И писалъ же онъ своихъ демоновъ! кр?пко, страшно, жутко и неотразимо. Я не см?ю быть критикомъ, но мн? кажется, что талантъ Врубеля былъ такъ грандiозенъ, что ему было т?сно въ его тщедушномъ т?л?. И Врубель погибъ отъ разлада духа съ т?ломъ. Въ его задумчивости, д?йствительно, чувствовался трагизмъ. Отъ Врубеля мой «Демонъ». Онъ же сд?лалъ эскизъ для моего Сальери, затерявшiйся, къ несчастью, гд?-то у парикмахера или театральнаго портного…

Вспоминается Пол?новъ — еще одинъ зам?чательный поэтъ въ живописи. Я бы сказалъ, дышешь и не надышешься на какую нибудь его желтую лилiю въ озер?. Этотъ незаурядный русскiй челов?къ какъ то сум?лъ распред?лить себя между россiйскимъ озеромъ съ лилiей и суровыми холмами Iерусалима, горючими песками азiатской пустыни. Его библейскiя сцены, его первосвященники, его Христосъ — какъ могъ онъ совм?стить въ своей душ? это красочное и острое величiе съ тишиной простого русскаго озера съ карасями? Не потому-ли, впрочемъ, и надъ его тихими озерами в?етъ духъ божества?…

Ушли изъ жизни вс? эти люди. Изъ славной московской группы русскихъ художниковъ съ нами, зд?сь, въ Париж?, здравствуетъ одинъ только Констанитнъ Коровинъ, талантлив?йшiй художникъ и одинъ изъ обновителей русской сценической живописи, впервые развернувшiй свои силы также въ опер? Мамонтова, въ конц? прошлаго в?ка.

41

Музыкальная молодежь моего поколонiя жила какъ то врозь. Объяснялось это т?мъ, что намъ очень много дали старики. Богатый ихъ насл?дiемъ, каждый изъ молодыхъ могъ работать самостоятельно въ своемъ углу. Но не въ такомъ положенiи были эти самые старики. Отъ предыдущихъ музыкальныхъ покол?нiй они получили насл?дство, не столь богатое. Былъ Глинка, генiальный музыкантъ, былъ потомъ Даргомыжскiй и С?ровъ. Но собственно русскую народную музыку имъ приходилось творить самимъ. Это они добрались до народныхъ корней, гд? потъ и кровь. Приходилось держаться другъ за друга, работать вм?ст?. Дружно жили поэтому старики. Хорошiй былъ «коллективъ» знаменитыхъ нашихъ композиторовъ въ Петербург?. Вотъ такiе коллективы я понимаю!.. Встр?чу съ этими людьми въ самомъ начал? моего артистическаго пути я всегда считалъ и продолжаю считать однимъ изъ большихъ подарковъ мн? судьбы.

Собирались музыканты большей частью то у В.В.Стасова, ихъ вдохновителя и барда, то у Римскаго-Корсакова на Загородномъ проспект?. Квартира у великаго композитора была скромная. Большiе русскiе писатели и большiе музыканты жили не такъ богато, какъ — извините меня — живутъ п?вцы… Маленькая гостиная, немного стульевъ и большой рояль. Въ столовой — узкiй столъ. Сидимъ мы, бывало, какъ шашлыкъ, кусочекъ къ кусочку, плечо къ плечу — т?сно. Закуска скромная. А говорили мы о томъ, кто что сочинилъ, что кому хорошо удалось, что такой балетъ поставленъ хорошо, а такая то опера — плохо: ее наполовину сократилъ Направникъ, который, хотя и хорошiй дирижеръ, но иногда жестоко не понимаетъ, что д?лаетъ… А то запевали хоромъ: Римскiй-Корсаковъ, Цезарь Кюи, Феликсъ Блюменфельдъ, другiе и я.

Большое мое огорченiе въ жизни, что не встр?тилъ Мусоргскаго. Онъ умеръ до моего появленiя въ Петербург?. Мое горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный по?здъ. Приходишь на станцiю, а по?здъ на глазахъ у тебя уходитъ — навсегда!

