ВИКТОРИЯ С голоса

ВИКТОРИЯ

С голоса

Королевское имя Виктория ее происхождению полностью соответствовало: она была королевским пуделем. Но на улице ее величество превращалось в телохранительницу. Я ее прогуливала, а она меня охраняла. Тем более что уличные приставания однообразно начинались с Виктории: «Какой породы ваша собака?», «А как вашу собаку зовут?».

Виктория начинала рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.

Я лишь предупреждала:

— Еще слово — и она разорвет вас на части!

Приставалы не так сильно терзались своими желаниями, чтобы пойти на буквальное растерзание… Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы фигуру видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта — и на улице и в своей личной судьбе.

Одна из двух моих комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.

Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.

Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне «строить личную жизнь». На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:

— В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.

Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии она чаще всего напевала «А годы проходят, все лучшие годы…». Из народных премудростей же мама выбрала поговорку: «Не родись красивой, а родись счастливой».

— Какой родилась, такой и родилась! — как-то ответила я. — Ты ведь рожала…

— Тебе даровано и то и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!

Виктория же и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это решительно не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.

Поравнявшись с нами, о н погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.

— Я могу помочь вашей собаке, — сказал о н. — У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. — О н назвал лапу ногой. — Думаю, врожденный дефект.

— Как вы заметили?

Фраза его была необычной — и я необычно отреагировала.

— Замечать подобное — это моя обязанность.

— Обязанность?

— Поскольку я ветеринар.

О н так притронулся к бывшей лапе, ставшей ногой, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того, чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать: ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства — и вдруг… Тогда и я активней вступила в общение:

— Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.

— Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.

— Зачем ей медаль?

— Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой…

— Ей, значит, положено?

О н погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?

Потом он заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно-то не посмела бы обозвать «мордой».

— Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократические достоинства.

Я обратила к н с м у свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных и м, достоинствах относились и ко мне тоже.

— Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь — по своей воле! — превзойти хозяйку. — О н не сказал «хозяина». — Она лишь стремится быть на нее похожей.

Стало быть, аристократические качества о н узрел и во мне? Если она была на меня похожа… Первая догадка моя как бы исподволь подтверждалась.

— Оттого, что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей незнакома зависть.

Слово «собака» о н употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно стало для него символом.

— Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.

Сравнения собаки с людьми для него, похоже, всегда были в пользу собаки. Судя по интонации, предательство о н презирал. Чужое, как все, или свое тоже? Мне хотелось, чтобы коварства, из-за коих иллюзии мои не раз разлетались в мелкие дребезги, были ему чужды. Как собаке, превратившейся для него в символ.

— Вы разговариваете с ней, послышалсь мне, по-английски?

— Вам не послышалось.

— А почему не по-русски?

— Ну, как объяснить… Во-первых, именем ее обладали английские королевы. А во-вторых, это дает нам с Викторией возможность секретничать.

— Виктория?.. Я издали разобрал. Хорошо, если имя не противоречит облику его обладателя. Когда слышишь, к примеру, Екатерина, хочется добавить — великая или хотя бы: значительная, незаурядная. Если же это как-то не добавляется, ощущаешь неудобство. Вы замечали? Но ваша Виктория — прирожденная победительница. Полностью соответствует имени и вообще…

Он хотел сказать «и хозяйке», а по скромности сказал — «и вообще». Так мне подумалось.

— Английский — это ваша профессия? Как о н сумел угадать?

— Я — переводчица.

— В какой-нибудь фирме?

— Нет, перевожу я литературу. — И уточнила: — Предпочтительно классическую…

Мне хотелось повыгодней выглядеть. Затем, внезапно для себя самой, сообщила:

— Поэтому я почти всегда дома.

Чтобы фраза не выглядела обнаженной и беззащитной, я вдогонку дополнила:

— Английскую классику боготворю уже больше четверти века. Почти с рождения… — Попутно и невзначай я обозначила возраст. Это тоже показалось мне выгодным, ибо он был лет на пятнадцать старше. — Вот и Викторию иностранному языку обучаю.

