Глава 4: Лаготделение 108–1 г. Красноармейск под Сталинградом. Ноябрь-февраль 1943–1944 гг.

Глава 4: Лаготделение 108–1 г. Красноармейск под Сталинградом.

Ноябрь-февраль 1943–1944 гг.

По своей наивности предстоящие события в лагере под Сталинградом я себе представил так: «В этом лагере меня встретит веселая группа будущих курсантов, которые по физическому и моральному состоянию похожи на меня. Собираемся там, познакомимся и через пару дней поедем на север, в антифашистскую школу». С этой картиной перед глазами я прошел проходную того лагеря, в котором на самом деле мне предстояла основная закалка военнопленного.

Дежурный офицер, который принял меня, позаботился о том, чтобы в кухне мне выдали ужин. «Первое впечатление, — думаю, — положительное». Но тут же был шокирован. Ужин состоял из куска соленой рыбы размером с большой палец и кружки горячей воды. На мой вопрос, где выдаются суп и хлеб, повар захохотал и объяснил, что хлеб выдается только утром и суп бывает только в обед. Как мне пришлось со временем убедиться, здесь кормили не для сохранения пленных в живых.

О факторе первом (см. выше) здесь только издалека доходили какие-то слухи, к тому же еще есть пословица: «Россия велика, царь далеко».

Что касается фактора второго, то местное население голодало, жизненный уровень людей был крайне низким.

По фактору третьему — положенному пайку — ни пленные, ни командный состав не имели представления, что это такое. Определить состояние фактора третьего нам было трудно. Узнать удалось только после замены всего состава и, как нас уверяли, перевода его на фронт. Кража продуктов количественно уменьшилась в несколько раз после этой «чистки». Следует подчеркнуть тот факт, что определенные круги немецких и румынских ВП содействовали разбазариванию продовольственных ресурсов, лично имея при этом определенную выгоду.

Условия работы были тяжелые, но все еще сносные.

По фактору № 6 шансы были ничтожные. О некоторых способах добычи дополнительных продуктов расскажу ниже.

Обессиленные люди погибали главным образом от дизентерии и инфекционных заболеваний.

Такая была обстановка в лаготделении 108–1 в Красноармейске, когда я прибыл туда 1 ноября 1943 года. Прибыл туда здоровым, физически крепким, одетым в новый мундир и беспредельно наивным по отношению к тому, что меня ожидало. Одним словом, я бросался в глаза тем, кто страдал, и тем, кто управлял. Ненормальный мой внешний вид сначала подействовал на верхушку немецкого «начальства». Разместили меня в небольшом помещении, где соседями были двое сержантов родом из Верхней Силезии, которые в моем присутствии разговаривали между собой только на польском языке. Они боялись «стукача» и делали все для того, чтобы вытеснить меня из этого привилегированного жилища. О выводе на работу пока еще не было речи, но и будущих курсантов не было видно. Никто из политчасти ко мне не обратился, и при данном пайке было скучно и тягостно бездельничать в лагерной зоне.

Случайно я встретил пилота одного экипажа моей эскадрильи, который был подбит над советским тылом раньше моего прибытия на фронт. Как бригадир электромастерской на рембазе, он пригласил меня вступить в его бригаду с перспективой повышенного рациона хлеба.

Рембазой назвали крупный цех на территории красноармейской судоверфи, в котором исключительно немецкие военнопленные ремонтировали чисто немецкие танки, доставляемые туда тяжелыми гусеничными тягачами с поля боя из Сталинграда.

Танки были трофейные, разных степеней повреждения. Их разбирали до последнего винта, а годные детали отправляли на монтажный конвейер, где собирали работоспособные боевые машины. Техническое руководство этого монтажного завода лежало на плечах некоторых немецких специалистов, которые до вызова в армию выполняли ту же самую работу на танковом заводе «Круппа» в Рурской области Германии.

Быть принятым на работу в рембазе считалось в какой-то степени привилегией. Все члены коллектива являлись специалистами, и суточный рацион хлеба отмерялся по заслугам: 1000 граммов!

Что касается моих практических навыков в электротехнике, то можно было говорить о чисто белом пятне. В гимназии я ненавидел этот предмет и с трудом держался на оценке «достаточно». Зато мои успехи в механике оценивались неплохо. Бригадиру Эрнсту Хеппу понадобился механик для ремонта бензонасосов, и эта работа была мне по вкусу. Справился я быстро, и русский мастер был мной доволен.