Но къ памяти Мусоргскаго относились въ этой компанiи съ любовью, съ горделивой любовью. Уже давно понимали, что Мусоргскiй — генiй. Недаромъ Римскiй-Корсаковъ съ чисто-религiознымъ усердiемъ работалъ надъ Борисомъ Годуновымъ, величайшимъ насл?дiемъ Мусоргскаго. Многiе теперь нас?даютъ на Римскаго-Корсакова за то, что онъ де «исказилъ Мусоргскаго». Я не музыкантъ, но по скромному моему разум?нiю, этотъ упрекъ считаю глубоко несправедливымъ. Ужъ одинъ тотъ матерiальный трудъ, который Римскiй-Корсаковъ вложилъ въ эту работу, удивителенъ и незабываемъ. Безъ этой работы мiръ, в?роятно, и по сiю пору едва ли узналъ бы «Бориса Годунова». Мусоргскiй былъ скроменъ: о томъ, что Европа можетъ заинтересоваться его музыкой, онъ и не думалъ. Музыкой онъ былъ одержимъ. Онь писалъ потому, что не могъ не писать. Писалъ всегда, всюду. Въ петербургскомъ кабачк? «Малый Ярославецъ», что на Морской, одинъ въ отд?льномъ кабинет пьетъ водку и пишетъ музыку. На салфеткахъ, на счетахъ, на засаленныхъ бумажкахъ… «Тряпичникъ» былъ великiй. Все подбиралъ, что была музыка. Тряпичникъ понимающiй. Окурокъ, и тотъ у него съ ароматомъ. Ну, и столько написалъ въ «Борис? Годунов?», что, играй мы его, какъ онъ написанъ Мусоргскимъ, начинали бы въ 4 часа дня и кончали бы въ 3 часа ночи. Римскiй-Корсаковъ понялъ и сократилъ, но все ц?нное взялъ и сохранилъ. Ну, да. Есть погрешности. Римскiй-Корсаковъ былъ чистый классикъ, диссонансовъ не любилъ, не чувствовалъ. Н?тъ, вернее, чувствовалъ болезненно. Параллельная квинта или параллельная октава уже причиняли ему непрiятность. Помню его въ Париже посл? «Саломеи» Рихарда Штрауса. Ведь, забол?лъ челов?къ отъ музыки Штрауса! Встр?тилъ я его посл? спектакля въ кафе де ля Пэ — буквально захворалъ. Говорилъ онъ немного въ носъ: «В?дь это мерзость. Ведь это отвратительно. Тело болитъ отъ такой музыки!» Естествено, что онъ и въ Мусоргскомъ кое на что поморщился. Кроме того, Римскiй-Корсаковъ былъ петербужцемъ и не все московское принималъ. А Мусоргскiй былъ по духу москвичемъ насквозь. Конечно, петербуржцы тоже глубоко понимали и до корней чувствовали народную Россiю, но въ москвичахъ было, пожалуй, больше бытовой почвенности, «черноземности». Они, такъ сказать, носили еще косоворотки… Вообще, наши музыкальные классики въ глубине души, при всемъ ихъ преклоненiи передъ Мусоргскимъ, вс? н?сколько отталкивались отъ его слишкомъ густого для нихъ «реализма».

Д?йствительно, Мусоргскаго обыкновенно опред?ляютъ, какъ великаго реалиста въ музыке. Такъ часто говорятъ о немъ и его искреннiе поклонники. Я не настолько авторитетенъ въ музыке, чтобы ув?ренно высказывать по этому поводу мое мненiе. Но на мое простое чувство певца, воспринимающаго музыку душою, это определенiе для Мусоргскаго узко и ни въ какой м?р? не обнимаетъ всего его величiя. Есть такiя творческiя высоты, на которыхъ вс? формальные эпитеты теряютъ смыслъ или прiобретаютъ только второстепенное значенiе. Мусоргскiй, конечно, реалистъ, но в?дь сила его не въ томъ, что его музыка — реалистична, а въ томъ, что его реализмъ — музыка въ самомъ потрясающемъ смысл? этого слова. За его реализмомъ, какъ за зав?сой, ц?лый мiръ проникновенiй и чувствъ, которыя въ реалистическiй планъ никакъ не войдутъ. Какъ для кого, — лично для меня даже Варлаамъ, какъ будто насквозь реалистически — впрямь, «перегаромъ водки» отъ него тянетъ — не только реализмъ, а еще и н?что другое: тоскливое и страшное въ музыкальной своей безпред?льности…