— Такое имя обязывает. И ей будет принадлежать победа. А в результате, Золотая медаль! Но сначала я устраню врожденный дефект.

— Она привыкла к нему.

— К дефектам и бедам нельзя привыкать. — Словно бы о н догадался, что я с неудачами и дефектами жизни своей смирилась. — Вы не возражаете, если я запишу номер вашего телефона?

«Так вот для чего он все-таки… завел разговор! Может, рано смиряться?» — возбужденно подумала я. Банальные притязания, которые травмировали не ногу, а душу, тоже были ему чужды.

Я чересчур поспешно произнесла номер своего телефона и напомнила, что «почти всегда дома».

О н не отвечал моим критериям мужского очарования. Но я преисполнилась благодарности к Виктории, которая, как я понимала, помогла с м у замаскированно проявить свой интерес ко мне.

О н не располагал внешней мощью и той нахрапистостью, которую я прежде не раз принимала за неукротимую страсть, рожденную возвышенным чувством. Но силою — спокойной и деликатной — о н обладал. И та сила, коей о н владел, овладевала мною. При всей ее деликатности… Да еще светился, не ослепляя самоуверенностью, с г о ум. И была в н с м редкая непохожесть на всех остальных. Так уж мигом все разглядела?

Мне не пришлось разглядывать, поскольку о н ничего не скрывал. Перед силою той, что не шла в атаку, я начинала слабеть и сдаваться.

Виктория это почувствовала: неуверенно, но все-таки зарычала. На меня… Это случилось впервые. Она устроила негромкую сцену ревности. Кого и к кому Виктория ревновала? Мне почудилось, что не только меня к н с м у, но и е г о ко мне. О н, казалось, завоевал нас обеих: мирное оружие бывает действенней агрессивного. Обе мы в одночасье сделались жертвами. Но ведь и о н тоже, я заметила, хоть пока еще жертвой не пал… но припадать в мою сторону начал.

Иногда о н прогуливал Викторию сам, без меня, в качестве будущей пациентки: у них возникали какие-то свои, предоперационные, разговоры.

— Я беседую с ней по-русски. Не возражаете? Как-то сердечнее получается…

Противиться ему — да и только ли в этом? — я уже не могла.

Каждый раз, возвращаясь, о н говорил:

— Она без вас очень скучает!

Шутливостью прикрывалась серьезность, а «она» подменяла «мы».

«Не уходит ли он с ней вообще для того, чтобы, вернувшись, произнести эту фразу?» Догадки мои, словно объединяясь, понемногу становились уверенностью.

Как заядлая собачница, я общалась с другими заядлыми, которые все друг про друга знали. Они принялись меня добивать.

— Вы с н и м познакомились? О н будет Викторию оперировать? Вам сказочно повезло! Это не целитель, а исцелитель. А уж человек! А уж мужчина…

Пожалели бы меня — гадость бы какую-нибудь о нем рассказали! Похоже, мы тонули коллективно, втроем: я, о н и Виктория. Опасное было погружение. Но и блаженное…

Хирургическое вмешательство в здоровье Виктории оказалось чудодейственно-деликатным, как все, что о н делал. Тем не менее о н задержал ее в своей ветеринарной клинике на «послеоперационный период». А мне разрешил навещать ее ежедневно. Верней же сказать, попросил. Такую я уловила тональность… Ведь мои встречи с Викторией означали и встречи с н и м. О н, таким образом, хоть все еще окончательно и не пал жертвой, но припадал ко мне все заметнее. И я в ответ проводила с ней — и с н и м! — все дни напролет, до позднего вечера.

— Может, вы хотите остаться с ней на ночь? — однажды предложил о н.

«Тогда и я здесь останусь», — услышалось мне в е г о голосе. Но кругом были медсестры, ночные дежурные. «А утром я предстану пред н и м неубранной, не принявшей душ… И вообще не в том виде. Нет, начинать надо не с этого!»

Рано утром ко мне явятся за переводом, — предъявила я наспех выдуманную причину.

— Совсем… рано?

В е г о вопросе мне привиделось беспокойство: кто смеет являться ко мне на рассвете?

