Глава вторая Платоническая любовь

Глава вторая

Платоническая любовь

«Материнство, конечно, дает невыразимое счастье, но это счастье в любви или в браке надо выкупать такой ценой, что я бы никому этого не посоветовала». Она заплатила за это счастье своим телом, Аврора с ужасом воспринимала чувственную сторону брака. Позднее она решится описать все, что она испытала в первые месяцы своего замужества. Когда ее брат Ипполит в 1843 году будет выдавать замуж свою дочь Леонтину, Аврора предостережет его от опасности, хорошо известной ей самой.

Не позволяй своему зятю грубо обойтись в брачную ночь с твоей дочерью. Слишком часто, особенно у хрупких женщин, это служит причиной ослабления организма и тяжелых родов; мужчины никак не могут понять, что это развлечение для нас является мукой. Скажи ему, чтобы он проявил осторожность в своих наслаждениях и подождал, пока его жена понемногу с его помощью начнет понимать их и сможет ответить ему. Ничего нет страшнее, чем испуг, страдание и отвращение невинного ребенка, оскверненного грубым животным. Мы воспитываем дочерей, как святых, а потом случаем, как кобылок…

Через всю свою юность Аврора пронесла возвышенные мечты о любви в духе Руссо; снизиться до грубого вожделения она не могла. Брачная постель — это жестокая арена правды, где романтическая мечта разом исчезает. Казимир, человек примитивный, смотрел на любовь очень просто; в своей холостой жизни он привык к свободным нравам; он надеялся вызвать в своей жене приятные ощущения, похожие на те, которые он так легко испытывал. Он потерпел неудачу и долго не знал об этом. Она согласилась дарить ему наслаждения, которые сама не могла разделять: но когда он, беспечный, грубый, засыпал, — она часами плакала. «Страсть к наслаждениям стала для нее муками Тантала. Ее омывала прохладная, благодатная вода, но она не могла утолить своей жажды; перед ней на высокой ветке, до которой не доставали ее руки, висел соблазнительный плод, но она не могла утолить своего голода. Одна лишь любовь дает подлинное ощущение жизни; она не испытала любви, она хотела ее испытать любой ценой».

Другие женщины в таком тупике искали бы любовника. У Авроры же сохранилась большая привязанность к мужу; она хотела сделать его счастливым, служить ему, слить их обе жизни в одну. Но он, по-видимому, не придавал никакой цены сокровищам, которые она так щедро предлагала.

Мне, девятнадцатилетней, избавленной от забот и действительного горя, имеющей превосходного мужа и прелестного ребенка, окруженной всем, что удовлетворяло мои вкусы, — мне уже надоела жизнь! Ах! Такое душевное состояние очень легко объяснимо. Приходит время, когда чувствуешь необходимость любви, исключительной любви! Нужно, чтобы все происходящее имело отношение к объекту любви. Хотелось, чтобы в тебе были и прелесть и дарования для него одного. Ты не замечал этого во мне. Мои знания оказались ненужными, ведь ты не разделял их со мной. Я не признавалась в этом сама себе, но я это чувствовала; я тебя сжимала в моих объятиях; я была любима тобой, и все же чего-то необъяснимого не хватало моему счастью…

Вот что ей хотелось сказать. Она отважилась на это только после своей супружеской драмы.

Беременность, роды, послеродовый церковный обряд отдалили объяснение между супругами; после возвращения в 1825 году в Ноан стало ясно, что счастливая жизнь кончилась. Аврора жаловалась на сердцебиения, на головные боли; она кашляла и была уверена, что у нее чахотка. Крайне раздраженный, убежденный в том, что эти болезни существуют только в ее воображении, Казимир ругал ее «дурой, идиоткой». Добило ее печальное известие о том, что в Париже умер ее старый учитель Дешартр. Догматик, прожектер, чересчур уверенный в себе, он стал спекулировать, ссужать деньги неизвестным людям. Разоренный, слишком гордый для того, чтобы жаловаться, он избрал смерть стоика. Ненавидевшая его Софи-Виктория ликовала: «Наконец-то Дешартра нет в живых!» Но Аврора, потеряв своего «великого человека», почувствовала себя вдвойне осиротевшей. Кто у нее остался из близких? Брат Ипполит? Это было животное той же породы, что и Казимир, прожигатель жизни, интересующийся только вином и женщинами. Совершенно неожиданно он сделал прекрасную партию, женившись на мадемуазель Эмилии де Вильнев и поселился очень близко от Ноана в замке де Монживре. Как сосед, он был приятен, но было ясно, что пьянство «погубит этот очаровательный ум». Что касается Софи-Виктории, то она писала дочери только тогда, когда ей хотелось пожаловаться на свою судьбу или похвастать чем-нибудь.