Производство танков разделилось на две основные части: сборный конвейер и спецмастерские для подготовки и хранения деталей и узлов на сборку. Трудовая норма для спецмастерских была не очень страшная. К каждому специалисту были прикреплены определенные детали и узлы, три комплекта которых в годном для конвейера состоянии он должен был хранить на складе. По окончании смены мастер проверял склад сборочного цеха. Нашел там три комплекта — дал 100 %, тем самым обеспечивал специалисту килограмм хлеба. Нередко конвейер останавливался потому, что не удалось подать какой то узел. Это означало для остальных спецмастерских: продукцию больше не подавать, т. е. работать холостым ходом. Ход, однако, никогда не был холостым. В такие дни мастерили разный «ширпотреб» для продажи русским за хлеб и сало.

Пришла зима с морозами. Крупный конвейерный цех отапливался нефтью, которая заливалась в открытый бак размером около 3?2 метра. Черный дым поднимался к крыше здания, там сгущался и в нисходящих потоках циркуляции воздуха спускался вниз в виде черных хлопьев. Это черное вещество прилипало как к одежде, так и к открытым поверхностям человеческой кожи. Любые предметы покрывались черной мазью, в результате чего, работающие на рембазе пленные выглядели как негры.

В середине ноября в лагере прекратилась подача воды по водопроводу. Колодца в лагере не было, воду для кухни привозили в цистернах, баня перестала работать, и единственным средством для удаления с человеческого тела этого черного отложения был бензин.

Доставать в Рембазе бензин было сравнительно просто, и никто из надзирающего персонала не смотрел на ежедневный процесс наполнения канистр и бутылок бензином для чистки лица и рук. Побочные эффекты подобной гигиены не заставили себя ждать: обезжиривание кожи, образование трещин, воспалений, появление язв. Еще хуже были результаты от бездействия бани и дезинфекции, вспышки педикулеза. Все чаще слышалась поговорка: «Nicht wir haben L?use, die L?use haben uns».

Не знаю, соответствует ли перевод смыслу немецкой фразы, но суть дела в том, что миллионы вшей скоро утащат нас, куда они хотят. Нередко вечером сидим, ищем вшей в одежде, правда, не ищем, а собираем. Идет соревнование, у кого успеха количественно больше. Перед началом основной охоты суем руку под мышку, сжимаем кулак, приближаем к свету и открываем его. Чемпион тот, у кого число схваченных вшей больше. Искать вшей — такое занятие, которое может увенчаться успехом только при достаточном освещении. Но днем нет времени заниматься этим делом, а вечером темно. Электричества в жилых корпусах нет. Опять видим правду в старой пословице: «Голь на выдумку хитра».

Освещаются помещения в корпусе открытым пламенем, причем пламя есть у каждого жителя. Лампы делаются следующим образом: баком для горючего служит отрезанная 10 сантиметровая гильза 88 миллиметрового зенитного снаряда, которая благодаря толстому и, соответственно, тяжелому днищу прочно стоит на столе. Из жести консервной банки на рембазе делают крышку с дырой диаметром с винтовочный патрон, и в дыру впаивают отрезок такого патрона: фитиль — это плетенка из хлопчатобумажных волокон, добываемых из ватных курток и брюк.

Надо представить себе картину ежедневной охоты: в помещении размером приблизительно 4?4 метра одна половина занята двухъярусными нарами, рассчитанными на 16 человек. Другая половина занята столом приблизительно 1,5?0,8 м и скамейкой. Шестнадцать жителей живописно покоятся на нарах и на скамейке, каждый с бензиновым светильником перед собой. Верхняя часть тела героя, трусы и майки держатся поближе к пламени, вшей собирают и кладут на горячую крышку светильника, где они лопаются с акустической отдачей. Число «отстрелов» можно определить с закрытыми глазами, причем эксперты определяют возраст подбитой особи по громкости звука. Жаль только, что уровень освещения не позволяет уничтожать молодые поколения этих страшных насекомых — их не видно, и половая зрелость молодежи наступает еще в стадии их невидимости в данных условиях освещения.

Следует учесть, что на воле холодно, окно не открывается, отработанные газы от 16 светильников обогащают атмосферу в помещении, смешиваясь с продуктами транспираций 16 грязных и воняющих жителей. Казалось бы, что спать невозможно в таких условиях, но человек имеет удивительные способности переносить крайние нагрузки. Совершенно непонятно, как в этой тесноте тюремной ячейки ни разу не было случая опрокидывания самодельных бензиновых светильников. Если бы это случилось, избежать жертв не удалось бы.

