Третий урок

Третий урок

— Неужто на пирсе было так уж плохо? — спрашивает старуха.

— Я б туда по своей воле не пошел, — вздыхает Эдди. — Матери надо было помочь. А потом одно цеплялось за другое. Годы шли. Так я там и застрял. Нигде больше и не жил. И денег-то настоящих никогда не заработал. Знаете, как это бывает: привыкаешь к месту, люди на тебя начинают рассчитывать, и вдруг просыпаешься утром и никак в толк не возьмешь, то ли это вторник, то ли четверг. Одна и та же занудная работа, аттракционщик ты, точь-в-точь как…

— Твой отец?

Эдди не ответил.

— Строг он был к тебе, — заметила старуха.

— Да… Ну и что? — не глядя на старуху, ответил Эдди.

— Может, и ты к нему был строг.

— Не думаю. Знаете, когда он в последний раз со мной разговаривал?

— Когда в последний раз пытался тебя ударить.

Эдди с изумлением посмотрел на старуху:

— А знаете, какие были его последние слова? «Ищи работу». Ничего себе отец, а?

Старуха закусила губу.

— Но ведь ты пошел после этого работать. Взял себя в руки.

У Эдди все внутри заклокотало.

— Да?! — взорвался он. — Вы-то его не знали!

— Что правда, то правда. — Старуха поднялась с места. — Зато я знаю кое-что, чего не знаешь ты. И похоже, пора тебе это показать.

Руби своим кружевным зонтиком очертила на снегу круг. Эдди всмотрелся в этот круг и вдруг почувствовал, что глаза его словно вылезают из орбит и начинают сдвигаться сами по себе вниз, по провалу, в какое-то иное время. То, что он увидел, приобретало четкие очертания. Это была старая квартира, где он жил много лет назад. Все в ней просматривалось насквозь.

И вот что увидел Эдди:

Мать, озабоченная, сидит за кухонным столом. Напротив нее Микки Шей. На него страшно смотреть. Промокший до нитки, он не переставая трет лоб и нос. И вдруг начинает рыдать. Мать приносит ему стакан воды, знаком велит подождать, уходит в спальню и закрывает за собой дверь. Снимает с себя туфли и домашнее платье. Достает блузку и юбку.

Эдди видны все комнаты, но он не слышит, о чем говорят эти двое, — только приглушенный звук. Он видит, что на кухне Микки, не обращая никакого внимания на стакан воды, достает из кармана куртки фляжку и начинает из нее отхлебывать. А потом медленно поднимается и направляется к спальне. Открывает дверь.

Мать, полуодетая, изумленно поворачивается к нему. Микки, шатаясь, приближается к ней. Мать натягивает халат. Микки придвигается ближе. Мать инстинктивно вытягивает руку, словно защищаясь от него. Микки на мгновение замирает, но тут же хватает мать за руку, а потом прижимает ее к стене и, наклонившись над ней, обвивает рукой ее талию. Мать корчится, кричит, толкает Микки в грудь, при этом по-прежнему крепко прижимая к себе полы халата. Но Микки крупнее и сильнее ее. Он утыкается небритым лицом ей в подбородок и размазывает у нее по шее свои слезы.

Затем открывается входная дверь, и, весь мокрый от дождя, появляется отец. В руке у него молоток для проковки. Отец бежит в спальню и застает там Микки — тот лапает его жену. Отец орет и замахивается молотком. Микки, схватившись за голову, несется к двери, по дороге оттолкнув в сторону отца. Мать плачет, из ее груди вырываются рыдания, по лицу струятся слезы. Отец хватает ее за плечи. Трясет со всей силы. С нее спадает халат. Они оба кричат. Отец бежит из квартиры прочь, по дороге вдребезги разбивая молотком настольную лампу. Его шаги грохочут по лестнице, и он исчезает в дождливой ночи.

— Что это было? — не веря своим глазам вскрикивает Эдди. — Что все ЭТО, черт побери, значит?

