Глава 15. Корни

Глава 15.

Корни

Моя бабушка Мария Георгиевна прожила до девяноста трех лет. Она рассказывала удивительные истории, созвучные порой тургеневской или толстовской прозе. Со стороны своей мамы, моей прабабушки, Мария Георгиевна унаследовала фамилию Мелик-Гайказова. Приставка «Мелик» у армян означает «сиятельный князь». И, следовательно, по этой линии родословной моим прапрадедом был последний царь Армении – Гайказунь.

Прабабушка, сиятельная княгиня Наталья Николаевна Мелик-Гайказова, жила вместе с семьей то в Санкт-Петербурге, то в Москве и была принята при дворе его величества. Она имела теплые, дружеские отношения с царицей Александрой Федоровной, супругой Николая II и любимой внучкой королевы Англии Виктории. Положение Александры Федоровны в царской семье всегда было сложным, несмотря на большую взаимную любовь между супругами, которую они пронесли через всю жизнь. Эти сложности возникали из-за драматических отношений царицы со свекровью, императрицей Марией Федоровной, которая не принимала ее с самого начала в качестве жены для сына Николая.

Вместе с мужем, российским императором Александром III, Мария Федоровна упорно отвергала свою будущую невестку. Свадьба Николая II состоялась через три недели после смерти отца…

Наталья Николаевна Мелик-Гайказова познакомилась с Александрой Федоровной еще до брака, на одном из светских балов в Германии, во время салонной игры. Девушки встречались и после, обменивались посланиями, делились мыслями о жизни. Она молила Бога, чтобы Александра Федоровна согласилась на брак с Николаем Романовым и смогла переехать в Россию. О том были письма между Алике и Натали, так называли себя подруги, хранимые бабушкой вместе с фотографиями, постыдно утерянными мной при поспешной эмиграции из России.

Наследник престола, которому было суждено стать последним русским государем Николаем II, обожал Алике. Императрица Мария Федоровна же не любила немцев. В девичестве датская принцесса Дагмар не могла забыть, как Пруссия вместе с Австрией под водительством прусского короля Вильгельма в 1864 году напала на Данию и отторгла у нее провинцию Шлезвиг-Гольштейн. Но Николай настаивал на своем, угрожая в противном случае вообще отказаться от престола. Хорошо знавший царя С.Ю. Витте очень точно заметил: «У Николая II упрямство заменяло волю».

Как известно, Николай Романов своего добился, и принцесса Гессен-Дармштадтская стала последней русской императрицей. По мнению историков, большую роль в том, что этот брак состоялся, сыграла королева Великобритании Виктория, подключившая в поддержку своей любимой внучке всю мощь и изощренность британской дипломатии.

Впрочем, отношения свекрови и невестки продолжали оставаться холодными, чтобы не сказать, откровенно враждебными. В январе рокового 1917 года Мария Федоровна записывает в дневнике: «Если бы только Господь открыл глаза моему бедному Ники и он перестал бы следовать ее ужасным советам! Какое отчаяние! Все это приведет нас к несчастью!»

Натали Мелик-Гайказова держала светский салон в Москве. В их особняке собиралась тогдашняя столичная тусовка. Это время уже ясно помнила моя бабушка. Она рассказывала об этих вечерах – вспоминала Станиславского и его манеру ставить развлечения собравшихся, будто в театре; Немировича-Данченко и его интересные шутки и блистательную игру в буриме; одного композитора, который часто приходил и всем надоедал…

– Он как войдет, так сразу же садился за рояль и играл, играл, играл! Не давал возможности петь романсы, и приходилось уединяться, чтобы поговорить. Музыка была неплохая, но ОН САМ! – восклицала бабушка.

– Что?

– Такой неопрятной внешности, лицо длинное, просто лошадиное. И ведь какая наглость! Позволял себе ухаживать за мамой! Как же его фамилия? Вот ведь выскочила из головы! Дай-ка вспомнить…

– Ну все же, как же его фамилия, бабушка? – настойчиво спросил я.

Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось:

– Ах да! Вспомнила! Рахманинов его фамилия! Точно! Рахманинов! Каков был нахал!

…Бабушка в молодости была красавицей и обладала от природы прекрасным голосом, особенно замечательным тембром: «бархатным» драматическим сопрано. Она брала частные уроки пения в Москве и Петербурге, и ей всерьез предлагали учиться в консерватории, против чего папа категорически протестовал:

– Вот еще! Моя дочь будет артисткой? Этого в нашей семье я не допущу! Мать – сиятельная княжна, а дочь – комедиантка! Ни за что!

Мария Георгиевна окончила пансион для благородных девиц, и папа считал, что для девушки подобного образования вполне достаточно.

Она вспоминала свой выпускной бал. Тогда первый раз разрешили пригласить лицеистов. Они пришли в серых мундирах с золотыми пуговицами и при шпагах.

Восточная юная красавица, коей предстала их взорам моя бабушка, вызвала огромный интерес у статных молодых людей. Один из лицеистов успел первым пригласить ее на танец. Мария Георгиевна чувствовала себя Наташей Ростовой. Они весело закружились по залу. Завороженная светом и музыкой, она смеялась, закидывая голову назад, опираясь на руку лицеиста в быстром вальсе. А он, восхищенный ее внешностью, в самом конце танца, улучив момент, прикоснулся губами к ее уху. Мария Георгиевна резко остановилась и влепила наглецу пощечину. Музыка в это мгновение стихла, и поэтому звук от хлесткого удара разнесся по всему залу!

Директриса пансиона, наблюдавшая за воспитанницами, вскрикнула и, негодуя, позвала Марию Георгиевну:

– Как вам не стыдно, мадемуазель Мара! Что за воспитание?!

Мария сделала реверанс и с зардевшимся лицом произнесла:

– Пусть он сам объяснит за что!

После этих слов она бросилась из зала под общий гул собравшихся, обсуждавших ее поведение.

