Книги войны
Книги войны
Еще в начале весны 1945 года встал вопрос о возмещении потерь советских библиотек во время войны. Я писала об этом в Главное политическое управление Красной Армии и руководству Комитета по культурно-просветительным учреждениям при СНК РСФСР (будущее министерство культуры). 4 мая 1945 года вышел приказ по Комитету о командировании меня в Германию для вывоза книг в счет компенсации за потери советских библиотек во время войны. Уже 6 мая в звании подполковника я прибыла в Берлин, где пробыла почти до конца 1946 года. Сохранились служебные материалы и мои письма к Василию Николаевичу, лучше всего рассказывающие об этом периоде моей жизни и работы.
"16 марта 1945 года
ЗАМЕСТИТЕЛЮ НАЧАЛЬНИКА ГЛАВПУРККА Генерал-лейтенанту ШИКИНУ
Государственная Центральная Библиотека Иностранной литературы обращается к Вам с просьбой помочь библиотеке в получении немецкой и др. литературы из Германии.
По имеющимся сведениям в городах, господских дворах и т. д. в Германии оставлены книги на немецком и др. иностранных языках, которые недостаточно охраняются и зачастую используются далеко не по назначению. Среди этих книг много учебной, технической, научно-популярной и др. литературы, а также произведения классиков и современная литература. Книги эти до сих пор не учтены и, как нам кажется, трофейные комиссии мало интересуются ими и уделяют их учету, охране и организованному вывозу недостаточное внимание.
В то же время наша библиотека, единственная библиотека иностранной литературы в СССР, имеющая своей задачей широкую популяризацию произведений лучших представителей мировой литературы на языках подлинника среди советских читателей, испытывает острую нужду в этой литературе. Спрос на иностранную книгу растет с каждым днем, и библиотека не в состоянии его удовлетворить. Сильно страдает молодежь, изучающая иностранные языки и не имеющая возможности получить в нашей библиотеке необходимые ей книги.
Наша библиотека, как центральная библиотека, обязана снабжать книгами институты иностранных языков, пр. высшие учебные заведения и научно-исследовательские институты, а также преподавателей иностранных языков как в Москве, так и на периферии. Однако, ввиду крайне незначительного количества экземпляров, библиотека вынуждена в большинстве случаев отказывать в этом. Для удовлетворения спроса читателей Библиотеки Иностранной литературы и ее филиалов при заводах как в Москве, так и на периферии, необходимо было бы пополнить книжные фонды библиотеки на 700–800 тыс. книжных единиц.
Просим Вас, в случае Вашего принципиального согласия, дать распоряжение о передаче библиотеке трофейной литературы по тематике библиотеки (литературоведение, языкознание, художественная литература, научно-популярная литература, искусство и культура, справочные издания, энциклопедии и словари на иностранных языках) и переслать по возможности в Москву, по адресу библиотеки — Столешников пер., 2.
В случае затруднений в пересылке, просьба включить в Ваши бригады, командируемые в Германию, несколько квалифицированных библиотечных работников нашей библиотеки для отбора необходимых нам книг на месте.
Директор Гос. Центр. Библиотеки Иностранной литературы М.Рудомино.
P.S. Не считаете ли Вы своевременным и необходимым издание категорического приказа по Красной Армии, аналогичного приказу товарища Ленина в 1918 г. в отношении книг бывш. помещичьих библиотек, запрещающего уничтожать книги, использовать литературу не по назначению, а также предусматривающего ряд мер по охране книжных фондов на территории Германии до их разбора".
"ПРИКАЗ
по Комитету по делам культурно-просветительных учреждений при СНК РСФСР № 125 от 5 мая 1945 года
1. Командировать в распоряжение Начальника тыла Красной Армии для выполнения спецзадания с 6-го мая 1945 г. МАНЕВСКОГО Алексея Дмитриевича, директора Научно-исследовательского института музейной и краеведческой работы.
<…>
4. Командировать в распоряжение Начальника тыла Красной Армии для выполнения спецзадания с 6-го мая 1945 года директора Государственной библиотеки иностранной литературы РУДОМИНО Маргариту Ивановну.
Заместитель Председателя Комитета Чекина".
В первые дни пребывания в Берлине с 6 мая я вела дневник, однако уже 12-го, из-за насыщенной событиями жизни, дневник был заброшен.
6 мая 1945 г. 6 ч. утра — аэродром.
9 ч. утра — вылет из Москвы.
12 ч, — Минск. Тошнота. Туман.
6 ч. вечера — аэродром в Берлине. Гостиница аэродрома. Разрушения. Трупы в комнатах, трупы в канаве.
9 ч. вечера — 3 ч. утра — в кабине грузовика, разрушенные городки. Клостерхоф. Комендатура. Клуб с джазом. Первые немцы. Немец со свечкой у калитки. Размещение по квартирам. Сбор постелей в погребе. Собака Пипо. Разрушения в квартире жокея. Ночь в комнате наверху.
7мая. Поиски новой квартиры. Военная комендатура. Переезд. Столовая. Штаб. Тачки с подушками по улицам — возвращение немцев в квартиры.
11 ч. вечера — конец войны (англ. радио).
8 мая. 10 ч. утра — Берлин — город руин и мертвецов. Пожары. Караваны переселенцев-иностранцев. Немцы возвращаются в Берлин. Велосипедисты. Тачки с вещами и людьми. Очереди с ведрами за водой. Корпорации книгопродавцов. Руины на Potsdamer str. — три библиотеки не существуют. Загородное управление связи. Брошенные квартиры СС. Поездка на открытых машинах обратно.
Поздно вечером, по дороге к дому узнали из фронтового радио о капитуляции Германии. Радость. Целовались со своими в машине. Регулировщицы смеялись, отдавали честь, бойцы аплодировали, танцевали. Рупор огромной мощности на грузовике объявлял приказ Жукова по частям 1 — го Белорусского фронта.
9 мая. Лень отдыха. Машину в Берлине не получили. Санитарный день — еда, сон, прогулки по местности. Вечером — штаб, сообщения о конце войны; один час — салюты: зенитки, трассирующие пули, фейерверк, залпы из орудий, ружейные и револьверные выстрелы.
