Глава четвертая ЛЕГКИЙ БОЙ — ЛУКАВ И ЛЖИВ…

Глава четвертая

ЛЕГКИЙ БОЙ — ЛУКАВ И ЛЖИВ…

27 декабря 1979 года, согласно Директиве МО СССР №?312/12/002, в 19 часов 25 минут по кабульскому времени началась операция «Шторм», известная как взятие дворца Амина. Советский Союз окрестил себя как государство, чья политическая природа считается априори злой. Америка и Запад объявили своей главной задачей борьбу с СССР — «империей зла». И недурственно бы все протекало, коли бы ограничилось только ломанием копий в минуты словесных препирательств с трибуны Совета Безопасности ООН.

В пределах же Афганистана, в той его части, где человек военный шастал с ружьецом в руке, бушевали далеко не парламентские страсти. Сквозь рокот бронированных чудовищ — вразвалку ползущих боевых машин, извергающих алчно смертоносный раскаленный металл, сквозь пожарища и едкий дым, в растерзанном пространстве рвущихся снарядов, прерванных жизней, разорванных тел и убитых сердец — направлялись, отряжались, устремлялись, выступали, набегали, двигались, продвигались, перемещались, трусцой и перебежками, переползали, пластались к земле, вгрызались в нее, оберегая себя от пуль, солдаты. Мокрые насквозь, грязные, в касках и бронежилетах, автоматы — с досланными в патронник патронами, гранаты — с вкрученными запалами. Их руки слепо разрушали вечность покоя и мира. У рта и в глазах — почти звериная печаль и настороженность войны. В ушах два свиста — контузии и свинцовой метели. Она, вьюга, день и ночь окутывала солдата, канувшего в нее на дело, порой — правое, порой — лихое.

Не время им было вещать с трибун. Набат гудел. Их призвали к оружию, и они поверили: вулкан заполыхал, пурпурное знамя коммунизма зацвело, зареяло над всем миром! Но была ему угроза: там, за горой, за ущельем, прятался враг, пытавшийся поставить зеленое знамя Пророка на службу своим недобрым целям. Схлестнулись стяги…

«Я — есмь!» — скажет война…

«Будь!» — роковая отповедь… На очень долгое время.

Присутствие в Афганистане продолжится: с 15.00 местного времени 25 декабря 1979 по 10.00 местного времени 15 февраля 1989 — девять лет, один месяц, девятнадцать дней и девятнадцать часов.

Всего: 2238 дней.

1

Пока судили-рядили, как и когда начинать войну — это уже был третий перенос атаки, — полковник Колесник распорядился за пятнадцать минут до начала штурма группе капитана Сахатова выдвинуться на санитарном автомобиле «УАЗ-452» к своему объекту. Что и было исполнено «в срок и четко», под покровом темноты и маскируясь, насколько это было возможно, в складках местности. «По-разведчески» — почти бесшумно, если не брать в расчет ровного урчания отечественного «бусика». Начало выходило вовсе даже неплохим. Однако, проезжая подле расположения третьего батальона и наблюдая за вражеским станом, бойцы увидели, что в батальоне вроде бы как объявлена тревога. Суеты многовато, да и в позах командирских выражалась особоя дерзость: в центре плаца, широко расставив ноги, стоял афганский комбат и куражился — руками размахивал, кричал что-то. Личный состав, понукаемый окриками офицеров и частым обращением их к «всевышнему и милосердному», расхватывал оружие и боеприпасы. А это дело ой как не понравилось ни капитану, ни старшему лейтенанту Джамолову, ни парням со стороны — снайперам из КГБ, ни водителю нашей машины.

Оценив суетность и тщету противника, Сахатов принял достаточно авантюрное решение: захватить командование 3-го пехотного батальона — чтобы тот не командовал так рьяно и не кричал так дико. Двигаясь на полном ходу, автомобиль внезапно остановился возле афганских офицеров, и уже через считаные секунды их комбат лежал, прижатый лицом к неприбранному полу чертовски некомфортного автомобиля, который ринулся вперед, оставляя за собой шлейф пыли и утраченные надежды сынов-афганцев когда-нибудь свидеться со своим отцом-командиром. В первые секунды солдаты батальона даже не поняли, что произошло. А потом открыли огонь вслед удаляющейся машине и бросились трусцой вдогонку. Преодолев арык, Сахатов приказал всем, кроме снайперов (те продолжили выдвижение к своим объектам), спешиться и залечь. По команде ударили из всех стволов. Два пулемета и восемь автоматов спецназовцев оставили на поле боя убитыми многих из этих преданных Амину отчаянных ухарей. Рядовой афганской армии Рашид Седигзай не пал в бою, пережил лихолетье времен и может вспомнить, как начиналась дворцовая бойня и как начиналась война:

«Наш господин командир еще не успел подойти, как его схватили и забросили в машину. Кто-то из офицеров приказал преследовать. Все еще были настолько в шоке, что даже не думали, что они делают, и побежали толпой. Поэтому, когда советские начали стрелять, много солдат было убито и ранено. Только после этого люди стали приходить в себя: начали искать укрытие, осознанно стрелять в цель. А тут поступила команда: вернуться в казармы — там начался бой. Мы думали, что это недоразумение: нас приняли за мятежную часть и с рассветом все выяснится. Через некоторое время мы увидели, что горит дворец Тадж-Бек. На фоне огня были видны советские бронемашины. Тут уже и мы поняли, что это не недоразумение. Я и еще несколько моих товарищей, пользуясь темнотой, ушли в горы. Советские же нас не окружили, а только перекрыли дорогу к дворцу. Многие не захотели уходить с нами и остались на месте. Они говорили, что ни в чем не виноваты и советские с ними ничего не сделают. Через полгода я узнал, что большинство из них расстреляли».

