Парадокс рекламы

Парадокс рекламы

Эйнштейн был именно тем, из кого легко можно было сделать звезду. Репортеры, знавшие, что публика жаждет появления новой международной знаменитости, пришли в восторг, обнаружив, что вновь открытый гений не унылый, замшелый кабинетный ученый. Наоборот, это был очаровательный сорокалетний человек, еще недавно красивый, а теперь обладавший необычной внешностью, с копной всклокоченных волос, блестящими глазами, готовый поделиться мудростью, расфасованной на порции из коротких острот и цитат.

Друг Эйнштейна Пауль Эренфест находил такое внимание прессы странным. Он шутил: “Взлетела стая растревоженных, громко крякающих газетных уток”. Для сестры Эйнштейна Майи, выросшей в те времена, когда публичность, как ни странно, еще не привлекала людей, подобное внимание было удивительным. Она считала, что и брату оно неприятно. “В люцернской газете о тебе напечатана статья, – удивлялась она, не до конца понимая, что его имя попало на первые страницы газет всего мира. – Я представляю, как тебе неприятно, что о тебе так много пишут”¹³.

Несомненно, Эйнштейн и сам не раз сожалел о внезапно обрушившейся на него славе. “За мной охотятся газетчики и разный другой сброд, – жаловался он Максу Борну. – Это так ужасно, что я могу с трудом дышать, не говоря уже о какой-то осмысленной работе”. Другому знакомому он еще ярче обрисовал опасности рекламы: “После потока газетных статей на меня обрушился шквал вопросов, приглашений, от меня все время что-то требуют. Мне кажется, что я горю в аду, а почтальон – это непрерывно подгоняющий меня дьявол, который швыряет в меня все новые связки писем, хотя я еще и на предыдущие не ответил”¹⁴.

Однако антипатия Эйнштейна к публичности существовала скорее в теории, нежели в реальности. Он мог, и на самом деле легко, избежать всевозможных интервью, заявлений, фотосессий и публичных выступлений. Те, кто действительно не любит публичность, не появляются вместе с Чарли Чаплином на красной ковровой дорожке перед премьерой одного из его фильмов.

“В нем было что-то, заставлявшее его радоваться фотографам и толпе”, – сказал писатель Ч. П. Сноу после знакомства с Эйнштейном. – В какой-то мере ему нравилось выставлять себя напоказ, играть на публику. Если бы этого не было, не было бы ни фотографий, ни толп поклонников. Нет ничего проще, чем избежать публичности. Надо только искренне этого хотеть”¹⁵.

Реакция Эйнштейна на лесть была столь же сложной, как и реакция космоса на гравитацию. Камеры и привлекали, и отталкивали его, он любил публичность и любил жаловаться на нее. Его двойственное отношение к славе и репортерам могло бы показаться чем-то необычным, если забыть о том, что многие знаменитые люди в сходной ситуации испытывали ту же странную смесь радости и изумления, антипатии и раздражения.

Одна из причин, почему в отличие от Планка, Лоренца или Бора Эйнштейн стал кумиром публики, состоит в том, что он хотел получить эту роль, мог ее сыграть и действительно сыграл. “Ученые, ставшие кумирами, должны быть не только гениями, но и актерами, умеющими давать представление перед толпой и получать удовольствие от ее рукоплесканий”, – заметил физик Фриман Дайсон (не имеющий никакого отношения к королевскому астроному) ¹⁶. Эйнштейн выступал перед публикой. Он охотно давал интервью, пересыпая их запоминающимися афоризмами, и отлично знал, как их подать.

Даже Эльза – или, возможно, именно Эльза – получала удовольствие от такого внимания. Она была цербером, охраняющим мужа, грозно рычащим и испепеляющим близорукими глазами всякого нежелательного, назойливого посетителя, пытавшегося пробиться к ее мужу. Но она даже больше, чем ее муж, получала удовольствие от того статуса и уважения, которые сопутствовали славе. Она стала брать плату с фотографов, делающих снимки Эйнштейна, а деньги направляла в благотворительные организации, помогавшие голодающим детям Вены и других мест¹⁷.

Сейчас, когда звездная болезнь проникла во все слои повседневной жизни, трудно себе представить, как сто лет назад приличные люди сторонились рекламы и презирали тех, кто пользовался ее плодами. Особенно это относилось к миру науки, где считалось неприличным привлекать внимание к своей персоне. Друг Эйнштейна Макс Борн сразу после наблюдения солнечного затмения опубликовал книгу по теории относительности. На фронтисписе ее первого издания он поместил фотографию Эйнштейна и его краткую биографию. Макс фон Лауэ, друживший с обоими, был шокирован и написал Борну, что для научной книги, даже научно-популярной, это не подходит. Пристыженный, Борн убрал из следующего издания и то и другое¹⁸.