Госпожа Морис Дюпен — Авроре Дюдеван: Вы вышли замуж, дочь моя, в день погребения вашего отца, вы веселились в день святого Мориса, в день именин вашего отца, и я уверена, что у вас в голове даже мысли не было о вашей несчастной матери. Постарайтесь же быть когда-нибудь хорошей женой, сестрой и матерью, раз вы не смогли быть хорошей дочерью…

Какой мерзкий недостаток — ревность! К счастью, я им больше не страдаю, но от этого мне не веселее, и я ничего не имела бы против вернуть то время, когда я ревновала. А вдруг мне придет в голову такая фантазия — о боже, что я говорю? В моем возрасте! Послушай, Аврора, ты должна побранить свою мать. Вот что значит говорить о замужестве…

6 января 1824 года: Я получила пенсию за три месяца, и четыре страницы глупостей, над которыми я посмеялась, и новогоднее поздравление, которое меня порадовало… Мой адрес: Отель де ла Майен, улица Дюфо, № 6, спросить госпожу де Ноан-Дюпен…

Простолюдинка присваивает себе имя старой графини! Какой радостью было в этом душевном одиночестве принять в Ноане двух монастырских подруг и их отца. Эти девушки — Джен и Эме Базуэн — должны были уехать в июне в Котре; Казимир хотел провести лето у своего отца в Гильери. Было решено, что супруги Дюдеван, прежде чем направятся в Гасконию, остановятся на время в Верхних Пиренеях. «Прощай, Ноан, — писала Аврора, — быть может, я тебя не увижу никогда». Она была уверена, что близка к смерти, а у нее не было никакой другой болезни, кроме острого желания любви. Иногда Казимир очень неумело старался ее утешать, но бывали у него и моменты раздражительности и нетерпеливости. Когда они проезжали через Перигё, он устроил жене несправедливую, бурную сцену; горько плача, она долго бродила по старым улицам города. И вот, наконец, перед ними поднялись черные горы мрамора и сланца, потом разверзлась бездонная пропасть, и в глубине ее ревел горный ручей. «Мне это показалось и грандиозным, и восхитительным».

В Котре она обняла Джен и Эме. Отель, в котором они жили, был подчеркнуто прост и непомерно дорог. На следующий же день Казимир отправился в горы, на охоту: «Он стреляет орлов и серн. Он встает в два часа утра и возвращается в полночь. Его жена жалуется на это. А ему, по-видимому не приходит в голову, что настанет время, когда она будет радоваться этому…» В Котре веяло ветром фронды. Аврора подружилась с молодой дамой из Бордо Зоэ Лepya, сделала ее своей наперсницей и, значит, врагом Казимира. Госпожа Дюдеван записала в своем дневнике: «Брак прекрасен для любовников и пригоден для святых… Брак — это высшая цель любви. Когда в нем исчезла любовь или ее не было никогда, остается принесение себя в жертву. Хорошо, если другой понимает, что это жертвоприношение… Видимо, нет среднего пути между силой великих душ, порождающей святость, и спокойной тупостью ничтожных существ, порождающей бесчувственность. Конечно, есть средний путь: это отчаяние…»

Был еще один путь — ребячество. Она была еще так молода. Бегать, карабкаться по деревьям, ездить верхом — все это ее радовало: «Я так не избалована с самого моего рождения! У меня никогда не было матери, сестры, чтобы осушить мои слезы…» Когда молодая женщина с красивыми глазами ищет родственную душу, она ее находит. Родственная душа Авроры Дюдеван называлась Орельеном де Сез. Двадцатишестилетний де Сез, человек с благородной душой, любивший поэзию, был товарищем прокурора в бордоском суде. В Пиренеи он приехал с семьей своей невесты, но сразу же был покорен обаянием Авроры, ее цыганской красотой, выражением ее больших глаз, молящих и вопрошающих, ее умом и образованностью, а также ее грустью, прячущейся за внешним возбуждением. Охотник за пиренейскими сернами и орлами отдал своей жене распоряжение следовать за ним и время от времени встречаться с ним то в Люзе, то в Баньере. Орельен де Сез сопровождал ее; их путь лежал среди снегов, мимо горных ручьев, мимо мест, где водились медведи; он поддерживал ее на выступах, нависавших над пропастями. Эме Базуэн бранила ее за то, что она совершает такие прогулки в отсутствие мужа. «Я не вижу в этом ничего плохого, потому что он поехал вперед, а я иду туда, куда он велел. Эме не понимает, что бывает необходимость заглушить свою боль, забыть… «Что забыть?» — говорит она мне. Не знаю… Все забыть, главным образом забыть, что существуешь…»

Орельен де Сез влюбился с первого взгляда. Кто бы не влюбился? Когда он признался в этом, Аврора сказала ему, что он должен вернуться к невесте. Он объявил, что «он совсем не увлечен этой женщиной, очень красивой, но неумной».