На совместных вечерних посиделках в самом помещении я принимал участие, но спать, на выделенном мне месте, был не в состоянии. Причиной была не отравленная атмосфера, а клопы, которые по численности соревновались со вшами. В течение примерно двух с половиной месяцев я спал в холодном коридоре, лежа вместо матраца на ватной куртке и накрываясь военной шинелью. Скручивался как улитка и мерзнул как собака, но спал и мерзнул без жадных укусов клопов, которые вкус моей крови ценили очень высоко. Пробуешь лечь на нары, как через минуту видишь наступление этого ига человечества со всех сторон. Они стремятся к тем участкам тела, где кожа более тонкая, а жилы расположены близко к поверхности. За считанные минуты эти участки покрываются волдырями. Единственный выход — держаться на достаточной дистанции от нар. Очень ревностно отношусь к факту, что кто-то может спокойно и без страданий спать в этом зоопарке.

Как добывают дополнительный паек

В лагере 108–1 когда-то жили или существовали несколько тысяч «сталинградцев». Сколько их погибло до моего приезда, нельзя было узнать. Всем известно, однако, что погибших раздевали, прежде чем увезти их куда-то для захоронения в степи. Одежда хранилась на складе, управляемом немецким старшим. Кроме заведующего, там работала группа военнопленных, задача которых, очевидно, состояла в том, чтобы привести в порядок хранящуюся навалом массу шуб, шинелей, мундиров, брюк, ботинок и сапог. Нигде и никем не было записано, сколько экземпляров отдельных категорий попало в этот склад. Отсутствие складской бухгалтерии служило основой оживленной торговой деятельности. Спрос со стороны гражданского населения был на обувь, зимние шинели и шубы. Немецкий персонал склада предлагал желающим отпустить соответствующий товар для продажи на собственный риск. Оптовый торговец (кладовщик) торговал с единственным риском быть пойманным при выпуске товара со склада. Риск был минимальный, потому что надзирающее лицо советской стороны воровало наравне с немцами.

Риск дилера был громадный, потому что он должен был платить за товар авансом. Пара хороших ботинок — 1 килограмм хлеба, пара сапог без изъянов — 2 кг хлеба, зимняя шинель — 2 кг, шуба — 4 кг. Труженики, рембазы получали 1 кг ежедневно, значит, для вступления в торговую систему сначала надо было накопить вклад, отдавая оптовому торговцу, скажем, по 200 г хлеба в течение десяти дней. Вот и получил он пару сапог. Первый шанс провала — это кража в жилом корпусе. Есть товарищи, которые крадут все, что под руки попадает.

Воров, если их поймают, избивают чуть не до смерти, но воровство не прекращается. Второй барьер — это вывод на работу. Вахтерам известно, что определенное число пленных старается покинуть лагерь с контрабандой. Уровень риска быть пойманным на проходной определяется запасом времени на обыск.

Через проходную движется колонна около 500 человек, и срок ее прибытия на рембазу строго установлен. Значит, обыскать выводимых на производство можно только выборочным путем. Самый эффективный метод замаскировать контрабанду — это действие вдвоем. Тот партнер, у которого контрабанды нет, должен притянуть внимание вахтеров на себя, каким-нибудь путем вздувая шинель на таком месте, на котором могли быть скрыться сапоги. Если постановка выполняется мастерски, то вахтеры бросаются на него, в то время как контрабандист проскакивает наружу. Таким образом, риск потери товара при выводе из лагеря был не больше 10 %.

На рембазе с покупателями встречались в уборной именно потому, что никто из вахтеров не решается целый день дежурить на воняющем месте для того, чтобы поймать контрабандиста. Контракты заключались подмигиванием и жестами. Повесил пленный шинель на крюк, а гражданин повесил сумку с продуктами, согласно устно заключенному договору. Гражданин надел шинель, пленный пошел прочь, скрывая сумку под одеждой. Выход из уборной — второй критический пункт торговой цепи. Нередко вахтер устраивал засаду вне пределов отхожего места, делал обыск и отбирал добычу. Поэтому внедрилась практика заключать договора с вахтерами.

