Глава третья ЗАУТРЕНЯ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО

Глава третья

ЗАУТРЕНЯ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО

На ранней зорьке приехал в расположение отряда полковник Колесник, коротко сказал: «Холбаев, работаем по плану. Время начала уточню. Потому быть на связи, и готовьтесь». Чего готовиться — давно все готовы. До полудня убивали время, кто как мог и кто как привык подавлять подрагивающее внутри волнение — слонялись по углам без дела, дремали и отсыпались, играли в карты, и все, безусловно, хотели завтра встретить рассвет. После обеда засуетились поднятые «в ружье», но опять дали «отбой». С заходом солнца, не торопясь, засобирались. Экипировались. Попрыгали на месте — все ли правильно уложено, подогнано, укомплектовано. Легок ли нож в выхвате из ножен; без натуги ли вошли запалы в ребристое холодное тело гранат, не стучит ли «железо» в вещмешке пехотинца. Волнение, естественно, было, и его не надо пытаться скрывать, и бесполезно унимать. Но это только до первого выстрела.

А так — все ощущали предвкусие успеха. Оттого и желание свербило — скорее бы…

1

С утра к дворцу подъезжали машины, не военные — светские, дорогие, отблескивающие от солнца лакировкой. И люди из них выходили нарядные и красивые, среди них немало женщин и детей. Парад нарядов, атмосфера торжества и присутствие далеких, недосягаемых и недоступных, но волнующих чужих женщин расхолаживали часовых и охрану. Солдаты беспечно бродили табунками, приподнято возбужденно и нарочито громко смеялись и щедро делились сигаретами и новостями друг с другом и с «шурави».

27 декабря, а это пятница, — выходной день у мусульман. Хафизулла Амин пригласил во дворец членов Политбюро и министров с семьями. Все были в прекрасном настроении. Мужская часть приглашенных, разбившись группами, вела размеренные беседы ни о чем, иногда и о политике. Женщины придирчиво осматривали интерьеры дворца после ремонта и, надо полагать, восхищались. Амин дал распоряжение начальнику Генштаба наладить взаимодействие с советским командованием; дважды он связывался с министром иностранных дел Громыко, и они сообща обсуждали вопрос об информировании международной общественности по поводу присутствия советских войск в Афганистане. Во время обеда Амин и его гости неожиданно почувствовали себя плохо: кто-то потерял сознание, у кого-то началась рвота; некоторые со стонами катались по полу, схватившись за животы. Перепуганная жена Амина вместе с начальником главного политуправления М. Экбалем Вазири стали звонить в Чарсад Бистар — центральный военный госпиталь, и в поликлинику советского посольства с просьбой о помощи.

В моем блокноте были записаны три фамилии: полковники Виктор Петрович Кузнеченков, Анатолий Владимирович Алексеев и афганский доктор — подполковник Хабиб Велоят. Полковник медицинской службы Кузнеченков окончил Ленинградское суворовское военное училище. В последующем учился в Военно-медицинской академии на военно-морском факультете. В предыдущие годы мне не удалось пополнить список военврачей, участников тех печальных событий. Их фамилии и место службы оберегались пуще зеницы ока. Впору спецназу и «комитетчикам» поучиться у медиков «заметать следы». Столь же тщательно засекретили парочку молоденьких медсестричек, ставящих больным клизмы где-нибудь в госпитале имени Бурденко.

Полковник Алексеев, на долгие годы замуровавший себя в молчании, после выхода на пенсию решился заговорить. Помог мне его разыскать Эмиль Михайлович Возняк, полковник, мой однокашник по факультету, в свое время проработавший в несвойственной ему унылой ипостаси — начальником 952-го Центра выздоравливающих. На отшибе, подалее от здоровых людей, в славном граде Баграме, в годы наиболее активных боевых действий и во времена эпидемии желтухи, безжалостно косившей военный люд. С марта по март 1984–1986 годов командир Эмиль ставил народ на ноги, крепил как их печенки, так и дух. Диетпитанием возвращал их в строй, чревоугодием вскармливал ненависть озлобленного солдата и насыщал холодным расчетом командира, устремляющего за собой в бой тех же подпорченных желтухой подчиненных. Их кровь, с разрушенными эритроцитами и не пролитую до поры, полковник Возняк очищал от билирубина заботами вверенного ему медперсонала, чтобы другой полковник, командир, в скором времени, отправляя людей на боевое задание, выплескивал ее, эту кровь, из тела собственного бойца и тела чужеродного.