Вся же историческая «соль» данного события заключалась в том, что этим наглецом лицеистом был родственник императора российского, сын великого князя Константина Константиновича, который влюбился в Марию без памяти.

Про сватовство бабушка рассказывала массу трогательных историй. Они были такими нереальными для советского времени, что воспринимались мной как пересказ исторических романов.

…Однажды в 1914 году Наталья Николаевна решила съездить за границу и взяла с собой дочерей. Мария была старшей, почти пятнадцатилетней девушкой, а младшая, Элеонора, семи лет от роду. Цель поездки у Натальи Николаевны была наиважнейшая: посетить салоны шляпок в Европе и обновить свой гардероб. Царский рубль был тогда самой стабильной и дорогой валютой. За него давали повсюду большое количество европейских денег. Если сравнивать с сегодняшним днем, рубль тогда стоил более ста долларов. Поэтому российская путешествующая семья в любой стране чувствовала себя с рублями в кармане очень уверенно.

В вагоне первого класса поезда Санкт-Петербург-Хельсинки Мария Георгиевна столкнулась лицом к лицу с молодым человеком. Они посмотрели друг другу в глаза – это была любовь с первого взгляда. Ее захлестнула волна не испытанных ранее чувств.

Она прошла в купе, а он остался в коридоре вагона с желанием вновь ее увидеть. И Мария это почувствовала. Она снова вышла из купе и улыбнулась юноше. Они перебросились несколькими фразами по-французски. Когда перешли на русский, девушка отметила иностранный акцент в его речи.

Когда бы Мария ни выходила в коридор, он всегда был там. И она стала придумывать разные поводы, чтобы выйти из купе: то за свежим журналом к проводнице, то посмотреть в окно с другой стороны поезда. Разговор при этих «случайных» встречах не возобновлялся, так как их не представили друг другу.

В Хельсинки попутчик сошел вместе с остальными пассажирами и последовал за семьей Мелик-Гайзаковых. Он поселился в том же отеле и опять мог видеться с Марией по утрам за завтраком, в поездках по городу и по магазинам, за полдником и обедами. Он иногда кивал в знак приветствия, заливаясь румянцем, но к семье не подходил.

Наталья Николаевна вскоре приметила юношу. Да и как такому не случиться, коли он следовал за ними повсюду и сопровождал путешествующих по Европе уже две недели: в Австро-Венгрии, во Франции, в Италии. Княжна сама подошла к нему и пригласила к столу. Это было хорошим знаком.

Напряженность в общении спала. В Венеции юноша улучил момент и признался Наталье Николаевне в любви к ее дочери Марии. Он тут же сделал ей предложение, первое в ее жизни.

Наталья Николаевна удивленно подняла брови и сказала:

– И думать забудьте! Ей всего пятнадцать лет! Этого никогда позволено не будет. Теперь я все поняла! Если вы не прекратите всюду следовать за нами, я обращусь к городовому.

В ту же ночь они тайно съехали из гостиницы в частный пансионат, а утром спешно покинули Италию, так и не насладившись Венецией и не посетив всех шляпных салонов.

Вскоре началась Первая мировая война. Отвергнутый молодой человек был господином Ненадовичем – личным адъютантом его величества сербского короля. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать лет. Переживая неразделенную любовь, он упросил короля направить его добровольцем на фронт и получил разрешение его величества. В первом же сражении Ненадович был смертельно ранен и скончался в полевом госпитале. Очевидцы говорили, что он искал смерти в бою…

* * *

Когда Марии Георгиевне исполнилось шестнадцать лет, к ней посватался сын предводителя московского дворянства. Все началось на балу у Морозовых. Следуя последней французской моде, там проводили конкурс красоты среди приглашенных барышень. Каждой из них раздали по номерку, присутствовавшие голосовали тайно. Мария просто блистала в розовом платье с глубоким декольте. Гранатовая диадема на голове сияла в отраженных лучах хрустальных люстр.

Барышни танцевали и украдкой поглядывали на мужчин, пытаясь определить, кто же проголосует в их пользу. Азарт раскрепощал общество.

Когда же барышням разрешили спеть, Мария Георгиевна поразила всех своим удивительным голосом. Она спела романс «Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали…». Это окончательно вывело ее на первое место.

Сын предводителя вручал победительнице бриллиантовую брошь работы Фаберже. Передавая ее в руки Марии Георгиевне, он как бы невзначай коснулся пальцами ее запястья.

Приехав домой, сын предводителя тут же сообщил, что желает свататься к Марии Георгиевне прямо на следующий день. Родители всегда потакали его капризам, но тут, пожалуй первый раз в жизни, молодой человек столкнулся с сопротивлением отца. Дело было даже не в малолетнем возрасте невесты, а в ее национальности!

– Несомненно, кровей она благородных и веры нашей, православной, – говорил предводитель московского дворянства сыну. – Однако ж, будучи моим сыном, вам, молодой человек, надлежит жениться только на русской. И иного случая мы допустить не можем.

Видя серьезное противление своей воле, он отправил сына в кадетский корпус на польскую границу – подальше от столицы, впрочем, договорившись о приписке его к штабу российской армии.

Тем временем Марии Георгиевне стукнуло семнадцать лет. Наступило самое подходящее время для замужества. Шел уже третий год войны, неспокойный 1916-й. Новый жених появился совершенно неожиданно. Он увидел ее на аллее бульвара издали, но этого вполне хватило, чтобы прислать на следующий день приглашение на обед с намеком на сватовство.

Фамилия жениха была знаменитой не только в Москве, но и во всем мире – Манташев. Ему исполнилось тридцать два года. Умерший Николай Манташев пять лет назад оставил завещание, по которому старший сын мог получить наследство только в том случае, если он женится на армянке.

