II. У лукоморья дубъ зеленый…

II. У лукоморья дубъ зеленый…

4

Я иногда спрашиваю себя, почему театръ не только приковалъ къ себ? мое вниманiе, но заполнилъ ц?ликомъ все мое существо? Объясненiе этому простое. Д?йствительность, меня окружавшая, заключала въ себ? очень мало положительнаго. Въ реальности моей жизни я вид?лъ грубые поступки, слышалъ грубыя слова. Все это натурально см?шано съ жизнью всякаго челов?ка, но среда казанской Суконной Слободы, въ которой судьб? было угодно пом?стить меня, была особенно грубой. Я, можетъ быть, и не понималъ этого умомъ, не отдавалъ себ? въ этомъ яснаго отчета, но несомн?нно какъ-то это чувствовалъ вс?мъ сердцемъ. Глубоко въ моей душ? что-то необъяснимое говорило мн?, что та жизнь, которую я вижу кругомъ, чего-то лишена. Мое первое пос?щенiе театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевиднымъ образомъ подтвердило мое смутное предчувствiе, что жизнь можетъ быть иною — бол?е прекрасной, бол?е благородной.

Я не зналъ, кто были эти люди, которые разыгрывали на сцен? «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были такъ прекрасно од?ты! (Од?ты они были, в?роятно, очень плохо). Въ какихъ-то зам?чательныхъ кафтанахъ старинныхъ русскихъ бояръ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, въ атласныхъ изумруднаго цв?та сарафанахъ. Но въ особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова — въ отд?льности я вс? ихъ зналъ, это были т? обыкновенныя слова, которыя я слышалъ въ жизни; прельщали меня волнующiя, необыкновенныя фразы, которыя эти люди изъ словъ слагали. Во фразахъ отражалась какая-то челов?ческая мысль, удиви-тельныя въ нихъ звучали ноты новыхъ челов?ческихъ чувствъ. То, главнымъ образомъ, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый ароматъ.

Я съ н?которой настойчивостью отм?чаю эту черту моего ранняго очарования театромъ потому, что мои поздн?йшiя услады искусствомъ и жизнью нич?мъ въ сущности не отличались отъ этого перваго моего и неопытнаго восторга. М?нялись годы, города, страны, климаты, условiя и формы — сущность оставалась та же. Всегда это было умиленiемъ передъ той волшебной новизной, которую искусство придаетъ самымъ простымъ словамъ, самымъ будничнымъ вещамъ, самымъ привычнымъ чувствамъ.

Помню, какъ я былъ глубоко взволнованъ, когда однажды, уже будучи артистомъ Марiинскаго театра, услышалъ это самое сужденiе, въ простой, но яркой форм? выраженное одной необразованной женщиной. Мн? приходитъ на память одинъ изъ прекрасныхъ гр?ховъ моей молодости. Красивая, великолепная Елизавета! Жизнь ея была скучна и с?ра, какъ только можетъ быть с?ра и скучна жизнь въ доме какого нибудь младшаго помощника старшаго начальника запасной станцiи жел?зной дороги въ русской провинцiи. Она была прекрасна, какъ Венера, и какъ Венера же безграмотна. Но главнымъ достоинствомъ Елизаветы было то, что это была добрая, простая и хорошая русская женщина. Полевой цв?токъ.

Когда я, въ часы нашихъ свиданiй, при керосиновой ламп?, вм?сто абажура закрытой оберткомъ газеты, читалъ ей:

Ночевала тучка золотая

На груди утеса-великана, —

то она слушала меня съ расширенными зрачками и, горя восторгомъ, говорила:

— Какiе вы удивительные люди, вы — ученые, актеры, циркачи! Вы говорите слова, которыя я каждый день могу услышать, но никто ихъ мн? такъ никогда не составлялъ. Тучка — утесъ — грудь — великанъ, а что, кажется, проще, ч?м «ночевала», а вотъ — какъ это вм?ст? красиво! Просто плакать хочется. Какъ вы хорошо выдумываете!..

Это были мои собственныя мысли въ устахъ Елизаветы, Такъ именно я чувствовалъ и думалъ маленъкимъ мальчикомъ. Живу я въ моей Суконной Слобод?, слышу слова, сказанныя такъ или иначе, но никакъ на нихъ не откликается душа. А въ театр?, к?м-то собранныя, они прiобр?таютъ величественность, красоту и смыслъ…

А тутъ еще св?тъ, декорацiи, таинственный занав?съ и священная ограда, отд?ляющая насъ, суконныхъ слобожанъ, отъ «нихъ», героевъ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ… Это превосходило все, что можно было мн? вообразить. Это не только удивляло. Откровенно скажу — это подавляло.

Я не зналъ, не могъ опред?лить, д?йствительность ли это или обманъ. Я, в?роятно, и не задавался этимъ вопросомъ, но если бы это былъ самый злокачественный обманъ, душа моя все равно пов?рила бы обману свято. Не могла бы не пов?рить, потому что на занав?с? было нарисовано:

У лукоморья дубъ зеленый.

Златая ц?пь на дуб? томъ…

Вотъ съ этого момента, хотя я былъ еще очень молодъ, я въ глубин? души, безъ словъ и р?шенiй, р?шилъ разъ навсегда — принять именно это причастiе…

И часто мн? съ т?хъ поръ казалось, что не только слова обыденныя могутъ быть преображены въ поэзiю, но и поступки наши, необходимые, повседневные, реальные поступки нашей Суконной Слободы, могутъ быть претворены въ прекрасныя д?йствiя. Но для этого въ жизни, какъ въ искусств?, нужны творческая фантазiя и художественная воля. Надо ум?ть вид?ть сны.

И снится ей все, что въ пустын? далекой,

Въ томъ кра?, гд? солнца восходъ,

Одна и грустна на утес? горячемъ

Прекрасная пальма растетъ…

5

«Медея» и «Русская Свадьба», впрочемъ, не самое первое мое театральное впечатл?нiе. Можетъ быть, и не самое р?шающее въ моей судьб?. Первые театральные ожоги я получилъ въ кр?пкiе рождественскiе морозы, когда мн? было л?тъ восемь. Въ рождественскомъ балаган? я въ первый разъ увид?лъ тогда ярмарочнаго актера Якова Ивановича Мамонова — изв?стнаго въ то время на Волг? подъ именемъ Яшки, какъ ярмарочный куплетистъ и клоунъ.