У полковника разведуправления Прикарпатского военного округа Эмиля Возняка строгий учет: за два года такой его работы были «возвращены в войну» более 10 тысяч солдат и еще более 200 поднялись на ноги после дистрофии.

В обед 27-го полковник Анатолий Владимирович Алексеев, старший советник афганского госпиталя, был дома и собирался принять душ. В пятницу горячую воду подавали в «советский район» исправно, не ограничивая строгим лимитом. Вода, конечно, не повод отсиживаться в квартире, просто подошел выходной, и можно было отдохнуть от недельной мельтешни и нескончаемых забот. В Центральном военном госпитале на семь этажей приходилось всего-то 400 мест. (Война внесет свои коррективы, и через месяц-другой количество коек увеличат до 1100.) Представьте себе роскошно оборудованные правительственные палаты, с раковинами и ванными, отделанными ониксом. Строили лечебное заведение для членов правительства и высшего военного руководства, и красивое современное здание было лучшим не только в Кабуле, но, наверное, и во всем Афганистане. Так что помыться было намного приятнее на работе, а не в тесноте ведомственной квартиры…

Однако освежиться не получилось — примчался встревоженный Абдул Каюм Тутахель, подполковник, главный хирург.

— Надо ехать во дворец, там большое несчастье, — с порога запричитал главврач. — Много отравленных. Сильно отравленных. Начальник госпиталя Велоят Хабиб уже выехал, а меня послал за вами.

На выходе из дома врачей встретил запыхавшийся офицер из аппарата Главного военного советника.

— Товарищ полковник, начполитотдела генерал Тутушкин просит вас немедленно выехать в резиденцию товарища Амина, там…

— Передайте Петру Сергеевичу — знаем, выехали, — перебил Алексеев посыльного.

Возле «уазиков» их поджидали: полковник Виктор Кузнеченков — терапевт, полковник медицинской службы Станислав Коноваленко и анестезиолог Александр Шанин. Анатолий Владимирович поинтересовался, есть ли среди заболевших Амин? С Хафизуллой Амином ему приходилось встречаться несколько раз. Сначала мельком — это еще при жизни Тараки, в сентябре, когда произошла та злосчастная перестрелка между охраной Тараки и Амина. В госпиталь привезли изрешеченного пулями аминовского адъютанта Вазира Зерака. Три часа простояли у операционного стола — и спасли Вазира. А когда дело у того пошло на поправку, Амин, уже глава государства, выделил для своего адъютанта личный самолет «Боинг» (с американским экипажем), и Алексеев с Тутахелем вдвоем сопровождали единственного пассажира сначала в Москву, в больницу 4-го управления, а потом и в санаторий.

По словам полковника Алексеева, дальнейшие события развивались так:

«Во дворец доехали на двух машинах. В сопровождении товарища, которого я видел впервые. Он пояснил нам, неучтиво поучая, что Амин — сатрап, повергший страну в преисподнюю, не стоит нашего внимания и помощи и заслуживает только кары. На мой вопрос, что же там случилось и какую конкретно помощь нам предстоит оказывать, коротко ответил: „Увидите. Может оказаться, что никакую“. Я по сей день уверен — тот товарищ диагноз „болезни“ знал заведомо, и лучше нас, врачей. И второе, что меня глубоко возмутило. Сопровождающий, видимо, не понимал — он инструктировал не „расстрельную команду“, а медиков, военных врачей, которые хорошо понимали, что такое служебный долг. Он порекомендовал на все увиденное закрыть глаза, сославшись, как водилось, на государственные интересы.