Николай Манташев был первым российским олигархом. Армянский предприниматель, выбился в люди из простых крестьян. Он прославился тем, что во время кризиса скупил в Баку нефтяные месторождения и вскоре стал третьим в мире после Нобеля и Ротшильдов экспортером нефти.

Николай Манташев умер в 1911 году, завещание оставалось в силе, о нем все знали и говорили, а сын все никак не женился.

Получив это известие, отец Марии Георгиевны – Георгий Христофорович был очень возбужден и обрадован. Хотя сам он происходил из мелких дворян, однако твердо верил в буржуазное будущее России, и поэтому нарождающийся класс предпринимателей был для него и желанным, и близким.

– Что вы так это восприняли? Надо радоваться! Это же сам Манташев! – говорил он жене и дочери.

– Ни за что! – восклицала Наталья Николаевна. – Я свою дочь этому старому развратнику не отдам! Мне дела нет до его миллионов.

– Ну что ты, Натали! Подумайте хорошенько! Любовь пройдет, а что останется? Останутся миллионы. Ты и представить себе не можешь, какая жизнь ждет нашу дочь с Манташевым! Он же все унаследует…

– Я и слышать такие речи не хочу! – сопротивлялась Наталья Николаевна уговорам. – Я и видеть его не хочу, чтобы ноги его в нашем доме не было! Вот увидишь, Георг, я его на порог не пущу!

Родители спорили, а Марии Георгиевне было даже весело. Она толком не рассмотрела Манташева на бульваре и понимала, что в этой ситуации мама ее сумеет защитить.

Наконец отец сдался:

– Хорошо! Бог с вами! Но на обед приглашение мы можем принять, из вежливости?

– Договорились. Пойдем на обед и на этом все заканчивается. А сами позвать их к себе забудем! – сказала Наталья Николаевна, соглашаясь на компромисс.

Подтверждение о визите было отослано. На следующий день внизу перед домом остановился присланный Манташевым один из самых дорогих московских автомобилей. Наталья Николаевна фыркнула, сама в авто не села и не позволила это сделать дочери. Она велела запрячь собственный выезд, а Георгий Христофорович с наслаждением раскинулся на заднем сиденье чуда техники с рычащим мотором.

Гостей встретили на Мясницкой и проводили в гостиную. В огромном мраморном зале был накрыт столик на шестерых. К обеду присоединились и мама жениха, и его дядя, выполнявший роль главы семейства. В лучах солнца, проходивших через витражи стекол, золотая посуда, на которой обедали, отливала темной матовой желтизной. Перед каждым прибором на столе был сооружен хрустальный бассейн, в котором бил вверх на десяток сантиметров фонтанчик из французских духов. Аромат распространялся по всему залу. Наталья Николаевна восприняла все это как проявление полного мещанства, отсутствие вкуса и культуры. Так позже она и комментировала этот прием.

Напротив стола у стены располагался белый рояль, но мама строго запретила Марии Георгиевне петь. Она поймала на себе взгляд дочери, которая молча подтвердила согласие с материнским запретом.

Впрочем, волнения оказались напрасными. Манташевы не планировали самостоятельно музицировать. Просто для развлечения гостей было приглашено несколько артистов из Большого театра. Их имена сегодня известны более, нежели имя хозяина.

На обеде у Манташева весь вечер пели романсы и арии, развлекая гостей и хозяев, Шаляпин, Собинов и Нежданова. В руке и сердце Марии Георгиевны Манташевым было отказано.

* * *

Конечно, семья моей бабушки тоже была не из бедных. Георгий Христофорович одновременно находился на государственной службе – работал главным инженером электротехнического управления Москвы и в то же время владел семью доходными домами, большим имением под Москвой, заново отстроенным после пожара 1900 года.

Мистическая и таинственная история того пожара осталась у меня в памяти из рассказа моей бабушки на всю жизнь.

Усадьба прадеда не отличалась уж очень изысканным благополучием от соседних, но в целом имение было зажиточным, земли вокруг ухоженными, а сам дом с колоннами производил солидное впечатление. У фасада была разбита круглая клумба с цветами, и дворецкий встречал гостей в ливрее, слегка наклоняясь, когда открывал двери экипажей. С задней стороны дома тоже были колонны, от которых мраморные ступени вели в сад к заросшему пруду, где водились караси.

Когда хотелось жареной рыбы, на огонь ставили сковороды, а пока они нагревались, кучер Тимофей успевал закинуть удочку и выдернуть десяток карасей, которых чистили наскоро и тут же клали на раскалившиеся сковородки.

Достопримечательностью усадьбы слыли две уютные гостиные: розовая и голубая. Все в этих залах соответствовало их названию: розовые и голубые гардины, стены, декорированные цветным китайским шелком, мебель, обтянутая гобеленами под цвет, и потолки, закрытые собранной в центре тканью. Даже специально заказанные фирме «Блютнер» и привезенные из Германии рояли были голубым и розовым в полной гармонии с обстановкой.

В гостиных собирались вечерами – то в одной, то в другой, играли в карты, музицировали, встречали заезжих гостей из столицы и помещиков из соседних усадеб.

И дня не проходило, чтобы к ним кто-нибудь не наведывался. А иногда собирались многочисленные поклонники Натали, не очень стесняясь ее мужа в своих ухаживаниях за княжной.

Больше любили голубую гостиную, основной примечательностью которой были венские часы. Купленные более ста лет назад, они занимали всю стену. В центре располагался круглый золотой циферблат, а по обе стороны от него две человеческие фигуры в полный рост: женщина в голубом бальном платье с кринолином и мужчина в голубом смокинге. Фигуры эти были выполнены настолько правдоподобно, что выглядели живыми, и входившие в гостиную впервые часто здоровались с ними, к общему смеху присутствующих.

Насколько известно, часы никогда не ходили и украшали зал декоративно. Их пробовали чинить, но тщетно. В механизме непонятного принципа действия, видимо, отсутствовали какие-то важные детали.