10мая. Берлин на своей грузовой. Обзор города из кабины машины. Те же камни, камни, пыль, разрушения, пожары — догорал Рейхстаг, Сельскохозяйственный музей разбомблен, остатки залов, подвалы. Библиотека изучения Восточной Европы. Разбитый Музей транспорта и строительства. Рыжая немка со стеклами — жена профессора-этимолога. Советская девушка, потерявшая мужа. Завтрак под сиренью. Выставка в железнодорожном депо — полное разрушение. Склады с охраной. Стрельба. Очки на полу. Возвращение — путаница на Frankfurter Айее. Трофейная машина из Музея; в кузове грузовика.
Поздно вечерам — подробные сообщения Одинцова о Москве, об окончании войны, Дне победы, ликование. Печаль, что этот день не в Москве. Беспокойство о сыне[36].
11 мая. Машины нет. Перенесли на карту свои объекты[37]. Раздражение беспомощностью. Ухудшение питания — 2 раза в день. Письма домой. Выселение хозяев из квартала. Чтение московских газет.
12 мая. Опять на грузовой. Высшая техническая школа на Шарлоттенбург-шоссе. Яма в саду, в результате мины, — книги в ней из библиотеки Высшей технической школы. Подвал в мастерских. Разбитое помещение училища. Геологический музей на N этаже. Комендант Шарлоттенбурга обещал дать немцев для выкопки книг после разминирования. Прусская школа изобразительного искусства. Библиотека — дублеты, остальные книги вывезены в Тюрингию.
Вот как я описывала свои впечатления в письмах семье.
Берлин, 10 мая 1945 г.
Родные мои — не могла узнать свою полевую почту, поэтому и не писала. Получили ли мое письмо от 6 мая с аэродрома? С Ринушкой не удается связаться, надеюсь на будущее.
Берлина нет, и поэтому сложно работать. Поверить трудно, что видим своими глазами. На машине едем по часу — и всего несколько целых домов. Если бы не жители, которые все же имеются на улицах, то город — мертвый, город руин. Что хотели, то и получили. Немцы — подобострастны, и все в один голос, что они ненавидели Гитлера. А когда их спрашиваешь, где же они были 12 лет, — каждый говорит, что народ был под гипнозом, но всегда желал его гибели. Трудно сейчас разобраться в них, но не веришь им.
В работе пока ничего утешительного. Много вывезено, много спрятано, много под руинами. Устаем зверски. Живем в дачной местности[38]. Вечерами отдыхаем. Питаемся хорошо. Как твоя поездка, Толек[39]? Пишешь ли ты регулярно Адриану? Если уедешь — поручи Марусе [40]это сделать.
Крепко, крепко Вас целую.
Как Марианка?
Так она и не видала свою мать в военном.
М.
Берлин, 14 мая 1945 г.
Милые мои!
Как вы живете? Уехал ли ты, Толик, или занимаешься огородами? Как девочка, Анна Ивановна? А самое главное, как Ринок? До сих пор не удалось с ним связаться, хотя надежды не теряю и думаю все же к нему попасть. До сих пору нас нет своей ППС [41], и поэтому не могу написать ему своего адреса. Я написала ему, что я у Сабурова[42], но боюсь, что он не рискнет с таким неточным адресом отпрашиваться сюда. У меня план попозже достать машину и поехать самой к Рокоссовскому, а там узнать, где он, и разыскать его. Вчера так взгрустнулось, что был момент сожаления о моей поездке сюда.
Теперь о нас. Живем мы под Берлином в чудной дачной местности, почти не тронутой войной. Живем в отдельной даче (конечно, такую бы мне больше хотелось бы иметь, чем у нас) с малюсеньким садиком. Сирени повсюду масса, главным образом персидской; уже распустились ландыши, тюльпаны и масса декоративных кустарников. Очень хотелось бы, чтобы ты, мой дорогой, посмотрел и так же спланировал наш сад. У нас здесь в садике — вишни, яблони и груши в цвету, смородина уже крупная и много крыжовника. Хозяева мы здесь и мечтаем о хорошем урожае, хотя яблок, надеюсь, не дождемся. У меня отдельная комната на втором этаже с окном в сад, у моих коллег две комнаты тут же. Внизу — пустые комнаты, думаем их занять, а то еще кого-либо поселят. Внизу — столовая и гостиная, с пианино, но пока там не бываем — дружбы у нас никакой. Кстати, это очень мешает работе. Столовая общая почти рядом с нашим домом. Кормят последние дни уже по-московски — значительно хуже и только 2 раза в день —9 ч. завтрак и 7 ч. вечера обед. Но это мало заметно, т. к. целый день мы в городе, и там иногда удается пообедать. Стояла такая жара (до 30), что и есть не хотелось. Устаем сильно. Неполадки с машиной. У нас через день легковая, а в остальные дни получаем грузовую. Это прямо ад — грязные приезжаем, по центру не пускают, приходится добираться часами. Сегодня стало немного свежее, и дышать уже можно. Работа пока не спорится, ноя думаю, что это в первое время.
О Берлине я уже писала — его нет, есть только на окраинах. Но сейчас это такая приевшаяся картина, что обращаешь внимание, лишь когда удивляются новички. Немцы по-прежнему подобострастничают и наперебой пытаются разъяснить дорогу. Всё они спрятали под землей, приходится самим разыскивать. На днях начнут торговать, опишу тогда. Побывавшие в Варшаве говорят, что здесь еще хуже, но чтобы поверить — надо самому видеть. Каждый раз, когда это видишь, чувствуешь удовлетворение и правильность. Надо полностью вытравить нацистский дух. Конечно, сейчас они все против старого, но не верим.
Крепко, крепко Вас целую, мои дорогие. Очень хочу скорее о Вас узнать, но придется подождать получения моего адреса.
М.
Письма к Василию Николаевичу Москаленко из Берлина.
Берлин, 22 мая 1945 г.
Дорогой Толик!
Возможно, это письмо уйдет с оказией, поэтому хочу написать подробнее.