При входе изъяли личное оружие. Стоявшие рядом афганские офицеры проводили нас недовольными, чуть ли не враждебными взглядами. Начальник Главпура Экбаль рвал на кусочки какие-то листки и, не здороваясь, молча указал кивком головы — идите наверх. Войдя в вестибюль, мы замерли и сразу поняли афганцев. Как прикажете „закрыть глаза“, если перед нами была душераздирающая картина, лично меня потрясшая до основания, и это потрясение я несу через всю жизнь. При воспоминаниях просыпается звериная ненависть к негодяям, учинившим убиение младенцев, и, честное слово, хочется завыть от пережитого и от бессилия помочь им, пусть даже задним числом.

В вестибюле, в зале, через всю анфиладу помещений, даже на ступенчатых маршах лестницы — всюду лежали люди и, извиваясь в стонах, корчились от боли. Это был разбросанный шевелящийся клубок страдающих, внезапно настигнутых болезнью и парализованных страхом. Более всего меня пронзили крики детей и причитания женщин. Нас подготовили увидеть умирающего Амина, а втолкнули в геенну огненную, где безжалостно правил бал сатана, экспериментирующий с дозами яда на детях и их матерях.

Навстречу уже спешил белый как мел подполковник Велоят Хабиб. Не говоря ни слова, увлек нас за собой. Вместе прошли через зал заседаний и увидели членов правительства, их жен и детей. Увидели и оторопели… От дикой несуразности и противоестественности: парадно сервированный стол, украшенный цветами, серебро столовых приборов, закуски и фрукты ярких окрасок, всевозможные напитки в изобилии. И рядом, будто умышленно для придания ужаса всей этой картине, по зеркальному полу рассыпаны люди в элегантных костюмах и вечерних платьях. Поверх шелков — узоры и вязь из золота и бриллиантов. Лежат замертво или немощно копошатся с пеной у рта. Те, кто приходил в себя, корчились от боли. Кто-то, точно во сне, вяло поднял руку, и она тут же с глухим мягким стуком упала на паркет. Хрупкое создание с ангельской позолотой белокурых волос мелко тряслось на руках беременной матери, плачущей в голос, обе утопали в слезах… („Светло-русое семейство“ было, как известно, у члена Политбюро ЦК НДПА Салеха Мохаммада Зерая — может, как раз его и увидел военврач Алексеев. Тем более что все Зераевы были в доме Аминов в тот страшный час. — Э. Б.).

Я вздрогнул от звука напольных часов, глухо и утробно отбивших 16.30. Ба-а-а-м… — покатилось по залам и, как благовест, — над сотрясенной землей и… сознанием. Массовое отравление было, так сказать, налицо… Но один мудрый доктор в погонах сказал тогда холодным голосом: „Да не были они отравлены. Их просто усыпили, „оглушили“ на время, какой-то дозой „выключили“.

Диагноз мы определили при своем сопровождающем, который исчез на несколько минут, а вернувшись, увлек нас за собой наверх, в покои Амина. Хафизулла лежал на кровати. Рядом стояла тумбочка с телефоном, и он все пытался дотянуться до него. Его состояние было крайне тяжелое. Глаза закатились, пульс едва прощупывался, аритмично подрагивал. Сопровождающий спросил: „Как дела?“ Кузнеченков многозначительно ответил: „Едва ли…“ Мы стали делать уколы, затем массаж грудной клетки. Отнесли его на руках в ванную и промыли желудок. В вены обеих рук ввели иглы, положили под капельницу. Появился ощутимый пульс и веки умирающего дрогнули. Сколько прошло времени, не скажу, но Хафизулла Амин, к нашему удивлению и к нашей радости, пришел в себя. Успели вытащить его с того света и впервые после приезда во дворец перевели дыхание, осмотрелись. Амин сжал руку не отходившей от него ни на секунду жены, успокоил, с трудом вымучивая каждое слово, дочерей, нетвердой, дрожащей рукой погладил по чернявой головке своего любимца — пятилетнего сына и попросил увести его. Сделать это удалось с трудом, мальчуган бился в истерике, сопротивлялся и щекой прижимался к груди отца, проводя ручонкой по его лицу и глазам.