И вот однажды, когда семья и гости в очередной раз собрались в голубой гостиной, вдруг раздался бой часов! Это были два отчетливых громких удара – глубокие по своему звучанию и низкие по тону: боммм (пауза), боммм!

Вмиг все перестали разговаривать и, потрясенные, уставились друг на друга, ожидая продолжения. Но больше ничего не произошло. Только два удара часов…

Событие это так и осталось бы событием незначительным и со временем стерлось из памяти собравшихся, если бы не одно обстоятельство. Ровно в два часа ночи загорелась усадьба! К счастью, обошлось без жертв. Но пожар, который начался в голубой гостиной, вскоре охватил весь особняк, сгоревший вместе с часами и всем имуществом дотла.

Для строительства новой усадьбы прадед пригласил итальянских архитекторов. Роспись потолков была заказана господину Лансере, который уже заявил о себе среди московской знати воплощением нескольких удачных проектов. На этой почве и произошло знакомство с семьей Егиазаровых, с которой вскоре и породнились…

* * *

Один из сыновей Егиазаровых – Владимир, или, по-армянски, Ваган, был поразительно красив. У него были редкие для людей армянской национальности серые глаза, черные льющиеся волосы, статная фигура. Владимиру было тогда двадцать пять лет, а он уже служил и имел чин поручика. Кроме того, происхождения был дворянского, что очень устраивало Наталью Николаевну.

Мария Георгиевна сама серьезно увлеклась красавцем Владимиром. Она согласилась на тайную переписку с ним после мимолетной встречи на балу у Головниных и девятого по списку танца, ангажированного молодым дворянином. Тайный курьер доставлял запечатанный родовой печаткой конверт прямо на кухню, где фрейлина Ида его забирала и передавала своей воспитаннице, всякий раз грозясь сообщить мадам. Мария Георгиевна заливалась румянцем, тайно читала послание, спрятавшись у себя в будуаре, а потом писала ответ и прятала его за оградой, откуда всякий раз его и забирал курьер Владимира.

Он присылал ей в письмах неплохие сонеты, признавался в любви с первого взгляда, мечтал о встрече, просил сообщить время и место, когда и где она собиралась быть. Она отвечала ему взаимностью и ждала этих посланий каждый день.

Наталья Николаевна, конечно, была в курсе происходящего. Фрейлина Ида и мадемуазель Маршан – две гувернантки – давно заложили Марию Георгиевну и умело распечатывали все письма от возлюбленного, нагревая сургуч над пламенем свечи. Знали они и о тайнике за оградой. Но письма Марии Георгиевны после материнской цензуры вновь запечатывались и отсылались Владимиру. Ибо Мария Георгиевна с детства отличалась сдержанностью и в письмах не содержалось ничего предосудительного.

Владимир приезжал и сам, поскольку был принят в доме. Вскоре он стал постоянным гостем в салонах, где бывала талантливая молодежь столицы.

Наталья Николаевна предпочитала всегда быть в курсе дел: она умело вела по жизни семейный корабль, блюдя приличия и бережно храня авторитет. Желая знать все на свете, она выяснила, что муж ее, Георгий Христофорович, по вечерам ездил к универмагу «Мюр и Мюрилиз» (сегодняшний ЦУМ в Москве), где работали только самые красивые женщины – таков был жесткий принцип хозяев. Каждый вечер у дверей универмага выстраивалась вереница экипажей, встречавших после работы продавщиц. Среди них и был замечен экипаж Георгия Христофоровича, а следовательно, там у него работала любовница. Наталья Николаевна переживала в себе эту новость, но однажды провела с мужем беседу при закрытых дверях. Суть беседы состояла в следующем – не пристало мужу княжны с такой сиятельной фамилией и дружившей с самой императрицей светиться на людях. Пора заканчивать с этими похождениями и пристроить девушку куда-то в место поприличнее и менее заметное, коли уж не встречаться с ней невмоготу. Надо ее убрать с глаз долой, а уж как поступить со своими соблазнами, пусть сам Георгий Христофорович решает. Позиция жены потрясла прадеда до глубины души, и он купил молодой продавщице шляпный магазин. С тех пор его экипажа у «Мюра и Мюрилиза» замечено не было.

Однажды во время очередного салонного вечера Наталья Николаевна отвела Владимира в сторону и многозначительно взглянула ему в глаза:

– Вы понимаете, о чем я хотела бы с вами поговорить, молодой человек?

– Да, кажется, да, – ответил Егиазаров.

– Это, конечно, не наше дело. Мы живем в современном обществе, однако ж определенные права, как у матери, у меня есть…

Мария Георгиевна, заметив, что Наталья Николаевна уединилась с Володей, убежала в свою комнату и, встав на колени перед образами, молилась, сгорая от стыда и надежды.

– Дело это, понятно, наше общее, я имею в виду обе наши семьи. Я уже получил благословение родителей и намереваюсь на следующей неделе, прямо в понедельник, к вам явиться с официальным предложением, – ответил Владимир.

– Ну, вот и славненько. Вы меня успокоили. Я больше не вмешиваюсь. Вы мне искренне симпатичны, иначе я бы вам отказала в приеме…

Сватовство прошло в начале следующей недели. Молодых обвенчали в церкви Святого Николая на Арбате. И оттуда до самого дома в Нащекинском переулке вся дорога была усыпана цветами. Для этой цели специально из Голландии был заказан целый вагон тюльпанов. Молодые шли по тюльпанам, сзади эскорт из подруг и друзей Марии Георгиевны, разодетые детишки по три человека с каждой стороны, несли фату, растянувшуюся на целых три метра.

* * *

В первую же брачную ночь Мария Георгиевна, лишившись девственности, забеременела. Молодой супруг повез жену в Ереван, где семья Егиазаровых славилась богатством и пользовалась большим почетом. Они занимались недвижимостью и владели заводами.