Первое. Вера Георгиевна Чуваева, которая передаст это письмо, тоже из библиотечной группы, только из другой Комиссии. Но пока мы работаем совместно. Передайте с ней мне письма (она будет, вероятно, только 1–2 дня) и сообщите об Адриане. Это больше всего меня тревожит. И работа шла бы по-другому, если бы я была спокойна. Тревожусь и о вас всех — о девочке, Анне Ивановне и о тебе. Сплю плохо. К Адриану не удается поехать, слишком занята, не могу даже заикнуться об этом. Ему я часто пишу и думаю, что он должен откликнуться или приехать. В каждом высоком юноше в пилотке я вижу его. Хочу себя успокоить, но не всегда это удается.
Второе — работа. Недовольна ею ужасно. Надо делать пока горит, а потом будет поздно. Так и у нас. В первые дни еще можно было что-то сделать, а сейчас уже поздно. Все становится на свои места. Тем более что из-под рук вырывают те, которые имеют больше возможностей. Моя беда в том, что я одна и мне трудно без людей все делать самой. Вера Георгиевна расскажет характер работы, и тогда видно будет тебе, что здесь делается. Кроме того, очень большие неполадки с машиной. Нам даже легковая через день с музеями, а другой день выклянчиваем, что стоит много нервов. Конечно, не успеваем, а сейчас уже 10 машин грузовых в нашем распоряжении для вывоза, а книг нет. Конечно, я беспомощна, хочу вызывать сотрудников, а здесь неполадки с нашими из Комитета. Я уже писала, что Маневский возомнил себя начальником, подчинил меня, скандалить не могу, жаловаться тоже, и получается ерунда. Это отзывается и на общих взаимоотношениях. Живем недружно, иногда даже враждебно. Хочу как-то уладить — не выходит, уж очень мы все разные. <…>
Письмо вышло уж очень пессимистичное и безнадежное. Но второе я думаю изменится, рассчитываю на свою удачу, а первое действительно отражает настроение. Одиночество заедает, а ты знаешь, что это самое ужасное в моей жизни.
Но ничего, уверена, что скоро напишу лучше. Ничего не пишу о немцах, Берлине. Кое-что писала уже в письмах, а лучше всего до приезда. Кстати, о приезде и не мечтаю, думаю на месяц-полтора здесь остаемся.
Целую Вас всех очень крепко, мои дорогие. Напишите об Адриане, и тогда будет все хорошо. ППС 71650/ Я, мне. Теперь обещают посылать почту самолетами. М.
Берлин, 5 июня 1945 г.
Милый Толик!
Наконец-то свалилась тяжесть с плеч — получила от тебя, Толек, и от девочки Ваши милые письма с сообщением об Адриане. Этот день был у меня праздником. Хотела тотчас же ехать в Росток, но благоразумие взяло верх, и жду письма. Если же не получу до 8-го — то поеду. Благоразумие в том, что:1) не знаю точного адреса; 2) расстояние туда 300 км и дорога неизвестна; 3) машина требует с собой много бензина, а его нет; 4) сейчас у меня срочное дело, которое бросить нельзя. Как видишь, поездка слишком рискованная. А главное, боюсь с ним разъехаться, если он вообще еще там. Конечно, ужасно обидно, что Адриан может опять уехать далеко, но вместе с тем я так счастлива, что он благополучен, что остальное уже неважно. Здесь я насмотрелась многого и вижу, какая опасность была для всех наших людей при взятии больших городов.
О себе. Настроение сильно улучшилось, но все же временами если духом и не падаю, то неприятностей много. Уже много сделали, и все же можно было бы больше, если бы все знать заранее, и дни так быстро бы не летели, когда становится уже поздно. Опять остановка с легковыми машинами — все дела из-за этого затормозились. Приехали Чаушанский[43] из Ленинской и одна сотрудница из Исторической библиотеки[44] — подмога большая, и мне стало легче.
Этот "маленький"[45] немного напоминает Боярскую[46], и поэтому страшновато. Отсюда бывает неестественность, беспокойство и неуверенность, не говоря уже о связанности. Но все же лучше, чем раньше. Ты был прав, были моменты, когда почти падала духом. Но ведь об этом знаешь только ты, а на вид я всегда бодра и уверена в себе.
Здесь жизнь меняется с каждым днем. Немцы вышли из своих убежищ, освоились с положением, счастливы, что война окончилась, и некоторые из них, если им верить, конечно, благодарны Красной Армии за то, что она освободила их от бомбежек и Гитлера. Расслоение у них большое, но все они не считают себя виновниками войны. Основные улицы очищены от камня, много зелени, и иногда не замечаешь, что по обеим сторонам улиц развалины. По воскресеньям немцы одеваются по-праздничному и выходят гулять всей семьей по улицам разрушенного города.
Как-нибудь еще подробнее опишу их.
Крепко целую всех Вас. М.
Берлин, 18 июня 1945 г.
Милый, родной Талик!
С 13-го у меня Адриан. Много можно говорить о нем, но писать трудно. Замечательный внешне — рослый, красивый, прекрасно одет, загорелый, здоровый юноша. Внутренне — безусловно хороший, но налета ненужного очень много. Конечно, трудно ему будет первое время дома, да и нам не легче. Фронтовая жизнь сильно отложила отпечаток. Пьет по-фронтовому в меру. Не курит. Широта российская — напоминает Ивана Михайловича[47]. Плевательское отношение ко всему. Жестокость сильная. От нас отвык. Первые дни был чужой и для меня как-то чужд был, сейчас обошлось. Время, конечно, сотрет, но надо подготовиться к тому, что все это время жили мы разными жизнями и понять друг друга будет трудно первое время. Боюсь, что тебе будет еще труднее. Придется чем-то своим внутренним тоже пожертвовать.
Работать стало лучше, но все же удовлетворения мало. Нет того, чего хотелось бы, главным образам для своей библиотеки, а главное, сильный беспорядок и нет сил все это улучшить.