Амин жестом подозвал к себе одного из адъютантов. Спросил, знает ли он, что произошло, и был очень обескуражен, что пострадали ни в чем не повинные гости. Попросил пригласить телевизионщиков и дать им возможность снять все на пленку. (После обеда планировалось интервью, и творческая группа находилась во дворце. К утру журналисты не досчитались двух коллег — они были убиты.)

Неожиданно вынырнул „товарищ“, о котором мы успели позабыть. Впопыхах предупредил: „Чтобы вас через пять минут во дворце не было. Не успеете, я за вас не отвечаю. — И, посмотрев в сторону Амина, добавил: — Бегом отсюда, ему ваша помощь уже не понадобится“.

Выстрелы, то одиночные, то длинными очередями, звучали рядом с дворцом, но Алексеев не придал им значения: в Кабуле стреляют практически каждую ночь. А время — седьмой час, для декабря это уже ночь.

— Ну, что, идем к другим? — Кузнеченков, еще раз проверив пульс и давление у Амина, посмотрел на командира. — Велоят что-то про старшего сына Амина говорил, вроде тоже отравление.

Однако дошли мы только до коридора — мощный залп сотряс здание. Зазвенели битые стекла, погас свет, посыпались с потолка люстры. Внизу закричали, где-то что-то вспыхнуло. Бежать к выходу мы не решились — на ступенях парадного залегли несколько афганцев и вели ответный огонь. Укрылись с Виктором за стойкой бара. Пальба набирала силу, здание вновь содрогнулось от попадания тяжелых снарядов.

Виктор толкнул меня плечом и показал взглядом. Я не поверил своим глазам — к нам навстречу шел Амин, весь обвитый трубками капельниц, а сами флаконы с физраствором нес в обеих руках высоко поднятыми над головой — словно сдавался или обращался с мольбой к небу. Я вытащил иглы из вен, подвел его к бару, с помощью Виктора усадил на пол, застеленный ковром. Амин настолько ослаб, что не в состоянии был подогнуть локоть и опереться на него. Я сразу понял — он уже не жилец…“»

2

— А потом… — на этом слове Анатолий Владимирович прервал свой рассказ. Молчал. Долго молчал. Глухо погрузившись в воспоминания, позабыл о нас, вроде бы нас для него вовсе не существовало. Глубоко вздохнул, прокручивая в голове зловещие кадры непридуманного чудовищного фильма, жанр которого невозможно определить. — А потом… голова Амина бессильно упала на грудь, — справившись со своими чувствами, вяло, явно с неохотой, продолжил Анатолий Владимирович. — Дышал он прерывисто, задыхаясь, с клокочущим хрипом. Вдруг тело его напряглось, встрепенулось, ноги вытянулись. Подумали — началась предсмертная агония. Он с трудом приоткрыл слезившиеся глаза; сейчас я понимаю — Амин не разучился плакать. Было видно — прислушивается. Тогда и мы с Витей услышали детский плач и сквозь узорчатый орнамент кованого железа увидели на лестнице мальчика…

По лестнице спускался мальчик и жалобно скулил. Страх поглотил все крохотное существо. Страх упивался своим величием, загромоздил залу, сжал тисками горлышко ребенка.

Мальчик, придерживаясь за стену, обошел, бережно ступая на носочках, женщину, лежавшую на ступеньках и корчащуюся от боли. Слезы текли по пухлым щечкам и падали на новую рубаху, надетую по случаю гостей.

Мальчик невидящим взглядом почувствовал защиту. Неверными шажками, разбросав в стороны маленькие ручонки, он посеменил к лежащему телу, припал на колени, обхватил за ноги отца и уткнулся в одежду… липкую от крови. Амин прижал его голову к себе, и они вдвоем прислонились к стене. Кровь пятилетнего кроху не испугала — или свыкся, пока шел, — ее много было вокруг. Он ощущал только тепло своего отца.