Яшка им?лъ зам?чательную вн?шность, идеально гармонировавшую съ его амплуа. Онъ былъ хотя и не старъ, но по стариковски м?шковатъ и толстъ, — это ему и придавало внушительность. Густые черные усы, жесткiе какъ стальная дратва, и до см?шного сердитые глаза дополняли образъ, созданный для того, чтобы внушать малышамъ суев?рную жуть. Но страхъ передъ Яшкой былъ особенный — сладкiй. Яшка пугалъ, но и привлекалъ къ себ? неотразимо. все въ немъ было чудно: громоподобный грубый, хриплый голосъ, лихой жестъ и веселая развязность его насм?шекъ и изд?вательствъ надъ разинувшей рты публикой.

— Эй, вы сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустыя головы, пожалте сюды! — кричалъ онъ толп? съ досчатаго балкона его тоже досчатаго и крытаго холстомъ балагана.

Публик? очень приходились по вкусу эти его клоунады, дурачества и тяжелыя шутки. Каждый выпадъ Яшки вызывалъ громкiй, раскатистый см?хъ. Казались Яшкины экспромты и см?лыми.

Подталкивая впередъ къ публике, на показъ, своихъ актеровъ — жену, сына и товарищей — Яшка подымалъ въ воздухъ см?шное чучело и оралъ:

— Эй, сторонись назёмъ – Губернатора везёмъ…

Ц?лыми часами безъ устали, на морозе, Яшка см?шилъ нетребовательную толпу и оживлялъ площадь взрывами хохота. Я, какъ завороженный, сл?дилъ за Яшкинымъ лицед?йствомъ. Часами простаивалъ я передъ балаганомъ, до костей дрожалъ отъ холода, но не могъ оторваться отъ упоительнаго зрелища. На мороз? отъ Яшки порою валилъ паръ, и тогда онъ казался мн? существомъ совс?мъ уже чудеснымъ, кудесникомъ и колдуномъ.

Съ какимъ нетерп?нiемъ и жаждой ждалъ я каждое утро открытая балагана! Съ какимъ обожанiемъ смотр?лъ я на моего кумира. Но какъ же я и удивлялся, когда, посл? вс?хъ его зат?йливыхъ выходокъ, я видалъ его въ трактир? «Палермо» серьеэнымъ, очень серьезнымъ и даже грустнымъ за парою пива и за солеными сухарями изъ чернаго хл?ба. Странно было вид?ть печальнымъ этого неистощимаго весельчака и балагура. Не зналъ я еще тогда, что скрывается иногда за сценическимъ весельемъ…

Яшка первый въ моей жизни поразилъ меня удивительнымъ присутствiемъ духа. Онъ не ст?снялся кривляться передъ толпой, ломать дурака, наряжаясь въ колпакъ.

Я думалъ:

— Какъ это можно безъ всякаго затрудненiя, не запинаясь, говорить такъ складно, какъ будто стихами?

Я былъ ув?ренъ къ тому же, что Яшку вс? очень боятся — даже полицейскiе! В?дь, вотъ, самого губернатора продергиваетъ.

И я вм?ст? съ нимъ мерзъ на площади, и мн? становилось грустно, когда день клонился къ концу и представленiе кончалось.

Уходя домой, я думалъ:

— Вотъ это челов?къ!.. Вотъ бы мн? этакъ-то.

Но сейчасъ же у меня замирало сердце:

— Куда это мн?? Запнусь на первомъ слов?. И выкинутъ меня къ чертямъ.

И все же я мечталъ быть такимъ, какъ Яшка. И все же я съ моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на двор? или палисадник? самъ старался устроить балаганъ или н?что въ этомъ род?. Мн? казалось, что выходило бол?е или мен?е хорошо. Но какъ только къ нашему палисаднику подходилъ серьезный челов?къ съ улицы или какая нибудь баба посторонняя и начинали интересоваться представленiемъ, то при вид? этихъ вн?абонементныхъ зрителей я быстро начиналъ теряться, и вдохновенiе покидало меня моментально. Я сразу проваливался, къ удивленно моихъ товарищей.

Подъ влiянiемъ Яшки въ меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдругъ на н?которое время не быть самимъ собою!.. И вотъ, въ школ?, когда учитель спрашиваетъ, а я не знаю — я д?лаю идiотскую рожу… Дома является у меня желанiе стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить изъ этого какъ будто костюмъ клоуна, сд?лать бумажный колпакъ и немного разрисовать рожу свою жженной пробкой и сажей. Либретто всегда бывало мною заимствовано изъ разныхъ вид?нныхъ мною представленiй — отъ Яшки, и казалось мн?, что это уже все, что можетъ быть достигнуто челов?ческимъ генiемъ. Ничего другого уже существовать не можетъ. Я игралъ Яшку и чувствовалъ на минуту, что я — не я. И это было сладко.

Яшкино искусство мн? казалось пред?ломъ. Теперь, черезъ полв?ка, я уже думаю н?сколько иначе. Самое понятiе о пред?л? въ искусств? мн? кажется абсурднымъ. Въ минуты величайшаго торжества въ такой даже роли, какъ «Борисъ Годуновъ», я чувствую себя только на порог? какихъ то таинственныхъ и недостижимыхъ покоевъ. Какой длинный, какой долгiй путь! Этапы этого пройденнаго пути я хочу теперь нам?тить. Можетъ быть, мой разсказъ о нихъ окажется для кого нибудь поучительнымъ и полезнымъ.

