Пятая неделя

Пятая неделя

Четверг 20 февраля, вечер

В спальне

По английскому было столько трудных уроков, что целую неделю у меня руки до дневника не доходили. Но сегодня я непременно должна написать, потому что встретила девушку, которую попробую взять себе образцом для подражания, чтобы стать по-настоящему приятной молодой особой.

Тетя и дядя ушли в театр, и перед уходом тетя сказала, что если у меня есть какая-нибудь работа, то я могу посидеть в спальне. И здесь, понятно, куда уютнее, ведь и стол побольше и лампа получше, чем в детской.

Нынче утром дел у меня было совсем немного, и я сидела у тети в спальне, вязала крючком и слушала, как она рассказывает истории о стокгольмцах. Но на самом интересном месте нагрянул с визитом некий господин. Фабрикант В. из Вестероса, старый добрый друг дяди Уриэля, он приехал в Стокгольм, чтобы участвовать в собрании пайщиков акционерного общества. А к тете пришел потому, что хотел просить ее об услуге.

В столицу он приехал с дочкой и теперь спросил, нельзя ли ей пообедать у Афзелиусов. Тетушка окажет ему огромную услугу, сам-то он должен присутствовать на обеде собрания пайщиков, а туда он барышню взять с собой никак не может. Тете ни в коем случае не стоит ради нее беспокоиться, ей всего лишь семнадцать лет, девочка совсем. И как раз по этой причине ему бы не хотелось, чтобы она обедала одна в гостинице. Не очень прилично для столь юной особы.

Тетя рассмеялась и заверила его, что будет очень рада видеть у себя юную мадемуазель В. И добавила, что если она чувствует себя одиноко, то может прийти сюда в любой утренний час. Однако фабрикант полагал, что, раз уж Сигне оказалась в Стокгольме, она определенно захочет вволю побегать по магазинам, и потому было договорено, что придет она к половине четвертого, когда мы обычно садимся обедать.

Как только они всё решили, г-н В. распрощался, а тетя потом сказала мне, что принять юную мадемуазель В. не так-то легко, потому что, как она слыхала, девица весьма избалована. Во всяком случае, она распорядится испечь на десерт бисквитный пирог и постелить чистую скатерть. Мне тетушка посоветовала сменить воротничок и манжеты, ведь вестеросские господа В. слывут ужасно аристократичными и элегантными.

Около половины четвертого дядя Уриэль вернулся из управления тюрем, а Элин — из Олинской школы. (Аллан ходит в небольшую школу для малышей, и он уже дома.) Тетя немедля предупредила их, что к обеду будет гостья, так что, пока не пришла мадемуазель В., им надо бы немножко навести красоту.

— Вряд ли она придет очень скоро, — сказал дядя. — Я знаю провинциалов, и тех, что живут в мелких городках, и обитателей поместий. Они никогда не приходят вовремя, будто вообще не выучились смотреть на часы.

И, как всегда, дядя Уриэль оказался прав. Мадемуазель В. не появилась ни ровно в половине четвертого, как было договорено, ни в тридцать пять четвертого, ни даже без двадцати четыре. Мы гадали, уж не забыла ли она номер дома и не угодила ли, чего доброго, под телегу с пивными бочками, приехала-то из провинции и, разумеется, не привыкла к сумасшедшему движению на улицах Стокгольма.

Дядя уселся в большое мягкое кресло в спальне и сказал, что вздремнет до обеда. Тетя снова и снова выходила на кухню проверить, не осел ли пирог или все-таки держится. То говорила, что весьма непунктуально со стороны мадемуазель В. этак опаздывать, то, что уже опасается, не случилось ли чего с девочкой, ведь отец прямо-таки ее обожает.

Без четверти четыре дядя Уриэль сказал, что страшно проголодался и, коли у барышни не найдется оправдания вроде перелома ноги, он съест ее, когда она придет.

В этот самый миг в передней зазвонил колокольчик, и я подумала, как бы я сконфузилась, если бы опоздала на четверть часа, и искренне посочувствовала мадемуазель В.