А он, отец, полулежал на полу, прислоненный к барной стойке. Жизнь постепенно вытекала из него. Приоткрытые ресницы дрогнули, на ворсинки волосяных щетинок накатилась маленьким сверкающим бриллиантиком влага… Сил не хватило попросить сына: «Уходи… уходи…» Ему опасно было находиться рядом. Отец понимал — пришли за ним…

Он прижал малыша к своей груди. Они так и лежали в обнимку, испачканные своей и чужой кровью, и отец что-то шептал, успокаивал в полусознании и покрывающем его забытьи. Мальчишка повел головкой, словно поуютнее умещаясь под шеей отца, и, всхлипывая, припал ушком к полным запекшимся губам отца.

Какие слова вливались в это розовое детское ушко, нам никогда не узнать. Но, думаю, слова утешения одинаковы на белом свете — что у диктатора, что у жестянщика…

В том диком пекле затерялся малый след… Где-то — пепелинкой в пепле… И некому отмстить, ответить… Мужчин в роду не стало — их истребили. Прошелся сапог солдатский по всей семье и роду Аминов.

Полковник Кузнеченков, отвернувшись от Амина с сыном, вымученно сказал Алексееву: «Пойдем отсюда — не могу…» Знать бы им, что они — последние, кто видит Амина живым. Почему они, медики, бросили тогда их — Бог его знает, и он один им судья. Когда военврачи бежали по коридору, ударило с адским грохотом, разорвалось пространство, и взрывной волной их отбросило к двери, за которой они и укрылись. В зале было темно и пусто, из высоких широченных окон, с уже полностью выбитыми стеклами, немилосердно обдувало холодным воздухом и доносились звуки выстрелов и взрывов. Они встали в проемах окон, прячась от случайной пули: Кузнеченков — в простенок слева от окна, Алексеев — справа. Так судьба их и разделила в этой жизни.

Распахнется от удара ногой дверь, и грохот этот ударит не по перепонкам, а шибанет с жуткой силой по сердцу в предчувствии еще неугаданной беды, и в темноте, из губительной тьмы, запульсирует долгая автоматная очередь — предвестник кончины… Кто стрелял, зачем — поди разберись в пылу и азарте атаки.

И сегодня, годы спустя, убивец молчит. Один он влетел, один полоснул от бедра или навскидку, и один он знает об убитом враче и своем невольном согрешении. Или же прикрылся щитом, загодя заготовленным «комитетчиками», осознающими — позор надобно скрыть: свой своего порешил, на тот свет отправил. Думали, думали, пока не решили — бах его! — в шкаф: «спрятали» в нем полковника медицинской службы, главного терапевта. И как после такого не сплюнуть в сердцах и не выругаться. Угораздило же бестолочей, без всякого почтения к военному человеку, определить его принять смерть в затхлом запертом шкафу. Не стану резонерствовать о том, что залы резиденций — это не коммунальные московские квартиры, в которых вдоль стен и по углам в нагромождении теснятся и шифоньер от бабушки, и гардероб от дедушки, и шкаф от тетушки, и тумбочка от времени былого. А ведь как оправдывается боец Сергей Коломеец годы спустя (2009 г.): «Нам инструкция была дана: если комната пуста, дать контрольную очередь по мебели, по шкафам и под кроватью».