6

Я считаю знаменательнымъ и для русской жизни въ высокой степени типичнымъ, что къ п?нiю меня поощряли простые мастеровые русскiе люди, и что первое мое прiобщенiе къ п?сн? произошло въ русской церкви, въ церковномъ хор?. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. В?дь, вотъ, руссiе люди поютъ п?сню съ самаго рожденiя. Отъ колыбели, отъ пеленокъ. Поютъ всегда. По крайней м?р?, такъ это было въ дни моего отрочества. Народъ, который страдалъ въ темныхъ глубинахъ жизни, п?лъ страдальческiя и до отчаянiя веселыя п?сни. Что случилось съ нимъ, что онъ п?сни эти забылъ и зап?лъ частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на б?ломъ св?т? или же, наоборотъ, онъ потерялъ всякую надежду на лучшее и застрялъ въ промежутк? между надеждой и отчаянiемъ на этомъ проклятомъ чортовомъ мосту? Ужъ не фабрика ли тутъ виновата, не резиновыя ли блестящiя калоши, не шерстяной ли шарфъ, ни съ того ни съ сего окутывающiй шею въ яркiй л?тнiй день, когда такъ хорошо поютъ птицы? Не корсетъ ли, над?ваемый поверхъ платья сельскими модницами? Или это проклятая н?мецкая гармоника, которую съ такою любовью держитъ подмышкой челов?къ какого нибудь цеха въ день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не п?сня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорникомъ раскрашенная. А какъ хорошо п?ли! П?ли въ пол?, п?ли на с?новалахъ, на р?чкахъ, у ручьевъ, въ л?сахъ и за лучиной. Одержимъ былъ п?сней русскiй народъ, и великая въ немъ бродила п?сенная хм?ль…

Сидятъ сапожнички какiе нибудь и дуютъ водку. Сквернословятъ, лаются. И вдругъ вотъ заходятъ, заходятъ сапожнички мои, забудутъ брань и драку, забудутъ тяжесть лютой жизни, къ которой они пришиты, какъ дратвой… Перекидывая съ плеча на плечо фуляровый платокъ, за отсутствiемъ въ зимнюю пору цв?товъ зам?няющiй вьюнъ-в?нокъ, заходятъ и поютъ:

Со вьюномъ я хожу,

Съ золотымъ я хожу,

Положу я вьюнъ на правое плечо,

А со праваго на л?вое плечо.

Черезъ вьюнъ взгляну зазнобушк? въ лицо.

Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,

На крылечушко тесовенькое,

Для тебя строено новенькое…

И поется это съ такимъ сердцемъ и душей, что и не зам?чается, что зазнобушка-то нечаянно — горбатенькая… Горбатаго могила исправитъ; а я скажу — и п?сня…

А кто не помнитъ, какъ въ простой народной школ? мы вс?, мальчишки, незатейливо затягивали хоромъ какимъ нибудь учителемъ на п?сню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальныя поляны

Льетъ печальный св?тъ она…

Безмолвными кажутся наши дорогiя печальныя поляны, особенно въ зимнюю пору, но неслышно поютъ эти поляны и подпеваетъ имъ печальная луна. Ч?мъ же согр?ться челов?ку въ волнистыхъ туманахъ печальныхъ полянъ въ зимнюю пору? Вотъ тутъ, кажется мн?, и родилась народная п?сня, которая согр?вала и сердце, и душу. А разв? тусклая даль этихъ равнинъ не будила воображенiя, безъ котораго никакая п?сня и не родится, не плела легендъ и не обвивала ими русскую п?сню?

На ельничке да на березничк?

Да на частомъ горькомъ осинничк?

Ходить воронъ-конь,

Три дня не поенный,

А какъ на травушк? да на муравушк?

Лежитъ молодецъ сквозь простр?ленный…

Но не все грустно на безконечныхъ россiйскихъ полянахъ. Много тамъ и птицъ прилетаетъ, и ярче, кажется мн?, св?титъ солнышко весною, когда растаяли сн?га, и сильн?е чувствуется радость весны, ч?мъ въ самыхъ теплыхъ странахъ. А если это такъ, то какъ же не зарядиться на тройк? и не зап?ть:

Эхъ, вдоль по Питерской!..

И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кум? своей отъ сердца притащитъ судака:

Чтобы юшка была,

А чтобъ съ юшечкой

И петрушечка,

А съ петрушечкой

Ц?ловала чтобъ покр?пче,

Мила душечка.

Отъ природы, отъ быта русская п?сня, и отъ любви. В?дь, любовь — п?сня. У Пушкина:

…Изъ наслажденiй жизни

Одной любви музыка уступаетъ,

Но и любовь — мелодiя.

Русская любовь поетъ и на зар?, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отв?тъ п?сн? большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу д?йствительно какой-то благов?стъ.

Конечно, многiе люди, в?роятно, несметно умные, говорятъ, что религiя — опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ челов?ка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мн?, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно — п?сня. Священная п?сня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная п?сня, живетъ неразрывно и неразд?льно съ той простой равнинной п?сней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не челов?къ религiозный въ томъ смысл?, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ», чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздух?…

А единственная въ мiр? русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?

«Благословенъ еси Господи»…

А это удивительное «Со духи праведныхъ скончавшихся…»

А «В?чная память»!

Я не знаю и не интересовался никогда, ч?мъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гд? и кто р?шаетъ, у кого Христосъ красив?е и лучше — у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что «Надгробное рыданiе» выплакало и выстрадало челов?чество двадцати стол?тiй. Такъ это наше «Надгробное рыданiе», а то «Надгробное рыданiе», что подготовило наше — не десятки ли тысячъ л?тъ выстрадало и выплакало его челов?чество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче — въ планетарномъ масштаб?, если бы были собраны вс? слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ челов?ческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ п?нiи эти два полюса радости и печали, и гд? между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и св?тлаго въ жизни челов?ка, но искреннее воскресенiе — п?сня, истинное вознесенiе — п?сноп?нiе. Воть почему я такъ гордъ за мой п?вческiй, можетъ быть, и несуразный, но п?вческiй русскiй народъ…

7

Такъ вотъ, къ п?сн? поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ двор?, говорившiй мн?:

— Пой, Федя, пой! Будешь весел?е отъ п?сни, П?сня, какъ птица — выпусти ее, она и улетитъ.

Поощрялъ къ п?сн? и каретный мастеръ-сос?дъ, въ бричкахъ и коляскахъ котораго, такъ сладко пахнущихъ кожей и скипидаромъ, я не разъ проводилъ л?тнiя ночи, засыпая съ п?сней.

Поощрялъ меня къ п?сн? и другой сос?дъ — скорнякъ, вознаграждая меня пятакомъ за усердную мою возню съ его ласковыми и мягкими шкурками:

— Пой, Федя, пой!

Да меня, правду сказать, и просить то особенно не надо было. П?лось какъ-то само собою. П?валъ я часто съ матушкой моей, она была очень милой домашней п?сельницей. Голосъ былъ простой, деревенскiй, но прiятный. И мы часто голосили съ ней разныя русскiя п?сни, подлаживая голоса. Пелось мн?, говорю, само собою, и все, что п?ло, меня привлекало и радовало.