Орельен де Сез — Авроре Дюдеван: Ваши достоинства, ваша душа, ваши способности, ваше искреннее простодушие, связанное с высоким умом, ваши глубокие знания — все это я люблю в вас. Будь вы некрасивы, я все равно любил бы вас…

Сначала она его сурово оттолкнула — она хотела остаться верной мужу. Но потом ее взволновало то, что в светском любезном и остроумном человеке скрывается впечатлительное, романтическое сердце.

Аврора Дюдеван — Орельену де Сез, 10 ноября 1825 года: Боже! Какое это было счастье! Какое понимание друг друга! Какое очарование было для меня в самом общем разговоре на совершенно посторонние темы! С каким величайшим наслаждением я слушала, когда вы рассказывали о самых ничтожных вещах! Мне казалось, что, выходя из ваших уст, они становятся интересными. Никто не говорит так, как вы, ни у кого нет вашего произношения, вашего голоса, вашего смеха, вашего склада ума, вашей способности видеть вещи со своей точки зрения и вашего умения выражать свои мысли, — ни у кого, кроме вас. Какую радость вы мне доставили, Орельен, когда, провожая меня и Зоэ в Медузу, вы сказали мне: «Я не просто счастлив, я еще и доволен. Вы не только приводите меня в восторг, вы еще и нравитесь мне, вы мне подходите…»

Он просил у нее одного — доверия, дружбы, больше ничего. По той радости, с какой я внимала ему, я поняла, что он гораздо дороже мне, чем я решилась бы сознаться в этом самой себе; я испугалась за спокойствие своей жизни, но его чувства были так чисты, так я была уверена в чистоте своих чувств, что я не могла счесть их преступными…

Как-то, катаясь вместе с ней на лодке по озеру Гоб, он заговорил о любви: «Что такое добродетель — в том смысле, какой вы ему придаете? Условность? Предрассудок?» Она вспомнила, что ее мать и тетка Люси говорили: «Все это не имеет никакого значения». А вдруг они были правы… Кончиком перочинного ножа он вырезал на деревянной обшивке лодки три буквы, заметив, что их имена начинаются одинаково[11]. Она еще не хотела сознаться, что любит его, и притворилась, что сердится. Ее сердце билось от радости, но Орельен не понял притворства. Обескураженный, он молчал три дня. Она пришла в отчаяние. Зоэ Леруа она призналась, что если Орельен не сможет остаться только братом или другом для нее, если он будет продолжать настаивать, она должна будет «принести себя в жертву. Бог простит ей». Орельен уехал в Гаварни; она увлекла за собой туда и Казимира, который чувствовал какое-то смутное беспокойство и бранил ее за капризы. Но разве можно остановить женщину, бегущую за любовью?

Как-то на балу, ночью, ей удалось провести час наедине с господином де Сез. Он объяснился: он не хотел быть соблазнителем; он был виноват, что стал ухаживать за замужней женщиной; он постарается ее забыть. Но, подобно многим женщинам, она предпочитала все оставить как есть. Она предложила нежную дружбу. Была теплая ночь, в их уединенном уголке было темно: он обнял ее.

Без сомнения, если бы я уступила его первому порыву, мы согрешили бы. Ночью наедине с женщиной, давшей ему понять, что она любит его, кто может управлять своими чувствами, заставить их умолкнуть? Но, вырвавшись сразу же из его объятий, я стала умолять его отпустить меня. Напрасно успокаивал он меня, клялся своей честью; я настаивала, что мы должны уйти оттуда, и он подчинился молча…

Подымаясь по довольно крутому откосу, он обнял ее и, перед тем как покинуть ее, «запечатлел огненный поцелуй на ее шее». Она убежала и через некоторое время столкнулась с Казимиром: «Ты говорил со мной резко. Конечно, я заслужила это, но все-таки это было мучительно. Если бы я не понимала, насколько мне нужно сохранить хладнокровие, я уверена, что упала бы без чувств, так велик был страх, который ты мне внушал…» Чистота первых проступков:

Это было в Лурдской пещере, на краю глубокой пропасти — там он прощался со мной; наше воображение было потрясено ужасным впечатлением от этого места. «Здесь, перед лицом этой величественной природы, — сказал он, — прощаясь с тобой я хочу тебе дать торжественную клятву любить тебя всю жизнь, любить, как мать, как сестру, и уважать тебя, как я уважаю их». Он прижал меня к своему сердцу — это было единственной вольностью, которую он себе позволил в отношении меня…

Она ощущала безумный наплыв счастья. «Пиренеи, Пиренеи, разве мы оба сможем когда-нибудь забыть вас?..» Наконец она нашла великую и прекрасную душу, свободный и справедливый ум, человека, на которого она могла смотреть, как на образец, как на своего руководителя. Казимир увез ее в Гильери, к барону Дюдевану — там они должны были провести несколько месяцев. Это был маленький гасконский замок, крытый черепицей, с пятью окнами по фасаду, с двумя строениями по бокам. Этот «сельский домик», несмотря на богатство своих хозяев, был обставлен гораздо скромнее, чем дом в Ноане, Молодая чета Дюдеван помещалась в двух комнатах нижнего этажа — зимними ночами к дому подходили волки и грызли двери. Поначалу Авроре показался очень уродливым этот пейзаж — сосны, песок, пробковые дубы, покрытые лишаями. Соседи-гасконцы оказались превосходными людьми, менее образованными, чем беррийцы, но «бесконечно добрее, чем они». Она очень сошлась с родителями мужа, которые кормили ее до отвала фаршированными пулярдками, жирными гусями и трюфелями, к большому вреду для ее печени, которая всегда была не из лучших.

Что до ее сердца, то оно было в Бордо! Она чувствовала, что разрывается на части. Казимир, боясь потерять ее, стал милым, нежным и добрым. Она упрекала себя в том, что изменилась в отношении к нему. «Орельена я люблю больше, — говорила она себе, — но предпочитаю Казимира». Позже она рассказала мужу о том, что происходило у нее в душе: «Я была глубоко несчастна. Из-за того, что я должна была тщательно скрывать от тебя мое душевное состояние, твои ласки были мне мучительны. Я боялась, что ты почувствуешь фальшь, если я буду отвечать тебе на них, а ты считал меня холодной!..» Ей бы хотелось опуститься на колени перед Казимиром, целовать ему руки, просить у него прощения. Но, вернув спокойствие своей душе, она бы сделала несчастным своего мужа… Значит, нужно было порвать со своим другом? Что бы она ни сделала, она бы привела в отчаяние или Казимира, или Орельена. Она прошла через все душевные муки, которые доставляют женщинам такое жгучее и сладостное наслаждение.

В октябре супруги Дюдеван, приглашенные Зоэ в Ла Бред, проезжали через Бордо. Орельен пришел навестить их в отель, и Аврора, воспользовавшись моментом, когда Казимир оставил их наедине, стала убеждать Орельена в неизбежности разрыва. Разговор взволновал обоих. Почти в обмороке, она наклонилась к нему, и внезапно вошедший муж увидел, что ее голова на плече у Орельена. Аврора была неопытна и правдива. Бросившись к ногам Казимира, она умоляла его пощадить ее, потом потеряла сознание. Несчастный Казимир, отнюдь не приспособленный к драмам, не знал, как ему повести себя. Ему не хотелось вызвать шум, он боялся осуждения света. «Мне показалось, — писала она, — что в нем борются два чувства: желание поверить мне и ложный стыд перед возможным бесчестьем».

Для Авроры, все еще богобоязненной и верной, положение было ужасным. В своей невинности она считала себя преступницей: «Гнев, но главным образом горе моего мужа, мысль, что никогда я не увижу вас больше!.. Я стиснула зубы. Я ничего не видела кругом, мне казалось, что я умираю…» Впрочем, Казимир был ошеломлен не меньше ее. «Главное, нельзя привлекать внимание общества к тому, что произошло», — произнес он наконец. «Ты все еще сомневаешься во мне? — вскричала она, — посмотри мне в глаза!» — «Это правда, они ничего не могут скрыть. Когда я вошел так неожиданно в комнату, взгляд у тебя был смущенный, виноватый. Я сразу же прочел в нем мой позор и мое несчастье». — «Вернее, мое раскаяние и мое отчаяние; но ваша честь мне дороже жизни и — никогда…» — «Я верю этому, да, я верю тебе, я не могу примириться с мыслью, что ты можешь обмануть…»