Но когда она вошла в гостиную, где все сидели в ожидании, ни малейшего признака смущения в ней не замечалось. Она устремилась к тете и дяде, обняла, поцеловала в обе щеки и попросила разрешения называть их «тетя» и «дядя». Затем расцеловала в губы Элин, Аллана, а заодно и меня, сказала, что мы можем звать ее Сигне, и держалась так дружелюбно и весело, что мы все мгновенно в нее влюбились.

Тревожилась я совершенно напрасно. Мадемуазель В. ни капельки не огорчилась по поводу своего опоздания, даже прощения не попросила, более того, словно бы ожидала похвалы, что пришла почти вовремя. Ведь в Стокгольме столько чудесных магазинов! К примеру, «Лейас», ох нет, о нем лучше и не думать, или «Магнуссон» на Вестерлонггатан!

Мадемуазель В. (пожалуй, надо бы писать Сигне В., раз она предложила мне отбросить церемонии) выбежала в переднюю и вернулась с кучей свертков, чтобы показать свои покупки. И хотя дядя совсем недавно говорил, что ужас как проголодался и готов съесть ее самое, а тетя очень беспокоилась из-за десерта, оба они не спеша рассматривали то одно, то другое. Когда же мадемуазель В. (ну вот, опять я написала «мадемуазель В.»! Наверно, лучше уж так и продолжать) развернула отрез голубого батиста, она сама вскрикнула от восторга. Но тотчас вскинула брови и огорченным тоном сказала, что ужасно робеет, потому что не знает, как другие вестеросские девушки переживут эту вот материю. Не дай Бог, бросятся всем скопом в Мел арен!

Красивой мадемуазель В. мне не показалась, нет, в самом деле не показалась, но она безусловно притягивала взгляд.

Когда мадемуазель В. ничего не говорила (хотя молчала она нечасто), выглядела она как все прочие юные девушки. Маменька обыкновенно говорит о людях с «яркой» внешностью, но мадемуазель В. такой не была. У нее курчавые светлые волосы, прелестный маленький ротик, белые зубы, нежное розовое личико, очаровательные ямочки на щеках, круглые голубые глаза и вздернутый нос. Мне казалось, я видела очень много похожих лиц, так что сперва даже не задумывалась о ее внешности. Однако было в мадемуазель В. что-то особенное, чего мне до сих пор видеть не доводилось. Она ничуть не смущалась курносого носа, напротив, словно бы выставляла его напоказ, как и круглые младенческие глаза и забавные светлые хохолки-брови.

При всяком удобном случае я во все глаза смотрела на мадемуазель В., потому что с первой же минуты поняла, что у нее можно многому научиться.

И вообще так странно, что она вовсе не говорила о том, о чем говорят здесь, в Стокгольме, кроме магазинов, конечно. Она не говорила ни о королевском семействе, ни о театрах, ни об Обществе поощрения искусств. Нет-нет. Она говорила только о Вестеросе.

Дяде Уриэлю за пятьдесят, а тете Георгине по меньшей мере сорок, но она рассуждала с ними так, словно им по семнадцать, и, как ни удивительно, возникало впечатление, будто именно так с ними и должно обращаться.

Она рассказывала о катании на санях, якобы ужасно забавном, и выложила дяде и тете все глупости, какие болтал господин, который был возницею. Как раз когда он увлеченно расточал любезности, она незаметно дернула вожжи, так что лошадь заехала в канаву, а санки перевернулись. Ведь надо же хоть как-то развлечься, катаясь на санках, сказала она.

При этих словах круглые глаза глуповато и совершенно невинно глядели в пространство, но курносый носик сморщился, будто говоря, что кавалер получил вполне по заслугам, а брови взлетели вверх, ужасаясь, что она могла быть такой озорницей.

Пятница 21 февраля, утро

В гостиной

Вчера я не смогла написать больше, потому что очень захотела спать, и сейчас непременно расскажу еще кое-что о мадемуазель В.

Когда рассказы о праздниках иссякли, она завела речь о школе и пожаловалась тете и дяде на ужасных учительниц. Они прескверно к ней относились и вечно ставили плохие оценки, а все потому, что не могли стерпеть, что она гуляла по улице с мальчиками. Только ведь она ничего дурного не делала, просто шла себе по улице, и все равно они были недовольны. От зависти, понятно.