Полковник Колесник, заслышав стрельбу в расположении 3-го батальона, подал свою команду — на начало операции — и приказал: «Сигнальные ракеты — пали!» Официальную стройность «великому началу» придаст командир отряда майор Холбаев: «Когда из района 3-го батальона послышалась стрельба, я, по приказу полковника Колесника, дал по рации сигнал к штурму и одновременно световой сигнал — три ракеты зеленого цвета».

Лейтенант Солижон Косымов, будучи замполитом 2-й роты, а потому гуманистом, мусульман к стенке не ставил, как утверждает сарбоз Седигзай, и не расстреливал их пачками. Он на первом этапе нейтрализации батальона быстро справился со своими «растрепанными» чувствами и в дальнейшем действовал «решительно и смело». Затем поделился опытом в заводке танков, а еще попозже выкроил время для проведения коротких обстоятельных бесед с плененными сарбозами. О своих деяниях политработник впервые поделился с Сашей Кунстманном, а тот, в свою очередь, уже с нами.

«Наша рота вела боевые действия против 3-го батальона, который превосходил нас по численности в несколько раз. Первые 30–40 минут боя многие солдаты и некоторые офицеры были в растерянности. Очень страшно, когда вокруг тебя рвутся гранаты, снаряды, горит техника, свистят шальные пули. В эти минуты многие офицеры и солдаты преодолевали психологический барьер. Но, овладев собой, мы действовали смело, решительно, невзирая ни на какие опасности, хотя уже рядом с нами были раненые товарищи. Когда шли боевые действия, мы встречались с группой Сахатова. Его задача мне неизвестна, но, по всей видимости, это был захват танков противника и совершение марша в пункт постоянной дислокации. Во время этого боя Сахатов обращался ко мне, чтобы я помог ему сформировать колонны танков; он знал, что я раньше служил механиком-водителем в танковых войсках. Я оказал ему помощь, завел 2–3 танка, которые не могли завести солдаты из его группы — видимо, не хватало опыта. После построения колонны его группа успешно совершила марш к месту назначения (танков было 7–8). Я, как замполит роты, остался со своей ротой дальше выполнять боевую задачу. Мы брали группами в плен афганских солдат и офицеров, проводили с ними короткие беседы и под конвоем привозили их в расположение батальона, где с ними проводилась соответствующая работа органами КГБ».

Возле лейтенанта Ахмедова, командира 2-го взвода, замполита Косымова не было; возможно, по этой прозаической причине он дольше остальных «преодолевал психологический барьер» и попал впросак лейтенант: «После того как „Шилки“ открыли огонь по дворцу, мы в составе роты на бронетранспортерах двинулись для выполнения поставленной задачи, но через 200 метров одна из машин 1-го взвода встала на дороге. Я подумал, что колонна стоит, и минут через десять свернул в сторону колонны 3-й роты, то есть мой взвод вместе с 3-й ротой стал выполнять совершенно другую задачу. Выполняя задачу, мы столкнулись с подошедшим подкреплением, они стреляли в нашу сторону. Тогда я дал команду стрелять по ним, в результате чего мы подожгли „ГАЗ-66“. Афганцы ранили двух моих солдат. Одним из раненых был младший сержант Р. Х. Абдуллаев. Он получил пулевое ранение в живот, а второй рядовой С. К. Абдуллаев — однофамилец — получил легкое осколочное ранение в спину». Не уследи ротный Амангельдыев за юным лейтенантом, увел бы Ахмедов подчиненных на штурм дворца и был бы причастен к уничтожению тирана — событию, известному нынче во всем мире. Но последовал другой грозный приказ: взводу Ахмедова и 3-му взводу старшего лейтенанта Маматкулова уничтожить штаб батальона, откуда ведется интенсивный огонь. На предложение Джамолова сдаться штабисты ответили отказом. Ко времени доклада с психикой Ахмедова было все в порядке, и он вполне даже весело доложил Амангельдыеву: «Используя складки местности, приблизились к блокпостам, обезоружили охранников и штурмом овладели штабом батальона. Потерь нет».

И у афганцев на час налета с психикой тоже было все в порядке — они слегка подустали оказывать вялое сопротивление и постреливать в небо, и в количестве тридцати человек сдались на милость победителей. Несколько позже к своим плененным товарищам примкнули еще 211 сарбозов. Заявились они под белым флагом капитуляции, но соблюдая четкий трехшеренговый строй и неумело чеканя шаг — что впечатлило. На этом боевые действия взвода Ахмедова прекратились. Ан нет — промашка. Напоследок два лейтенанта, Ахмедов и Маматкулов, метнули по гранате РГ-42 в сторону блокпоста. Он уже дважды был захвачен, но бросили так, на всякий случай или от нечего делать. Но, точно, метали не на меткость и не на дальность. Одна из них взорвалась, а вторая — нет. То-то было смеху…

Олегу Швецу полковник Колесник, конечно же, «по дружбе» поставил задачу: отбить все, что могло и готово было прийти на подмогу Амину. Начиная с зенитного дивизиона, где он, подполковник Швец, персонально отвечал за успех удержания воинов-афганцев от чрезмерной глупости и непослушания. Лейтенант Абзалимов со своими солдатами подошел к расположению дивизиона и занял позиции. Когда вокруг загрохотало, личный состав дивизиона попытался покинуть казармы: кто в горы хотел ушмыгнуть, кто к орудию податься и как следует «влепить» по живым движущимся наземным целям. На выходе их, мечущихся в панике, отрезвили огнем из автоматов и гранатометов налетчики-АГСники и призвали к порядку. Абзалимов уверял, что специально на поражение огонь не велся — старались стрелять перед солдатами. Тем не менее раненые в дивизионе были — все же чего-то «русские мусульмане» недоучли или не обучены были стрельбе по пяткам.

Другой командир группы, лейтенант Назаров, мог быть в претензии к коллеге Абзалимову: неважно тот организовал отсечение афганцев от казармы. Оказывается, все же прорвались расчеты зенитчиков, надели каски, завертели колесиками орудий. Чем это могло бы окончиться — страшно подумать. Но тут, на счастье, лейтенант Назаров подоспел.