На следующий день поездка в Ла Бред вместе с Орельеном и Зоэ Леруа все же состоялась. Во время поездки, а также а вечером в Бордо, при выходе из Большого театра, влюбленные смогли обменяться несколькими словами. Оба они прочли «Принцессу Клевскую» и «Новую Элоизу» и верили в благородство супружества втроем, если отсутствует ложь. Было принято такое решение: они останутся братом и сестрой; они будут любить друг друга; никакой плотской связи между ними не будет. Так будет спасена честь Казимира. «Этой зимой мы вдвоем будем заботиться о том, чтобы он был счастлив и спокоен. Он выказал столько благородства и доброты, что мы обязаны все сделать для того, чтобы в его сердце была полная уверенность в нас…»

И для Авроры наступило время экзальтации. Она вернулась в Гильери и через посредство Зоэ стала переписываться с Орельеном. Она вела для него дневник; в нем она не без фатовства рассказывала о своем детстве, перечисляла все свои победы в Гильери — все ухаживали за ней, начиная с соседей по имению, местных заносчивых дворян и кончая кюре Канделоттом, который, краснея до ушей, тихонько передавал ей свои стихи. Но чаще всего она без конца перечитывала те несколько писем, которые она получила от Орельена. Любовные письма воскрешают в нашей памяти счастливые минуты, и мы переживаем их вновь. Прошлое благодаря им становится настоящим, еще более совершенным и милым. Аврора считала, что она вправе читать их, не испытывая при этом ни мучений, ни угрызений совести. Ведь она принесла в жертву свое счастье. Орельен и она будут любить друг друга вечно, но никогда не будут принадлежать один другому. Их опьяняло собственное величие духа.

В мыслях они не расставались! Скакала ли она на своей Колетте по вересковым полям, слушала ли старинные гасконские легенды или готовилась ко сну, Орельен был все время рядом с ней. Все ее мысли были полны им. Наконец-то она встретила человека, способного любить без эгоистических желаний, целомудренно и нежно. А вокруг было несносное веселье. Развратные гасконцы смаковали любовную тему, придавая ей непристойный характер, они гордились тем, что презирают красивые чувства. «О эти жалкие люди! Они понятия не имеют о невинности, о чистоте, о постоянстве в любви!» Разве не обязана она быть благодарной Орельену, что он помог ей удержаться на стезе добродетели! Тем более что, по ее собственному признанию, будь он настойчивее, она отказалась бы навсегда от добродетели, лишь бы не потерять его.

На свете нет ни одного мужчины, который способен продолжительное время довольствоваться только душой женщины. Орельен, конечно, надеется на победу. Если он пошел на то, чтобы отсрочить ее, значит он уверен что добьется своего. Если будет нужно уступить ему, я умру; если я откажусь, я потеряю его сердце!..

Но он поклялся, что пощадит ее. «Вы, Орельен, вы меня уговариваете сопротивляться вам, не боясь доставить вам горе, ангел мой!..» Видя такое ангельское отношение, она приходила к мысли о вечной жизни: «Не правда ли, Орельен, есть лучший мир, вы верите в него?» Всесильный бог сумеет возродить ничтожную пылинку, способную на такую любовь. «Он соединит нас тогда навеки там, где покой, там, где нежность будет законной и где счастье вечно…» А увидятся ли они в этом ничтожном мире? Это зависит от Казимира. Раз они ему поклялись, что любовь их останется целомудренной, должен же он в таком случае разрешить им встречаться, писать друг другу? «Я знаю, Казимир, у тебя возвышенная душа, ты благороден, ты великодушен, ты доказал мне это, я знаю это сама…»

По совету Орельена она написала для своего мужа «Исповедь» на восемнадцати листах:

Увы! В каком я ужасном состоянии! Когда я уже готова покаяться, открыть тебе мое душевное смятение, я чувствую, что меня останавливает что-то необъяснимое; я начинаю приводить доказательства, они правдоподобны, но холодны, не передают моего истинного состояния. Как объясню я, что удерживает меня, что приводит в оцепенение? Конечно, не черствая бесчувственность злого сердца, а порыв гордости, и я то соглашаюсь с ним, считая это чувство благородным, то раскаиваюсь в нем, потому что оно внушено человеческой гордыней… Ты много раз требовал от меня объяснений, доказательств; я не могла на это решиться: не только потому, что мне трудно признать себя виновной, — я боялась ранить тебя. Пришлось бы резать по живому месту, входить в подробности, которые могли бы тебя больно задеть, быть может, вызвать негодование в тебе; кроме того, нужно было бы сказать тебе, что ты немного виноват передо мной; виноват — не то слово: у тебя были самые добрые намерения, ты был всегда так добр, благороден, внимателен, заботлив, но, сам не зная этого, ты был невольно виноват. Ты был, если я решусь так сказать, невинной причиной того, что я сбилась с пути…