?здилъ со мною когда то по Россiи прiятель и аккомпанiаторъ, очень способный музыкантъ. Въ перерывахъ между отд?ленiями концерта онъ часто разыгрывалъ на фортепiано свои собственныя произведенiя. Одно изъ нихъ мн? чрезвычайно понравилось. Оно рисовало какой то раннiй апр?ль, когда, озоруя, мальчишки ранятъ березу и пьютъ березовый сокъ. — «Какъ ты назвалъ эту в?щь?» — спросилъ я автора. Онъ мн? сказалъ н?что врод? — «Переходъ черезъ Гибралтаръ». Очень я удивился и посл? концерта пригласилъ музыканта къ себ? въ номеръ, попросилъ еще разъ сыграть вещицу, во время игры останавливалъ и разспрашивалъ, какъ онъ воображалъ и чувствовалъ тотъ или этотъ пассажъ. Музыкантъ ничего не могъ мн? сказать — мямлилъ что то такое. Никакого Гибралтара въ музык?, въ развитiи темы, въ модуляцiяхъ не было. Я ему сказалъ: я тутъ чувствую апр?ль съ оттепелью, съ воробьями, съ испариной въ л?су.

Онъ выпучилъ на меня глаза и потомъ попросилъ разр?шенiя еще разъ сыграть эту в?щь для себя самого. Углубившись, онъ игралъ и слушалъ себя, а сыгравъ, смущенно сказалъ:

— В?рно, во всякомъ случа? это весна, и весна русская, — а не гибралтарская…

Это я къ тому разсказываю, что сплошь и рядомъ композиторъ поетъ мн? какого нибудь своего персонажа, а въ музык?, которая сама по себ? хороша, этого персонажа н?тъ, а если и есть, то представленъ онъ только вн?шнимъ образомъ. Д?йствiе одно, а музыка — другое. Если на сцен? драка, то въ оркестр? много шуму, а драки н?тъ, н?тъ атмосферы драки, не разсказано музыкой, почему герой р?шился на такую крайнюю м?ру, какъ драка…

Мусоргскiй же, какъ композиторъ, такъ видитъ и слышитъ вс? запахи даннаго сада, данной корчмы и такъ сильно и уб?дительно о нихъ разсказываетъ, что и публика начинаетъ эти запахи слышать и чувствовать…

Реализмъ это, конечно. Но реализмъ вотъ какого сорта. Русскiе мужики берутъ простыя бревна, берутъ простые топоры (другихъ инструментовъ у нихъ н?тъ) и строятъ храмъ. Но этими топорами они вырубаютъ такiя кружева, что не снились тончайшимъ инкрустаторамъ.

42

Есть иногда въ русскихъ людяхъ такая неодолимая физическая заст?нчивость, которая вызываетъ во мн? глубокую обиду, несмотря на то, что она бываетъ и трогательна. Обидна она т?мъ, что въ самой глубокой своей основ? она отраженiе, в?рн?е, отслоенiе нашего долгаго рабства. Гляжу на европейцевъ и завидую имъ — какая свобода и непринужденность жеста, какая легкость слова! Не всегда и не у вс?хъ это свобода и легкость высокаго стиля, но все же чувствую я въ нихъ какое то утвержденiе европейцемъ своей личности, своего неотъемлемаго достоинства. Есть въ этомъ и насл?дiе большой пластической культуры Запада. А вотъ русскiй челов?къ, поди, душа у него свободн?е в?тра, въ мозгу у него — орлы, въ сердце — соловьи поютъ, а въ салоне непременно опрокинетъ стулъ, прольетъ чай, споткнется. Дать ему на какомъ нибудь банкет? слово — смутится, двухъ словъ не свяжетъ и замолкнетъ, сконфуженный. Повторяю, это отъ того, по всей в?роятности, что слишкомъ долго русскiй челов?къ ходилъ подъ грознымъ окомъ не то царя, въ качестве боярина, не то помещика, въ качестве раба, не то городничаго, въ качестве «подданнаго». Слишкомъ часто ему говорили: «молчать, тебя не спрашиваютъ»…

Ведь, несомненно изъ-за этой застенчивости величайшiй русскiй волшебникъ звука — Н.А.Римскiй-Корсаковъ, какъ дирижеръ, иногда проваливалъ то, ч?мъ дирижировалъ. Угловато выходилъ, сконфуженно поднималъ палочку и махалъ ею робко, какъ бы извиняясь за свое существованiе…