Взглянул (цитата): «Когда мы подъехали к зенитному дивизиону, то увидели, что часть солдат выскочила из расположения и прорвалась к орудиям. Три из девяти были подготовлены к стрельбе, у остальных суетились люди: они уже начали опускать стволы для стрельбы по нам».

Оценил (не цитата): «Хреново, брат, здесь час не терпит: секунда дорога — судьбу решает!»

Смекнул (цитата): «На подъезде к расположению дивизиона одна из моих машин провалилась в ров. Оставшиеся три машины по моему приказу открыли огонь из всех стволов по тем солдатам, которые находились уже у орудий, и прорывались к ним, невзирая на плотный огонь».

Личным примером увлек (цитата): «Я на своей машине прорвался к тому орудию, которое уже было готово к стрельбе, и огнем из пулеметов и гусеницами уничтожил расчет. Часть людей была убита, остальные — рассеяны».

И застолбил успех (цитата): «Мы развернулись так, чтобы никто не смог подойти к орудиям и чтобы никто со стороны дивизиона не смог выдвинуться в сторону „мусбата“. Особых попыток прорваться не было… Когда начало светать, мы вытащили нашу БМП изо рва и утром уже были в полном составе. Накоротке подвел итог ночного боя. Я выпятил одно, чем буду гордиться до старости и смерти, — поклонился своим мальчишкам за то, что они не погибли, сберегли себя для матерей и рода своего. И громко сказал, чтобы слышали все вокруг, чтобы даже в Кремле услыхали: „Потерь в группе нет“.»

В тот вечер немало славного совершил и Олег Ульянович. Его зенитный дивизион не произвел ни одного выстрела, и в плен было взято более трех сотен человек. (Гуляет в молве и такая цифра: дескать, всего было пленено во дворце и «вокруг него» 1700 человек. Очевидцы же утверждают, что это далеко не так.) Когда афганцев разоружили, оружия оказалось с приличную горку. Олег Ульянович отделил от солдат унтер-офицеров и офицеров, посадил их всех на корточки в лощине, где было относительно безопасно. После этого поставил кухню, организовал для них чай, сахар и сухари — продемонстрировал, так сказать, гуманность к поверженному врагу. Хотя надо заявить прямо, что за человеколюбием скрывался холодный практицизм — ублажили, дабы не спровоцировать с их стороны массовое бегство. Иначе, по словам того же подполковника Швеца: «Если бы они объединились и оказали сопротивление, то задавили бы нас голыми руками…»

С личным составом танкового батальона и первым пехотным капитан Кудратов, настроившись на жестокий бой с ними, не знал как поступить в период «активной фазы захвата». Ему «робкая баталия» запомнилась так: «Команда на захват поступила от начальника штаба батальона капитана Ашурова. Бой начался со своеобразной артподготовки: сначала обстреляли из „Шилок“, затем из АГС, потом из всех видов оружия. Моя рота блокировала казарму национальной гвардии, в которой находилось до 500 солдат. Они сидели тихо, как мыши, и ничего не имели против того, чтобы их пленили. Что мы и сделали, никого не повязывая и не запугивая: „Шаг влево, шаг вправо — огонь на поражение“. Таких солдат, лояльных к нам, насчитали больше 250. Остальная половина ушла в горы, и с самыми серьезными намерениями — больше не возвращаться к зениткам. Сужу по тому, что сбежавшие оставили оружие в казармах. Взводный лейтенант Абдуллаев, работавший по танковому батальону, захватил их танки без боя. Может, там кто-то и рыпнулся, но, думаю, сразу охладел в желании дать нам достойный отпор. Затворов не было ни в орудиях, ни в пулеметах — это постарались наши военные советники.»

2-й пехотный батальон доставил немало хлопот командиру 9-й роты Валерию Востротину. В 19.30 рота выдвинулась из расположения. Проходя вдоль дворца, согласно поставленной задаче, экипажи обстреляли окна второго и третьего этажей. Именно обстреляли, а не вели интенсивный огонь. Связано это с тем, что руководители, ставя ротному задачу на поддержку огнем групп КГБ, не учли рельефа местности — на рубеже Тадж-Бека находился земляной вал, который не позволил операторам-наводчикам стрелять по дворцу из пушек (за счет угла возвышения), и все ограничилось применением стрелкового оружия. Построчили со стороны одного борта и поехали дальше воевать. Через несколько минут рота заняла рубеж перед объектом. Развернулась на плацу в цепь, и десантники с ходу открыли огонь из всех стволов по казармам. Наверное, толково получилось — перед фронтом противник подавленно молчал. Но внезапно с тыла ударили длинными очередями — за спиной оставили без внимания штаб батальона. Завязалась перестрелка. И серьезная: был убит ефрейтор Амангельды Калмагомбетов, ранен рядовой Барышников. Пуля попала в гранатомет рядового Володи Савоськина, граната взорвалась — солдат погиб.

Валерий Востротин: «Я приказал своему заместителю подавить огонь из штаба батальона. 1-й взвод развернулся в сторону штаба и открыл по нему огонь. Через некоторое время огонь оттуда стих, и находившиеся там афганцы, во главе с командиром батальона, сдались нам в плен. Командир батальона предложил сходить к батальону и договориться о прекращении огня и сдаче батальона. Я согласился. Доложил Холбаеву. Тот на меня — матом. Пообещал отдать меня под трибунал. Я приказал своему заместителю вернуть командира батальона. Он успел догнать его и вернуть назад… К утру сопротивление стихло. Тех, кто не разбежался, мы взяли в плен и согнали в котлован рядом со штабом батальона. Один взвод переместился к дороге со стороны Дар-уль-Амана».

