Дела семейные

Дела семейные

Прадедушка автора, Илья Маркович Фрейдин, был человеком почтенным. Как сказали бы сейчас, верхний слой среднего класса. Купец. Свой дом. Доходные дома. Виноторговля. Меценатство. Любавический Ребе Менахем-Мендл Шнеерсон в 1990-м в Нью-Йорке на еженедельной воскресной аудиенции, «фарбринген», на которую под его благословение собирались тысячи людей, автору много чего о прадедушке сказал. Поскольку те времена помнил. И людей, которые ему, молодому раввину, что-то хорошее в Екатеринославе до– и послереволюционной поры успели сделать, тоже помнил. Но большевиков прадедушка, вопреки теории классовой борьбы, прятал от жандармов и поддерживал. Поскольку было среди них много его личных знакомых и родственников. И были все они по большей части людьми приличными.

Хотя времена Гражданской войны сами по себе были временами зверскими. И зверствовали все. В том числе и самые что ни на есть приличные люди. На войне как на войне. И все же… Мама автора часто вспоминала среди знакомых прадеда известных старых большевиков. В том числе Серафиму Гопнер. В семейном фотоархиве сохранились портреты Свердловых. Не того, который был первым руководителем советского правительства – какой-то боковой ветви. Да и Землячка тоже была из екатеринославских. Оттуда вообще много кто произошел. От знаменитых раввинов до знаменитых революционеров. Такой специальный город. Кузница управленческих и прочих кадров. Не случайно нынешний главный раввин Днепропетровска, любавический хасид Шмуэль Каменецкий, выделяется на общем постсоветском раввинском пространстве, как матерый дуб на ячменном поле.

Впрочем, печально прославленная ликвидацией не успевших бежать из Крыма белых, которой она командовала вместе с Белой Куном, Землячка – не единственный пример того, до чего довел население режим к 1917 году. Генерал Григорий Зусманович – мамин родственник по бабушкиной линии, в Гражданскую войну командовал Продармией. Что комментариев не требует. При том, что его жена умерла от голодного туберкулеза. То есть, контролируя продовольственные запасы страны, для себя лично он из конфискованного что-то брать не считал возможным. И не брал. Ни на каких постах.

В 30-е он попал под первую волну репрессий. Отсидел. Был восстановлен в звании и войну опять встретил генералом. Выводя группировку из котла в 41-м, раненый, попал в плен. Отказался от статуса «ценного еврея». Участвовал в подготовке восстания военнопленных. И был немцами казнен в том же концлагере, что генерал Карбышев. С той разницей, что про Карбышева знала вся страна, а про Зусмановича сообщили из ФРГ по архивным документам. Где-то в 70-х. После чего его дочери и внучке дали аж целую однокомнатную квартиру в Харькове. Где эти две несчастные измученные диабетом полунищие женщины и жили. И были счастливы. Так как после войны они получили для проживания только ванную комнату в своей довоенной квартире. С жилым фондом было туго. А тут – семья без вести пропавшего генерала. Который, может, и герой. А может, и нет. Кто бы разбирался…

Вернувшись к непосредственным предкам автора, отметим, что сам прадедушка в партии не состоял. Но в обещания друзей-большевиков не допустить погромов после прихода к власти верил. И даже не зря. Погромов при них действительно не было. Не считая инцидентов, связанных с Конармией. Не то чтобы Илья Фрейдин, крепкий вспыльчивый блондин с голубыми глазами и моржовыми усами пшеничного цвета, погромов боялся. Но он их не любил. Во время погромов он, бывало, надев выходной костюм-тройку и взяв под руку жену Любу в модной шляпке с перьями, демонстративно гулял по улицам. Поскольку трогать его было не просто опасно – самоубийственно.

На первом этаже своего дома он всегда держал накрытый стол. Для голодных. С бедняков, которые жили в его домах, денег не брал. То есть человеком был по всем понятиям правильным. Хотя по нынешним меркам не был эффективным менеджером. То есть ни с кого не драл семь шкур. Зато полгорода прирезало бы любого, кто его пальцем тронул. И погромщики это знали. Почему, скорее всего, и не трогали. Хотя на задней крышке купленного для дочки, бабушки автора, пианино и остались следы сабель. Как говорит семейное предание – махновских.