Катался я какъ-то зимой на деревянномъ коньк? на площади въ Казани. Стояла тамъ великол?пная старинная церковь св. Варлаама. Смерзъ. Хот?лось согр?ться, и съ этимъ мiрскимъ нам?ренiемъ я вошелъ въ церковь. Шла вечерня или всенощная. И тутъ услышалъ я, какъ поетъ хоръ. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ стройный нап?въ, составленный изъ разныхъ голосовъ. И п?ли они не просто въ унисонъ, или въ терцiю, какъ я п?лъ съ моей матерью, а звуки были скомбинированы въ отличномъ гармоническомъ порядк?. (Я бы, конечно, не могъ тогда такъ это понять и объяснить словами, но такое у меня получилось безсловесное впечатл?нiе). Это было для меня изумительно и чудесно. Когда я подошелъ поближе къ клиросу, то я, къ моему удивленiю, увид?лъ впереди стоящихъ мальчиковъ, такого же приблизительно возраста, какъ я самъ. Мальчики эти держали передъ собою какую-то загадочно разграфленную бумагу и, заглядывая въ нее, выводили голосами прiятн?йшiе звуки. Я разинулъ отъ удивленiя ротъ. Послушалъ, послушалъ и задумчивый пошелъ домой.

Поютъ ровесники, такiе же малыши, какъ я. Почему бы и мн? не п?ть въ хору? Можетъ быть, и я бы могъ голосомъ выводить стройные звуки. Надо?лъ я дома этими моими звуками до смерти вс?мъ, а главнымъ образомъ, матери. У меня былъ дискантъ!

Скоро случай, д?йствительно, помогъ мн? вступить въ духовный хоръ. Какое было острое наслажденiе узнать, что есть на св?те ноты, и что эти ноты пишутся особыми, до т?хъ поръ мн? неведомыми знаками. И я ихъ одол?лъ! И я могъ, заглядывая въ чудно разграфленную бумагу, выводить прiятные звуки! Не разъ, милый Яшка, въ эти минуты изм?нялъ я душею и теб?, и твоему волшебному балагану, такъ соблазнительно разрисованному далекими пристанями и замысловатыми зв?рями… Можетъ быть, я бы долго еще наслаждался радостями хорового п?нiя, но на б?ду мою я въ хор? узналъ, что не всегда мальчики поютъ вм?сте, что бываетъ иногда въ середин? п?сни одинъ какой-нибудь голосъ поетъ соло. И я сталъ стремиться къ тому, чтобы получить это соло — какъ-нибудь, въ какой-нибудь пьес?, будь то херувимская или какое-нибудь п?сноп?нiе Бортнянскаго — лишь бы сп?ть одному, когда вс? молчатъ. Но овладеть этимъ прiятнымъ мастерствомъ мн? никакъ не удавалось. Соло-то я получилъ, но каждый разъ, когда наступалъ моментъ п?ть, сердце какъ-то обрывалось и опускалось ниже своего м?ста отъ неодолимаго страха. Страхъ отнималъ у меня голосъ и заставлялъ меня иногда д?лать ошибки, хотя у меня былъ слухъ, и музыку я постигалъ быстро. Въ такiя минуты я съ ужасомъ зам?чалъ оскаленные на меня зубы регента, и въ сл?дующiй разъ у меня соло отнимали…

— Осрамился опять! — думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобр?таль страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти л?тнимъ юношей, когда я вс?ми правдами и неправдами прол?залъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отв?тственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? — я долженъ былъ отв?тить: «веревочка». Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся т?мъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя р?шила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она уб?дилась окончательно весьма скоро. Мн? поручили другую роль — роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ зав?тныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубин? души я все-таки на что-то еще над?ялся, хотя самъ вид?лъ, что челов?къ я къ этому д?лу неспособный.

Скоро я сд?лалъ новое театральное открытiе. Узналъ новый жанръ искусства, который долго держалъ меня въ пл?ну. Это была оперетка.

8

Въ закрытомъ театр? гремела музыка, п?ли хоры и въ перемежку актеры то п?ли какiя-то мелодiи и вальсы, го говорили между собою прозу. Тутъ уже я окончательно дался диву. Вотъ это, думалъ я, в?щь! И поютъ, черти проклятые, и говорятъ, и не боятся, и не запинаются, и не вруть, хотя поютъ въ одиночку, и вдвоемъ, и даже сразу н?сколько челов?къ, и каждый разный слова. Какiе ловкачи! Куда лучше, ч?мъ Яшка. Были новы для меня и особеннымъ блескомъ поражали костюмы. Не просто кафтаны и щегольскiе сапоги, а богатство сказочное: зеленые и малиновые камзолы, серебряный чешуи, золотыя блестки, шпаги, осл?пительныя перья. Вообще, это было въ высшей степени благородно. Надо ли говорить о томъ, какъ радовался я этому новому постиженiю сценической красоты. Однако, въ ближайшее время меня ждалъ еще бол?е оглушительный сюрпризъ. Въ томъ же самомъ казанскомъ театр?, гд? у меня такъ удачно не выходило слово «веревочка», водворилась опера, привезенная знаменитымъ Петромъ Михаиловичемъ Медв?девымъ, великол?пнымъ россiйскимъ драматическимъ актеромъ, режиссеромъ и антрепренеромъ. Была объявлена опера Мейербера «Пророкъ», при ч?мъ на афиш? было напечатано, что на сцен? будеть настоящiй катокъ. Разум?ется, это была сенсацiонная приманка для казанской публики, и въ томъ числ? для меня. Д?йствительность вполне оправдала обещанiя афиши. Представьте себ? необыкновенность контраста между африканской температурой зрительнаго зала и рождественскимъ каткомъ на сцен?. Я на моей галерке обливаюсь отъ жары потомъ, а на подмосткахъ какiе-то персонажи скользятъ по ледяному кругу (вероятно, просто катались на роликахъ). Но долженъ признаться, что первый оперный спектакль, мною услышанный, потрясъ меня не музыкальнымъ великолепiемъ, не величiемъ темы, не даже сенсацiоннымъ каткомъ, — вообще, не качествами, обращенными къ моему художественному безкорыстiю, а однимъ побочнымъ обстоятельствомъ весьма низменнаго эгоистическаго свойства. На представленiи «Пророка» я сделалъ открытiе, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сцен? я увидалъ моихъ товарищей по церковному хору! Ихъ было одиннадцать мальчиковъ съ избранными голосами. Такъ же, какъ старшiе п?вцы, они вдругъ становились въ рядъ на авансцен? и вм?ст? съ оркестромъ, сопровождаемые палочкой дирижера, которую онъ держалъ въ рук?, облаченной въ б?лую перчатку — п?ли:

— Вотъ идетъ пророкъ в?нчанный…

Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную исторiю.