Оттуда и пришло предостережение: идут танки. Такую же команду Востротин получил от Холбаева и выставил впереди ПТУРы. Понаблюдал, посчитал. Выходило жутковатенько: надвигался танковый батальон — три колонны, тридцать танков. Память зло обратилась к истории Великой Отечественной войны: разъезд Дубосеково, Волоколамское шоссе, «28 героев-панфиловцев» и — очень много немецких танков. Утер ли взопревший лоб — старший лейтенант не помнит, но зато хорошо помнит — умирать не хотелось, а потому другому старшему лейтенанту, Севостьянову Александру Георгиевичу, командиру этих самых малых ракет, сказал что-то взбадривающее, растормаживающее и наказал легонько, в неприказном тоне: «Сомненья, Сашка, прочь: или они нам ввалят п…лей, и нам придет п…ц, или мы — им, а посему — лупи, и поприцелистей!»

Валерий Востротин прищурился, и хитринка на лице проявилась еще сильнее (мы вели разговор в тенистом саду, и светотени, играя яркими бликами, вызвали у генерала этот прищур): «Да чего уж теперь — из песни слова не выкинешь, что было, то было: небось не в салоне Анны Павловны Шерер русские офицеры бузили — чай, на войне обретались, и перед глазами смерть представала в полный рост. Уж не упомню — с косой ли, но тремя десятками орудий точно в каждого из нас ощерилась. А старшему, мне, между прочим, двадцать с хвостиком было — многое ли повидали, многое ли пережили? Так что забористые с завитушками слова раздавались, и „п…“ присутствовало, но не в том, привычном для мужчин, контексте, так что, хотите, пишите о немудреном мате, хотите, опускайте. Я не испытываю неловкости по этому поводу — понимать надо: мы только пережили ад, тела моих ребят, погибших, еще хранили тепло жизни, а тут на нас опять поперла эта стерва старая с косой в костлявой руке. Ну, а так что? Поскольку эта нехилая фаланга без разбору и без спросу накатила на наш хрупкий взвод и ПТУРы, мы, подпустив их поближе, — крепко им дали. Сердито, со злом. Вколотили по первое число: расстреляли троечку танков из ПТУРов. Один танк Т-55 и одна БРДМ (бронированная разведывательно-дозорная машина) попытались уйти в сторону дворца Генштаба, но мы их настигли, огнем прошлись перед носом разок для острастки, и беглецы остановились. Там находился и командир батальона. Сговорчивый малый, главное, понятливый: мы ему пояснили ситуацию, и он дал своим танкистам нужную команду. Экипажи безропотно сдались — мы их всех конвоировали в тыл и посадили к остальным пленным в котлован… Руководители, конечно же, обласкали меня и подчиненных — всех поблагодарили, а мне прямо так и сказали: „Будем представлять тебя на Героя Советского Союза“.»

2

Откуда же вас повытаскивали, где вас понаходили полковники Василий Колесник и Александр Овчаров? Не солдат и офицеров спецназа имею в виду, а тех, кому автомат на перо сменять бы — да писать, не стыдясь, что с грамматикой плохо. Говорю о поэтах в душе, с искрой божьей в сердце. Ротный, старший лейтенант Курбандурды Амангельдыев, туркмен, по дороге к расположению, на пронизывающем ветру, читал мне стихи Махтумкули Фраги — туркменского классика. Небритые щеки Курбандурды разрумянились на морозце, и слова любви старинных туманов, преодолев без малого два столетия, окутывали и покрывали вчерашнее поле боя. Саванным пологом застили вид опустошенного дворца, с черными проемами вместо окон, с еще не убранным остовом сгоревшей боевой машины — последний приют Бориса Суворова. Юная пери Махтумкули грезила о любви, блаженной, пламенной и вечной…

Они вышли из боя по сроку неделю назад, а по времени — никогда. Думаю, не ошибаюсь. И Курбандурды меня убедил. Не потерял в бою свою безмятежность. Этот удивительно лиричный и сентиментальный парень, из одежд которого еще не выветрился запах пороховой гари и глаза которого не разучились плакать, помог мне справиться с прихваченными морозом чернилами авторучки.

— Холод меня здесь воспитал, дайте я вам помогу. — И вложив перо в пальцы, накрыл их своей ладонью, чтобы согреть. — Попробуйте, должна писать.

Попытка поскрипеть пером была почти тщетной, но неровные строки, писанные на ходу, остались в блокноте едва различимыми и, наверное, «отмороженными» навсегда.

Смертник, счастливо избежавший расстрела, пустого рукава и костылей, читавший мне на ветру стихи Махтумкули о вечном, сказал пронзительные слова: «Двадцать седьмое помню, как начало какой-то тяжкой болезни, когда уже чувствуешь, что болен, что голова горит, мысли путаются, окружающее приобретает какую-то жуткую сущность, но когда еще держишься на ногах и чего-то еще ждешь в горячечном напряжении всех телесных и душевных сил. Ожидание не подвело — мы заплатили. Все — заплатили. Бояринов — жизнью. Хусанов — жизнью. Курбанов — жизнью. И десятки других — жизнью. Но намного больше из нас заплатили пожизненным заключением в самих себе, в этой собственной крепости, которая намного вернее крепости-дворца Амина. И как бы по-разному мы, участники той нездешней ночи, ни умирали, последними нашими словами были и будут: „мама“ и „Родина“.»

— Воронье тучей потянулось с полей. Каркали, кружили над нами, как вестники беды, — так рассказывал мне Володя Шарипов. — После обеда мы заметили какую-то суету и переполох вокруг дворца. На бешеной скорости от него по направлению к городу отъехали несколько автомобилей. Минут через тридцать-сорок из Кабула стали наезжать машина за машиной. Муравейником замельтешили солдаты охраны, занимая огневые точки и позиции по периметру дворца. Невзрачные форменные головные уборы поменяли на приметные каски. Вызвали куда-то Колесника и Швеца, за ними — нашего комбата. Он вернулся не скоро. Собрал нас и велел передать приказ — время атаки переносится. На сколько — уточнится позже. На вопросы по поводу происходящего во дворце — ничего конкретно не ответил, но озадачил новой вводной:

— Шарипов, значит, так: твоя рота первой выдвигаться не будет. Вначале колонной уходят группы Турсункулова — им на штурм идти по лестнице. Тебе же, сам знаешь, — по дороге. Собери своих командиров машин и механиков-водителей и доведи задачу.