Въ Римскомъ-Корсаков?, какъ композитор?, поражаетъ, прежде всего, художественный аристократизмъ. Богат?йшiй лирикъ, онъ благородно сдержанъ въ выраженiи чувства, и это качество придаетъ такую тонкую прелесть его творенiямъ. Мою мысль я лучше всего смогу выразить прим?ромъ. Зам?чательный русскiй композиторъ, вс?мъ намъ дорогой П.И.Чайковскiй, когда говорилъ въ музыке грустно, всегда высказывалъ какую то персональную жалобу, будетъ ли это въ романс? или въ симфонической поэм?. (Оставляю въ стороне нейтральныя произведенiя — «Евгенiй Он?гинъ», балеты). Вотъ, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, челов?чная. Но все же музыку это мельчитъ. Ведь, и у Бетховена бываетъ грустно, но грусть его въ такихъ пространствахъ, гд? все какъ будто есть, но ничего предметнаго не видно; уц?питься не за что, а всетаки есть. В?дь, падая, за зв?зду не ухватишься, но она есть. Взять у Чайковскаго хотя бы шестую симфонiю — прекрасная, но въ ней чувствуется личная слеза композитора… Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя…

Иная грусть у Римскаго-Корсакова, — она ложится на душу радостнымъ чувствомъ. Въ этой печали не чувствуется ничего личнаго — высоко, въ лазурныхъ высотахъ грустить Римскiй-Корсаковъ. Его знаменитый романсъ на слова Пушкина «На холмахъ Грузiи» им?етъ для композитора смыслъ почти эпиграфа ко вс?мъ его творенiямъ.

«Мн? грустно и легко: печаль моя св?тла…

…Унынья моего

Ничто не мучитъ, не тревожитъ».

Д?йствительно, это «унынье» въ т?хъ самыхъ пространствахъ, о которыхъ я упоминалъ въ связи съ Бетховеномъ.

Большой русскiй драматургъ А.Островскiй, отр?шившись отъ своихъ бытовыхъ тяготенiй, вышелъ на опушку леса сыграть на самодельной свирели челов?ческiй приветъ заходящему солнцу: написалъ «Снегурочку». Съ какой св?тлой, д?йствительно, прозрачной наивностью звучитъ эта свир?ль у Римскаго-Корсакова! А въ симфонiяхъ?! Раздаются аккорды пасхальной увертюры, оркестръ играетъ «да воскреснетъ Богъ», и благов?стно, какъ въ пасхальную заутреню, радостнымъ умиленiемъ наполняетъ вамъ душу этотъ въ жизни странно-сумрачный, р?дко см?ющiйся, мало разговорчивый и застенчивый Римскiй-Корсаковъ…

Кто слышалъ «Градъ Китежъ», не могъ не почувствовать изумительную поэтическую силу и прозрачность композитора. Когда я слушалъ Китежъ въ первый разъ, представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мн? представилось челов?чество, все челов?чество, мертвое и живое, стоящее на какой то таинственной планет?. Въ темнот? — съ богатырями, съ рыцарями, съ королями, съ царями, съ первосвященниками и съ несм?тной своей людской громадой… И изъ этой тьмы взоры ихъ устремлены на линiю горизонта, — торжественные, спокойные, ув?ренные, они ждутъ восхода св?тила. И вь стройной гармонiи мертвые и живые поютъ еще до сихъ поръ никому неведомую, но нужную молитву… Эта молитва въ душ? Римскаго-Корсакова.

43

Въ отличiе отъ Москвы, гд? жизни давали тонъ культурное купечество и интеллигенцiя, тонъ Петербургу давалъ, конечно, дворъ, а зат?мъ аристократiя и крупная бюрократiя. Какъ и въ Москв?, я съ «обществомъ» сталкивался мало, но положенiе виднаго п?вца Императорской сцены время отъ времени ставило меня въ необходимость принимать приглашенiя на вечера и рауты большого св?та.