Тут она опустила брови, глаза стали большими и темными, а нос чуть ли не выпрямился. Казалось, воочию видишь, как эти старые девы, строгие школьные мамзели, сидят у окна, смотрят, как она проходит мимо с юными кавалерами, и злятся.

Тетя спросила, бывала ли она раньше в Стокгольме. Нет, дальше Энчёпинга она нигде не бывала, но эту поездку прошлой осенью никогда не забудет. Ужасно неприятная была поездка, из-за глупого попутчика.

У нее, видите ли, есть в Энчёпинге несколько подружек, которые учились в вестеросской школе, они не раз приглашали ее в Энчёпинг, но съездить как-то не удавалось, потому что папенька и маменька опасались отпускать ее одну в дорогу. И вот минувшей осенью она прослышала, что хозяин энчёпингского постоялого двора подвез в Вестерос нескольких проезжающих в своей лучшей карете, и тогда она попросила у маменьки разрешения поехать в Энчёпинг, когда карета отправится в обратный путь. Поскольку же это была карета, наверняка с кучером и отличными лошадьми, а других пассажиров не предполагалось, то на сей раз ей милостиво разрешили отправиться за пять миль.[39]

На первой миле все было прекрасно, но в Кунгсоре кучер открыл дверцу и сообщил, что, по уговору с неким молодым господином из Кунгсоры, должен доставить его в Энчёпинг. Юноша порядочный, скромный, сказал кучер, ничего плохого не сделает.

Что ж, она, конечно, не могла не позволить молодому господину сесть в карету, но была весьма раздосадована. До сих пор она все время ела яблоки, но с появлением незнакомца придется перестать. Вряд ли это удобно. Путешествовала-то впервые и толком не знала, что удобно, а что нет.

Ей казалось, что и смотреть на незнакомца неловко, и не обращать на него внимания тоже, поэтому она отвернулась к окошку, устремила взгляд на край придорожной канавы.

Но дорога ухудшилась, карета подпрыгивала на ухабах, мадемуазель В. подбрасывало высоко вверх, и тут она ненароком глянула в сторону попутчика. И заметила, что он тоже смущен. Сидел напротив нее и опять-таки смотрел в окно.

Он так повернул голову, что лица ей видно не было, только жидковатые, гладко зачесанные волосы, узкий затылок, высокий пристежной воротничок и светло-серый костюм. А светлосерые костюмы на мужчинах всегда вызывали у нее отвращение.

Но в тот миг, когда мадемуазель В. рассказывала, до чего скромно сидел попутчик, глядя в окно, мы прямо воочию увидели, как он словно бы старался искоса запустить глаза за уголок, так что все мы поняли, как вел себя невинный попутчик.

Дорога опять стала получше, и мадемуазель В. вновь принялась смотреть на обочину, но потом карета запрыгала по ухабам, и она волей-неволей бросила взгляд на обладателя серого костюма. И увидала, что он отвернулся от окна и немножко подвинулся в ее сторону. Но стоило ей чуточку приподнять брови и сердито глянуть на него, как он поспешно отодвинулся в противоположный угол и повернулся к ней спиною.

Она ни слова не говорила, и он молчал, но дорога была прескверная, карету трясло, и кто его знает, то ли против воли, то ли с охотою, но вскоре он сидел рядом с нею и смотрел в ее окно.

Она удивлялась только, что он ничего не говорит. Наверно, не знал, как начать.

Наконец, когда они уже подъезжали к Энчёпингу, за окном потянулись поля, заросшие хреном, куда ни глянь, повсюду хрен. Тут попутчику пришла в голову какая-то идея, и он негромко сказал пискливым и шепелявым голосом:

«Хороший хрен уродился в этом году».

Вот уж неправда. На ее взгляд, хрен никудышный, но тем не менее она тихонько и скромно сказала «да», полагая, что не годится возражать незнакомцу, который просто хочет завести ученую беседу.