Нашелся хитрый представитель этой категории, который додумался до того, чтобы с каждой сделки получать проценты — это лучше, чем уничтожить базу торговли. Под опекунством такого вахтера торговцам жилось неплохо, пока опекун держал верх над конкурентами. Наибольшую опасность потерять прибыль от торговой деятельности представляла проходная во время вечернего возвращения с работы в лагерную зону. В этой ситуации вахтеры не должны были спешить. Определение количества возвращающихся пленных требовало много времени, поэтому и обыскать можно было намного больше, чем утром. Хлеб, сало, рыба или махорка — все это при обнаружении отбиралось без разговоров как результат нелегального поступка. Протестовать было бесполезно.

Максимальная прибыль из сделки подобного рода в «хлебных единицах» равнялась примерно 100 % с учетом потери всего товара при каждой десятой сделке. Но если рядовому дилеру удавалось проскочить без потерь два или три раза, то такая торговля становилась бесперспективной, так как успевать накапливать капитал в хлебных или махорочных единицах оказывалось невозможным. Без солидного банка нет капитализма. А если кто и накопил запасы под подушкой, то их обязательно украдут, причем сделают это члены самоуправления из числа военнопленных, которые на работу не выводились и имели неограниченные возможности для «контроля» помещений в жилых корпусах. Стопроцентная прибыль оставалась только у кладовщиков, которые жили сытыми по крайней мере все мое время пребывание в этом лагере.

Я лично попытался принять участие в описанной выше торговой системе, но, кроме потерь, из этого ничего больше не вышло. Кое-какие надбавки съедобных веществ мне удавалось приобретать за счет продажи самодельных ножей и прочего кухонного инвентаря, причем об организации артелей в пределах рембазы можно было бы рассказать еще больше, чем о торговой системе.

Обобщая, могу сказать, что первые два месяца в Красноармейске я провел без значительной потери веса. Я стал опытным электротехником, русский мастер признал качество моей работы, и максимальный суточный рацион хлеба пока еще спасал меня от дальнейшего приближения к «аду».

Рождество 1943 года

Католики и евангелисты справляют святой вечер рождения Христа 24 декабря по действующему календарю. Первый раз в жизни этот праздник встречаю далеко от родительского дома. Для немцев этот праздник стоит на первом месте. Рождество — это праздник семьи. Тяжело вспоминать, что мать и отец, должно быть, смотрят на украшенную елку и мысли их летают по просторам России, не находя то место, где живет или лежит на кладбище их младший сын. Грусть, тоска, душевная боль — те ощущения, которые овладели мной в эти дни.

За несколько дней до Рождества я смастерил искусственную елку из отрезка многожильного телефонного кабеля, который нашел на рембазе в ящике отходов. Украшения сделал из конденсаторной фольги и тонкого латунного листа. Один вахтер на проходной отобрал этот предмет моего художества, но дежурный офицер его вернул, и в так называемой библиотеке нашего корпуса стал блестеть символ Рождества.

За несколько дней до праздника мне на рембазе удалось продать кухонный нож и самодельную сковороду. Для накопления продуктов к праздничному ужину я достал стальной ящик с крышкой на винтах, о содержании которого никто ничего не узнал. Содержимым ящика было: килограмм хлеба, небольшая селедка и кусок сала. Ящик удалось спрятать в книжном шкафу библиотеки.

Настало 24 декабря. В последние дни стояла оттепель, шел то дождь, то снег, грунтовая дорога между лагерем и судоверфью представлялась как широкая полоса из кашеобразной грязи. По этому пути ездили танки с рембазы в степь для испытания пушек. Под их гусеницами происходило тесное смешивание глины с водой, пешком ходить представлялось возможным только по узким насыпям по обеим сторонам полотна. Уже при утреннем выводе колонна растянулась не меньше чем на километр, так как колонной по четыре нельзя было идти. Конвоиры нервничали, кричали, но бегать вперед-назад не могли, так как для ходьбы имелась лишь одна узкая тропа как мол в море грязи. Как утром при выводе, так и вечером при возвращении в лагерь царствовала темнота. По некоторым лампам дорожного освещения еле ориентировались как мы, так и конвоиры.

Смена закончилась и бригады собираются в строй для возвращения в лагерь. Тут на нас обрушивается ливень. В связи с тем, что температура воздуха приближается к нулю, результат увлажнения нашей незащищенной от промокания одежды трудно переносить.

Колонна гуськом балансирует по тропе возле бездонной грязи. Удалиться от этого полотна возможности нет, потому что на одной стороне расстилается огромная лужа, а на другой — грязь вроде черного болота. Приближаемся к небольшому мосту через ручей. Полотно моста возвышается на полметра над лужами густой грязи, образовавшейся с обеих сторон в результате рытья танковых гусениц.