Адриан уезжает 21-го. Последние дни он мне помогает, а в первые дни я его возила по городу и показывала все достопримечательности[48]. Открылся здесь ресторан "Москва", и мы его посетили, оставив большую толику денег, — угощал Адриан. Цены наших ресторанов. И такой же гастроном открыт. Ну да это все при встрече. Были у нас принципиальные разногласия с сыном и сейчас остались, немного углы только сгладились. Да, фронтовая жизнь совсем другое, чем мы предполагали, — каждую минуту смерть или новая жизнь. Понять можно, только наслушавшись всех описаний.
Крепко тебя и Вас всех целуем. Пусть девочка чаще мне пишет, а то каждый день без писем тяжело. Много, много есть чего рассказать.
М.
Письмо сотрудникам Государственной центральной библиотеки иностранной литературы.
Берлин, 24 июня 1945 г. 10 ч. утра
Милые друзья! Сегодня и вчера сразу получила от Вас письма — Зоя Лазаревна, Зинаида Федоровна, Деляра Гиреевна, Надежда Зиновьевна[49]. Привет Вам и всем, кто уже написал и еще пишет. Поздравляю Вас всех с Днем Победы. Сейчас по радио передают парад с Красной площади, и так ясно представляю себе Москву, украшенные площади и улицы и ликующий народ. И Вы среди него. Мне очень обидно, что в эти мирные исторические дни я так далеко от своих. Хотелось бы бросить все и быть в родной Москве. Ведь такие дни на всю жизнь глубоко врежутся в память. Будущее воскресенье мы тоже ждем парада, но не знаю, удастся ли нам, приезжим, там быть. Ну да разве можно сравнить этот день у Вас с днем здесь! Лирику в сторону…
<">
Пришла ли первая партия книг? Не пропустите первоочередность. Книги эти не те, о которых мы мечтали. Но не отказывайтесь и от них. Кстати, Зоя Лазаревна, возобновите дружбу с Карагановым[50] — они смогут нам помочь в получении книг других государств. Сейчас у них возможности есть. В этом Вам сможет помочь Чекина[51]. Только проявляйте инициативу и настойчивость.
Конечно, самое главное — помещение. А может быть, стоит перед Прониным[52] совместно с Комитетом[53] поднять вопрос о новом помещении в центре и в 5000 кв. м? Оборудовать его будет легче через трофейные управления. Наряду с этим — выселение УВЭР. Чтобы все это сделать — надо соответствующее постановление Совнаркома Союза. Комитет через Пронина это сделать сможет.
Нет слов, как я жалею, что не в Москве сейчас. Именно сейчас, как никогда, можно добиться для нашей библиотеки многого. Но я верю в Вас, иначе не может быть, иначе мы не работали бы вместе. И Вы все соединенными силами — добейтесь. Держите меня в курсе Ваших хлопот. Может быть, я отсюда смогу помочь. Чекиной я пишу сегодня же.
Теперь о нас. Не могу быть многословной. Работы по-прежнему много, но сейчас уже второе воскресенье отдыхаем — приходим к заключению, что без отдыха и работоспособность падает. Сделали очень много, и все же результат нас не удовлетворяет. Для нас до сих пор ничего интересного. Разрешила вопрос с размножением материалов — Зинаида Федоровна может радоваться и знать, что библиотечная сеть[54] будет обеспечена своевременной отправкой наших материалов. То же и с размножением карточек. Достала специальное оборудование, думаю, что и нам будет, если будет надобность. Так что, Надежда Зиновьевна, исполнилось твое желание. Теперь занимаюсь стальными полками для нас — пока как будто удается. Если все будет в порядке, то в Столешниковом в обоих залах будут установлены 3-ярусные стальные стеллажи и в первую очередь проблема хранения у нас будет разрешена. Библиотечных карточек и микрофильмов пока не нашла, но ищу. Так что с оборудованием неплохо, а вот главного нет — книг по филологии, исторической литературы, Tauchnitz edition и т. д. Напишите о Николае Ивановиче.
О себе. Приезжал Адриан — и радовал, и печалил, уж очень много наносного от фронтовой жизни, нам непонятного, в себя впитал. Сейчас забота — продолжить его учение. Рослый, крепкий, красивый, элегантный — мне даже неловко было за свой вид. Приезжал с ординарцем, на лошадях — и мой, и не мой. Уехал вчера, и грустно стало, когда-то возобновится вновь мирная жизнь для фронтовиков! Его приезд был неожиданным, но в этом увидела его энергию и силу жизненную — для них это очень трудно. Но по нему вижу, как сложно будет нашим фронтовикам переключаться на мирную жизнь. И нам тоже будет трудно наладить с ними совместную жизнь. Единственно на что я надеюсь, что, возможно, с них слетит это наносное, как и нашло… Удивлялась своим переживаниям; верней, переутомление нервной системы за все эти годы отравило острые чувства радости, и свидание с сыном в Берлине прошло обычно. Думаю, что такого случая здесь не встретишь — мать встретилась с сыном-фронтовиком. Зато на него произвело сильное впечатление мое звание подполковника. Снимались, если выйдет хорошо — пришлю Вам.
Живем по-прежнему на даче, я целый день в городе. Здесь же Чаушанский и Дорогутина из Исторической библиотеки, но они живут отдельно. У нас небольшой дом, у меня отдельная комната. Обслуживает нас девушка Оля из Украины, у нас же живет. Адриан жил эти дни тоже с нами. В саду у нас масса ягод — поспела смородина, поспевают вишни. Но все очень кислое, и некогда собирать. Масса цветов. В первые дни — сирень, потом пионы, маки, жасмин, а сейчас розы. Я в своей жизни столько не имела роз, сколько сейчас у нас в комнатах. Теперь у нас своя машина, но одной не хватает, и все зависим друг от друга. Город преобразился — улицы очищены от камня, а разрушения как-то не замечаем. Много зелени, которая закрывает убожество когда-то блестящего города. Немцы иногда показывают свои коготки, но в общем по-прежнему подхалимничают. Острота ощущения первых дней уже прошла, и не обращаешь внимания на то, что еще недавно поражало. Но наши девушки — бойцы-регулировщицы — по-прежнему поражают своей организованностью и смелостью. Достопримечательности как будто все видела, второй раз уже с Адрианом — разрушенный Рейхстаг, разрушенные комнаты в канцелярии Гитлера — его кабинет, комнаты приема, ожидания, залы и др., дачи крупнейших СС — жаль, что они сами не полюбовались на свои "творения". Но восстановление идет быстрым ходом, хотя город вряд ли восстановим.