Старуха ничего не отвечает. Она выходит из снежного круга и чертит новый. Эдди старается не смотреть на него. Но не может удержаться. Он опять летит в провал, чтобы стать свидетелем новой сцены.

И вот что он видит:

На дальнем конце «Пирса Руби», выдающейся в океан узкой дамбе — ее еще называли «дальней точкой», — бушует гроза. Небо иссиня-черное. Дождь льет как из ведра. Микки Шей, ковыляя, подходит к самому краю дамбы. Он падает на землю. Тяжело дышит. Несколько секунд лежит на спине. Лицо его обращено к темному небу. Микки перекатывается под перила и падает в воду.

И тут появляется отец Эдди, он мечется из стороны в сторону, все еще с молотком в руке. Он хватается за перила, вглядываясь в океан. Дождь под порывами ветра хлещет косыми струями. Одежда отца насквозь промокла, кожаный ремень с инструментами почернел от дождя. Вдруг ему что-то мерещится в волнах. Он останавливается, сбрасывает с пояса ремень, стаскивает с ноги ботинок, пытается снять второй, отчаявшись, протискивается под перила и неуклюже плюхается в пенящийся океан.

Микки в полубессознательном состоянии качается на бушующих волнах; изо рта еп то и дело выплескивается желтая пена. Отец Эдди плывет к нему — с криком, который уносит ветер. Хватает Микки. Микки отталкивает его. Отец отпихивает его руку и снова хватает его. Дождь лупит по ним под небесные аплодисменты грома. Оба они дико бьют руками и ногами по воде.

Отец Эдди хватает Микки за руку и закидывает ее себе через плечо, Микки заходится кашлем. Отец Эдди уходит под воду, выныривает, обхватывает рукой тело Микки и разворачивается в сторону берега. Отталкивается ногами. Они движутся вперед.

Волна отбрасывает их назад. Потом вперед. Океан колотит по ним, с безумной силой обрушиваясь на их тела, но отец Эдди, ударяя ногами по воде и ежесекундно смаргивая, чтобы лучше видеть, крепко прижимает к себе Микки.

Они вдруг оказываются на гребне волны, и она рывком бросает их к берегу. Микки стонет и хватает ртом воздух. Отец Эдди вновь и вновь выплевывает соленую воду. Кажется, этому не будет конца: низвергающийся ливень, бьющая по лицу белая пена и двое мужчин, кряхтящих и стонущих, из последних сил сражающихся с водой. И наконец огромная, в завитках, волна подбрасывает их и выкидывает на песок. Отец Эдди, выкатившись из-под Микки, обхватывает его и крепко прижимает к себе, чтобы Микки волной снова не унесло в море. И как только волна откатывается, он рывком тянет его на себя и тут же, с открытым, полным песка ртом, теряя сознание, падает навзничь.

Эдди очнулся. Он чувствовал себя совершенно изнуренным, точно сам только что сражался с океаном. Голова гудела. Ему вдруг стало казаться — все, что он знал о своем отце, вовсе не то, что было на самом деле.

— И что это он делал? — прошептал Эдди.

— Спасал друга, — сказала Руби.

Эдди метнул в нее злобный взгляд:

— Тот еще друг. Если б я узнал о нем такое, то сам бы этого пьяницу утопил.

— Твой отец об этом тоже подумывал, — призналась старуха. — Он гнался за Микки, чтобы избить его, а может, даже убить. Но в конечном счете не смог. Он хорошо знал Микки. Знал его пороки. Знал, что он пил. Знал, что он нередко делал глупости.

Но за много лет до этого, когда твой отец искал работу, Микки пошел к хозяину «Пирса Руби» и попросил за него. А когда ты родился, он одолжил твоим родителям все свои сбережения, чтобы они могли тебя прокормить. Твой отец ценил старую дружбу…

— Постойте-ка, мэм, — вскричал Эдди. — Вы что, не видели, что этот подонок пытался сделать с моей матерью?

— Видела, — с грустью ответила старуха. — Это было с его стороны дурно, но то, что мы видим, не всегда то, что есть на самом деле.