— Когда это вы усп?ли? — спросилъ я товарищей. — Какъ ловко вы научились п?ть въ театр?. Отчего же вы это мн? не сказали и не взяли съ собою?

— Ты опять будешь врать, — отвт?тилъ мн? невозмутимо старшей изъ прiятелей. — Ну, а если хочешь, мы возьмемъ и тебя. Учи.

Онъ далъ мн? ноты. П?нiя было всего н?сколько тактовъ. Я, какъ могъ, постарался выучить. Прiятель провелъ меня вскор? за кулисы, готовый посвятить меня въ хористы, но, къ глубокому моему огорченiю, для меня не оказалось лишняго костюма. Такъ я и остался за кулисами, а все-таки подтягивалъ хору изъ-за кулисъ, чтобы по крайней м?р? запомнить какъ можно лучше эту несложную мелодiю. Не хорошо радоваться чужой б?д?, но не скрою, что когда въ одно изъ представленiй мн? сказали, что одинъ изъ хористовъ забол?лъ, и что я могу облачиться въ его костюмъ и выйти вм?ст? съ хоромъ на сцену, я собол?зновалъ болящему весьма ум?ренно.

Я подумалъ: услышалъ Господь мою молитву!

Подумалъ я это потому, что, работая въ церковномъ хор?, я не разъ, глядя на ликъ Христа или какого нибудь святого, шепталъ:

— Господи, помоги мн? когда нибудь п?ть въ театр?…

Я былъ счастливь всякiй разъ, когда мн? удавалось увид?ть какой нибудь новый жанръ сценическаго представленiя. Посл? оперы я однажды узналъ, что такое симфоническiй концертъ. Я немало удивился зр?лищу, не похожему ни на драму, ни оперетку, ни на оперу. Челов?къ сорокъ музыкантовъ, од?тыхъ въ б?лыя сорочки съ черными галстухами, сидели на сцен? и играли. В?роятно, Бетховена, Генделя, Гайдна. Но, слушая ихъ съ волненiемъ любопытства, я все же думалъ: можетъ быть, это и хорошо, а оперетка лучше… Лучше не только симфоническаго оркестра, но даже оперы. Въ оперетк? все было весело. Актеры показывали см?шныя положенiя. Музыка была прiятная и понятная. Было забавно и то, что актеры поютъ, поютъ и вдругъ заговорятъ. А въ опер? было досадно, что поютъ такiе хорошiе п?вцы, а оркестръ м?шаетъ мн? ихъ слушать…

Первая опера, одержавшая поб?ду надъ моимъ вкусомъ, была «Фаустъ» Гуно. Въ ней была благородн?йшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я вид?лъ въ Суконной Слобод?, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ «Фауст?» происходило что-то сверхъестественное — и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себ? представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.

— Батюшки, пожаръ! — подумалъ я и ужъ приготовился б?жать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубк? огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на челов?ка, съ двумя перьями на шляп?, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!

Я оц?пен?лъ и отъ страха не могъ сдвинуться съ м?ста. Но я совершенно былъ уничтоженъ, когда изъ-подъ этихъ бровей мелькнулъ красный огонь. Всякiй разъ, когда этотъ челов?къ мигалъ, изъ глазъ его сыпались огненныя искры.

— Господи Iисусе Христе, — чортъ! — подумалъ я и въ душ? перекрестился. Впосл?дствiи я узналъ, что этотъ потрясающiй эффектъ достигается т?мъ, что на верхнiя в?ки наклеивается кусокъ фольги. Но въ то время тайна фольги была мн? недоступна, и во мн? зародилась особая театральная мистика.

— Вотъ этого, — думалъ я съ огорченiемъ, — мн? уже не достигнуть никогда. Надо родиться такимъ спецiальнымъ существомъ.

Явленiе это меня чрезвычайно волновало, и въ театральномъ буфет?, видя этого самаго челов?ка выпивающимъ рюмку водки и закусывающимъ брусникой, я заглядывалъ ему въ глаза и все старался обнаружить въ нихъ залежи огненныхъ искръ. Но какъ ни протиралъ я себ? глазъ, эти искры заметить я не могъ.

— И то сказать, — разсуждалъ я, — онъ же въ буфет? въ темномъ пиджак?, даже галстукъ у него не красный. В?роятно, онъ какъ-то особенно заряжаеть себя искрами, когда выходитъ на сцену…

Мн? уже было тогда л?тъ 15, отъ природы я былъ не очень глупъ, и я, в?роятно, могъ бы уже и тогда понять, въ ч?мъ д?ло. Но я былъ заст?нчивъ: приблизиться къ этимъ богамъ, творящимъ на сцен? чудеса, мн? было жутковато, и никакъ не могъ я рискнуть зайти въ уборную какого нибудь перваго актера взглянуть, какъ онъ гримируется. Это было страшно. А просто спросить парикмахера, который объяснилъ бы мн?, какъ это д?лается, я не догадался. Да и не хот?лось мн?, откровенно говоря, слишкомъ вдумываться: я былъ очарованъ — чего же больше? Удивительный трюкъ поглотилъ весь мой энтузiазмъ. Я уже не вникалъ въ то, хорошая ли это музыка, хорошiй ли это актеръ, и даже сюжетъ «Фауста» мен?е меня интересовалъ, а вотъ искры въ глазахъ казались самымъ великимъ, что можетъ быть въ искусств?.

Въ это приблизительно время я впервые поставилъ себ? вопросъ о томъ, что такое театръ, и долженъ признаться, что мысль о томъ, что театръ н?что серьезное, н?что высокое въ духовномъ смысл?, мн? не приходила въ голову. Я обобщилъ вс? мои театральныя впечатл?нiя въ одинъ неоспоримый для меня выводъ. Театръ — развлеченiе — бол?е сложная забава, ч?мъ Яшкинъ балаганъ, но все же только забава. И опера? И опера. И симфоническiй концертъ? И симфоническiй концертъ. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлеченiе бол?е легкое и бол?е приятное.