Высокiе «антрепренеры» Императорскихъ театровъ, въ общемъ, очень мало уд?ляли имъ личнаго внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ея отношенiе къ столичному театру было приблизительно такое же, какое было, в?роятно, у пом?щика къ своему деревенскому театру, построенному для забавы съ участiемъ въ немъ кр?постныхъ людей. Едва ли интересовался театромъ Императоръ Александръ I. Его вниманiе было слишкомъ поглощено театромъ военныхъ д?йствiй, на которомъ выступалъ величайшiй изъ актеровъ своего времени — Наполеонъ…

Изъ россiйскихъ Императоровъ ближе вс?хъ къ театру стоялъ Николай I. Онъ относился къ нему уже не какъ пом?щикъ-кр?постникъ, а какъ магнатъ и владыка, при ч?мъ снисходилъ къ актеру величественно и въ то же время фамильярно. Онъ часто проникалъ черезъ маленькую дверцу на сцену и любилъ болтать съ актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своихъ талантлив?йшихъ в?рноподданныхъ. Отъ этихъ государевыхъ пос?щенiй кулисъ остался очень курьезный анекдотъ.

Николай I, находясь во время антракта на сцен? и разговаривая съ актерами, обратился въ шутку къ знаменит?йшему изъ нихъ, Каратыгину:

— Вотъ ты, Каратыгинъ, очень ловко можешь притворяться к?мъ угодно. Это мн? нравится.

Каратыгинъ, поблагодаривъ Государя за комплиментъ, согласился съ нимъ и сказалъ:

— Да, Ваше Величество, могу д?йствительно играть и нищихъ, и царей.

— А вотъ меня ты, пожалуй, и не сыгралъ бы, — шутливо зам?тилъ Николай.

— А позвольте, Ваше Величество, даже сiю минуту передъ Вами я изображу Васъ.

Добродушно въ эту минуту настроенный царь заинтересовался — какъ это такъ? Пристально посмотрит на Каратыгина и сказалъ уже бол?е серьезно:

— Ну, попробуй.

Каратыгинъ немедленно сталъ въ позу, наибол?е характерную для Николая I, и, обратившись къ тутъ же находившемуся Директору Императорскихъ театровъ Гедеонову, голосомъ, похожимъ на голосъ Императора, произнесъ:

— Послушай, Гедеоновъ. Распорядись завтра въ 12 часовъ выдать Каратыгину двойной окладъ жалованья за этотъ м?сяцъ.

Государь разсм?ялся:

— Гм… Гм… Недурно играешь.

Распрощался и ушелъ. На другой день въ 12 часовъ Каратыгинъ получилъ, конечно, двойной окладъ.

172 Александръ II пос?щалъ театры очень р?дко, по торжественнымъ случаямъ. Былъ къ нимъ равнодушенъ. Александръ III любилъ ходить въ оперу и особенно любилъ «Мефистофеля» Бойто. Ему нравилось, какъ въ пролог? въ небесахъ у Савао?а перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбоновъ нравилась потому, что самъ, кажется, былъ пристрастенъ къ тромбонамъ, играя на нихъ.

Посл?днiй Императоръ, Николай II, любилъ театръ преимущественно за зам?чательные балеты Чайковскаго, но ходилъ и въ оперу, и въ драму. Мн? случалось вид?ть его въ ложе добродушно смеющимся отъ игры Варламова или Давыдова.

Николай II, разум?ется, не снисходилъ до того, чтобы придти на подмостки сцены къ актерамъ, какъ Николай I, но зато иногда въ антрактахъ приглашалъ артистовъ къ себ? въ ложу. Приходилось и мн? быть званнымъ въ Императорскую ложу. Приходилъ директоръ театра и говорилъ:

— Шаляпинъ, пойдемте со мною. Васъ желаетъ вид?ть Государь.

Представлялся я Государю въ грим? — Царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.

Царь говорилъ комплименты:

— Вы хорошо п?ли.

Но мн? всегда казалось, что я былъ приглашаемъ больше изъ любопытства посмотреть вблизи, какъ я загримированъ, какъ у меня наклеенъ носъ, какъ приклеена борода. Я это думалъ потому, что въ лож? всегда бывали дамы, великiя княгини и фрейлины. И когда я входилъ къ ложу, он? какъ то обл?пляли меня взглядами. Ихъ глаза буквально ощупывали мой носъ, бороду.

Очень мило, немного капризно, спрашивали:

— Какъ это вы устроили носъ? Пластырь?