Он снова уставился в окошко, и она сообразила, что он изо всех сил старается придумать, что бы такое еще сказать, но возле дороги не было ничего, кроме обширных полей никудышного хрена, и новых идей у него не возникло.

«Хороший хрен уродился в этом году», — снова повторил он, все так же пискливо и шепеляво, но погромче.

И вот тут терпение у нее лопнуло. Что же это за человек, который другой темы для разговора, кроме хрена, найти не может!

«Да ничего подобного!» — вскричала она, топнув ножкой по полу кареты.

Он испугался. Отпрянул, задел при этом запор на дверце, дверца распахнулась, и он головой вперед вывалился на дорогу.

Она попыталась окликнуть кучера, чтобы тот остановился, но кучер не слышал, карета катила дальше. Вдобавок они уже подъезжали к окраине Энчёпинга, и она решила, что ничего с ним не случится, пешком дойдет, благо уже недалеко. Поделом ему за глупость.

Она обвела нас всех взглядом, проверяя, согласны мы с нею или нет, но мы только рассмеялись. Прямо помирали со смеху. Описать невозможно, как занятно она рассказывала и как играла лицом. И как замечательно его передразнивала!

— Деточка, тебе надобно играть на театре, — сказала тетя.

— Вы правда так думаете, тетя? — сказала она. — Я мечтала об этом, но папенька с маменькой против.

— Ты могла бы стать новой госпожою Альмлёф,[40] и даже еще забавнее, — сказал дядя Уриэль. — Я поговорю с твоим отцом, непременно.

— Спасибо, милый дядя, но, пожалуй, не стоит. Видите ли, есть еще один человек, который тоже против.

— Ах, вот оно что, — сказал дядя. — Коли так, не стоит больше говорить об этом.

— Да, — вздохнула мадемуазель В., — не стоит.

* * *

Нынче я весь день очень много думала о мадемуазель В. Теперь мне понятно, что имела в виду тетя Георгина, когда назвала меня скучной и замкнутой. Понятно, ей бы хотелось, чтобы я была такая, как мадемуазель В. И она совершенно права. Всем молодым девушкам надо быть такими приветливыми, говорливыми, веселыми, открытыми и естественными, как мадемуазель В.

Но как, как мне стать такой, как она?

* * *

Мадемуазель В. пришлась мне очень по душе, и после ее ухода я ужасно расстроилась, оттого что совершенно на нее не похожа. Дядя и тетя вечером были в театре (об этом я, кстати, уже упоминала), их пригласил фабрикант В., а я сидела в спальне и писала, пока глаза не начали слипаться, так что я хочешь не хочешь отправилась на боковую.

Но спала я недолго, вскоре опять проснулась. Тетя пришла из театра и сейчас стояла в детской, разговаривала с Уллой, которая, дожидаясь ее, в постель не ложилась. Я услышала, что говорят они о юной девице, причем обе жутко ее нахваливают, и конечно же подумала, что обсуждают они мадемуазель В. Поэтому глаз я не открыла, наоборот, прикинулась спящей. Мне очень понравилась мадемуазель В. и очень хотелось быть похожей на нее, но все-таки…

— Как по-твоему, Угла, она ведь милая и благовоспитанная барышня? — спросила тетя.

— Знаете, хозяйка, — отвечала Улла, решительно и отчетливо, — я думаю, более благовоспитанной и скромной девушки не сыщешь.

— Никакого жеманства, никаких неприятностей с молодыми господами. Уходит и приходит вовремя. К тому же она способная, Улла. Полковница X***** говорит, английский дается ей с легкостью.

Меня слегка удивило, что полковница X***** знает мадемуазель В. Странно и то, что, по тетиным словам, у нее нет никаких историй с молодыми мужчинами.

— Та малышка, что была здесь нынче, очень мила, — сказала тетя. — Но согласись, Угла, иметь такую в своем доме было бы нелегко, верно?

— Да, без хлопот иной раз не обошлось бы, — согласилась Улла.

Теперь-то я поняла, что говорили они обо мне. И обрадовалась. Готова была вскочить с постели и расцеловать тетю, но подумала, она может рассердиться, что я слушала, а потому так и лежала тихонько.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.