— Забежит курьер по дороге в издательство. Как обычно.

— А что вы перевели, если не тайна?

— Чарльза Диккенса! — бухнула я. Хотя Диккенс был известен от корки до корки на всех языках. И в дополнительных переводах уже не нуждался.

— Это мой любимый писатель, — сказал о н. — Очень любимый… Пишет про детей. А значит, и про собак, которых дети так любят.

Я не сомневалась, что слово «любовь» так или иначе в наших разговорах начнет присутствовать. Собачницы меж тем нагнетали:

— Оперироваться у н е г о — одно наслаждение. Легли бы с удовольствием сами. А уж какой человек… Таких больше нет! Можно верить каждому е г о слову.

Я верила не только е г о словам, но даже е г о намекам.

О н предписал Виктории и дома еще неделю «полеживать». Но когда впервые после работы зашел к нам, чтобы проведать, она не по-королевски сорвалась со своего ложа, забыв про боль и незажившую рану. Поднялась на задние лапы, которые теперь именовались ногами, и дотянулась до е г о губ.

Мне это было не очень приятно, потому что о н до моих губ еще не пытался дотягиваться.

По-русски о н разъяснил ей, что так поступать рана не позволяет. Он-то рад бы позволить, но… Тогда она стала ждать е г о посещений, не покидая своего раздольного ложа.

Зато после уже окрепшая Виктория загодя, предваряя е г о появление, оккупировала прихожую и рассматривала себя в зеркале. Я доверяла часам, а Виктория своему чутью. Удивительно, но это всегда совпадало.

— Очень тронут, что вы меня ждете, — всякий раз благодарил о н.

Хоть я лично до звонка не появлялась в прихожей и дверь в очумелом нетерпении не скребла. О н, однако, не сомневался, что я тоже ждала. «Потому что и сам торопился!» Тайное все отчетливей для меня становилось явным.

Наедине Виктория е г о со мною категорически не оставляла. И сперва это меня устраивало: я уловила, что через Викторию е м у сподручней выражать свое отношение ко мне.

— Как изящно о н это делает! — восхищалась моя мудрая мама.

Она тоже присутствовала: либо уж наедине, либо… не имеет значения.

Есть люди, которым покоряются все. По-разному, в разные сроки, но покоряются. Выражение «любовь с первого взгляда» раньше казалось мне пошлым. И вдруг перестало казаться. Быть может, оно было преувеличением, но вовсе не пошлостью.

Маме нравился наш квартет: я и о н, она и Виктория. Но, наконец, нетерпеливой маме придумалось, что тесная стыковка наших квартир не стыкуется с его деликатностью. И, вероятно, сдерживает события. На всякий случай, профилактически, мама решила е г о подтолкнуть:

— Дом у нас, хоть и старый, но возрасту совершенно не поддается. Сейчас уж таких не строят! Особенно же надежны и непроницаемы — для любых звуков — его стены: в своей квартире никак не узнаешь, что происходит в соседней. Даже чуткое материнское ухо не слышит. Я, конечно, и не прислушиваюсь, а без предупреждения не вторгаюсь. — Спохватившись, она доверительно пояснила: — Когда дочь занята переводами, ее лучше не отвлекать!

Мы с мамой не могли нарадоваться, как искусно он признавался мне в своем неравнодушии, будто бы признаваясь Виктории:

— Собака очень сближает людей. Если любишь собаку, начинаешь любить и ее хозяйку.

Не сказал же «хозяина»! В который уж раз…

— Наблюдая за вашей Викторией, понимаешь, что женская красота преображает дом… И даже жизнь человеческую.

О н не сказал, что собачью. И что на такое способна собачья краса. А подчеркнул — я ухватила: особенно подчеркнул! — что на это способна исключительно красота женская. А женщин в квартире было лишь две. Вряд ли о н имел в виду мою маму.

О н захотел как бы подтвердить мои мысли:

— Невозможно противостоять прелести…

И обнял Викторию так, что я снова ей позавидовала.