Почертыхавшись, план переиграли и, насколько позволяло время, уточнили, увязали. В мой экипаж определили «моряка» — капитана второго ранга Эвальда Козлова. С учетом ранее назначенного афганца, Асадуллы Сарвари (нас, конечно, не знакомили — позже узнал), машина прибавила и в весе, и в авторитете. Так как я теперь не шел в голове колонны и не вел за собой всех, решил занять место со своей группой в третьей по счету БМП. В самый раз посередине, откуда лучше было оценивать складывающуюся обстановку. Механика-водителя определил на место командира, не перекладывая на него, конечно, руководства, а сам сел за штурвал, потому что почувствовал: что-то не так с моим «асом», беспокойный он, суматошливый. Причины, чтобы я в нем засомневался, честно говорю, не было. Собирался спиртом подкрепить нервы бойца, а потом решил — нет, сам поведу машину. Известно, береженого Бог бережет. И мне так спокойнее, и солдату за честь в бой идти на командирской высоте. Не командуя, само собой разумеется…

Часов в пять подтянулся десант. Дроздов с Бояриновым в который уже раз собрали в стороне своих. Колесник объявил получасовую готовность и уточнил — начало в 19.30. Приказал сверить часы. Мне, да и другим нашим, очередной перенос не понравился. Анвар Сатаров сказал вполголоса: «Володь, кагэбэшники нам точно лихо накличут. Скачут, уточняют, переносят… Не наш стиль. Мы тишину блюдем в боевой работе. Холодный расчет — трезвыми мозгами, обдуманность и продуманность, а тут — черт его знает что, хаос сплошной, беготня, суета. Не к добру — тьфу ты, чтоб не накаркать…»

Анвар был редкостный замполит, в «скворечне милюковской» воспитан — боевой и умница. Дело командирское досконально знал, напраслину не нес, и тогда — тоже. Казалось бы, великолепные мужики: ученые, с опытом, не со двора собраны, а ералаш получился — впору на экран, на потеху детям.

Боевые расчеты определились, по команде заняли места в боевых машинах. Вижу, к машине прапорщика Кучкарова в самый последний момент, уже после команды «Заводи», подскочил какой-то грузный дядька. Не разглядел я его — в своих шлемах они все на инопланетян были похожи. Потом уже, в госпитале, Валерий Емышев сказал мне: «Это ж Володя Бояринов был. Он прямо с моей стороны подскочил: „Ребята, ребята, меня забыли! Куда мне сесть?“ Кое-как впопыхах разместились, Бояринов у самой двери. Сергей Кувылин говорит: „Товарищ полковник, вот здесь кнопка, рычаг будете открывать, я не дотянусь“. „Добро, добро, — отвечает, — едем“.»

Была некоторая несогласованность в действиях; не исключено, что и волнение сказывалось. Ведь все были на пределе — и начальники, и мы. А вообще, лучше бы не хватило места Григорию Ивановичу…

Я приказал машины не заводить. Хотя мы афганцев приучали к неряшливому шуму армейских «раздолбаев» — машины по ночам умышленно заводили в неурочный час и прогревали их до исступленного рева, тем самым притупляя бдительность врага.

Только стал поправлять белую повязку на рукаве — она в тонкий жгут свилась. Не поверите, я тогда подумал: а ведь, зараза, эта тряпица и в бою может закрутиться в едва заметную кудельку, и фиг ее заметишь в темноте. Тогда уж точно своего от чужого не отличишь, и, не приведи Господь… ну, понятно…

(Для опознавания «свой — чужой» перед началом операции бойцам было приказано на рукава повязать белые повязки, дабы в ночи ненароком не перестреляли друг друга. И потому кто бинтом пеленал предплечье, кто от простыни кусок урвал. Идея не была оригинальной, ибо такие же белые повязки красовались на руках «добрых» католиков, когда они 24 августа 1572 года резали в Париже гугенотов во время печально известной Варфоломеевской ночи. Символично… до мурашек по коже! И с разницей в четыре столетия. Храним бесценный опыт. Не померк в веках, и на беду сгодился, не спас от беды… И во время штурма дворца Амина, и, точно так же «пометив» себя белыми лоскутками, во время захвата «Норд-Оста» на Дубровке в Москве 26 октября 2002.)

Укрепили дух спиртом — никто не хотел умирать! Не трусили бойцы, но понимали — предательскую дрожь и темные мысли так простодушно не унять. Был все же этот трепет боязни, был! Безмерный, неунимаемый — холодок под ложечкой, на душе нехорошо до тошноты. Махорочная затяжка — сплев, пожили, значит, — сплев…

Ребята из группы Романова достали бутылку. Разлили, выпили, утершись рукавом, граммов по сто. Предложили Шарипову. Володя отхлебнул — крепок! Подозвал своего механика-водителя и кружку ему в руки. Боец нюхнул и удивленно уставился на лейтенанта: в батальоне насчет этого строго было — не приведи Господь пригубить. Непонятно солдату — шутит, что ли, командир?

— Это ж спирт!

— Пей, дорогой, чтоб на твоей свадьбе еще погуляли. Пей, давай! И рули, товарищ солдат. За командира рули. Но без меня, смотри, никаких команд экипажу и в эфир. Чтобы не осталось горького похмелья за помин души.

Боец кружку опрокинул, повеселел вроде: «Спасибо, товарищ старший лейтенант». И бегом к машине. Шарипов огляделся вокруг, глотнул воздуха и юркнул вниз под броню — занял место механика-водителя. Приветно светились огоньки панели приборов. Таким разноцветьем, как помнится, на рождественской елке светлячки детства озорновато поблескивали.