Потом она говорила о своей печальной жизни, из которой после брака ушло все, что могло бы украсить ее. Она совсем оставила музыку, потому что один звук фортепьяно обращал его в бегство.

Когда мы разговаривали, особенно о литературе, поэзии или о нравственном совершенстве, ты даже не знал имен писателей, о которых я говорила, и ты называл мои рассуждения глупыми, а чувства экзальтированными и романтическими. Я перестала говорить об этом, я испытывала настоящее горе от сознания, что наши вкусы никогда не сойдутся…

Она с благодарностью признавала, что он был очень добр; что он истратил на удовлетворение капризов своей жены тридцать тысяч франков в золоте, то есть половину полученного от отца приданого. Он ее любил, ласкал, но между ними никогда не было глубокой духовной близости. Отсюда ее отвращение и слезы. После чего она, как ей казалось, откровенно рассказала ему о своих отношениях с Орельеном и о том, что он был тронут благородным поведением Казимира.

«Аврора, — сказал он мне, — я буду говорить вам только то, что он мог бы слышать и одобрить. Мы вместе с вами будем думать о его счастье; мы в это вложим всю нашу заботу; если какая-нибудь дурная мысль придет нам в голову, мы с ужасом отбросим ее; если мы почувствуем, что возвращаемся к прошлому, мы сейчас же вспомним, как он сказал вам: «Ты можешь теперь меня обманывать, я доверяю тебе». Разве можно злоупотребить таким доверием? Аврора, я хочу побранить вас, вы недостаточно любите своего мужа; вы никогда мне не говорили о нем. Я не представлял такого величия души. Я люблю его от всего сердца…» Я улыбалась от радости. «Теперь вы узнали его, — ответила я, — и я, я тоже его знаю, я люблю его, люблю и раскаиваюсь в своих заблуждениях…»

Отныне все должно было стать легким. Казимир, ангел доброты, узнав лучше Орельена, полюбит его как брата.

Холодные существа, с их узким кругозором, не смогут постигнуть такой великой, такой красивой мысли и скажут: вот, нелепая выдумка, неестественная, романтическая, немыслимая. Конечно, они не могут думать иначе. Но для нас, мой друг, мой добрый Казимир, это не так. Послушай меня, пойми меня, подумай! Тебя никто никогда не учил отдавать отчет в твоих чувствах, они были в твоем сердце, бог вложил их в твою душу. Твой ум не был развит, но твоя душа осталась такой, какой создал ее бог, вполне достойной моей души. До сегодняшнего дня я не знала тебя, я считала тебя неспособным понять меня; еще недавно я не решилась бы написать тебе такое письмо; я бы боялась, что, прочитав его, ты бы сказал: «Моя бедная жена сошла с ума!» Сегодня я с наслаждением открываю перед тобой мою душу; читай в ней; я уверена, что ты поймешь меня, что ты одобришь меня…

Она до такой степени была уверена в этом, что составила хартию их будущей супружеской жизни:

Пункт первый: Этой зимой мы не поедем в Бордо. Раны еще слишком свежи, и я чувствую, что нельзя требовать от тебя такого доверия… Так что мы поедем, куда ты захочешь, ты будешь решать вопрос, где мы будем зимой, — в Париже или в Ноане; я подчинюсь без сожаления.

Пункт второй: Я клянусь тебе, я обещаю тебе никогда не писать Орельену тайно от тебя. Но ведь ты позволишь мне писать ему раз в месяц… Я тебе буду показывать все его письма и все мои ответы. Я ручаюсь тебе перед богом, что не скрою от тебя ни строчки.