— Царица ты наша! Царица…

О н не только беседовал с ней по-русски, но и восторгался ею на русский лад. А глядел на меня! «Невозможно противостоять прелести.» Я привыкла повторять в уме е г о фразы. И сразу вспомнила, что в институте профессор называл меня «милой прелестницей». Даже старик-профессор высказывался «напрямую»! «А о н… долго ли еще будет объясняться иносказательно? И иносказательно действовать? А точнее, бездействовать?» — вопрошала я молча, не теряя достоинства.

— Недавно я стал вдовцом, — медленно произнес о н. Ощутив, наверно, молчаливое мое напряжение.

И в этом случае деликатность избежала прямолинейности. Не сказал — «умерла жена». Отыскал менее резкую фразу. «Сердцу не прикажешь», но словам приказать можно.

— Стыжусь своей увлеченности через столь короткое время… — промолвил он еще тише и медленнее.

«Увлеченности?! Неужто иносказание и намеки начали отступать?» — возликовала я про себя.

Мама за это преподнесла ему комплимент:

— После вашего хирургического вмешательства Виктория стала настоящею королевой!

— Такими царицами не становятся — ими рождаются, — осторожно возразил о н. — Царица ты наша! Царица…

Опять о н обнял Викторию. А смотрел опять на меня.

«Стыжусь… Через столь короткое время…» Я приняла его нравственную тактичность — и обрела готовность не торопиться.

— О н решил вместе с вами представлять Викторию на ближайшей собачьей выставке. Ультрапрестижной! — торжественно известила меня коллега-собачница о том, что я и без нее знала. — С а м готовит ее к состязанию и с а м же представит ее зрителям и жюри. Так она е м у нравится! Или ее хозяйка? — Последнее предположение стали высказывать часто. Но каждый раз я воспринимала его, как сюрприз. — Так что Золотая медаль, считайте, у вас в кармане.

Медали в моем кармане не оказалось — она оказалась на шее Виктории.

Поздравляя меня, о н сказал:

— Ну, что ж, не буду больше надоедать: ваша собака не только здорова, но и стала медаленосцем. Люблю, когда верх берет справедливость. Виктория одержала викторию! Я очень к ней привязался… Думаю, мы с вами прощаемся не насовсем. Если Виктория пожелает вступить в мой Клуб четвероногих друзей… — «Не четверолапых, а четвероногих», механически отметила я. — Если Виктория пожелает, мы порой будем видеться. Клуб, о котором я, впрочем, уже рассказывал, — это очень дорогое мне детище. Передайте привет маме… И скажите, что я полюбил ваш дом.

О н любил справедливость, любил Викторию, любил свой Клуб. И даже наш дом… Только ко мне о н, оказывается, был равнодушен.

Да, то были виктория Виктории, ее победа… и мое поражение. Откуда я взяла, что он высказывался иносказательно? Слышала то, что мечтала услышать? «Улавливала» то, что жаждала уловить? Как страстно выдавала я желаемое за действительное! «Можно верить каждому е г о слову», — убеждали меня. Но не тем словам, которые я сама подразумевала. Додумывала… И кончина жены е г о была ни при чем. «Стыжусь своей увлеченности…» Клубом, царицей и ультрапрестижной выставкой… А я-то вообразила! Умеем же мы подсовывать выгодные для нас аргументы. Но обманывать самого себя все же не так грешно, как других. Или, уж во всяком случае, это грех лишь по отношению к себе самому.

Уже дома Виктория, сообразив что-то, бросилась мне в ноги, будто вымаливая прощение. А потом, поднявшись, стала слизывать и глотать мои слезы. Она способна была на метания, даже на раздвоение, но только не на предательство. Не на измену… Потому что была собакой.

Мы с Викторией по-прежнему выходили гулять вдвоем. К нам опять пристраивались мужчины:

— Какой породы ваша собака? У нее Золотая медаль?!

Повод для отвлекающих маневров прибавился.

Виктория в ответ начинала рычать. Но как-то уныло, печально. Рычала она или выла? Трудно было определить. И, несмотря на мольбы о прощении, искала его тоскующими глазами.

А я беззвучно ей подвывала.

Май 1997 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.