– Помню, как мы ехали в экипаже по городу, – рассказывала бабушка. – А Ваган все время показывал по сторонам и говорил: «Это наш дом. И это наш дом. И вон тот на пригорке – тоже наш дом».

Через какое-то время Мария Георгиевна взглянула в окно и вдруг сказала ни с того ни с сего:

– А это мой дом!

– Правильно, – согласился Ваган. – Я не знаю, откуда тебе это известно, но это тоже наш дом! Кто тебе об этом сказал?

В конце концов все же решили поселиться в Москве. В середине 1917 года родился сын, которого назвали Дмитрием.

Прошла буржуазная революция. Николай II отрекся от престола, и воцарился российский либерализм. Русская интеллигенция поддержала перемены и новый порядок. Мария Георгиевна с подругами, беременная, выходила на улицы Москвы – все с алыми бантами на одежде – в знак солидарности с победившей монархию буржуазией. Они пели «Марсельезу» и принимали участие в митингах и торжествах в честь победы демократии. Россия не будет больше монархией! Не будет больше империи! Казалось, победившая революция ускорит прогресс и страна быстро обретет социальную справедливость, а потом уж совсем скоро наступит всеобщее благоденствие.

Сын Марии Георгиевны родился слабым ребенком. А тут грянул Октябрьский переворот. Большевики пришли к власти в Москве. Прадед, Георгий Христофорович, сумел доказать в ВЧК, что, будучи главным инженером по электрификации, принес несомненную пользу России. Это по его проекту был протянут первый в истории подводный телеграфный кабель в Беринговом проливе, соединивший Россию и Америку.

Оценив его заслуги, большевики семью репрессиям не подвергли, однако Егиазаровым пришлось срочно бежать из Москвы в Армению. Мария Георгиевна снова переехала в отчий дом с больным Димкой, а семья получила на время мандат на свободное проживание в Москве. Правда, доходные дома были тут же конфискованы и заселены семьями рабочих и крестьян, присоединившихся к революции.

Особняк в Нащекинском переулке оставался по-прежнему в собственности семьи. Прадед был даже поставлен на довольствие, так как в его квалификации инженера-электрика и связиста нуждалась новая власть. Он был этим очень доволен, так как основная масса богатых домов была разграблена, в магазинах исчезли товары и продукты питания. Экспроприированная собственность была растащена, владельцы домов либо расстреляны, либо арестованы, кто-то успел сбежать на юг, куда только катилась волна большевизма из центра. Интеллигенцией в то время владела единственная мысль – переждать. Все были абсолютно уверены, что, проворовавшись, эта власть долго не удержится. Ну какой-нибудь месяц-два, и все вернется на правильные рельсы. Не смогут они удержаться и управлять Россией. Значит, власть снова перейдет в руки умных и образованных людей, а собственность будет возвращена. Практически никто из оставшихся переждать в Москве не сомневался в развитии событий именно по такому сценарию. Но случилось непредвиденное событие, которое резко изменило жизнь нашей семьи.

Однажды в воскресный день, когда все обедали, внизу постучали, и вошла группа из нескольких вооруженных солдат. С ними был человек в кожаной куртке и в брюках с лампасами. Они бесцеремонно зашли в обеденный зал и стали все вокруг осматривать: стены, потолок, мебель, картины.

Человек в кожаной куртке представился через несколько минут:

– Комиссар Красной армии – Фурманов!

Это был он. Тот самый комиссар при Василь Ивановиче Чапаеве, известный пролетарский писатель и видный большевик.

– Вы ешьте, ешьте, господа… – добавил Фурманов. Он продолжал осматривать серванты с посудой, проводил ладонью по спинкам стульев, а потом бесцеремонно распахнул двери и проследовал внутрь дома по анфиладе комнат – прямо к будуару Натальи Николаевны!

Прадед бросился за ним следом, а Фурманов уже вошел туда и крутил в руках флакончик духов, взяв его прямо с полки трельяжа Натали.

– Что вы себе позволяете! – с возмущением спросил его Георгий Христофорович. – На каком основании?

Двое солдат, сопровождавших Фурманова, моментально встали между ним и комиссаром, угрожающе наклонив винтовки со штыками в сторону прадеда.

– Да вот смотрю, – спокойно сказал Фурманов, – подбираю себе дом… Вы знаете, – обратился он к солдатам, – а, пожалуй, мне этот дом подходит! На нем и остановимся! Конечно, обстановочку надо будет сменить, картинки эти со стен убрать. Может, в музей какой отнесете. Барахло всякое тоже мне не надо… А ты на меня голос-то не повышай! – закончил он фразу, глядя в упор на Георгия Христофоровича своими бесцветными глазами. – Ты иди пока к семье. Доедайте там свой обед и помещение освободите! Возьмите с собой то, что сможете унести.

– Как? Куда унести? Куда нам идти? – спросил пораженный прадед.

– Это уже дело ваше! Хоть к царю, хоть к Временному правительству!

Фурманов прошел обратно. За ним солдаты, а следом на негнущихся ногах Георгий Христофорович.

Бог уж с этими картинками на стенах! Там висели полотна Айвазовского, Репина, Сурикова и Левитана. А вот что делать с коллекцией? Прадед всю жизнь собирал фарфоровые чайники. Их было в коллекции более пятисот штук. Для полноты не хватало всего двух экземпляров. Революция ему помешала, он уже нашел коллекционеров в Голландии и в Китае, у которых можно было докупить два недостающих экспоната…

– Я буду на вас жаловаться! – выкрикнул прадед. – Вы преступники! Я столько сделал для России. У меня мандат!

– Знаем, знаем, – сказал Фурманов. – Если сейчас же не замолчишь, я приму меры. Понятно?

Разумеется, прадед понимал, что они могли не только арестовать семью, но и выстрелить из винтовок во врага революции. И ничего Фурманову за произвол не будет! Но уняться он все же не мог:

– Вы преступники и бандиты! То, что вы делаете, это бандитизм! Я вас разоблачу!