Вдруг в небе рассыпались три ракеты зеленого огня. Это был сигнал, к которому так долго подбирались, — в атаку. Шарипов скажет потом: «Интуитивно почувствовал: что-то не в лад, как-то ломко внутри, сомнение и тревога обуяли, а может, звериное чутье профессионала сработало. Посмотрел на часы — 19.25. Что ж такое, мать твою, на пять минут раньше! Про себя чертыхнулся, завопил команду и запустил двигатель».

Отчаянная последняя схватка! Все — в ряды! Черные тучи все гуще, карканье черного воронья, разбуженного взбесившейся долиной и взломом неба, — все громче!..

Хафизулла Амин пришел в сознание приблизительно в 18.00, а в 19.25 рванули в атаку и начали штурм. На дворец обрушился шквал огня.

3

Славный «мусульманский батальон», туго набив чрево машин грешными витязями и средствами уничтожения всего живого, начал и приступил. И потащил в историю на плечах своих пожизненную ношу личной славы и державного бесславия.

Нет на войне чистоплюйской целомудренности. В ночь уносились две задачи. Первая, чисто боевая, — довести товарищей по оружию до порога дворца, дать им, насколько это возможно, больше шансов на жизнь, прикрывая их исступленный порыв от налета с боков и тылу, и отмахиваться горячим свинцом от тех, кто, не пав духом и исполняя свой долг до конца, спасал Амина. И вторая — прорваться к Амину, настичь его и застрелить на месте. Порешить. Уничтожить. Убить…

Нет смерти чище, чем в бою… Слова, не мне принадлежащие, Игорьку Кошелю. Прекрасному парню, талантливому журналисту, песеннику от Бога. Он, Игорь, накануне выпуска прочитал в газете мой очерк «Мела свинцовая метель» да и другие «байки войны» и под впечатлением попросился в Афганистан, отказавшись от распределения в Группу советских войск в Германии. Я всегда сожалел, что мне не удалось определить этого великолепного парня в свой отдел. Впрочем, полковником Игорек стал и без чьей-либо помощи, а талант его в подпитке и помощи не нуждался…

Нет смерти чище, чем в бою… В том мало утешенья, но праведное все же есть: открытый бой — не тать в ночи…. И не убийство больного в постели…

Когда будут растоплены снега и спалён дворец, «суд земной» заявит о себе. Они еще только засобираются убыть в Союз, а я вместе с новогодней елкой привезу им первый «международный отклик»: «портрет» воина-интернационалиста. На пахнущем типографской краской плакате — лубочный мужик в чалме с топором и дехканин с киркой (тоже в чалме) яростно гвоздят по лысой голове отчаянно раскорячившегося советского карапуза-генерала, насквозь проткнутого штыком бегущего мусульманина (и тоже в чалме), подпись: «Бей, ребята, да позазвонистей!». Перевод, конечно же, дерзкого в отваге туркмена, уродившегося под крупными ясными звездами в барханах красивой пустыни Каракумы, в племени текинцев. Я говорю о ротном командире с душой пиита — старшем лейтенанте Курбане Амангельдыеве.

Годы спустя, заполучив высочайшее дозволение, косноязычные уполномоченные обвешают гирляндами участие групп КГБ в операции «Шторм». И самих участников не обойдут ореольным вниманием. А в ГРУ, где врожденное отвращение ко всякой кружковщине и самовосхвалению, разведчики и диверсанты тихой сапой будут продолжать делать свою работу и говорить неправду, откуда и за что у них ордена, а подчас — и за что они отлучены от своей «фирмы», а бывало, и заключены под стражу на немало лет. Людские козни известны, и спецназ уведут в тень, а «мусульманский батальон» вообще отринут на задворки истории…

Но Вася Праута этого не знал, когда заштормило, и — разлетелись в серебряные дребезги зеркала и люстры дворца-цитадели… Лопались ярким свечением-вспышкой поражаемые прожектора, освещавшие пространство вокруг дворца и подножие, к которому кралось несчастье. Они гасли один за другим, переставая слепить наступающих, но с их прытким исчезновением не становилось темнее, напротив — недобрый безнадежный свет возгорался и усиливался…

Шестнадцать стволов, отпущенные на волю, сорвались с поводка, как ненасытные голодные псы, куражились в небе, и, распарывая пространство ночи и освещая ее яркими всполохами, огневым жарищем лепили призрак кромешного ада. Разверзлась треклятая преисподняя — образ апокалипсиса. Там, на взгорке, за толщей средневекового камня, и здесь, в долине, в каждой рвущейся вперед машине, за листовой броней отечественной стали, забились, затрепетали души. Задышала кровь, еще не пролившаяся, но уже на выходе. В вечной ночи не пропасть — погонятся по следу снаряды Прауты, и — нет спасения. Никому — ни тем, ни своим…

Сержант Федоров, командир установки, после нажатия «гашетки» ощутил знакомое неистовство биения четырехствольной автоматической зенитной пушки и ужаснулся, наблюдая, как снаряды, отметившись магниевыми разрывами, легли недолетом на холм, у подножия Тадж-Бека. Трассеры — указатели устремленности полета — смертоносной косой отшумели впритык к нашим машинам, едва не касаясь их брони. Сержант отметил про себя: толково, что ленту снарядил необычно — три осколочно-фугасные зажигательные, один — осколочно-фугасный зажигательный трассирующий, а не пошел на поводу начальников, спецназовцев-дилетантов: «Чтоб и бронебойно-зажигательные были». Брони там нет и в помине, а стены ничем не прошибить, «Шилка» здесь бессильна.

Приказал операторам поиска и дальности скорректировать: «Валерка, выше чуть, выше, на полградуса…» — и вновь утопил, припадая к «обзору». Яркое красно-белое крошево грузными ударами множественно осыпало стены дома мириадами светлячков, и, казалось, под ним вздыбилась земля.