Именно поэтому Борн пришел в смятение, когда в 1920 году было объявлено, что Эйнштейн принимал участие в подготовке к публикации своей биографии, написанной еврейским журналистом Александром Мошковским, автором главным образом юмористических и оккультных книг. На титульном листе книги сообщалось, что она, как фактически и было, составлена на основе разговоров с Эйнштейном. Мошковский был компанейским человеком. Во время войны он помогал Эйнштейну и ввел его в окололитературный кружок, группировавшийся вокруг кафе “Берлин”.

Верующим евреем Борн не был. Он страстно хотел ассимилироваться и стать полноправным членом немецкого общества. Борн боялся, что книга разворошит угли подспудно тлевшего антисемитизма. “На теории Эйнштейна коллеги поставили клеймо “жидовская физика”, – вспоминал Борн, говоря о все возраставшем числе немецких националистов, которые ставили Эйнштейну в вину абстрактный характер его теорий и считали моральный “релятивизм” их неотъемлемой составной частью. – А тут появляется еврейский автор, уже выпустивший несколько книг с фривольными заголовками и теперь желающий написать подобную же книгу об Эйнштейне”. Поэтому и Борн, и его жена Гедвига, никогда не стеснявшаяся отчитывать Эйнштейна, и их друзья были резко против ее публикации.

“Вы немедленно, заказным письмом должны отозвать разрешение на публикацию”, – кипятилась Гедвига. Она предупреждала, что желтая пресса использует эту книгу, чтобы опозорить его и представить евреем, занимающимся саморекламой: “На вас спустят новую, еще более свирепую свору собак”. Грех, подчеркивала она, не в том, что он говорит, но в самом факте согласия на публичность:

В этих обстоятельствах, если бы я не знала вас так хорошо, я не могла бы даже допустить бесхитростность ваших намерений. Я бы списала это на тщеславие. Для всех, кроме четырех или пяти ваших друзей, эта книга будет означать вашу нравственную смерть. Впоследствии она может стать прекрасным подтверждением обвинения в том, что вы занимаетесь саморекламой”¹⁹.

А еще через неделю ее муж, пытаясь урезонить Эйнштейна, предостерегал: если он не приостановит публикацию, это станет триумфом всех его недоброжелателей – антисемитов: “Ваши еврейские “друзья” [то есть Мошковский] преуспеют в том, чего не удалось добиться целой своре антисемитов”.

Если Мошковский не захочет отказаться от своей затеи, настаивал Борн, Эйнштейн должен добиться запрета книги через прокуратуру. “Обязательно надо, чтобы об этом написали все газеты, – настаивал он. – Я пошлю вам точные указания, куда надо обращаться”. Как и многих друзей, Борна беспокоило, что Эльза легко поддавалась соблазну публичности. Он убеждал Эйнштейна: “В этих делах вы дитя малое. Мы все вас любим, и вы должны прислушаться к нашему мнению (а не своей жены)”²⁰.

Эйнштейн в какой-то мере последовал совету друзей. Он отправил Мошковскому заказное письмо, потребовав не публиковать его “великолепную” работу. Но Мошковский не был намерен отступать, а Эйнштейн не воспользовался помощью юристов. Оба, и Эренфест, и Лоренц согласились, что обращение в суд только нагнетет страсти. Но Борн был с ними не согласен. “Вы можете бежать в Голландию”, сказал он Эйнштейну, ссылаясь на непрекращающиеся усилия Эренфеста и Лоренца уговорить его перебраться туда, но остающиеся в Германии друзья-евреи “почувствуют это зловоние”²¹.

Эйнштейн не придавал большого значения страхам друзей, что позволило ему отнестись к этой ситуации скорее с удивлением, чем с беспокойством. “Это меня не касается, как вообще всяческая суета и суждения всех и каждого, – говорил он – Все предначертанное мне я перенесу как сторонний наблюдатель”²². Появление книги сделало Эйнштейна легкой мишенью для антисемитов. Они использовали ее, чтобы утвердить мнение об Эйнштейне как о человеке, занимающемся саморекламой и пытающемся превратить свою науку в бизнес²³. Но большого шума не последовало. Как заметил Эйнштейн Борну, “земля не содрогнулась”.

Оглядываясь назад, кажется, что разногласия по поводу публичности – старомодное чудачество, а сама книга – безвредный пустяк. “Проглядев ее, я понял, что не все так плохо, как мне казалось, – заметил Борн позднее. – В ней довольно много забавных историй и анекдотов, характеризующих Эйнштейна”²⁴.