После таких слов становится понятно, почему Виктора Петровича ловко «упрятали» в шкаф и упорно продолжают «прятать» и сегодня. И при этом еще намекают нам: инструкция, мол, всему виной — лупить приказано с бедра да веером без размышлений. А потому боец здесь ни при чем — попал под руку человек, а пуля, как известно, тем более шальная, — дура. Но вот беда: где ударит — там и дыра. Непредумышленно все вышло, а человека нет. Нам пояснили, мы — прозрели, и вроде бы не так уж «удручающе» полковник и убит…

А ты все же пойди, боец, повинись перед сыном полковника — адрес его я тебе подскажу. У тебя, наверное, внуки растут — для них это важно. А может, вовсе и не трусишка он, этот молчун, может, убит был в том бесславном бою? Или позже за грехи ему воздалось — пулей сражен был. Тогда они — квиты, и где-то там, высоко-высоко, их кто-то справедливо рассудит. И — простит…

Рухнет со стоном на пол полковник Кузнеченков, ударится тяжело, и, пока Алексеев, уже не обращая внимания на стрельбу, донесет его большое отяжелевшее тело до лестницы, военврач будет уже бездыханен.

— Мертвых приказано пока не брать, — отмахнутся от него у входа во дворец, где грузили на машину раненых. До него не сразу дойдет, что сказал это на чисто русском языке солдат в афганской форме.

— Он еще жив, просто ранен, — обманет Алексеев.

Полковника погрузят в бронетранспортер. Его попутчиками будут изувеченные боем ребята из экипажа Олега Балашова (группа КГБ «Гром»). За радостью, что жизнь для них продолжается, за мужиковато-фамильярной просьбой: «Дай закурить», уже прореживались пока не видимые и не осязаемые всходы покалеченных душ. Еще незримо было душевное увечье, но окаянный штурм царапнул отметиной разум и сердце и уже обнаружил себя в пренебрежительном, до наглости и бесстыдства, отношении к телу павшего солдата, над прахом которого полковые знамена и головы склоняют, а не подтрунивают. Пусть и случайно, в состоянии возбуждения и исступления, пусть и не желая худого. Я так прошелся по Владимиру Федосееву, но без всякой укоризны в его сторону — понимаю бойца, который только что вышел из пекла. И все же на пороге судеб этих людей, переживших ночь Кабула, лежала жестокость и черствость — останется только сделать следующий шаг…

«После боя подошел ко мне Володя Гришин, спросил насчет самочувствия, — рассказывал об этом эпизоде сам Федосеев. — Я ответил, что нормально. Тогда он подхватил меня, и на одной ноге я допрыгал с его помощью до машины. Лешу Баева положили рядом. Ко мне на колени поместили врача — то ли хирурга, то ли терапевта. Пощупал я его — готов. Говорю: „Ребята, он же мертвый. Можно, я положу его вниз? Какая ему разница?“

Положили. Как мертвого, который уже никогда не сможет обидеться. Анатолий Владимирович поднял Кузнеченкова с железного пола, обтер лицо, волосы на голове расчесал, прикрыл плотно веки, дождался оказии и довез его тело до посольской больницы. Поспешившим навстречу врачам сказал глухо, подавляя боль: „Мы ему уже не нужны“. А сам встал к операционному столу, на который, один за другим, сменяясь, начали поступать раненые: советские, афганские, гражданские, военные, женщины и дети.»

…Кабул, погруженный во тьму, привычную для себя, вековую, столько проглотил в эту ночь трассеров, выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, уханий гранатометов, раскатных выстрелов пушек и орудий, разрывов гранат, брызг расплавленного разящего металла, снопов косящего огня — что содрогнулся подлунный мир. И раненные осколками, пулями, огнем опаленные и обгорелые бойцы и солдаты все поступали и поступали. Их латали, зашивали раны, а следом сбрасывали в тазы, без всякого уважения к омертвелому мясу, ненужные части — фрагменты рук и ступней.