Приближаюсь к мосту, и в этот момент на высокой скорости приближается танк. По виду это не танк, а скоростное судно или торпедный катер, носовая волна которого подбрасывается выше его командного мостика.

При виде колонны военнопленных танкист повышает скорость до максимума, и вся колонна, включая конвоиров, покрывается толстым слоем дорожной грязи. Особенно богата эта подлива для тех, кто стоит близко к мосту, где танк, как с трамплина, поднимается в воздух и после свободного полета с глухим ударом шлепается в лужу на самом глубоком ее месте. А там нахожусь я! Вот и Рождество!

Между рембазой и лагерем проходит железнодорожная линия, по которой с минутными перерывами ходят эшелоны с военным снаряжением, поступающим из США через Иран и Каспийское море на фронт. Шлагбаум на переходе открывают только по спросу: сравнительно быстро утром при выводе на работу и довольно неохотно вечером, когда после работы нас тянет лагерь.

Сегодня, 24 декабря 1943 года, последовательность товарных эшелонов настолько густая, что открыть шлагбаум для пропуска длинной колонны военнопленных дежурный железнодорожник не решается. Стоим да стоим. К дождю примешиваются хлопья снега, со временем осадки совсем переходят в снег. Температура снижается ниже нуля, мокрая грязь на нашей одежде замораживается; поднимается ветер — и стоим полчаса, час, полтора часа… Наконец шлагбаум поднимается, и воздух вибрирует от криков конвоиров: «Давай, давай бегом!»

Прибыли на площадку перед проходной лагеря. Промокшие и загрязненные наравне с нами конвоиры сменяются, и дежурный офицер приступает к определению численности команды — проверке.

«Проверка» — любой человек, побывавший в советском военном плену со страхом вспоминает это слово. Подсчитывают наличный состав пленных на утренней проверке, при выводе из лагеря на работу, при возвращении рабочих бригад в лагерь и на вечерней проверке. Все это не очень страшно в небольшом лагере, где проверяется присутствие одной-двух сотен пленных. На проходной тоже сносно, когда бригады приближаются с промежутками. А в нашей колонне приблизительно 500–600 человек без разделения на бригады. После страданий в пути настроение всех дошло до точки кипения. Трудно выстроить такую толпу в такой порядок, который дал бы возможность подсчитать с точностью до одного.

Дежурный со счетами в руках бегает туда-обратно, считает и считает, а результат все не соответствует списочному составу. Вся колонна со временем засыпается снегом, кругом кричат и ругаются, плакать можно. Проходит дополнительный час, пока нас пропускают через ворота. В корпус не пускают, потому что настало время получить ужин. Стоим в очереди перед кухней. Направляясь к корпусу, едим кусок рыбы и пьем горячую воду. У всех только одно желание — попасть в скромный уют корпуса, снять промороженную верхнюю одежду, почистить лицо и руки, согреться при теплоотдаче наших бензиновых светильников (помещения не отапливаются).

Зашли в корпус, и — слышится сигнал на вечернюю проверку. У дежурного конец смены в восемь часов вечера, а время уже почти 10 часов. Толпа страдальцев из корпуса возвращается во двор. Ветер превратился в буран, снег падает густыми массами, и мы выстраиваемся перед корпусом на проверку.

Сложность сверки списочного состава с наличным заключается в том, что определенное число привилегированных военнопленных имеет право при проверке оставаться на месте работы или жительства. Это повара, врачи, санитары, кладовщики и прочие должностные лица. Когда основная масса жителей лагеря выстроилась во дворе, дежурный бегает по тем позициям, по которым у него по списку должны находиться люди. Пересчитав этот вид популяции, подходит к строю и подсчитывает шеренги. Общая сумма должна соответствовать списку. Но суммирует он при помощи счет. Держа эту штуку в руках, бегает с места на место, и легко один из шариков может передвинуться не в то направление. Кроме того, среди нас есть идиоты, которые за шеренгами бегают туда-обратно, повышая тем самым вероятность неудачи проверки, результат которой дает то плюс, то минус какого-то числа.

Рождество. После окончания смены прошло уже четыре часа, дежурный в полном замешательстве: третий раз повторил подсчет, и список не сходится. Первые товарищи падают в обморок, санитары из лагерного госпиталя несут их в медпункт, везде бегают как пленные так и представители начальства. Дежурный наконец соображает, что в таких условиях проверка не может дать правильного результата. Время — 11 часов вечера.