В отблесках извергнутого скорострельными пушками пламени лоснились бока «Шилки», будто они были намазаны соляркой. Спереди, у гусениц, опалился снег, стал бурого чумазого цвета, но в секунды залпа — отпугивал красными разливами. Снаряды уносились с шипением и визгом туда, где их не ожидали и не жаждали встречать, в ту — на полградуса — даль, оставляя за собой выбросы ярких зарниц, сотворенных харкающими стволами и формой напоминавших сладкую гигантскую вату на палочке. Всполохи, соперничая со светлой безоблачностью солнечного дня, на сотни и сотни метров обнажали местность и суть зарождающегося несчастья.

Евгений Федоров со своей установкой торовато посылал снаряды со скорострельностью 3400 выстрелов в минуту, давил «гашетку», припадал к триплексам, подчищал точность, норовя угодить в оконные проемы, орал на своих «красавцев», клял на чем свет стоит Прауту из-за прерванной связи, и валил, и валил, и валил. Обращая ночь в светлый день и пренебрегая законами природы и бытия…

В режиме стрельбы по наземным целям наведение пушки производится только в ручном режиме, что и делал старательный белорус Женя Федоров. И хороший солдат — сержант Федоров. Он лопатил и молотил, уточняя на глаз такие важные величины для уничтожения всего живого, как градусы. Не могу сказать, устали ли руки уроженца Березы-Картузской, что в Брестской области, но то, что молодой парень по имени Женя в ладонях своих одним из первых на той войне в ту ночь насобирал горсти пепла, — это точно…

Рядовой Каримов прикрыл себя с головой первой попавшейся под руки рогожкой и присветил фонариком крышку ствольной коробки гранатомета, где сверху нанесена баллистическая таблица для стрельбы на разные дальности. Перепроверил ранее обусловленные параметры, присоединил патронную коробку, потянул из нее, стараясь не шаркать по металлу, ленту с двадцатью девятью выстрелами, приладился к оптическому прицелу. До этого, без спешки и суеты, отбросил снег в трех образовавшихся лунках и вдавил поглубже, насколько позволял примороженный грунт, станок-треногу. По-хозяйски потормошил конструкцию, убедился — вроде надежно. Снял однопалую рукавицу — сейчас она только помеха, положил ее рядом с боезапасом — дополнительными коробками. Приспособился и доложил лейтенанту:

— К стрельбе готов.

В ответ услышал шепотом неуставное:

— Лежи.

Абдуазиз ничего не имел против, но, не зная, сколь долго придется выполнять команду взводного, подтянул к себе и подстелил ту самую рогожу — вроде как утеплился.

— Каримов, лежи, я сказал!

Напрасно лейтенант нервничает и некстати шикает. Понятное дело, волнуется, и мы — тоже. Но хотелось еще и рукавицу прибрать — пальцы деревенеют, вбирая и ветер морозный, и холод заиндевелого спуска клавиши.

Ожила радиостанция.

— Первый, давно готов… Да… Понял… Есть… — Лейтенант Александр Камбаров (по батюшке Магрупович) отработал в эфир, а своим скомандовал: — Заряжай, приготовиться…

АГСы, как один, клацнули взведенными затворами, и взводный, должно быть, от смятения, откричал фальцетом:

— Огонь!

И снова не по-уставному:

— Давай, ребятки, крои!

Тум-клац… Тум-клац… Тум-клац… Перепев не музыкальный, но долбежный. Грохот, со знакомыми звуками и запахами полигона, но не полигонный — это уже были звуки настоящего боя, — пошел раскатисто по долам, уперся в горы, вернулся эхом и отразился в трех зеленых ракетах. И прибавилось шума — непривычного пока еще гула войны. Прокололи ночь, не шибко торопясь — триста пятьдесят выстрелов в минуту — и отсекая экипажи от танков в афганском батальоне, укладывая на землю охваченных страхом солдат из охранных подразделений и караульного помещения и загоняя других настильным огнем в казармы. Утихло все быстро и неожиданно, как и началось.

Дали команду — отбой. Тут же передумали и развернули АГСы носами в сторону Тадж-Бека. И по приказу — долбанули, долго усердствуя в знакомом им деле и ощущая внезапную тревогу. Когда командиры снова передумали и прокричали — отбой, тревога враз схлынула. В том отдаленном доме, светившемся изобильным разноцветьем зажженных бенгальских огней, творилась несусветная каша, и в той мешанине разобраться — кто свой, кто чужой — было просто невозможно. Они своих не узнавали, находясь рядом; что уж говорить о ведении огня навесной траекторией и с расстояния более километра. Потому и правильно поступили командиры, но с опозданием — бед все же натворили, шибанув по атакующим. Сокрушались потом, с малоутешительной оговоркой — могло быть хуже, не прекрати огонь… Да куда уж хуже…

Приданному взводу противотанковых управляемых ракет «Фагот» делать было нечего: «Шилки» и АГС-17 поставили личный состав афганцев на свое место и к грозной технике их не подпустили — ни один танк из парка «с недобрыми намерениями» не вышел, ни одна зенитка не вдарила, ни одна боевая машина не выкатила на оперативный простор, ощеряясь огнем в нашу сторону. Всех их, и командиров и солдат, «образумили» группы спецназа и десантники. А нахал капитан Сахатов настолько распоясался, что безбоязненно совершил «хищение государственного имущества в особо крупных размерах» — увел афганские танки. (Вот их-то, эти уведенные танки, и можно отнести в разряд «беспорочных» трофеев, за которые не судят. Ни в прямом, ни в переносном смысле.)

Я это к тому говорю, что миф о том, как десятка три суперменов из КГБ прорезали, словно нож масло, две тысячи отборных вояк-афганцев, устелив трупами подходы к дворцу, его коридоры, залы, лестничные пролеты и вообще все мыслимые и немыслимые просторы, на самом деле сплошной блеф. Пожалуйста, имейте в виду: я не о «долевом участии», я — о цене того нападения. Никого не хочу принизить, уронить достоинство, взять под сомнение смелость и храбрость бойцов, умалить заслуги и надругаться над памятью погибших. Договорились же — я скажу правду, и только правду, сколь бы горька она ни была и как бы меня ни поносили. И в этом я себе тоже отдаю отчет. Как и в том, что ни один из нас не может претендовать на то, что только он знает истинную правду об афганской войне.