Эйнштейн удавалось сопротивляться и не позволять славе разрушить его простое отношение к жизни. Однажды ему пришлось поехать с ночевкой в Прагу. Опасаясь, что отцы города или просто любопытные решат устроить ему торжественную встречу, он решил остановиться у своего друга Филиппа Франка и его жены. Проблема заключалась в том, что те жили в квартире-офисе Франка при лаборатории физики, где когда-то работал сам Эйнштейн. Поэтому Эйнштейна положили в кабинете на диван. “Наверное, это было не слишком подходящее место для такого знаменитого человека, – вспоминал Франк, – но оно вполне соответствовало его привычке жить просто. Ему нравились ситуации, в которых нарушались светские условности”.

По настоянию Эйнштейна на обратном пути из кофейни они купили продукты к обеду, чтобы жене Франка не надо было выходить за покупками. Выбрали телячью печенку, которую миссис Франк принялась готовить в лаборатории на горелке Бунзена. Неожиданно Эйнштейн подхватился. “Что вы делаете? – требовательно воскликнул он. – Вы варите телячью печень в воде?” Миссис Франк подтвердила, что как раз это она и делает. “У воды слишком низкая точка кипения, – заявил Эйнштейн. – Необходимо использовать вещество с более высокой точкой кипения, такое как масло или жир”. С тех пор, когда ей случалось жарить печенку, миссис Франк говорила, что делает она это в соответствии с “теорией Эйнштейна”.

В тот же вечер Эйнштейн делал доклад, после которого был устроен небольшой прием на факультете физики, где прозвучало несколько достаточно велеречивых приветствий. Когда Эйнштейну предоставили слово для ответа, он предложил: “Возможно, будет понятнее и приятнее, если вместо того, чтобы произносить речь, я сыграю вам на скрипке”. Он исполнил сонату Моцарта и играл, по словам Франка, “как всегда просто, точно и поэтому вдвойне трогательно”.

На следующее утро до того, как Эйнштейну удалось уехать, его в кабинете Франка поймал некий молодой человек, настойчиво просивший посмотреть его рукопись. Молодой человек утверждал, что на основании уравнения E = mc² можно преобразовать энергию, содержащуюся внутри атома, в невероятно мощный взрыв. Эйнштейн оборвал дискуссию, назвав идею глупой²⁵.

Из Праги Эйнштейн на поезде отправился в Вену, где 3 тыс. научных работников и не имеющих отношения к науке взбудораженных зевак ожидали его лекции. На станции Эйнштейна встречали около вагона первого класса, но его там не оказалось. Не было его и в стоявшем чуть дальше вагоне второго класса. Наконец встречающие увидели вдали Эйнштейна, медленно бредущего от стоявшего в самом конце платформы вагона третьего класса. В руках у него, как у заезжего музыканта, был футляр для скрипки. “Знаете, ездить первым классом я люблю, но мое лицо стало слишком узнаваемым, – сказал он. – Спокойнее ехать третьим классом”²⁶.

“Став знаменитым, я становлюсь все глупее и глупее, что, конечно, является совершенно обычным явлением”, – заметил Эйнштейн Цангеру²⁷. Но затем он выстроил теорию, согласно которой слава, хотя и вызывает раздражение, является тем знаком отличия, которым общество награждает людей вроде него:

С моей точки зрения, культ отдельных личностей всегда неоправдан… Я считаю несправедливым и даже безвкусным, когда отбирают кого-то, почитают их безгранично, считают героями и наделяют сверхчеловеческим умом. Такова моя судьба, и контраст между оценкой моих достижений публикой и реальностью просто гротескный. Эта необычная ситуация была бы непереносима, если бы не одна успокаивающая меня мысль: хороший симптом, если в эпоху, которую обычно обвиняют в излишнем материализме, героями становятся люди, интересы которых лежат целиком в интеллектуальной и моральной сфере²⁸.

Одна из проблем, связанных со славой, состоит в том, что других она может раздражать. Особенно в академических и научных кругах, где самореклама считалась грехом. В случае Эйнштейна неприязнь к человеку, ставшему публичной фигурой, подогревалась еврейским происхождением.

В написанной для лондонской The Times статье, где излагались основы теории относительности, Эйнштейн шутливо упомянул, к чему это может привести. “Когда речь заходит о теории относительности, сегодня в Германии меня называют немецким ученым, а в Англии я считаюсь швейцарским евреем, – писал он. – Если бы из меня хотели сделать пугало, все было бы наоборот: я бы стал швейцарским евреем в Германии и немецким ученым в Англии!”²⁹

И это было совсем не смешно. Всего через несколько месяцев после того, как он стал мировой знаменитостью, именно так и произошло. Было объявлено, что в начале 1920 года Эйнштейну будет вручена престижная золотая медаль Британского королевского астрономического общества. Но из-за протестов шовинистически настроенных борцов за чистоту нравов этой чести он удостоен не был³⁰. Однако гораздо более зловещим было то, что вскоре в его родной стране маленькая, но все время растущая группка людей громко заговорила о том, что Эйнштейн скорее еврей, чем немец.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.