Один раз за шесть лет военного плена мне довелось пережить безрезультатную проверку. Это было в Святой Вечер 1943 года в Красноармейске под Сталинградом. Дежурный сдался, доложил об этом коменданту лагеря, и тот согласился отпустить военнопленных по корпусам.

Промерзшие, голодные, подавленные, обессиленные бежим вверх по лестнице в помещение, где в первую очередь зажигаем все светильники, которые являются единственным источником тепла, кроме наших тел. Снимаем верхнюю одежду, пытаемся соскрести с поверхности прилипшую грязь. Все на нас промокло. Так как одеял для покрытия тела у нас нет, мокрые и грязные шинели являются единственной защитой от дальнейших потерь тепла во сне.

Съел я накопленные раньше запасы хлеба, рыбы и сала, вышел в коридор, лег на пол, свернулся улиткой в полном изнеможении. В голове кружатся мысли: милосердный Бог нас забыл? Бог молчит.

Ложка-реликвия. На пути к аду

Последствия нагрузок 24 декабря не заставили долго себя ждать. Сильные простуды, кашель, грипп и дизентерия распространились подобно эпидемии. До нового 1944 года мне удавалось держаться в стороне от этих мучений. Утром 1 января на проходной для вывода на работу собрались бригады численностью не более 50 % списочного состава. На сборочном конвейере отсутствовали самые важные специалисты, сборка стояла, значит, с подсобных мастерских не поступило деталей и узлов.

Рабочее время «праздника» я провел за изготовлением ложки из толстой алюминиевой заготовки. Эта ложка потом сопровождала меня всю дорогу, вернулась со мной на родину и до сего дня хранится у меня дома. На ручке выбито: «Красноармейск 1.1.44 г.»

Погода продолжала капризничать. После краткого периода мороза вдруг опять оттепель, дождь. Кругом гололедица. Ночью я проснулся от сильной боли в животе. Пусть читатель простит мне, что собираюсь рассказать о том, что следовало за этой тревогой. Боль в животе и срочная нужда отправиться в отхожее место. Надо подняться, надеть брюки и сапоги, накинуть шинель, спуститься вниз по лестнице со второго этажа во двор, где на слое скользкого льда блестят лужи дождевой воды.

Трудно держаться на ногах на такой поверхности. Но, уборная — одна для всей лагерной зоны — расположена на расстоянии около 100 метров от корпуса, к тому же еще на уровне 15–20 метров ниже его. Этот склон надо преодолеть к месту срочно нужного облегчения. Боль ножом режет, сохранить баланс безгранично трудно, падаю раза два, последние метры соскальзываю, сидя на мокрой поверхности льда. Приехал наконец, сделал, что нужно было, боль немного убывает. Отправляюсь в обратный путь, намного более сложный из-за необходимости преодолеть подъем. Поднялся по склону и по лестнице, разделся, лег на свое место в коридоре и… боль со всеми явлениями возвращается. Сколько раз повторился этот процесс за эту ночь, не помню, твердо помнится мне лишь тот факт, что за эту ночь больше не спал и лежать мне приходилось только минутными отрезками.

Утренний подъем, вызов на проверку и вывод на работу; пытаюсь добиться освобождения от работы — без успеха. Нет бумажки, которую больной должен предъявить дежурному. Такие справки выписывает врач, а врача утром в 6 часов нет. Пленный без справки стоит на ногах, значит, он работоспособен. День прошел наподобие ночи, с той лишь разницей, что трасса с рабочего места к «санузлу» проходила под крышей и без наклонного «катка».

Как нередко бывало, с завода вернулись поздно, врача уже нет. Когда на третий день добился приема в амбулатории, еле держался на ногах. Получил справку и угольные таблетки, но результат терапии был плачевный. Я несколько дней провел в дежурном помещении корпуса и с успехом тренировал 100 метровый бег вниз и вверх по ледяному склону. Но спортивный эффект такого тренинга был скромный, так как пробег дистанции измерялся не секундами, а минутами.

Ел ли я что-нибудь в эти дни — забыл. О какой-то диете и думать нельзя было. Сколько суток прошло с первого приема, тоже стерто из памяти. В конце концов я достиг того уровня существования, который обещал мне старший немецкого корпуса в день прибытия в этот лагерь. Его приветствие помню дословно: «Летчик, по внешнему виду ты последние месяцы провел на курорте. Обещаю, что ты очень скоро не будешь отличаться от остальных людей в лагере».