Пункт третий: Если мы поедем в Париж, мы будем брать совместные уроки языков. Ты приобретешь знания, будешь участвовать в моих занятиях. Это доставит мне колоссальное удовольствие. В то время как я буду рисовать или работать, ты будешь читать мне вслух, и время будет проходить восхитительно… Я не требую от тебя, чтобы ты любил музыку. Я буду тебе докучать ею как можно реже. Я буду играть в то время, когда ты гуляешь…

Пункт пятый: А если мы будем зимой в Ноане, мы прочитаем много полезных книг из нашей библиотеки, которые тебе еще неизвестны. Ты будешь мне рассказывать о них. Мы будем обсуждать их вместе. Ты выскажешь мне свои впечатления, я тебе — свои: все наши мысли, все радости — все будет общим.

Пункт шестой: Никогда не должно быть с твоей стороны ни досады, ни гнева; с моей — горя. Если ты все-таки когда-нибудь вспылишь — не скрою, меня это очень огорчит, но я скажу тебе об этом очень мягко, и ты тотчас же придешь в себя. Когда мы будем говорить о прошлом, то без скорби, без горечи, без недоверия. Раз теперь ты уже знаешь все, ведь эти чувства не могут появиться у тебя? Раз мы теперь счастливы, зачем нам жалеть, что в прошлом это у нас было? Может быть, именно эти события сблизили нас, соединили вновь? Может быть, именно благодаря им ты мне дороже, чем когда-либо? Не будь их, я не ценила бы так тебя? И ты не знал бы, что тебе надо сделать для моего счастья.

Пункт седьмой: Наконец, мы будем счастливы, безмятежны, мы изгоним сожаления, горькие мысли. Мы будем соперничать в том, кто из нас ведет себя более безукоризненно…

Последний пункт: В будущем году мы проведем зиму в Бордо, если ты найдешь это возможным и если позволят дела. Если нет, мы отложим этот план. Но ты позволишь мне надеяться на это в будущем?

Вот мой план. Прочти его внимательно, обдумай и дай мне ответ, Я не считаю, чтобы он мог тебя оскорбить. Я с тревогой буду ждать твоего решения. С этой минуты я буду жить надеждой.

Прочитав это удивительное послание, Казимир почувствовал, что в нем борются различные чувства: боязнь разочаровать жену, угрызение совести, что он сделал ее такой несчастной, и страх очутиться в смешном положении. После одного богатого возлияниями обеда он поделился своими горестями с Ипполитом, жившим в ноябре 1825 года в Шатору. Циник по натуре, Ипполит не был способен к возвышенным чувствам. Он написал Авроре письмо, полное упреков. Она его резко отчитала:

Ты относишься ко мне с презрением, по твоим словам, у меня все недостатки плохой жены. Кто же тебе это сказал? Во всяком случае, не Казимир; нет, пусть весь свет это говорит, я все равно не поверю…

У братьев и сестер более трезвое и суровое суждение друг о друге, чем у мужей и жен. Ипполиту был симпатичен его зять, тем более что они были собутыльниками. Он упрекал Аврору в том, что из-за нее Казимир болен и несчастлив. А Казимиру он советовал быть построже с женой. Но Казимир отказывался слушать советы милого пьяницы. У него тоже закружилась голова от романтики: он хотел подняться так высоко, чтобы его жене не пришлось краснеть за него. Страдание возвышает душу; несчастье — путь к чувствительности; сердце мужает в беде. Вечный муж внезапно почувствовал желание принести себя в жертву.

Казимир — Авроре, 13 ноября 1825 года: Мой милый ангел, ты даже не представляешь, какие я сегодня видел сны. Расскажу о двух из них, вернее, второй сон был продолжением первого. Не знаю — где, но я был вместе с моим отцом. Он спрашивает меня: «Почему ты грустен, Казимир? У тебя горе?» — «О нет, мой бог! — отвечаю я. — Но я устал от жизни, я хочу умереть». — «Прекрасно, друг мой, прекрасно, очень хорошо, это благородное чувство, — вскричал он, — такое чувство воспламеняет воображение, воспитывает душу и побуждает на поступки, великие и благородные». Он очень много говорил на эту тему. Наконец, я сказал ему: «Прощайте, отец мой, прощайте». Я уехал — куда-то, куда — не знаю. Но вдруг я очутился в Париже, на обеде, где собрались наши летние знакомые и парижские друзья. Я вошел в столовую, вижу Станислава и тебя рядом с ним, ты лежишь на какой-то доске, бледная, с искаженным лицом, при последнем издыхании… Мне кажется, что меня все покинули. Мне не лучше и сейчас; мысли смешались. Голову сдавило обручем; мысли туманные, считать не могу… Не знаю, откуда у меня все эти мрачные мысли. Больше всего я сожалею о том времени, когда ты меня бранила. Ты плакала, моя кошечка. У меня был обиженный вид, но на самом деле я был доволен. Ты любила меня, моя дорогая, ты часто мне говорила это. Брани меня, как тогда… Я бегу от своей комнаты, как от чумы; стоит мне зайти туда, как я ощущаю страшную тяжесть на сердце. И ни одной души, которая сочувствовала бы моему горю, ни одного сердца, которое могло бы понять меня. О человек! Ты состоишь только из надменности и зависти! Но я замолкаю. Я слишком вознесся. Я боюсь упасть.