То, что сказал прадед, было ужасно. Через секунду оцепенения спокойный до этого Фурманов визгливо заорал:

– Я тебя в Сибири сгною! Контра собачья! Мразь буржуазная! Все вон из моего дома! Вон! Немедленно!

Он выхватил из кобуры револьвер, и прадед понял, что последний шанс остаться в живых – это быстро убежать на улицу.

Через несколько минут семья была в переулке с теми вещами, которые успели схватить. Они, к счастью, поймали извозчика и, забившись в его повозку, поехали прямо на вокзал. В руках Натальи Николаевны была маленькая сумочка с украшениями и небольшая картинка на дереве – набросок «Мадонны с ребенком», написанный рукой самого Рафаэля.

Прадед успел схватить припасенные деньги, что позволило купить билеты до Пятигорска. Поезд отправлялся через два часа. И это казалось счастьем. Семья не заходила в здание вокзала, чтобы их не заметили военные. Опасались: их вот-вот найдут и арестуют. Все спрятались за тюками прямо на перроне. Почти не разговаривали и ждали либо поезда, либо ареста.

А Фурманов так и поселился в нашем доме, и Нащекинский переулок вскоре переименовали в улицу Фурманова. После смерти пролетарского писателя на нашем особняке висела мемориальная доска: «Здесь жил и умер известный советский писатель Фурманов». В конце девяностых дом продали какой-то иностранной фирме, доску убрали, а переулку вернули прежнее имя.

На Северный Кавказ бежали не только из Москвы и Санкт-Петербурга, а со всей России, по которой катилась волна большевистской власти. Пятигорск стал местом, куда наряду с Крымом съезжалась российская аристократия, чудом избежавшая ареста и репрессий. Новая власть там еще не установилась, обстановку контролировали казачьи атаманы, поэтому все было спокойно. Создавалось впечатление, будто прибывающие люди просто приезжают на курорт и нет никакой революции и большевистского путча.

* * *

Они сели в поезд. Началось путешествие из Москвы на Кавказ. Паровоз по дороге останавливался, иногда прямо посреди поля или леса, и никто не мог предсказать, сколько будет длиться остановка и двинется ли состав дальше. Люди ехали в тамбурах, в проходах и даже на крышах вагонов, обложившись тюками и плетеными корзинками со снедью.

В вагоне бывшего первого класса на каждой нижней полке сидели по четыре-пять человек, да еще по трое забирались на верхние полки, с которых вниз свисали ноги в рваных сапогах и вонючих портянках. Была страшенная духота, а когда открывали окна – становилось ужасно холодно, и все замерзали.

Прадед не мог прийти в себя очень долго. Он просиживал дни с окаменевшим лицом, на котором застыла гримаса ужаса и стыда. Сестры, Мария Георгиевна и Элеонора, свернувшись в клубочки, старались хоть немного поспать на верхней полке. Маленький Димка спал по очереди у всех на руках. Наталья Николаевна сидела внизу и безучастно смотрела в окно, то и дело прикладывая к губам ажурный батистовый платочек.

Неожиданные остановки в пути всех приводили в замешательство. Многие слышали о набегах банд на поезда, и на каждой остановке казалось, что вот сейчас ворвутся и станут грабить и насиловать. Но боже милостивый – обошлось!

Они доехали быстро – всего за двенадцать суток. На Пятигорском вокзале царила обстановка благодушия. Дамы в длинных платьях неспешно прогуливались по перрону, держа в руках матерчатые зонтики от солнца и весело общаясь с кавалерами. Те, в свою очередь, были в сюртуках, цилиндрах и с тросточками в руках.

Революция доберется сюда постепенно, только к двадцатым годам. А тогда шел год девятнадцатый, и все это казалось миром старым, нетронутым и до боли дорогим своей незащищенностью.

Прямо на вокзале они прочли объявление о предоставлении жилплощади внаем, недорого и в самом центре города. Как раз искали для проживания интеллигентную семью из Москвы или Санкт-Петербурга.

В доме, куда они срочно поехали с вокзала, Георгий Христофорович договорился арендовать флигель.

…Я видел этот дом! Так случилось, что спустя шестьдесят лет я попал в Пятигорск. Бабушка заранее мне поведала, где искать этот дом, и я его достаточно легко нашел. Построенный из красного кирпича, он так и стоял на своем месте. Длинный, вытянутый вдоль двора и слегка изогнутый в середине – двухэтажное строение XIX века в форме дуги. Бабушке было уже семьдесят девять лет. Она к этому времени похоронила всех своих родных, живших в этом доме. Я увидел слезы на ее лице, когда передал ей свою фотографию, сделанную в Пятигорске на фоне этого дома. Ведь он сыграл самую большую роль в жизни моей семьи…

* * *

Дом в Пятигорске принадлежал Тарасовым. Они купили его и переехали туда в последний момент, перед тем как был конфискован Северо-Кавказский коммерческий банк в Армавире, фактически принадлежавший Александру Тарасову.

Александр Тарасов был личностью незаурядной. Он владел и правил банком настолько профессионально и успешно, что банк стал головным финансовым учреждением на Северном Кавказе и пользовался исключительным авторитетом и почетом во всем мире. Именно через этот банк производились все торговые и финансовые операции, связанные с азербайджанской нефтью, недвижимостью на Кавказе и транспортом.

Из воспоминаний моей бабушки я узнал об одном случае, который дает яркое впечатление об Александре Тарасове.

Как-то на заседании правления банка между акционерами возник спор. Один из должников банка в погашение долга предлагал заложить имущество: мельницу в Армавире, конезавод и рыбацкую артель на Дону. Акционеры в один голос отказались принять залог. Они требовали проведения экспертизы недвижимости, проверки состоятельности конного завода и доказательств эффективности работы рыболовецкой артели. Спор разгорался, шум стоял невообразимый, и только Александр Тарасов молчал.