Он – штабсфельдфебель Шойерлейн — очевидно наблюдал за мной и велел привести меня в госпиталь после проведения в жизнь этого пророчества. Палаты в лагерном госпитале отапливались, температура там держалась выше 10 градусов. Койки были отдельные. На их днище из досок лежали маты из рогожи, но никаких одеял — одна простыня на больного. Перед поселением в палату я прошел баню — какое счастье! — и взвешивание. Остаточный вес составил 46 кг при исходном — 72. Питание больным выдавали по повышенной норме, но в первые дни есть не хотелось.

Скука существования на койке в депрессию меня, слава Богу, не ввела. За порядок в нашей палате отвечал Йосиф — еврей, служивший в венгерской армии. Главная его задача была вынести баки с экскрементами, вылить содержимое в канализацию, вычистить баки и вернуть их в коридор перед палатой. Санузла согласно сегодняшним понятиям в госпитале не было. Еле держась на ногах, все-таки я старался помогать Йосифу при этой противной работе, которую со временем полностью принял на себя. Йосиф распоряжался специальными источниками пищевых продуктов, за счет которых он подкормил меня в благодарность за оказанную помощь. В этом, как мне кажется, одна из причин того, что черт меня окончательно в ад еще не забрал.

Старший врач госпиталя женского пола, Гринштейн по фамилии, — еврейка — высоко оценила работу Йосифа, брата по вере, и дала свое согласие, когда Йосиф предложил ей назначить меня вспомогательным санитаром. Вместо выпуска из госпиталя я был зачислен в списочный состав обслуги этого отдела лагеря. Теперь я спал в коридоре очень недалеко от пресловутых баков и больные будили меня, отправляясь к бакам, — раз пять за ночь! Какая приятная жизнь, когда на улице чередовались мороз и оттепель, снег и дождь.

Но недолго я наслаждался этой райской жизнью. Тот самый Шойерлейн, который велел отвести меня больного в госпиталь, отыскал меня и добился моего возвращения на работу в рембазу.

Смертность среди военнопленных лагеря № 108–1 в декабре и январе поднялась на невиданные высоты. Точные цифры до нас, рядовых пленных, не доходили, а по слухам, снижение списочного состава равнялось около одной трети исходного числа от осени 1943 года. У меня все более заметно в нормальной работе отказывали внутренние органы — особенно печень и двигатель кровооборота — сердце. Отеки появились страшные. В течение рабочей смены постоянно стояли 9–10 часов, плюс марш с лагеря на завод и обратно — 2 часа. Вечером отекали голени, диаметр которых увеличивался до того, что снять брюки не удавалось.

Надо было лечь ногами вверх; тогда через полчаса отеки перемещались к голове с тем результатом, что лицо принимало оптическое сходство с полной луной. Многие товарищи, в том числе и я, находились на пороге ада. Вопрос уже не стоял, попасть или не попасть, а только — когда.

Когда человек решается спускаться в мусорную яму в поисках целой головы рыбы, когда человек готов из такой головы извлечь последние съедобные волокна, когда человек охотится за отходами от механической чистки картофеля, тогда ниже ему падать уже некуда. Признаюсь, что с внутренним видом мусорной ямы я познакомился и остатки кожуры картофеля ел жаренными в машинном масле.

Уважаемый читатель может возразить, что, мол, специалисты рембазы получали в сутки килограмм хлеба. Действительно странно, что ребята не смогли на таком пайке поправиться. Одна из причин: суточную порцию хлеба раздавали утром одним куском, другая причина — кроме хлеба, давали только горячую воду. О последствиях настолько одностороннего кормления подробнее расскажу в другой главе.

Комиссия — спасение. (Февраль 1944 г.)

Комиссия — это группа людей во главе с председателем, которая собирается по случаю какого-либо события, проводит исследование фактов, приходит к заключению и об этом составляет акт за подписями всех членов и председателя. Так можно было бы абстрактно определить смысл этого понятия в советское время. По практическим результатам комиссия могла быть желанной и нежеланной для тех, кто являлся объектом.

Самих военнопленных касались прежде всего два вида комиссий, с которыми впервые мне довелось столкнуться именно в этот период.