Кланяйтесь всем, всем, всем. Крепко, крепко всех целую, кого можно.
Ваша М.Рудомино. Привет Марусе. Тане и Арише[55].
Письмо семье.
Берлин, 28 июня 1945 г.
Милые мои родные! Толек, вчера вечером получила твое письмо. Хотя о Вас и не беспокоилась, но все же с 1 июня никаких новостей не имела. Мне хочется узнать поподробнее о Вашей жизни. О Ляле, Сереже, Марусе, о здоровье (подробнее) Анны Ивановны, об огороде, даче, соседях, работе, снабжении, ценах и т. д.
Что же о себе? Адриан уехал в эту субботу, т. е. 23 утром. Уехал опять на своих 3-х лошадях, в бричке, с ординарцем Васькой. Снимались фотоаппаратом, который он уже привез, но карточки еще не готовы — при шлю, если выйдут. Когда он был у меня эти 9 дней, то мне хотелось, чтобы он скорее уехал, так как это здорово мешало нашей работе, тем более, что это было в последние дни перебросок[56]. Но, когда он уехал, стало очень тоскливо и пусто. Конечно, втихомолку всплакнула, жалею, что многого не досказала, не расспросила. По существу, он тот же хороший мальчик, но наносного фронтового в нем много — грубость, жестокость, отношение к жизни, выпивке и т. д. Он поехал догонять своих, которые, вероятно, в Познани. Предполагает, что их армия останется наводить порядок в Польше. Это малоприятно… Но он вынес столько опасности и близкой гибели, что мне кажется, что теперь он гарантирован. Хотя все же страшновато за него. Моментами по характеру он напоминал Сергея, то чего я всегда так боялась и не хотела. Но может быть, это и не так Только не смотри по моим письмам — разочарование. Это не так. Я очень рада, что его видела, и люблю его еще больше. Надо его вырвать для учебы, и из него получится крепкий и дельный человек
Сама я стала лучше, так как нет все же такого напряжения. Спешка кончилась в первой стадии. На днях еду в Дрезден и Хемниц, там обнаружена миллионная библиотека. А в общем до сих пор от работы удовлетворения нет. Не те книги, не те. Зато хорошее оборудование. Ну да посмотрим. До 1 августа наверняка, а там будет видно.
Крепко, крепко целую.
Письмо к Василию Николаевичу Москаленко.
Берлин, 2 июля 1945 г.
Милый Толинька. Твое теплое письмо от 19 июня по почте получила и была очень рада. Оно сильно согрело. Последние дни настроение очень поганое. Взаимоотношения обострились вновь и отражаются на всем укладе жизни и на работе. <">
По плану нашей работы: окончить обследование нашей стороны[57] — примерно 20–30 библиотек, объездить маленькие города вокруг Берлина, поехать в Дрезден, Хемниц, Лейпциг и, может, быть, в Штеттин, Франкфурт[58] и др. После этого привести все фонды и материалы в порядок, добиться эшелона и отправиться домой. Это самое трудное, так как вывоз рассчитан на три года, и когда мы получим вагоны — неизвестно. По этим вопросам в группе разногласия. Ну да шут с ними! Завтра, 3 июля, собираются гости, вино и консервы есть. Думаем сварить варенье. Жаль, что пирога не будет. Но давай договоримся. Когда приеду, Анна Ивановна нас угостит именинным пирогом и справим тогда уже все вместе — и Победу, и 3 июля, и все остальное. Хорошо? <">
Крепко, крепко всех Вас целую. Пишите чаще.
М.
Письмо семье.
Берлин, 4 августа 1945 г.
Милые мои!
<…>Встала пораньше и пишу Вам <…> Теперь о возвращении. Дел еще очень много, до сих пор не ездила в Тюрингию, а там для нас есть интересное. По Берлину тоже не окончено, многое не упаковано, не свезено на базу. Августовский план вошел в общий план Комиссии[59].И здесь, вдруг, совершенно неожиданно — письмо из Комитета за подписью нового зама Комитета Морозова об откомандировании всех нас в Москву, уполномоченным на базе остается Поздняков, а Маневский, которого до сих пор нет, должен передать базу (?) и потому вернуться и остаться здесь до 20 августа. Надо сказать, что я ничего не понимаю, но думаю, что это и есть <результаты[60] деятельности М<а-невского>. Теперь во мне два чувства борются — домой хочется ужасно, как никогда, но бросить все — все 3 месяца работы с опасностями для жизни смахнуть — глупо, безответственно и негосударственно. Своим работникам до сих пор не сказала. Ждала Коваля[60], который только прилетел. Вот такие дела — теперь ты в курсе дела.
Ждут с машиной ехать в Берлин и письмо до одиннадцати утра надо передать. Крепко, крепко всех целую.
М.Рудомино
Письмо к Василию Николаевичу Москаленко.
Берлин, 22 августа 1945 г.
Милый Толек — неожиданно вчера приехал Адриан. У него направление в Ин<ститут> ин<остранных> яз<ыков>[61], куда он должен прибыть к 1 сентября. Но он решил попутешествовать по Европе и приехать в Москву в сентябре. Сейчас он у меня, и сегодня на три дня едем в Польшу по моим делам. На будущей неделе, возможно, осуществим поездку в Тюрингию тоже по моим делам. Дел еще очень много, но ехать в Москву, видно, надо. Хотя я считаю, что это неправильно и здесь надо было бы остаться надолго — но себя в жертву приносить не стоит. Люди не видят, а история тоже не заметит. Одним словом, во второй половине сентября жди нас. Домой очень хочется. Очень довольна, что Адриан попадет домой.