Когда малознакомые и вовсе незнакомые люди рубят вашу мебель, выпускают пух из подушек и воруют что ни попадя – это малоприятно. Когда при этом кого-то бьют, кого-то насилуют, а кого-то и вовсе убивают – это совсем никуда не годится. И власть, которая это допускает, в глазах обывателей перестает быть властью. Что и помогло Совету Народных Комиссаров ее перехватить. И у Временного правительства. И у всех прочих правительств: Донских, Самарских, Сибирских… Несть им числа.

Что характерно, прадедушку не расстреляли, не отобрали у него дом, и даже, как прогрессивному, хотя и буржуазному, специалисту доверили в управление городские угольные склады. Поскольку управленец он был от Б-га. И к тому же честен. Семейный дом так в его собственности и дожил до начала войны. Как частный сектор. И даже пережил оккупацию. После чего, как один из немногих уцелевших в городе особняков, был добровольно, в соответствии с вежливой, но настойчивой просьбой представителей органов, отписан в их ведение. Хозяин к тому времени умер в эвакуации, где-то в Орске. Остались дети. Марк, Анна и Александр. Или, по-домашнему, Мара, Нюся и Саша.

Марк, кряжистый курчавый брюнет, пошел в первейшее из искусств той поры – цирк. И, вернувшись с войны без ноги, несмотря на костыль, остался циркачом. Был он им до самой смерти, уже в качестве главного администратора ростовского цирка. И вокруг него, когда он приезжал в Москву, собиралась цирковая компания фронтовых времен. Дрессировщики – ходить к ним за кулисы смотреть тигров и медведей было одно удовольствие. Хотя и страшно: Бориса Эдера белые медведи сильно порвали. Великий администратор, царь и Б-г Союзгосцирка Соломон Местечкин. Клоуны: Константин Берман, выпустивший в люди Олега Попова. Юрий Никулин. Пивший сильнее других Румянцев – Карандаш. Без скотчтерьера Манюни.

Впрочем, пили многие из них, что называется, крепко. Дядя Мара, как его называли в семье, за стол без граненого, налитого доверху, всклень, стакана водки не садился. И о войне никогда не рассказывал. Те, кто на ней был, вообще не любили о ней говорить. Даже из родного дедушки автор ни в детстве, ни в юности слова не мог вытащить. Разве что на классический детский вопрос: «Ты сам сколько немцев убил, дедушка?» – дедушка как-то процедил: «Двоих. Кортиком зарубил в 41-м, когда десант с подлодки высадился». Разочарование было страшное. Вся грудь в орденах, а фашистов уложил всего двоих. Кто бы рассказал ребенку, что ордена не за рукопашную давали…

Старый холостяк дядя Саша был брату полной противоположностью. Именно он тот родовой дом послевоенным силовикам и подарил по их просьбе. После чего и он, и прабабушка прожили достаточно долго и если не счастливо, то, по крайней мере, спокойно. И, что особенно важно, умерли своей смертью. Чего точно бы не случилось, если бы он заартачился. Поскольку целых домов в послевоенном Днепропетровске было куда меньше, чем вернувшейся из эвакуации еврейской интеллигенции.

На фото – тихое красивое лицо. Аккуратная прическа. Пенсне. Почему он так никогда и не женился, история умалчивает. Была там какая-то романтическая и трагическая история. Как говорили в викторианские времена в Великобритании, «об этом в семье не принято говорить». В Советском Союзе по понятным причинам больше всего не принято было говорить о родственниках за границей. Но и семейные драмы особо обсуждать было ни к чему.

Впрочем, и родственников за границей тоже хватало. В Англии. Что хуже – в США. Куда все они перебрались еще до революции. Укоренились. Поднялись. И не нашли ничего лучшего, как в начале 50-х попытаться отыскать оставшуюся в Екатеринославе родню. Ровно в 1952-м они ее и нашли. При том, что дедушка был член партии. Полковник. С допуском черт знает какого уровня, работой в Спецстрое и объектами такими, что ему для полного счастья только родни жены за границей и не хватало. В городе Нью-Йорк, откуда двоюродная сестра этой самой жены радостно сообщила, что она замужем то ли за мэром, то ли за заместителем мэра. Как нельзя вовремя для превращения из начальника большого военного строительства в лагерную пыль. Времена были самые те.