Во–первых «комиссия из Москвы» таковая, как мы выяснили позже, появлялась в лагере тогда, когда фактическое убывание списочного состава пленных превышало какую-то допустимую норму, или же если показатели труда сильно не соответствовали ожиданиям. Начальство каждого лагеря, как нам показалось, обязано было регулярно отправлять вышестоящим органам статистический отчет, по показателям которого можно было судить о жизненных условиях в лагере. Какой механизм действий пускался в ход при нарушении нормального режима, нам не суждено было узнать, но обычно нас касался последний шаг функционирования этого механизма. Подобное учреждение существовало уже в царской России, но называлось оно тогда не «комиссией», а «ревизором».

В лагере, бывало, появлялась группа чужих офицеров, начальство лагеря нервничало налицо. Затем оно полностью или отдельные лица из него исчезали, а их место занимали новые люди. После такой перемены жизненные условия в лагере как правило изменялись в лучшую сторону и держались на этом уровне достаточное время.

В Красноармейск в начале февраля 1944 года приехала комиссия во главе с генералом. Начальство лагеря об этом предупредили заранее, так как несколько суток до его приезда в лагере шел настоящий аврал. Целые бригады бегали во все уголки лагерной зоны, убирали мусор, чистили уборные, мыли полы во всех корпусах и т. д.

Генерал прибыл в обеденное время и рвался на кухню, где русский начальник снабжения пригласил «ревизора» отдегустировать суп, сваренный в котлах. Один из немецких поваров, в какой-то степени владевший русским языком, слышал, что ему ответил генерал. Эти слова стали в лагере крылатыми: «В том, что суп сегодня вкусный и питательный у меня нет сомнений. А что в котлах было раньше, вижу по состоянию фрицев».

Не поручусь за то, что дословно так выразился генерал, но по смыслу, думаю, так сказано было. Слухи на эту тему распространились по лагерю, как буря. Надежды росли как цветы под весенним солнцем, и надеялись мы не напрасно.

На следующее утро на проверке объявили, что вывода на работу не будет, пока комиссия не сформулирует свои заключения.

Медкомиссия или «осмотр голой кожи»

Цель этого осмотра — определить физическое состояние каждого отдельного жителя лагеря и разделить состав на так называемые категории.

Первая категория — Полностью здоровые люди с крепким телом, пригодные для любой тяжелой работы до 10 часов в сутки

Вторая категория — Здоровые особы с менее крепким телом, пригодные для менее тяжелой работы до 10 часов в сутки

Третья категория — Люди с признаками истощения, но пригодные для легкой работы не более 6 часов в сутки

ОК (оздоровительная команда) — Люди с более очевидными признаками истощения для производственной работы не пригодные, используемые для легких работ внутри лагеря не более 4 часов в сутки

Дистрофия с тремя степенями (I, II, III) — Совершенно негодные для работы, истощенные, худые с более или менее развитой мышечной атрофией.

Порядок проведения этого осмотра не очень льстил достоинству человека. В большом помещении или зале сидит медкомиссия в составе двух военных врачей и коменданта лагеря или его уполномоченного. Пленные вызываются побригадно, они должны полностью раздеться (слово «полностью» следует понимать в чистом смысле слова) и по одному встать перед комиссией. Члены комиссии определяют первые четыре категории по виду — как на рынке работорговцев. Различать три степени дистрофии — более тонкое дело. Врач большим и указательным пальцами оттягивает кожу где-то на ребрах, так, чтобы образовалась складка высотой около 3–4 сантиметров. Отпустив эту складку, определяет продолжительность процесса выравнивания кожи. Если 2–3 секунды, тогда дистрофия I, 3–5 секунд — дистрофия II и свыше 5 секунд — дистрофия III. За абсолютную правильность секундных сроков не поручусь, но могли быть и личные соображения по этой характеристике у разных врачей.

Прошел медосмотр и я, результат — «дистрофия II» при весе 46 кг. И сотворилось чудо! Дистрофиков сосредоточили в специальном корпусе и стали кормить нас приблизительно по тем нормам, к которым я без труда привык под Астраханью. Перед новосельем прошли баню и дезинфекцию, получили чистое нательное белье и — какое счастье — одеяло на ночь. На койках были матрацы и простыни.

Еще одно чудо: населенность клопами в этом корпусе оказалась незначительной. Трудно было поверить, что с порога ада жизнь сдвинулась в сторону рая.

Спасибо генеральской комиссии!

Взамен командного состава прибыли новые офицеры — исключительно инвалиды, воевавшие на фронте и неспособные больше воевать. Жаловаться на их обращение с пленными причин не было до моего отъезда из-под Сталинграда.