Через некоторое время он встал и, дождавшись, пока все умолкли, глядя в его сторону, объявил:

– Мне кажется, нашу встречу пора закончить. Время стоит денег. Сколько просит должник ему погасить?

– Десять миллионов золотом.

– Так вот, я лично выкупаю его долги и вношу за это свои собственные деньги. А вы, любезный, – обратился он к должнику, – свое имущество обратно у меня и выкупите. Если всех устраивает, собрание считаю закрытым.

Теперь в Пятигорске семья Тарасовых жила бедно и тихо. Так же, как и основная масса беженцев от революции. Все продолжали надеяться на изменение ситуации, на Антанту, на помощь Европы и на скорый конец большевизма.

Александр Тарасов переживал случившееся очень тяжело. Он винил себя в том, что не уехал из России в начале 17-го года вместе со своими братьями, которые из Москвы эмигрировали в Париж. Они, впрочем, никогда особенно близки не были и, по сравнению с Александром проживали в столице весьма небогато. Пользуясь великодушием брата, часто просили у него денег по-родственному – без расписок и обязательств возврата.

Но московские Тарасовы вовсе не бедствовали. Достаточно успешно продолжала свою торговую деятельность компания «Товарищество мануфактур братьев Тарасовых», которая приносила высокие доходы.

Племянник Александра Тарасова слыл повесой и прожигателем жизни в столичном обществе. Он держал, как и Манташев, огромный легковой автомобиль, щеголял в костюмах, сшитых в Париже на заказ, и не пропускал ни одного светского мероприятия. Его звали Николай Лазаревич Тарасов.

Александру Тарасову казалось, что племянник бессмысленно проматывал деньги, доставшиеся ему по наследству после смерти старшего брата.

Однако Николай Лазаревич навсегда остался в истории России как известный меценат и покровитель театра.

Был случай, когда в Германии труппа Московского Художественного театра не смогла продолжать гастроли: у них не было денег даже на возвращение в Москву. Николай Лазаревич оказался тогда в Берлине и, встретившись с Немировичем-Данченко, предложил ему тридцать тысяч рублей без всяких условий. Деньги были приняты, театр продолжил гастроли, а Николая Лазаревича сразу же записали в состав пайщиков и сделали членом дирекции МХТа.

В Москве Николай Лазаревич вместе с несколькими друзьями из артистической среды решил подыскать дом, чтобы организовать там кабаре, где было бы уютно и приятно собираться вместе, проводить время в обществе актеров и ухаживать за барышнями.

В результате нашли совершенно заброшенное помещение – подвал в доме Перцова недалеко от храма Христа Спасителя на Пречистенке. Когда взломали заколоченную дверь и Тарасов с другом впервые вошли в подвал, оттуда вылетела летучая мышь. Тут же и решили назвать будущее кабаре «Летучая Мышь».

Николай Тарасов на обустройство нового помещения денег не пожалел. Заведение вскоре оказалось очень популярным, попасть в него стремилась вся столичная молодежь. Начался ажиотаж. Публика своим огромным интересом подогревала актеров, которые стремились выступить в «Летучей Мыши». И Николай Тарасов, что называется, «завелся». Он придумывал оригинальные представления, программы и сценарии. В нем неожиданно открылся талант, и Николай стал писать стихи, пародии, пьесы, сам подбирал музыку и сам рисовал эскизы декораций.

Однако на сцену Николай Лазаревич не выходил. В то время в кабаре «Летучая Мышь» играли великие русские актеры: Качалов, Москвин, Книппер-Чехова, Лужский, Станиславский и множество одаренной театральной молодежи. Вечера вел его друг и самый популярный конферансье в городе – Балуев.

Николай Тарасов был удивительно красивым молодым человеком, но, поскольку слава о его богатстве распространилась в Москве, ему всегда казалось, что женщин привлекали только его финансовые возможности, а не он сам.

Он влюбился в актрису, которая на некоторое время стала его любовницей, но потом они поссорились из-за недоверия и вечных сомнений Николая Тарасова. Временная разлука привела легкомысленную актрису в объятия юнкера, который был заядлым игроком в карты и известным прощелыгой. Актриса, кажется, влюбилась и отдавала юнкеру все свои деньги, которые тот проматывал за несколько часов по вечерам. И вот однажды он сильно проигрался в карты.

Актриса позвонила Николаю Лазаревичу и слезно стала просить его одолжить двадцать пять тысяч рублей золотом, чтобы расплатиться с карточным долгом юнкера. Тарасов ответил, что эта просьба просто абсурдна и денег он не даст. И вообще это еще раз доказывает, что их отношения были замешены не на чувствах, а на деньгах!

– Но пойми же! Он застрелится! – просила актриса.

Тарасов просьбам не внял. На следующий день пришла ужасная весть: не имея возможности вернуть карточный долг, юнкер действительно застрелился. Актриса вновь позвонила Тарасову.

– Бесчувственный человек! Что для тебя двадцать пять тысяч рублей? – срывающимся на рыдание голосом говорила она. – Ты своей жадностью погубил невинную душу! Ему было всего двадцать три года! Убийца, изверг, душегуб!

Николай Лазаревич молча выслушал ее, а когда она бросила трубку, ведомый чувством вины, подошел к секретеру, вытащил из ящика револьвер, приставил дуло к виску и нажал на сурок. Ему самому было в это время всего двадцать восемь лет.

Это случилось в 1910 году, и с тех пор Александр Тарасов считал позором для своей семьи эту историю. Она привнесла дополнительную холодность в отношениях с московскими родственниками, и отчасти поэтому он не присоединился к семье и не эмигрировал со всеми в 1917 году.