Подчеркнем: не конец 30-х – начало 50-х. Что хуже. Так как Хозяин был стар, понимал, что вот-вот уйдет из жизни, и, как водится у великих диктаторов, мел всех подчистую. В том числе евреев, под которых уже построены бараки в Биробиджане. И в подмосковном Кунцеве начали заранее отбирать у этих евреев паспорта и публично их рвать. Поскольку не сегодня завтра команда все равно будет. И лучше выполнить ее с опережением, чем с опозданием. Так что американское письмо спалили. Адреса не осталось. Где те родственники, неизвестно по сию пору. И, скорее всего, не будет известно никогда.

Бабушка Нюся, дедушкина жена, как раз была той дочкой прадеда-миллионера, которой он купил недорубленное махновцами пианино. Перед войной уехавшее в Ленинград, когда дедушку перевели с Дальнего Востока, где было не до громоздкого музыкального инструмента, на Балтику. Там оно и простояло всю войну в оставшемся без хозяев флотском доме, пережив блокаду. И, переехав в Москву, доиграло, разменяв вторую сотню лет, до того дня, когда пишутся эти строки. Крепкие вещи делали старые мастера. Уважали свою работу и своих покупателей. И не драли с них три цены за не стоящий ломаного гроша мусор.

Хозяйку пианино, бабушку, боялись в гарнизонах больше, чем дедушку. Как огня боялись. Хотя те, кто с дедушкой служил, вспоминали и этот период своей жизни, и его, как начальника, с легким содроганием. Поскольку времена были жестокие до крайности. Сделал, что приказано, когда приказано – орден и звездочку на погоны. Не смог или не успел – расстрел. Жена в спецлагерь. Дети в спецприемник. По слухам, после инспекции Верховного главнокомандующего того пояса укреплений на островах Белого моря, где дедушка рубился с немцами, в живых осталось двое начстроев. Одним из которых дедушка и был.

В жизни у них с бабушкой было многое. Укрепрайоны на японской и польской границе. Военные объекты в центре страны. Все без исключения моря и океаны. Сталинградский арсенал. Совгавань. Николо-Уссурийский. Кыштымская катастрофа. Балаклава – долгое строительство укрытой в горе крымской супербазы для ремонта субмарин. Именно тогда дед с отцом и построили дом. По соседству, в Евпатории. Второй в семье за сто лет. Который пришлось продать после того, как был выпущен запрет офицерам на владение одновременно домом и квартирой. Записать что-то из них на дочь, к тому времени единственную, поскольку его сын погиб ребенком в конце 40-х, дедушка не мог. Это было в его понимании нечестно. Продать с прибылью тоже не мог. Тоже было нечестно. Генерал, который у него этот дом купил, через год продал впятеро дороже. Но это уже были его проблемы.

Он не стал адмиралом – к тому времени, как подоспел срок, подоспело и «дело врачей». Не разбогател. Хотя был замом легендарного главы Спецстроя князя Арчила Геловани. Но выжил. Несмотря на то, что был старшим из блюхеровских офицеров, кого не арестовали в годы Большого террора. Спасла, пожалуй, бабушка. Она слишком много и слишком про многих знала. Поскольку это до революции для нее была актуальна карьера пианистки. А после – врача-венеролога. Что для военно-морских гарнизонов было и остается по сей день делом наипервейшим. Так что арестовывать ее было – не дай Б-г. Сколько семей могло полететь, если бы она заговорила… Автор до сих пор на все 100 процентов уверен, что только это деда и спасло. Поскольку взять его, оставив на свободе жену, было нельзя. Так что бабушка не только офицерских жен строила одним взглядом. И на похоронах у нее было все адмиралтейство.

Было бы крайне несправедливым, разбирая в мелких деталях историю семьи в до– и послереволюционный период, остановиться на одной ее ветви. Но, увы, по большей части автор знал мамину родню, поскольку именно о них ему рассказывали и они приезжали в гости. Благо Москва была всесоюзным перекрестком и квартира на Кутузовском проспекте, где автор вырос, имела в семье название «караван-сарай». Там останавливались родные, друзья семьи, соседи друзей, сослуживцы (и отца, и деда, при том, что дед жил в своей собственной квартире) и соученики. А также люди совершенно незнакомые.

Как-то раз из Днепропетровска приехала девушка. Ну, девушка как девушка. Хорошая девушка. Накормили, уложили. Как выяснилось из ночного разговора родителей, она, позвонив в дверь, представилась маме (не вызвав никаких ассоциаций) и уточнила: «Мой дедушка ухаживал за вашей бабушкой. Можно у вас остановиться?». После чего жила две недели. Хотя папа все-таки маме сказал, что дедушка ухаживать – ухаживал. Но ведь не женился?!