Съ этимъ чувствомъ я л?тъ 17-ти отъ роду впервые поступилъ профессiональнымъ хористомъ, по контракту и съ жалованьемъ, въ уфимскую оперетку. Жилъ я у прачки, въ маленькой и грязной подвальной комнатк?, окно которой выходило прямо на тротуаръ. На моемъ горизонт? мелькали ноги прохожихъ и разгуливали озабоченныя куры. Кровать мн? зам?няли деревянныя козлы, на которыхъ былъ постланъ старый жидкiй матрацъ, набитый не то соломой, не то с?номъ. Б?лья постельнаго что-то не припомню, но од?яло, изъ пестрыхъ лоскутковъ сшитое, точно было. Въ углу комнаты на ст?нк? вис?ло кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья въ м?сяцъ это была жизнь достаточно роскошная. И хотя я думалъ, что театръ только развлеченiе, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благароднаго служенiя — служенiя искусству. Я очень всерьезъ принималъ мою сценическую работу, поочередно од?ваясь и гримируясь то подъ испанца, то подъ пейзана…

Эти дв? разновидности челов?ческой породы исчерпывали въ то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и въ скромномъ амплуа хориста я усп?лъ выказать мою природную музыкальность и недурныя голосовыя средства. Когда однажды одинъ изъ баритоновъ группы внезапно, наканун? спектакля, почему то отказался отъ роли стольника въ опере Монюшко «Галька», а зам?нить его въ трупп? было некемъ, то антрепренеръ Семеновъ-Самарскiй обратился ко мн? — не соглашусь ли я сп?ть эту партiю. Несмотря на мою крайнюю заст?нчивость, я согласился. Это было слишкомъ соблазнительно: первая въ жизни серьезная роль. Я быстро разучилъ партiю и выступилъ.

Несмотря на печальный инцидентъ въ этомъ спектакл? (я с?лъ на сцен? мимо стула), Семеновъ-Самарскiй все же былъ растроганъ и моимъ п?нiемъ, и добросов?стнымъ желанiемъ изобразить н?что, похожее на польскаго магната. Онъ прибавилъ мн? къ жалованью пять рублей и сталъ также поручать мн? другiя роли. Я до сихъ поръ суев?рно думаю: хорошiй признакъ новичку въ первомъ спектакл? на сцен? при публик? с?сть мимо стула. Всю посл?дующую карьеру я, однако, зорко сл?дилъ за кресломъ и опасался не только с?сть мимо, но и садиться въ кресло другого…

Въ этотъ первый мой сезонъ я сп?лъ еще Фернандо въ «Трубадур?» и Неизв?стнаго въ «Аскольдовой Могил?».

Усп?хъ окончательно укр?пилъ мое р?шенiе посвятить себя театру. Я сталъ подумывать, какъ мн? перебраться въ Москву. Но когда сезонъ, въ «художественномъ» отношенiи протекавшiй столь благопрiятно, закончился, то деньжонокъ въ карман? на путенiествiе у меня оказалось маловато. Въ Москву я не попалъ. Да и м?стная интеллигенцiя, апплодировавшая мн? въ течение сезона, заинтересовалась моими способностями, в?роятно, потому, что я былъ крайне молодъ, и уговаривала меня остаться въ Уф?. Об?щали послать меня въ Москву учиться въ консерваторiи, а пока что дали м?сто въ земской управ?. Но каково съ возвышенными чувствами сид?ть за бухгалтерскимъ столомъ, переписывать безконечныя цифры недоимокъ м?стнаго населенiя! И однажды ночью, какъ Аркашка Островскiй въ «Л?с?», я тайно уб?жалъ изъ Уфы.

Для меня начались трудныя мытарства, метанiе отъ одной распадавшейся труппы къ другой, отъ малороссiйскихъ комедiй и водевилей къ французской оперетк?. Съ концертнымъ репертуаромъ, состоявшимъ изъ трехъ номеровъ: «О, поле, поле!», «Чуютъ правду» и романса Козлова «Когда-бъ я зналъ» — концертировать и думать нельзя было. Наконецъ, я попалъ въ крайнюю б?дность и въ то бродяжничество по Кавказу, о которомъ я разсказывалъ подробно въ первой моей книг?. Случай привелъ меня въ Тифлисъ — городъ, оказавшiйся для меня чудод?ственнымъ.

9

Л?том 1892 года я служилъ писцомъ въ бухгалтерскомъ отд?ленiи Закавказской жел?зной дороги. Эту работу, спасшую меня отъ бездомности и голода, я получилъ съ большимъ трудомъ и ею такъ дорожилъ, что мои мечты о театр? временно какъ будто обезкровились. Только люди, подобно мн? испытавшiе крайнюю степень нищеты, поймутъ, какъ это могло случиться. Театръ былъ моей глубочайшей страстью съ самаго д?тства, единственной красивой мечтой дней моего отрочества; въ Уф? я уже вдохнулъ пыль кулисъ, уже узналъ завлекающiй гулъ зала передъ поднятiемъ занавеса и, главное, св?тъ рампы, хотя въ то время она состояла всего изъ 12 керосиновыхъ лампъ (лампы — молнiя). Въ томъ, что у меня хороишiй голосъ и музыкальныя способности, я сомн?ваться не могъ — однако, когда изголодавшiйся во мн? молодой зв?рь дорвался до пищи, до простыхъ щей и хл?ба, до конуры, въ которой можно было укрыться отъ холода и дождя, — то мн? уже было боязно двинуться, и я, вс?ми зубами кр?пко уц?пившись за временное мизерное мое «благополучiе», сид?лъ смирно. Не знаю, долго ли выдержалъ бы я это «буржуазное» подвижничество: можетъ быть, оно все равно мн? надо?ло бы, моя бурлацкая натура вновь запросилась бы на волю, какъ это уже случилось со мною въ Уф?, и опять поб?жалъ бы я, куда глаза глядятъ — гнаться за театральными призраками… Но на этотъ разъ толчокъ, выведшiй меня изъ апатiи и снова бросившiй меня на артистическiй путь, пришелъ не изнутри, а извн?. Сослуживцы по закавказской бухгалтерiи, услышавъ мой голосъ, настойчиво стали меня уговаривать пойти дать себя послушать н?коему Усатову, профессору п?нiя въ Тифлисе. Отнекивался долго, колебался и — пошелъ.

Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ былъ теноромъ Московскаго Большого театра и въ то время съ болышiимъ усп?хомъ, будучи отличнымъ п?вцомъ и музыкантомъ, преподавалъ въ Тифлисе п?нiе. Онъ меня выслушалъ и съ порывомъ настоящаго артиста, любящаго свое д?ло, сразу меня горячо поощрилъ. Онъ не только даромъ сталъ учить, но еще и поддерживалъ меня матерiально. Этотъ превосходный челов?къ и учитель сыгралъ въ моей артистической судьб? огромную роль. Съ этой встр?чи съ Усатовымъ начинается моя сознательная художественная жизнь. Въ то время, правда, я еще не вполн? отдавалъ себ? отчетъ въ томъ, что было положительнаго въ преподаванiи Усатова, но его влiянiя все же д?йствовали на меня уже тогда. Онъ пробудилъ во мн? первыя серьезныя мысли о театр?, научилъ чувствовать характеръ различныхъ музыкальныхъ произведенiй, утончилъ мой вкусъ и — что я въ теченiе всей моей карьеры считалъ и до сихъ поръ считаю самымъ драгоц?ннымъ — наглядно обучилъ музыкальному воспрiятiю и музыкальному выраженiю исполняемыхъ пьесъ.

Конечно, Усатовъ училъ и тому, чему вообще учатъ профессора п?нiя. Онъ говорилъ намъ эти знаменитыя въ классахъ п?нiя мистическая слова: «опирайте на грудь», «не д?лайте ключичнаго дыханiя», «упирайте въ зубы», «голосъ давайте въ маску». То есть, училъ техническому господству надъ голосовымъ инструментомъ. Звукъ долженъ ум?ло и компактно опираться на дыханiе, какъ смычокъ долженъ ум?ло и компактно прикасаться къ струне, скажемъ, вiолончели, и по ней свободно двигаться. Точно такъ же, какъ смычокъ, зад?вая струну, не всегда порождаетъ только одинъ протяжный звукъ, а благодаря необыкновенной своей подвижности на вс?хъ четырехъ струнахь инструмента вызываетъ и подвижные звуки, — точно такъ же и голосъ, соприкасаясь съ ум?лымъ дыханiемъ, долженъ ум?ть рождать разнообразные звуки въ легкомъ движенiи. Нота, выходящая изъ подъ смычка или изъ подъ пальца музыканта, будетъ ли она протяжной или подвижной, должна быть каждая слышна въ одинаковой степени. И это же непрем?нно обязательно для нотъ челов?ческаго голоса. Такъ что, ум?ть «опирать на грудь», «держать голосъ въ маск?» и т. п. значитъ уметь правильно водить смычкомъ по струн? — дыханiемъ по голосовымъ связкамъ, и это, конечно, необходимо. Но не одной только техник? кантиленнаго п?нiя училъ Усатовъ, и этимъ именно онъ такъ выгодно отличался отъ большинства тогдашнихъ да и нын?шнихъ учителей п?нiя.

В?дь, все это очень хорошо — «держать голосъ въ маск?», «упирать въ зубы» и т. п., но какъ овлад?ть этимъ груднымъ, ключичнымъ или животнымъ дыханiемъ — дiафрагмой, чтобы ум?ть звукомъ изобразить ту или другую музыкальную ситуацiю, настроенiе того или другого персонажа, дать правдивую для даннаго чувства интонацiю? Я разум?ю интонацiю не музыкальную, т. е., держанiе такой то ноты, а окраску голоса, который, в?дь, даже въ простыхъ разговорахъ прiобр?таетъ различные цв?та. Челов?къ не можетъ сказать одинаково окрашеннымъ голосомъ: «я тебя люблю» и «я тебя ненавижу». Будетъ непрем?нно особая въ каждомъ случа? интонацiя, т. е. та краска, о которой я говорю. Значитъ, техника, школа кантиленнаго п?нiя и само это кантиленное п?нiе еще не все, что настоящему п?вцу-артисту нужно. Усатовъ наглядно объяснялъ это на прим?рахъ.

Собравъ насъ, своихъ учениковъ, Усатовъ садился за фортепiано и, разыгрывая разныя пьесы, объяснялъ разницу между какой нибудь оперой итальянской школы и какой нибудь типичной русской оперой. Онъ, в?роятно, не отрицалъ положительныхъ сторонъ итальянской музыки, но говорилъ, что въ ней преобладаетъ легкая, общедоступная мелодичность. Это — говорилъ онъ — какъ будто написано для музыкально одаренной массы, которая, прослушавъ оперу и усвоивъ ее, будетъ въ веселый или грустный часъ жизни нап?вать ея прiятныя мелодiи. Другое д?ло — музыка русская, наприм?ръ, Мусоргскаго. Она тоже не лишена мелодiи, но мелодiя эта совс?мъ иного стиля. Она характеризуетъ бытъ, выражаетъ драму, говоритъ о любви и ненависти гораздо бол?е вдумчиво и глубоко. Возьмите — говорилъ онъ — Риголетто. Прекрасная музыка, легкая, мелодичная и въ то же время какъ будто характеризующая персонажи. Но характеристики все же остаются поверхностными, исключительно лирическими. (И онъ игралъ и п?лъ намъ Риголетто). — А теперь, господа, послушайте Мусоргскаго. Этотъ композиторъ музыкальными средствами психологически изображаетъ каждаго изъ своихъ персонажей. Вотъ у Мусоргскаго въ «Борис? Годунов?» два голоса въ хор?, дв? коротенькихъ, какъ будто незначительныхъ, музы-кальныхъ фразы. Одинъ голосъ:

— Митюхъ, а Митюхъ, чаво оремъ?

Митюхъ отв?чаетъ:

— Вона — почемъ я знаю?

И въ музыкальномъ изображенiи вы ясно и опред?ленно видите физiономiю этихъ двухъ парней. Вы видите: одинъ изъ нихъ резонеръ съ краснымъ носомъ, любящiй выпить и им?ющiй сипловатый голосъ, а въ другомъ вы чувствуете простака.

Усатовъ п?лъ эти два голоса и зат?мъ говорилъ:

— Обратите вниманiе, какъ музыка можетъ д?йствовать на ваше воображенiе. Вы видите, какъ краснор?чиво и характерно можетъ быть молчанiе, пауза.