В Ноане в библиотеке он взял «Мысли» Паскаля и честно пытался прочесть книгу, ведь этого хотела его жена: «Я бесконечно сожалею, что из-за свойственной мне лености я раньше не читал этой книги, которая, насколько я мог понять, возвышает душу и учит думать и рассуждать…» В каждом письме, адресованном в Гильери, он твердил о своей великой любви. Успехи и победы Авроры привели его к мысли, что он гораздо ниже ее. Составившееся о ней в Бордо мнение одновременно удивило его и наполнило гордостью: «Ты пользуешься здесь блестящей репутацией; только и разговору, что о твоем выдающемся уме… Суди сама, как я горжусь этим… Я важничаю, сама понимаешь…» Вместе с книгами появился и английский словарь: «Я отказываюсь от охоты; я никуда не буду ходить один; я буду всю жизнь рядом с тобой…» Но все горе в том, что в супружеской жизни правильные решения почти всегда приходят тогда, когда они уже не могут помочь.

Казимир не был «обманут», но он потерял уважение своей жены. С понятной иронией она сравнивала его жалкие в их неумелой нежности и патетичности письма с лирическими излияниями Орельена. В Гильери она обращалась с мужем свысока, снисходительно. Как-то за столом после тяжеловесной шуточки Казимира она наклонилась к нему и сказала ему вполголоса, но так, чтобы услышали другие: «Ну и глуп же ты, мой милый! Но все равно я люблю тебя таким, как ты есть». Самое преступное в браке не измена, а предательство.

Роли переменились. В то время как Казимир стал тревожным и задумчивым, Аврора, найдя счастье, нашла и здоровье. Вынеся из своего супружеского опыта отвращение к любви «естественной и совершенной», она надеялась найти спасение в великой платонической любви, но, боясь, что это слово может испугать мужчину, поддерживала в Орельене мысль, что речь идет о спокойной, святой дружбе. Только в своих мечтах она отдавалась ему: «Я эгоистично таила про себя свою страсть; я не позволяла тому, кто был объектом моей странной любви, разделять со мной тончайшие наслаждения моей мысли…» Когда ее муж с полным доверием к ней согласился сопровождать ее в Бордо — это было в феврале 1826 года, — она встретилась вновь с Орельеном. Без сомнения, она была очаровательной кокеткой, так как сумела надолго привязать его к себе. «Я любила эти сладострастные страдания, на которые меня обрекала моя тайная борьба». Зрелище желания ей было настолько же сладостным, насколько было тягостным обладание. Она сознавала свою власть над Орельеном, знала, что одним взглядом, одним пожатием руки она могла заставить «биться его сердце».

И вот в один из этих дней в Бордо, где ее так чествовали, появился неожиданно Казимир, бледный как смерть, и, войдя в комнату Зоэ Леруа, сказал: «Он умер». Аврора, решив, что он говорит о сыне, упала на колени. «Нет, нет, умер ваш свекор!» — вскричала Зоэ. «Материнская любовь свирепа; я ощутила неистовый приступ радости; но он блеснул и пропал, как молния. Ведь я по-настоящему любила моего старого папу; я залилась слезами…» Молодая пара тотчас же уехала в Гильери. Полковник умер от внезапного приступа подагры. Невестка горячо обняла свою свекровь, свекровь была холодна как лед. Баронесса Дюдеван была светской женщиной, но у нее не было ни обаяния, ни нежности. По завещанию барона она осталась единственной наследницей всего состояния мужа, что было справедливым, так как Казимир был внебрачным сыном барона; и хотя она была очень богата, она ничего не выделила своему пасынку из отцовского наследства. Не оставалось ничего другого, как навсегда порвать с этой «бесплодной и горькой судьбой». Казимир и Аврора уехали в Ноан, решив, несмотря на прошлые неудачи, окончательно обосноваться там. Экономика определяет политику, будь это даже в области чувств. Аврора — Карону: «Мы очень скряжничаем в этом году. Строим овины, это разорительно; наследство тоже не обогатило нас…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.