Впрочем, родственники дедушки автора тоже были известны. Прадедом с той стороны был дореволюционный портной Абрам Вагнер, и ничего, кроме фотографий 90-х годов XIX века, от него не осталось. Красивый был мужчина. Кудрявый, с усиками. На одном фото – со своей мамой в белом песцовом манто. Что привело в ужас племянницу автора в Израиле, куда он это фото, вместе с другими, привез. Девочка, нынешний военврач Армии обороны Израиля ЦАХАЛ, была яростной защитницей природы, и выражение ее лица, когда она с сильнейшим ивритским акцентом спросила: «Это сверь?!!!», было непередаваемым.

Жена брата, человек умный, сильный характером и хладнокровный, что помогает русской женщине, вышедшей замуж за еврея, выжить в дурдоме, в который иногда превращается Государство Израиль, взглянула и подтвердила: «Зверь». После чего подвела итог: «Холодно там. Снег». Чем закрыла тему защиты монопольного права пушистых животных на собственную шкуру в средней и приполярной полосе бывшей Российской империи. И любовно погладила привезенного с собой из Москвы рыжего в полоску кота Кнопку.

Выращенный из подзаборного деревенского котенка Кнопка был вывезен на историческую родину еврейского народа в ходе эмиграции, в простеленной чем-то мягким проволочной сеточке для яиц. С уплатой объявленной таможенниками на контроле в аэропорту суммы в 26 долларов, из общих 57 «зеленых американских рублей», имевшихся на всю семью. И, подбирая выброшенную штормами на берег у мошава Шавей-Цион ставридку, а также охотясь в прибрежных кустах на туповатых израильских удодов, разъелся до размеров среднего саблезубого тигра. Он-то был «сверь» домашний, дружил с собаками и за свою собственную шкуру был совершенно спокоен…

У дедушки, по обратной симметрии с бабушкой, были мама, брат и две сестры. Мама, прабабушка автора, Соня, была портнихой. Выглядела в точности как положено дореволюционной даме из приличной семьи. Носила пенсне. Умела шить роскошные старорежимные платья с вышивкой, кружевами, рюшами, воланами и прочими непролетарскими аксессуарами. Брат дедушки Володя погиб на Курской дуге. Известно было, что он, как и автор несколькими десятилетиями позднее, закончил металлургический вуз. И больше о нем не известно ничего. Одна из сестер, Белла, после войны осталась в Ташкенте, после замужества став родоначальницей дружной, хотя и немногочисленной семьи Клебановых, перебравшихся в конце концов в США.

Другая, тетя Аня, была человеком незамужним и безобидно-несчастным. По рассказам, она после революции полюбила молодого человека, который евреем не был. Был он русским, украинцем или кем-то еще, неизвестно, но ей сказали, что если она за него выйдет замуж, то похоронит свою маму Соню собственными руками. Хоронить маму она не захотела. Замуж ни за кого не вышла. Жила вместе с мамой долго и несчастливо. И кому от этого было лучше, непонятно. После чего автор, насмотревшийся на нее в детстве, стал последовательным сторонником браков евреев с теми, с кем им хочется. Как и неевреев. Вне зависимости от национальности и места жительства партнера. Был бы человек хороший.

По папиной линии все было проще. Он тоже был единственным сыном в семье, и родственники в гости приезжали, но реже. И, к сожалению, жили собственной жизнью, не особенно пересекаясь с московской родней. Дедушка с той стороны погиб в войну. На которую ушел рядовым. Сохранились от него только фотографии и фронтовые письма-треугольники. Бабушка Циля, как свойственно взбалмошным людям, пережила его надолго. В мирной жизни Ефрем Сатановский, человек редкой доброты и ума, работал бухгалтером на кондитерской фабрике.

Был он сыном деревенского кузнеца Якова, о дореволюционных подвигах которого на кулачных боях ходили легенды. Говорили, что со своим молотобойцем, Иваном, они выходили вдвоем против всей деревни. Там были еще дети – но двоюродных и троюродных родственников со стороны отца теперь вряд ли можно опознать даже по фамилиям. Мало ли кто на ком женился и кто за кого вышел замуж. Да и фамилия, происходящая от названия старинного польского городка Сатанов, встречается и помимо семьи автора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.