Къ сожал?нiю, не вс? ученики, слушавшiе Усатова, понимали и чувствовали то, о ч?мъ Усатовъ говоритъ. Ни сами авторы, которыхъ намъ представляли въ характерныхъ образцахъ, ни ихъ зам?чательный толкователь не могли двинуть воображенiе тифлисскихъ учениковъ. Я думаю, что классъ оставался равнодушенъ къ показательнымъ лекцiямъ Усатова. В?роятно, и я, по молодости летъ и недостатку образованiя, не много усваивалъ тогда изъ того, что съ такимъ горячимъ уб?жденiемъ говорилъ учитель. Но его ученiе западало мн? глубоко въ душу. Я, прежде всего, сталъ понимать, что мое увлечете уфимскимъ искусствомъ, какъ и то счастье, которое оно мн? давало, были весьма легков?сны. Я началъ чувствовать, что настоящее искусство в?щь очень трудная. И я вдругъ сильно прiунылъ:

— Куда же мн? съ суконнымъ рыломъ въ калашный рядъ, — думалъ я. — Гд? же мн?? Ч?мъ это я такой артистъ? И кто сказалъ, что я артистъ? Это все я самъ вы думалъ.

Но въ тоже время я все больше и больше сталъ интересоваться Мусоргскимъ. Что это за странный челов?къ? То, что игралъ и п?лъ Усатовъ изъ Мусоргскаго, ударяло меня по душ? со странной силой. Чувствовалъ я въ этомъ что-то необыкновенно близкое мн?, родное. Помимо всякихъ теорiй Усатова, Мусоргскiй билъ мн? въ носъ густой настойкой изъ пахучихъ родныхъ травъ. Чувствовалъ я, что вотъ это, д?ствительно, русское. Я это понималъ.

А мои сверстники и соученики — басы, тенора, сопрано — между т?мъ говорили мн?:

— Не слушай. Хорошо, конечно, поетъ нашъ Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ, можетъ быть, все это и правда, а все таки La donna e mobile — это какъ разъ для п?вцов; а Мусоргскiй со своими Варлаамами да Митюхами есть ни что иное, какъ смертельный ядъ для голоса и п?нiя.

Меня какъ бы разрубили пополамъ, и мн? трудно было уяснить себ?, въ какой половин? моего разрубленнаго я больше в?су. Сомн?нiе меня часто мучило до безсонницы.

— La donna e mobile?

или

— Какъ во город? во Казани?

Но что то во мн?, помимо сознанiя, тянулось къ Мусоргскому. Когда вскор? мн? удалось поступить въ тифлисскую казенную оперу, прiобр?сти въ город? изв?стную популярность и сд?латься желаннымъ участникомъ благотворительныхъ и иныхъ концертовъ, — я все чаще и чаще сталъ исполнять на эстрад? вещи Мусоргскаго. Публика ихъ не любила, но, видимо прощала ихъ мн? за мой голосъ. Я занялъ въ театр? изв?стное положенiе, хотя мн? было всего двадцать л?тъ; я уже п?лъ Мельника въ «Русалк?», Мефистофеля въ «Фауст?», Тонiо въ «Паяцахъ» и весь басовый репертуаръ труппы. Уроки Усатова даромъ для меня не прошли. Я смутно стремился къ чему то новому, но къ чему именно, я еще самъ не зналъ. Бол?е того, я еще всец?ло жиль опернымъ шаблономъ и былъ еще очень далекъ отъ роли опернаго «революцiонера». Я еще сильно увлекался бутафорскими эффектами. Мой первый Мефистофель въ Тифлисской опер? (1893) еще не брезгалъ фольгой и металъ изъ глазъ огненныя искры.

10

Успешный сезонъ въ Тифлисской опер? меня весьма окрылилъ. Обо мн? заговорили, какъ о п?вц?, подающемъ надежды. Теперь мечта о по?здк? въ столицу прiобр?тала опред?ленный практическiй смыслъ. Я им?лъ н?которое основанiе над?яться, что смогу тамъ устроиться. За сезонъ я усп?лъ скопить небольшую сумму денегъ, достаточную на то, чтобы добраться до Москвы. Въ Москв? я съ удовольствiемъ уб?дился, что моя работа въ Тифлис? не прошла незам?ченной для театральныхъ профессiоналовъ столицы. Приглашенiе меня изв?стнымъ въ то время антрепренеромъ Лентовскимъ въ его труппу для л?тняго сезона оперы въ Петербургской «Аркадiи» сулило мн? какъ будто удачное начало столичной карьеры. Но эта надежда не оправдалась. И въ художественномъ, и въ матерiальномъ отношенiяхъ антреприза Лентовскаго не дала мн? ничего, кром? досадныхъ разочарованiй. мн? суждено было обратить на себя вниманiе петербургской публики зимой этого же года въ частной опер?, прiютившейся въ удивительно неуютномъ, но хорошо пос?щаемомъ публикой Панаевскомъ театр? на Адмиралтейской набережной. Въ этомъ оперномъ товариществ? господствовалъ весь тотъ репертуаръ, который давался для публики мелодически настроенной, а главное, что привлекало — Мейерберъ. Мн? выпало п?ть Бертрама въ «Роберт?-Дьявол?». При всемъ моемъ уваженiи къ эффектному и блестящему мастерству Мейербера, не могу, однако, не зам?тить, что персонажи этой его оперы чрезвычайно условны. Матерiала для живого актерскаго творчества они даютъ мало. Т?мъ не мен?е, именно въ роли Бертрама мн? удалось ч?мъ то сильно привлечь къ себ? публику. Не только молодой голосъ мой ей очень полюбился — ц?нители п?нiя находили въ немъ какiя то особые, непривычные тембры — но и въ игр? моей публик? почудилось н?что оригинальное, а между т?мъ я драматизировалъ Бертрама, кажется, шаблонно, хотя этой странной фигур? я будто бы придавалъ не совс?мъ оперную уб?дительность. Въ общ?стве обо мн? заговорили, какъ о п?вц?, котораго надо послушать. Это граничило уже съ зарождающейся славой. Признакомъ большого усп?ха явилось то, что меня стали приглашать въ кое-какiе св?тскiе салоны. Мое первое появленiе въ одномъ изъ такихъ салоновъ, кстати сказать, возбудило во мн? сомн?нiе въ подлинной воспитанности такъ называемыхъ людей св?та.

Фракъ, не на меня сшитый, сид?лъ на мн?, в?роятно, не совс?мъ безукоризненно, манеры у меня были заст?нчиво-угловатыя, и за спиной я въ салон? слышалъ по своему адресу см?шки людей, понимавшихъ, очевидно, толкъ въ портновскомъ д?л? и въ хорошихъ манерахъ…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.