* * *

В пятигорском доме Александр Тарасов проживал вместе со своим сыном Месропом. Ему было тогда тридцать лет, в недавнем прошлом офицер белой армии, с прекрасным образованием (окончил архитектурный факультет университета в Сорбонне), говорил свободно на нескольких языках и прекрасно играл на фортепьяно. Казалось, он имел лишь один недостаток – внешность. Месроп был не просто некрасив, но уродлив. Рано облысев, с глубоким шрамом через всю щеку, полученным во время попытки генерала Корнилова взять Санкт-Петербург, Месроп сторонился посторонних глаз и всячески избегал встреч с Марией Георгиевной, поселившейся в их доме.

А двадцатилетняя красавица, какой была в то время моя бабушка Мария Георгиевна, шутя покорила весь Пятигорск. У дверей дома Тарасовых ежедневно появлялись букеты прекрасных цветов, в которых скрывались многочисленные приглашения на балы и светские мероприятия…

Наталья Николаевна встретила в Пятигорске княгиню Оболенскую (Трубецкую), и та, узнав о бедах семьи, настояла на том, чтобы Натали заняла у нее денег. Трубецких многое связывало с Кавказом еще с той давней поры, когда там жил Лермонтов, и у них были финансовые источники для существования. Она не могла допустить и мысли, что семья княжны Мелик-Гайказовой будет бедствовать. А когда закончится большевистская власть, тогда и долг вернут. Ждать уже недолго.

Георгий Христофорович совсем сдал. Он практически не выходил из дома. Они подружились с Александром Тарасовым и коротали время вместе. А через год скончались один за другим…

Владимир появлялся редко. В Армении с 1919 года было неспокойно. Происходили бесконечные конфликты с окружающими этническими группами – курдами, азербайджанцами и турками. Владимир практически оттуда не возвращался и жил в разных местах на Кавказе.

Он привозил деньги, проявляя заботу о жене, и продолжал бесконечно любить Марию Георгиевну. Но отношения между ними становились все более и более натянутыми и холодными. После каждой встречи Владимир томился и переживал. Он часто заставал жену окруженной толпой поклонников и беззаботно проводившей время в безделье и праздности. Мария Георгиевна завела собственную лошадь, ездила верхом, посещала балы и светские вечеринки.

Все это вызывало у Владимира чувство горечи и унижения его достоинства. Он не мог жить на деньги, полученные Натальей Николаевной, и был вынужден уезжать то в Майкоп, то в Астрахань, то в Ставрополь, где у него имелись небольшие предприятия.

Владимир обвинял прежде всего себя в том, что не мог обеспечить достойную жизнь такой великолепной женщине, как его жена. Эти чувства вынуждали его нервничать и мотаться по всему Кавказу, забираясь в самые отдаленные уголки.

Неожиданно случилась беда. Умер Дима. Он простудился и после тяжелого воспаления легких так и не поднялся. Смерть сына сделала жизнь Владимира абсолютно безрадостной. Он и сам вскоре заболел туберкулезом и, чтобы не заразить близких, практически перестал приезжать в Пятигорск. Только писал короткие письма.

Мария Георгиевна оправилась после смерти сына и продолжала вести светскую жизнь.

Ей так и сыпались предложения бросить мужа и принять ухаживания одного из многочисленных поклонников. Однако к мужчинам она относилась снисходительно, общалась с ними свысока и холодно. Бесконечные ухаживания ей надоели и нагоняли на нее тоску.

Только единственный мужчина не проявлял к ней никакого интереса и, как назло, попадался чаще всех на глаза! Это был Месроп. Такое поведение удивляло Марию Георгиевну и вскоре стало ее сильно раздражать. Будучи особой вздорной и избалованной, она начала специально назло этому «черствому уроду» постоянно к нему обращаться и всячески привлекать к себе внимание.

– Знаете что, – говорила она, например, Месропу, – мне надо срочно зайти к модистке в ателье. Вы не проводите меня туда?

– Нет, не провожу. Я, извините, занят.

Месроп срочно уходил к себе в комнату и закрывал дверь.

– Может быть, пойдем погулять по парку вместе? – спрашивала она в другой раз. – Вам ведь хочется со мной погулять? Не так ли?

– Кто пойдет гулять, а я дома останусь! – отвечал ей Месроп.

«Хам! – думала Мария Георгиевна. – Хам и наглец!»

– Да вы понимаете, что любой из окружающих за счастье сочтет со мной пройтись по парку? – продолжала она негодуя.

– Значит, не любой! Для меня это никакого интереса не представляет!

Как выяснилось впоследствии, Месроп сознательно избрал такую тактику общения с Марией Георгиевной. Он сам через многие годы, прожив с ней в браке, признался в этом. Оказывается, он влюбился в нее с первого взгляда, но, трезво оценив свои шансы, понял, что добиться взаимного внимания со стороны такой красавицы можно только одним способом: не замечать ее достоинств. И эта тактика удивительно быстро привела к успеху.

Мария Георгиевна сначала думала о нем с негодованием, затем все больше и больше ее охватывал азарт влюбить его в себя и тем самым отомстить за подобное поведение, и, наконец, влюбилась страстно сама на всю оставшуюся жизнь!

Их признание во взаимной любви произошло в гостиной. Она тихонько подошла сзади к Месропу, когда тот с упоением играл на фортепьяно. Мария Георгиевна завороженная музыкой и захватившими ее чувствами, спросила:

– Простите меня, вы не могли бы мне подыграть? Вот ноты.

Мария Георгиевна протянула сборник романсов. Месроп взглянул ей в глаза и вдруг ощутил удивительную перемену в женщине. Ее одухотворенное лицо с зардевшим румянцем на щеках было покорным и даже печальным. Не осталось и следа раздражения, с которым обычно она смотрела на него.

– Вы хотите спеть? – спросил он.

Она кивнула.

– Что же выбрать?

– Любой романс. Я знаю все, – ответила Мария Георгиевна.

Когда она запела, Месроп был поражен ее голосом. С таким вдохновением она еще не пела никогда в своей жизни. После романса он встал и сжал ее руки в своих ладонях…