Микки в тот день уволили. Он так напился, что не мог проснуться и проспал свою смену. Хозяева сказали ему, что с них хватит. А он принял эту новость так, как принимал все плохие новости, — напился еще больше; и когда пришел к твоей матери, был уже вдрызг пьяный. Он умолял ее помочь. Он хотел вернуться на свою работу. Но твой отец в тот вечер работал поздно, и мать собиралась отвести Микки к нему на работу.

Микки был человек неотесанный, но не плохой. В ту минуту он был растерян, сам не свой, и то, что сделал, он сделал от одиночества. Он поступил так в порыве отчаяния. Ведь твой отец тоже тогда действовал в порыве отчаяния. И первым его желанием было убить Микки. Но в конце концов он решил спасти ему жизнь.

Старуха обхватила руками кончик зонтика.

— Так вот он и заболел. Он пролежал на берегу долгие часы, насквозь промокший, изможденный, пока не набрался сил притащиться домой. Твой отец тогда уже был немолод. Ему было за пятьдесят.

— Пятьдесят шесть, — безучастно заметил Эдди.

— Пятьдесят шесть, — повторила за ним старуха. — Тело его ослабло, а борьба с океаном изнурила его и сделала уязвимым. У него началось воспаление легких, и вскоре он умер.

— Из-за Микки? — сказал Эдди.

— Из-за верности, — сказала старуха.

— Из-за верности не умирают.

— Не умирают? — улыбнулась старуха. — А как насчет веры? Родины? Разве не это главное для людей? Порой они даже готовы отдать за это жизнь.

Эдди пожал плечами.

— А быть верными друг другу еще важнее, — сказала Руби.

Они еще долго оставались в снежной горной долине. Эдди по крайней мере показалось, что долго. Он вообще потерял представление о времени.

— А что было дальше с Микки Шеем? — спросил он.

— Он умер несколько лет спустя, совсем один, — ответила старуха. — Пьянство свело его в могилу. Он так и не простил себе того, что случилось.

— Но мой-то старик, — сказал Эдди, потирая лоб, — слова об этом не вымолвил.

— Он об этой ночи никогда не говорил ни твоей матери, ни кому-то другому. Ему было стыдно за нее, за Микки, за себя. А попав в больницу, он вообще перестал разговаривать. Думал, что в молчании можно укрыться. Только молчание редко приносит спасение. Мысли-то все равно его мучили. Как-то ночью его дыхание ослабло, он закрыл глаза, и его не могли добудиться. Врачи сказали, что он впал в кому.

Эдди помнил ту ночь. Снова звонили доктору Натансону. Снова стучали ему в дверь.

— После этого твоя мать уже не отходила от него. Сидела с ним дни и ночи. И тихо стонала, будто молилась: «Я должна была что-то сделать. Я должна была что-то сделать…»

Но в конце концов врачи потребовали, чтобы она шла спать домой. На следующий день, рано утром, медсестра, войдя в палату, увидела, что твой отец свесился едва ли не наполовину с окна.

— Подождите, — перебил ее Эдди, прищурившись. — Свесился с окна?

Руби кивнула.

— Он проснулся посреди ночи. Спустился с больничной койки, проковылял к окну и, собрав все силы, распахнул его. Потом из последних сил выкрикнул в окно имя твоей матери, а следом за ним — твое и твоего брата Джо. А потом — Микки. Похоже, в тот миг он выплеснул из своего сердца всю вину и все сожаления. Наверное, он чувствовал, что смерть его близка. И думал он в ту минуту лишь об одном: там, внизу, под окном, стоите все вы. Он перегнулся через подоконник. Ночь была холодная. Было ветрено и влажно, а он был серьезно болен, и это окончательно подорвало его силы. Он умер еще до рассвета. Утром медсестры отнесли его назад, в постель. Из боязни потерять работу они не сказали никому ни слова о случившемся. Все думали, что он умер во сне.