Я уже писала, что ты можешь телеграфировать мне: Берлин-Орех-Комиссия Сабурова-мне.
На днях переезжаем в Потсдам, но работать по-прежнему будем там же. Далеко не знаю, хорошо ли получится. Как девочка, Анна Ивановна? Пиши мне по почте на ту же ППС.А что с Библиотекой? Беспокоит меня отчаяние и портит здесь жизнь.
Целую крепко. М.
После долгого перерыва, связанного с тюремным заключением Сергея, я встретилась с ним осенью 1945 года в поверженном Берлине. Оба мы были там в командировках — я по книжной линии, Сергей — по ракетным делам. Встреча была неожиданной и радостной. Внешне Сережа изменился мало: немного похудевший, меньше блеска в глазах, но такой же нетерпеливый, настойчивый и быстрый. В августе 1945 года Василий Николаевич писал мне в Берлин о возвращении Сережи из Казани, где он работал после освобождения: "Сейчас в Москве Сережа. Прилетел со своим самолетом. Возможно, будет участвовать в параде. Настойчивость все же победила". Я же в свою очередь описывала мужу встречу с Сережей в Берлине, рассказывала, как водила его к известному берлинскому портному Шторху шить ему костюм и какой он стал интересный в штатской одежде. Примерно в это самое время ко мне приехал в Берлин и Адриан. Мы встретились все втроем и в один из его приездов ко мне в Потсдам сфотографировались. Сережа говорил, что прежде у него были только любительские фотографии, а это — первая настоящая после большого перерыва, да еще в Германии.
Письма к Василию Николаевичу Москаленко:
Берлин, 25 сентября 1945 г.
Милый Толик.
Как видишь, выехать с Адрианом не удалось, и не знаю, что будет дальше. Мы примерно в том же состоянии, что и два месяца назад. Тогда поставили себе срок 1 октября. Теперь он подошел, и новая неожиданная перспектива открылась и бросать ее — преступление. В связи с земельной реформой[62] — наплыв книг в имениях. Своими силами поднять — немыслимо. Уехать — значит закончить работу здесь, т. е. вряд ли из Москвы выберемся. Требуем новых людей — специалистов. Если это выйдет, то работа не приостановится, и каждый из нас поедет домой: или в командировку, или совсем. Все мои работники измучили меня своими планами, тоской и желанием уехать. Я в том числе. Уехать можно быстро, бросив все. А приехать обратно трудно — не вырвешься из московского водоворота, психика изменится, когда на весах будет библиотека и Берлин. Мы собрали много — ознакомься с материалами, которые я передаю через Адриана, и дальнейшие возможности большие. Сегодня иду на прием к генералу за помощью — добавить людей. Здесь сейчас группа бибработников — 8 чел. Из Библиотеки Академии Наук, здесь Симановский[63], из УССР — приехали все только сейчас, а нам уезжать все же непростительно будет. Буду просить генерала[64] в октябре меня отпустить в командировку или, если будет замена, — то совсем. Вот такова ситуация.
А вообще живу исключительно нервами. Обстановка и сейчас тревожная — и дела, и взаимоотношения с соседями, и Адриан, и вообще всё — слишком много для одной. Близких здесь как-то нет. Подружилась было с Арбузовым[65], но он очень скоро уехал, многие старые мои из Нейхагена — тоже уехали, и как-то оказалась одна. Есть несколько людей — но как-то с ними не выходит. Еще плохо то, что опять без машины. Исключительно в зависимости от других. Рассказывать будет много о чем. Адриан — умный парень и дельный. Он мне устроил сейчас с одной библиотекой замечательную вещь, привезя ее на наш склад[66]. Ездили 2 недели по Германии, были в 10 городах. Поездка удачная. Много повидали и много сделали. Об этом расскажет подробно Адриан. (Хотя он немногословен, разве если выпьет.)
Видела на днях Сережу. Все тот же. Корейшу[67] тоже раз видела, живем в разных местах и встречаться трудно. Пишется сегодня плохо. Кончаю.
27. IX. Сегодня уезжает Адриан. Немного беспокойна, что едем не вместе. Вчера была на приеме у генерала, и он мне предложил поехать на несколько дней в Москву для выяснения принципиальных вопросов о дальнейшей нашей работе. Самолет на будущей неделе. До этого мне надо съездить в Магдебург и отправить грузовую машину в Лейпциг. Думаю, что в 5–7 дней все сделаю и прилечу, а там решим. Командировка у меня до 1 января, отсюда отпустят на 7–8 дней, но что Москва скажет — неизвестно. Но при всех случаях вывезти, что отобрали, необходимо. Так что для эшелона мне придется вернуться при всех условиях, а о дальнейшей работе скажет Москва.
Хотя Адриан и скуп на слова и будет этим тебя сердить, но он расскажет о нашей жизни. Самое ужасное — спешка, при этом ежеминутная, начинаю думать, что это свойство моего характера, что осложняет мою жизнь, но зато дает результаты. Даже письма толкового написать не могу, т. к. тороплюсь. Мне даже не верится, что через неделю буду у вас. Боюсь только, что психика изменится, и я не буду настаивать на отъезде обратно, что будет преступно.
Крепко, крепко целую. Очень люблю и очень соскучилась. Привет Анне Ивановне и всем.
М.
Берлин, 14 октября 1945 г.
Милый, родной мой друг! Хотела быть эти дни дома, а опять задержка. Обещают дать самолет 20-го, и вместе с книгами прилечу и я. Очень хочу быть 23-го с дочкой моей новорожденной. Если бы ты знал, до чего я истосковалась по тебе и по всем Вам, моим близким. <…>
На днях была на приеме у высшего начальства. Решили организовать бригаду специалистов (6-10) и начать вновь более организованный отбор. Возможностей масса, но людей нет. Фактически, мы втроем ("книжники") всю работу проделали. Специально для этого еду в Москву и там же решу, буду ли я продолжать работу или ситуация с моей библиотекой такова, что я должна буду остаться. Для себя решила — прекратить терзания здесь и решить все в Москве. <".>
Как хочется скорее быть вместе. Это, кажется, впервые за 22 года мы расстаемся совершенно на полгода. Все остальные разлуки были рядом, и переписка была интенсивнее. Что значит жизнь!