Легкий бой — лукав и лжив…

4

Вечером на бульваре. Розовый серп молодого месяца, пробивающийся сквозь пелену лепесткового облака ветвей, в тонком закатном небе за древним Ужгородским замком-дворцом. Бледное, нежное, чуть зеленоватое небо. Все это, и еще в придачу — очарование: вид усыпанной розовым соцветьем распустившихся необычайных деревьев земли; милая девочка на скамейке, углубившаяся в какую-то книжку; юная мама, проплывшая мимо с коляской, откровения Прауты — все это болезненно умиляло.

В мае в Закарпатье цветет сакура. Народ съезжается подивиться этому диву дивному. Случайность, что оказался в гостях у ребят, которые служили в 128-й гвардейской мотострелковой дивизии, расквартированной в Мукачево. В девяносто втором она входила уже в состав армии Украины. По традиции наведался в дивизионную газету, которую редактировал некогда Эдик Морман — мы оба оканчивали военный факультет журналистики. Слово за слово, и вышел я на Василия Прауту. Встретились мы с ним в Ужгороде и поговорили, расположившись на подворье старинного замка, под весенним кипеньем, в купели цветов и благоухания.

— Запах-то какой у сакуры!

— Обалденный.

— Василий, как-то уж по-новомодному и невкусно звучит.

— Тогда — неземной. Здесь недалеко, под Хустом, есть долина нарциссов. Очень красиво. Я когда впервые увидел ее, знаете, что вспомнил? Кушку и пустыню в алых тюльпанах. Помните?

Нельзя не помнить — есть такое место на Земле. Сам не увидишь — не поверишь. Красный ковер карминовых цветов на фоне желтых песков, размером два километра на десять-одиннадцать. Летчики «Аннушки» пренепременно делали над ними круг перед посадкой на полевой аэродром в Кушке. Наверное, больше себя радуя, нежели доставляя удовольствие пассажирам.

Вот так от закарпатской весны, утопавшей в сакуре, мы погрузились в воспоминания лейтенантской молодости Прауты в Кушке, где я с ним когда-то и познакомился, и, неторопливо ведя беседу, дошли до зимнего штурма в Кабуле. Передам главное из того, что отложилось в памяти.

«Меня когда еще к ордену Ленина представляли, я им прямо сказал: „Вы подумайте, ведь на моей совести — так мне что-то кажется — и бойцы погибшие и пораненные, и боевая машина, „Шилками“ сожженная, и БТР спаленный“. На меня зашикали — дескать, Василий, забудь это и не выдумывай, все — бой закончен. Ты, как никто другой, способствовал успеху операции — тебе и лавры. Не порти общую картину. В общем, конец войне: снимай шинель — иди домой.

Я-то понимал, свои ошибки прикрывают разработчики той авантюры — иначе и не назовешь. Мои откровения и „поза“, как они считали, им как ножом по сердцу. Знали, никто докапываться не станет, грешки свои они спишут на бой, а других „говорунов“ заставят молчать. Кого как. Меня, выходит, орденом Ленина сделали „немым“.

А беда вот в чем состояла. Мы отрабатывали упражнения в основном по самолетам — это наша главная задача: прикрывать войска с воздуха. На полигоне в Бердянске — стрельба над морем. В Капустином Яру — такая же гладь, но над степью. Единственный раз мы выполняли упражнения по наземным целям в Туркмении, под Мары. Руководил, вы знаете, подполковник Линовицкий Владимир Николаевич. Долбали мы макеты домов день и ночь. Ну, и что с того? Мы же били предполагаемого противника на местности ровной, как стол. И над уровнем моря там было плюс метр — два. А Кабул — почти две тысячи метров. Это горы, а у нас практики стрельбы в подобных условиях — ноль.

Дальше. С моей позиции вести эффективный огонь по Тадж-Беку было практически невозможно: я — в низине, он — надо мной. Выходило нечто среднее между воздушной целью и наземной. Но это — не золотая середина, к сожалению. Мне для правильного ведения огня следовало перенести позиции „Шилок“ километра на полтора назад от дворца, не меньше. Так я рассказываю вам, но накануне штурма, со схемами и карандашом в руке, все эти расчеты доводил до Холбаева и Колесника. Доказывал, что дорога и лестница, по которой должны были пробиваться наши, попадают в сектор обстрела „Шилок“. Задрать пушки вверх можно было, но тогда все снаряды уйдут поверх крыши. Смешно сказать: со своей позиции я мог, соблюдая безопасность для своих, обстреливать только третий этаж. Первый и второй — ну никак, и никаких гарантий.

В наш сектор обстрела попадала только третья часть здания. Я предлагал с началом атаки, а еще лучше, минут за десять-пятнадцать, выдвинуться на восточную сторону и, с ходу развернувшись, вести оттуда огонь. Просил, чтобы у меня была прямая связь с ротными Шариповым и Турсуновым. Это позволило бы мне точно подкорректировать стрельбу. Потом, не будем забывать, по наземным целям мы работаем в ручном режиме, без гидропривода, на что и времени затрачиваешь больше, и не так все просто для расчетов при внесении данных.

Послушали меня, долго с кем-то советовались. Как я услышал краем уха — в посольстве, отчего я на задницу так и присел. А проку от этих консультаций на самом высоком уровне — кот наплакал. Позицию не перенесли, только одну машину переместили на взгорок, но от такого маневра никакого толку. Дорога на серпантине попала под наше огневое воздействие, и мы таки вмолотили по своим машинам и экипажам. Две „Шилки“, которые я думал задействовать в бою с обратной стороны, перенацелили на афганские батальоны пехоты и танкистов, хотя, на мой взгляд, хватило бы и АГС — делов-то было: пугнуть солдат в казармах, не дать им возможности нос высунуть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.