Иногда Царь приглашалъ меня п?ть къ себ?, в?рн?е, во дворецъ какого нибудь великаго князя, куда вечеромъ посл? об?да пр?зжалъ запросто въ тужурк?. Обыкновенно это происходило такъ. Прискачетъ гонецъ отъ великаго князя и скажетъ:

— Меня прислалъ къ вамъ великiй князь такой то и поручилъ сказать, что сегодняшнiй вечеръ въ его дворц? будеть Государь, который изъявилъ желанiе послушать ваше п?нiе.

Одетый во фракъ, я вечеромъ ?халъ во дворецъ. Въ такихъ случаяхъ во дворецъ приглашались и другiе артисты. П?лъ иногда русскiй хоръ Т.И.Филиппова, синодальные п?вчiе, митрополичiй хоръ.

Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась въ другую комнату, в?роятно, выпить шампанское. Черезъ н?которое время великiй князь Серг?й Михайловичъ на маленькомъ серебряномъ поднос? вынесъ мн? шампанское въ чудесномъ стакан? венецiанскаго изд?лiя. Остановился передо мною во весь свой большой ростъ и сказалъ, держа въ рукахъ подносъ:

— Шаляпинъ, мн? Государь поручилъ предложить вамъ стаканъ шампанскаго въ благодарность за ваше п?нiе, чтобы вы выпили за здоровье Его Величества.

Я взялъ стаканъ, молча выпилъ содержимое, и, чтобы сгладить немного показавшуюся мн? неловкость, посмотр?лъ на великаго князя, посмотр?лъ на подносъ, съ которымъ онъ стоялъ въ ожиданiи стакана, и сказалъ:

— Прошу Ваше Высочество, передайте Государю Императору, что Шаляпинъ на память объ этомъ знаменательномъ случа? стаканъ взялъ съ собой домой.

Конечно, князю ничего не осталось, какъ улыбнуться и отнести подносъ пустымъ.

Спустя н?которое время я какъ то снова былъ позванъ въ ложу Государя. Одна изъ великихъ княгинь, находившаяся въ лож?, показывая мн? лопнувшiя отъ апплодисментовъ перчатки, промолвила:

— Видите, до чего вы меня доводите, Вообще, вы такой артистъ, который любитъ разорять. Въ прошлый разъ вы мн? разрознили дюжину венецiанскихъ стакановъ.

Я «оперъ на грудь» голосъ и отв?тилъ:

— Ваше высочество, дюжина эта очень легко возстановится, если къ исчезнувшему стакану присоединятся другiе одинадцать…

Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумiя моего не оц?нила. Стаканъ оставался у меня горевать въ одиночества. Гд? онъ горюетъ теперь?..

При Двор? не было, в?роятно, большого размаха въ весель? и забавахъ. Поэтому время отъ времени придумывалось какое нибудь экстравагантное развлеченiе вн?шняго порядка — костюмированный балъ и устройство при этомъ бал? спектакля, но не въ большихъ театрахъ, а въ придворномъ маленькомъ театр? «Эрмитажъ». Отсюда эти царскiе спектакли получили названiе эрмитажныхъ.

Въ приглашенiяхъ, которыя разсылались наибол?е родовитымъ дворянамъ, указывалось, въ костюмахъ какой эпохи надлежитъ явиться приглашеннымъ. Почти всегда это были костюмы русскаго 16-го или 17-го в?ка. Забавно было вид?ть русскихъ аристократовъ, разговаривавшихъ съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ, въ чрезвычайно богато, но безвкусно сд?ланныхъ боярскихъ костюмахъ 17-го стол?тiя. Выгляд?ли они въ нихъ уродливо и, по сов?сти говоря, д?лалось неловко, непрiятно и скучно смотр?ть на эту забаву т?мъ бол?е, что въ ней отсутствовалъ см?хъ. Серьезно и значительно сид?лъ посредине зала Государь Императоръ, а мы, также одетые въ русскiе боярскiе костюмы 17-го в?ка, изображали сцену изъ «Бориса Годунова».

Серьезно я распоряжался съ княземъ Шуйскимъ: бралъ его за шиворотъ дареной ему мною же, Годуновымъ, шубы и ставилъ его на кол?ни. Бояре изъ зала шибко апплодировали… Въ антракт? посл? сцены, когда я вышелъ въ продолговатый залъ покурить, ко мн? подошелъ старый великiй князь Владимiръ Александровичъ и, похваливъ меня, сказалъ:

— Сцена съ Шуйскимъ проявлена вами очень сильно и характерно.

На что я весьма глухо отв?тилъ:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.