Крепко Вас всех целую и хочу, хочу, хочу, хочу, хочу, хочу, хочу домой.
М.
Из берлинской записной книжки. Вопросы для телефонных разговоров с Москвой, ноябрь 1945 года.
I. Добиться новых работников в Берлин:
1. Для обследования имений.
2. Для покупки книг в разных городах Германии.
3. Для выявления книжных коллекций для репарационных целей.
4. Для сопровождения эшелона.
5 Для вывоза книг из шахт.
6. Для обследования бесхозного книжного имущества, согласно приказу Жукова от 30.Х.1945 г.
II. Получение денег на покупку книг в Германии[68].
<_>
3) Издание в Лейпциге матрицы работ ГЦБИЛ.
4) Крытые вагоны для эшелона.
5) Вопросы, связанные с пересылкой книг в Москву — передача, хранение, распределение по библиотекам.
6) Аванс на содержание аппарата в Германии.
7) Шахты[69] — постановление ЦК.
8) Заказ для ГЦБИЛ — мебель.
9) Выяснить вопрос с "Deutsche B?cherei".
Изъятие:
1. Всей литературы, издававшейся фашистским правительством на территории временно оккупированных областей СССР;
2. Всей эмигрантской литературы, издававшейся на русском языке в Германии, начиная с 1917 года.
3. "Советики" — книг о СССР, изданных в Германии с 1933 г.
10) Выяснить вопрос о Прусской библиотеке — какие части брать из эвакуированных по репарации или изъять.
11) Об издании книг на русском языке в Германии для СОВВГ [70] (матрицы). Присылка книг через ОГИЗ — для СОВВГ — Телегин, Шикотенко (Юдин)[71].
12) Фирма Mannesmann — Наркомат местной промышленности (зам. наркома Непомнящий). Организовать выпуск библиотечной продукции в Куйбышеве (?).
13) Заказ обзоров немецким специалистам (библиотековедение, библиография, книговедение, изучение иностранных языков, современная литературы и др.).
14) Издание 2–3 библиографических указателей по раскрытию содержания книжных фондов ГЦБИЛ — получить разрешение ЦК (отдел печати) и привести рукописи.
15) Заказ Комитета культуры на имя ген. — лейт. Бокова (члена Военного совета СВА в Германии) на периодические издания Германии на 1946 г. для крупнейших библиотек СССР.
16) Получить разрешение СНК на приобретение машин для Комитета.
17) Разрешить вывоз отобранной литературы из Кенигсберга.
18) Получить издательский экземпляр из издательства "Шпрингер" для библиотек Комитета — Скородумов, Иваненко, Фигуровский[72].
19) Документ, оформляющий ввоз в СССР, — постановление — ЦК — Пронин, Александров, Косыгин, Горкин[73].
Письмо к Василию Николаевичу Москаленко.
Берлин, 8 ноября 1945 г. 6 ч.в.
Любимый мой! Целыми днями с тобой мысленно и осязательно. А сегодня как никогда чувствую тебя около себя. Чувствую твои плечи, обнимаю тебя, и так близко ты духовно, сердце разрывается от близости к тебе. Второй день праздника. Сегодня как-то лучше, днем занималась, приводила свои дела в порядок. Быть одной в такие дни очень тяжело. И кругом такие же одинокие. Ничего праздничного не было, никакого банкета, никакого коллективного обеда, ужина, каждый сам по себе. Четвертого мы уехали в командировку. (Елена Сергеевна[74], Чаушанский и я). Была очень интересная поездка. Впервые были в маленьких деревушках, ездили по проселочным дорогам, кушали чудесные яблоки и торопились к 6 ноября обратно. Нашли наши книги из Софийского Собора Новгорода, заезжали в Лейпциг, где надо было остаться, но вовремя б-го приехали домой. А оказывается вся спешка зря. Ничего и никто. Так что ужинала в своей генеральской столовой совершенно одна. Обидно было до слез. Вчера трапезничала компанией, но все думали о своих, о Москве, и всем хотелось одного — плакать. Многие и поплакали, сильно напившись, ну а мы предавались в одиночку воспоминаниям о своих. За эти дни лишний раз убедилась, как ты вошел в плоть и кровь (я, кажется, когда-то это писала уже тебе) и как без тебя пуста вся жизнь. <".> Сплю я плохо, очень рано просыпаюсь и больше не могу заснуть. Так было и на этот раз. Проснулась, точно меня кто-то толкнул, и мысль была одна — почему мне не поехать 10–12 с самолетом, на котором Елена Сергеевна везет наш второй груз. Еле дождалась утра, чтобы сообщить Елене Сергеевне. Вчера и сегодня приводила все в порядок, что взять, что оставить. Все дело в М<аневском>, чтобы не возражал. Они оба[75] в Берлине и на праздники сюда не приезжали. Завтра утром буду говорить. Если все же будет протестовать, то Елена Сергеевна едет на днях и добьется от Зуевой письменного вызова на имя генерала Зернова[76], и в середине ноября буду при всех обстоятельствах в Москве. Мне как-то совестно перед Адрианом, что я так уверила его, что буду в октябре в Москве. Но обстоятельства были выше меня. Кто думал о Комиссии[77]? И кто мог знать, что М<анев-ский> начнет агрессию? Как он мне испортил здесь и жизнь, и помешал работе. <…>
Целый день слушаю песни из Москвы — и так близки они нам, и так хочется своего, русского. Хотя мы мало общаемся с населением и далеки, но все же надоело все немецкое, все не наше, непривычное. По радио ловим только наши передачи. Даже кино предпочитаем наше. Недавно смотрела "Без вины виноватые" с участием артистов МХАТ. Смотрела с интересом, но без особого восторга. <.">
Целую крепко. Твоя М.
В конце декабря 1945 года я летала в Москву с отчетами и встречала с семьей Новый, 1946 год. Возвратившись в середине января 1946 года в Берлин, я позвонила Сергею, и он тотчас же приехал ко мне. Несмотря на свою невероятную занятость, он бросил все и всех, горя нетерпением узнать о своих и получить от них письма. Почти целый день мы были вместе.