Эдди отшатнулся, потрясенный. Он представил отца в его последнюю минуту. Его отец, словно боевой конь в последней суровой битве, собрав все силы, пытается вылезти из окна. Куда он стремился? О чем думал? И неизвестно еще, что хуже: необъяснимая жизнь или необъяснимая смерть?

— Откуда вам все это известно? — спросил у Руби Эдди.

Она вздохнула:

— У твоего отца не было денег на отдельную палату в больнице. И у того, кто лежал рядом с ним за занавеской, — тоже.

Руби помолчала.

— У Эмиля. Моего мужа.

Эдди поднял на нее изумленный взгляд, словно только что разгадал загадку.

— Так, значит, вы видели моего отца.

— Да.

— И мою мать.

— Я слышала ее стенания в те одинокие ночи. Но мы ни разу не разговаривали. После смерти твоего отца я стала наводить справки о его семье. Когда узнала, где он работал, я почувствовала острую боль, точно умер близкий мне человек. Он работал в парке, который носил мое имя. Надо мной словно снова нависла тень проклятия, и я, как и прежде, подумала: лучше бы «Пирс Руби» вообще не строили. И эта мысль преследовала меня даже здесь, на небесах, все время, пока я ждала тебя.

Эдди от этих слов совсем растерялся.

— Закусочная, — напомнила Руби и указала на крохотный огонек в горах. — Она там, потому что мне хотелось вернуться в мои молодые годы, простую, но спокойную и безопасную жизнь. И еще я хотела, чтобы все, кто когда-либо пострадал на «Пирсе Руби» — от несчастного случая, пожара, драки, падения, — оказались в надежном и безопасном месте. Я хотела, чтобы всем им, как и Эмилю, было тепло, сытно и чтобы они были вдали от моря, в самом что ни на есть гостеприимном месте.

Руби привстала, и Эдди вслед за ней. Он никак не мог отделаться от мыслей о смерти отца.

— Я ненавидел его, — пробормотал Эдди.

Руби понимающе кивнула.

— Он измывался надо мной, когда я был ребенком. А когда повзрослел, он относился ко мне еще хуже.

Руби придвинулась к нему ближе.

— Эдвард, — сказала она мягко, впервые назвав его по имени, — послушай, что я тебе скажу. Копить гнев — копить отраву. Гнев разъедает тебя изнутри. Мы думаем, что ненависть — это оружие, которым можно поразить обидчика. Но ненависть как кривой клинок. Она поражает нас самих. Прости его, Эдвард. Прости. Помнишь то ощущение легкости, что ты испытал, когда попал на небеса?

Эдди помнил. Куда девалась моя боль?

— Ты испытал его потому, что никто не рождается с ненавистью. И когда человек умирает, душа от нее освобождается. Но теперь здесь, чтобы продолжить свой путь, ты должен понять, почему чувствовал то, что чувствовал, и почему больше нет необходимости это чувствовать. — Она тронула его за руку. — Тебе надо простить отца.

Эдди думал о тех годах, что последовали за похоронами отца. О том, что он ничего не достиг, нигде не побывал. Все это время он представлял себе некую жизнь — воображаемую жизнь, которая могла бы у него быть, если бы не смерть отца и не последовавший за ней срыв у матери. Год за годом он с благоговением думал о той воображаемой жизни и винил отца за все, что из-за него потерял: за утраченную свободу, утраченную карьеру, утраченные надежды. Он так никогда и не добился ничего лучшего, чем грязная, тяжелая работа, оставленная ему в наследство отцом.

— Когда он умер, — сказал Эдди, — он унес с собой частицу меня. Я уже ни на что больше не годился.

Руби покачала головой:

— Ты остался на пирсе не из-за отца.

Эдди посмотрел на нее с удивлением:

— А из-за чего же?

Руби разгладила юбку. Поправила очки. И степенно двинулась прочь.

— Ты встретишься еще с двумя людьми, — сказала она.

Эдди хотел крикнуть: «Постой!» — но порыв холодного ветра точно вырвал голос у него из горла. И тут же все почернело.