Одни из первых погибших при штурме дворца, первые «ноль двадцать первые» в афганской войне: полковник Кузнеченков, спасавший Амина, и полковник Бояринов, порывавшийся его, Амина, убить, — лежали в морге. Рядом. Геннадию Бояринову посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. И Виктора Кузнеченкова, тоже посмертно, отметили орденом Красной Звезды. Обоих — за выполнение своего служебного долга. Афганистан начинался вот с таких нелепых стечений обстоятельств…

Сын Виктора Петровича Кузнеченкова закончил Ленинградскую военно-медицинскую академию имени Кирова и стал военным врачом. На кафедре военно-полевой хирургии его учил профессор, доктор медицинских наук полковник Алексеев, который за Афганистан «заслужил» только грамоту с тремя ошибками. Правда, на международном симпозиуме «Медицина катастроф», проходившем в Италии, Папа Римский за самоотверженность при спасении людей в экстремальных условиях в дни католического Рождества вручил ему символический «Пропуск в рай». Как видим, награда своего героя не нашла — Анатолия Алексеева обошли правительственным вниманием, но под пристальным вниманием кагэбэшников он находился долгие годы. Для начала его подвели к мысли — все хорошо забыть и «петь» с голоса официальной пропаганды, отстаивая версию о перевороте и смерти Амина, как деле рук самих афганцев, свершивших справедливый суд над тираном. А однажды ему вообще поставили в укор, почему-де он спасал Амина — врага…

К журналистам Анатолий Владимирович относился скептически и избегал с ними встреч не столько потому, что его когда-то «страшно» предупредили, сколько из-за большого недоверия к ним и их мажорным россказням о проявленных чудесах храбрости при взятии дворца. Те, кто тогда брались за перо, замученные до самой смерти идеологией развитого социализма, в уютном согласии со своим мировоззрением считали для себя справедливым и подавали это читателям, что жестокий диктатор, которым и был Амин — это аксиома, и нет предмета для дискуссий, — должен издохнуть как собака. И дети, его отпрыски, такие же, и того же заслуживающие. Яблоко от яблони далеко не падает.

«Ничего более жуткого и кошмарного, ничего более позорного я в своей жизни не переживал. Здоровенные бугаи, вооруженные по горло самым современным оружием, спокойно снарядились убивать вальсирующих на балу людей, и в боевой лютости, настигнув их, уже отравленных ядом и полуживых, добивали в упор — во имя надуманной „высшей цели“. Не щадя при этом ни детей, ни женщин. Убивали хрупкие розовые комочки, в страхе прижимавшиеся к груди своих беспомощных, поверженных отцов, на их глазах убивали невинных, целомудренных крох.»

Эти слова принадлежат совестливому человеку, военному врачу, пережившему кошмар «Варфоломеевской ночи Кабула», — полковнику запаса Анатолию Владимировичу Алексееву.

Врачам Коноваленко и Шанину повезло больше. Они спрятались в первой попавшейся комнате и, когда вбежавшие к ним бойцы закричали: «Русские есть? Выходи!», тут же откликнулись: «Да, есть». «Ну, наконец-то, мы вас нашли, — обрадовались неизвестные. — По всему дворцу ищем. Нас перед штурмом ориентировали: имейте в виду, там могут быть наши в белых халатах». О других, «не в халатах», у перепуганных насмерть врачей не поинтересовались. Генерал Дроздов, благословляя Шарипова на штурм «по своей линии», наказывал поберечь капитана и женщину, выполнявших якобы спецзадание. Наших, советских. Но больше — своих, внедренных загодя и прошедших курс «молодого бойца» в аудиториях КГБ. В воспоминаниях дочери Салеха Зерая отмечается новая деталь — по ее словам, в тот драматический день, 27 декабря, во дворце Тадж-Бек, помимо узбекских поваров, находилась некая русская женщина. «Когда жена Амина показывала нам дворец, мы столкнулись с русской блондинкой в коридоре, — вспоминала она. — Супруга Амина сказала, что эта русская женщина проверяет пищу, которую готовят афганские повара для Амина». Эти слова говорят о том, что Хафизулла Амин больше доверял агентам КГБ, чем своим соотечественникам.

Хотелось бы узнать, любопытства ради, какой партийный стаж был у этой «русской блондинки», не более того. Даже имени ее не надо: ведь очевидно, что она — «мадемуазель Талебова».

А то, что данная «мадемуазель» состояла на партучете в Первом главном управлении, — и так понятно: они, «мокрушницы», все были из одной норки…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.