Опять он был таким же энергичным, радостно поглощенным своей работой, целеустремленным и с ярким блеском черных глаз — таким я помнила его в молодые годы.
Письмо семье.
Берлин, 19 января 1946 г.
Милые мои! Уже почти неделю здесь, и некогда было даже подумать, так сразу окунулась в работу. Здесь как-то спокойно. Комната моя в полном порядке, все на месте. Погода стоит чудесная — масса солнца, хотя я его мало вижу, т. к. целыми днями в Берлине. Машину мне дали в полное мое распоряжение. Это много значит, и я могу не быть связанной с музейщиками. Они себе тоже достали машину с немцем шофером, так что все в порядке. Единственно, что угнетает — отсутствие людей. За это время выявилась масса возможностей и книг в десять раз больше, чем мы собрали за семь месяцев. У генералов я еще не была, т. к. недостаточно ориентирована и не знаю ответа Москвы о людях. Жду с нетерпением Стефанович[78], она тоже поможет сильно.
Сегодня еду в Дрезден и в Тюрингию дней на 6–7. После приезда буду звонить в Москву Кузавкову, или Александрову[79] — надо что-либо решать. Если люди будут — работа пойдет по одному, если не будут — по-другому. С эшелонами как будто все в порядке, обещают в начале февраля отправить.
В квартире у нас очень тепло, опять ванна, горячая вода, мечтала бы иметь у нас то же самое. Все время думаю, как хорошо смог бы ты, Толек, отдохнуть здесь и провести свой отпуск, да еще при такой погоде. Тихо, светло, тепло, уютно… А м.б., можно было бы сделать?
Напомни Адриану, Гофлину[80] о дровах Хавкиной[81] — обязательно надо старухе завезти сейчас.
Жду обещанных писем девочки. <".> Пишите и не сердитесь.
Думаю о Вас. Крепко всех целую. М.
PS. Сережа на днях был у меня. Он по-прежнему.
Во время своего приезда в Москву в декабре 1945 — январе 1946 года я навестила пожилую и больную Любовь Борисовну Хавкину — нашего крупнейшего теоретика библиотечного дела. Мне было очень приятно ее увидеть, она знала мою деятельность по созданию Библиотеки с самого первого дня и всегда поддерживала меня в моих начинаниях. Уже в Берлине получила от нее письмо.
Дорогой друг Маргарита Ивановна.
Не могу найти достаточно слов, чтобы выразить ту радость, которую мне доставило Ваше посещение, родная моя. Я очень внимательно проштудировала Ваш доклад и отвечу на него лишь двумя от глубины души словами: "Горжусь Вами". Неизмеримо горжусь, моя библиотечная доченька. Хотелось бы мне присутствовать на Вашем юбилее, чтобы рассказать во всеуслышание в качестве свидетеля "рождения замечательного библиотекаря" из юной девушки и роста ее деятельности не по дням, а по часам на благо дорогой Родине и любимой специальности. Вряд ли, однако, я доживу до этого. Пусть тогда за меня Вам все расскажет мой последний большой научный труд — "Словарь терминов" — посвященный Вам, и пусть он всегда напоминает Вам о крепких узах двадцатипятилетней дружбы, соединявших нас и никогда не омраченных ни единым облачком, а также — о моей глубокой привязанности и благодарности Вам. Посылаю Вам копию отзыва о Словаре, которой я тогда сразу не нашла, хотя она была в той самой папке, где я ее искала, — настолько я ослабела.
В тот день, когда Вы были у меня, топилась печь, так как должен был к вечеру приехать мой консультант, который с 1954 года "выцарапывал" меня из всех трудных болезней. Теперь он работает в другой поликлинике, и я приглашаю его в порядке частного вшита. Он был поражен тем, что за десятидневный промежуток после его предыдущего посещения я еще больше похудела и ослабела, хотя по ходу болезни имеются улучшения. Он настаивает, чтобы сейчас на первый план поставить лечение от истощения сил и в частности внутривенные вливания глюкозы. До сих пор мы от этого воздерживались, п.ч. в моей поликлинике теперь вливания делает молоденькая медсестра, а не врач, и ей рискованно довериться. Причину моей замедленной поправки я сама знаю, но врача не хочу в это посвящать: это недостаток тепла для моего организма, ослабленного возрастом, долголетней большой нагрузкой работы, отсутствием за годы войны отдыха на воздухе и перенесенными за этот период, как Вы знаете, неоднократными заболеваниями, сделавшими меня инвалидом…
Еще раз крепко обнимаю Вас. Горячо любящая Вас Л.Хавкина.
Письмо семье.
Берлин, 23 января 1946 г.
Милые мои! Случайно оказалось свободное время — машина ушла за горючим и, как полагается, пропала, в то время, когда каждая минута дорога… Поэтому могу Вам написать. Первое мое письмо Вы, наверно, уже получили с описанием первых дней в Берлине. Повторю кратко: долетели за 6 с лишним часов Москва — Берлин; конечно, тошнило и было бы очень плохо, если б не так быстро была посадка. Мучил еще и холод. Вообще замерзаю здесь, и главное ноги. Хожу в полуботинках, без галош, хотя и в шерстяных чулках. Приеду в Берлин — займусь сапогами, иначе пропадешь. Дома застала все в порядке — все на месте, чисто, тепло, уютно. Столовая та же и очень хорошая. Люди почти все новые, старых очень мало. Впечатление от дел — как будто и не уезжала — всё на том же месте. Ни один наряд не выполнен, ничего не привезено. За это время отдел народного образования активизировал работу, но боюсь, что для себя, а не для нас. Наши эшелоны должны быть в феврале. 19-1. выехали все трое — Чаушанский, Лазебный [82]и я в Дрезден. И здесь очень много впечатлений. В Дрездене и его окрестностях впервые. Д<резден> разбит почти весь — полностью разрушен центр, так что не осталось ни одного дома, разрушен больше, чем Берлин.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.