Руби исчезла. Эдди снова оказался на вершине горы, на снегу, возле закусочной.

Он долго стоял там один, в полной тишине, пока не понял, что старуха больше не вернется. И тогда он повернулся к двери и медленно потянул ее на себя. Послышалось звяканье ножей и вилок и звон составляемой в стопки посуды. Запахло свежеприготовленной едой: хлебом, мясом, соусами. Кругом — общаясь друг с другом — сидели призраки тех, кто когда-то погиб на пирсе. Они ели, пили, разговаривали.

Эдди, прихрамывая, двинулся вперед, точно знал, что ему теперь делать. Он повернул направо, к угловой кабинке, к призраку своего отца, курившему сигару. Его пробирала дрожь. Он снова представил, как его старик глубокой ночью свешивается с окна больницы, а потом умирает в полном одиночестве.

— Папа, — прошептал Эдди.

Но отец его не слышал. Эдди придвинулся ближе.

— Папа, я теперь знаю, что случилось.

Эдди почувствовал стеснение в груди. Он опустился на колени возле кабинки. Отец сейчас был так близко, что Эдди стали видны щетина на его щеках и неровный кончик сигары. Он увидел мешки под уставшими глазами, кривой нос, широкие плечи и узловатые руки рабочего человека. Эдди посмотрел на свои собственные руки и вдруг осознал, что в своем земном теле он был старше своего отца. Он пережил его, и не только физически.

— Пап, я был зол на тебя. Я ненавидел тебя.

Эдди почувствовал на щеках слезы. Грудь его содрогнулась. И из него точно хлынул поток.

— Ты бил меня. Ты отталкивал меня. А я ничего не понимал. Я и сейчас ничего не понимаю. Почему ты так делал? Почему? — Эдди глубоко вздохнул. — Я не знал, понятно тебе? Я не знал про твою жизнь, не знал, что произошло. Я не знал тебя. Но ты мой отец. И сейчас я все это прощаю, ладно? Ладно? Можем мы друг другу простить?

Голос его задрожал и вдруг стал тонким, стенающим, совсем не похожим на его прежний.

— ЛАДНО? ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?! — закричал он. И уже тише добавил: — Ты слышишь меня, папа? Папа!

Он наклонился ближе. Увидел грязные отцовские руки. И последнюю фразу произнес уже шепотом:

— Все починено.

Эдди стукнул кулаком по столу и сполз на пол. А потом поднял глаза и прямо перед собой, в проходе, увидел Руби, молодую и прекрасную. Она тряхнула головой, распахнула дверь и воспарила в нефритовое небо.

ЧЕТВЕРГ, 11.00

Кто должен был оплатить похороны Эдди? У него не осталось родственников. Он не давал никому никаких указаний. Его тело лежало в городском морге, там же находились его одежда и личные вещи: форменная рубашка, носки и ботинки, льняная кепка, обручальное кольцо, сигареты и ершики для прочистки курительных трубок — всем этим кому-то следовало распорядиться.

В конце концов, мистер Баллок, хозяин парка, заплатил по счету, вычтя деньги из последней полагавшейся Эдди зарплаты, которую тот уже не мог получить. Гроб был самый простой, деревянный. А церковь выбрали по местоположению — ближайшую к пирсу, — так как большинству пришедших на похороны предстояло потом вернуться на работу.

За несколько минут до церемонии пастор пригласил к себе Домингеса, принарядившегося по случаю похорон в темно-синий спортивного покроя пиджак и выходные черные джинсы.

— Вы не могли бы рассказать мне о каких-то отличительных чертах усопшего? — спросил пастор. — Насколько я знаю, вы работали с ним.

Домингес сглотнул. Он чувствовал себя не очень уверенно рядом со священнослужителями. Сжав руки, точно всерьез раздумывая над ответом, он заговорил негромко, как, с его точки зрения, полагалось в подобной ситуации.

— Эдди, — наконец произнес он, — очень любил свою жену. — Он опустил руки и поспешно добавил: — Правда, я никогда ее не видел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.