Если враг не сдается…
Если враг не сдается…
Может быть, на другой день после этого события мне позвонил Виктор Николаевич Ильин и попросил зайти к нему.
— А по какому делу? — спросил я.
— Вы знаете, по какому, — было отвечено сухо.
— Я не знаю, — слукавил я. — Скажите.
— Это не телефонный разговор, — сказал генерал.
Я пришел.
— Вы знаете, — Ильин указал мне на стул, — зачем я вас пригласил?
— Не знаю.
— Я полагаю, вы знаете, что ваше произведение опубликовано в зарубежном антисоветском журнале?
— Нет, не знаю. А какое произведение?
— У вас есть произведение про какогото солдата?
— Есть. И даже не про одного.
— Но вы знаете, о каком именно идет речь.
— Не знаю. — Я продолжал валять дурака.
— А мне кажется, вы знаете, но не хотите сказать. Его фамилия как-то на букву «Ч». Чтото вроде Чомкина.
Тут я решил немного раскрыться и сказал, что у меня есть некое сочинение о солдате Чонкине, но это не повесть, а маленькое начало большого романа.
Тем не менее он стал настаивать на том, что написанная мною вещь именно повесть. Я, признаться, не сразу понял, что на определении жанра Ильин, а потом многие другие, кто меня впоследствии прорабатывал, настаивали не зря. Потому что начало романа — это начало, которое теоретически может продолжиться непредсказуемо, а законченная повесть — это законченное преступление.
— Вы опубликовали антисоветскую повесть, — тупо повторял Ильин.
Я так же тупо возражал:
— Я не публиковал антисоветскую повесть. Я не пишу антисоветские повести.
Так мы препирались долго и бесполезно. Он требовал, чтобы я признался, что написал антисоветскую повесть, и немедленно отреагировал на публикацию. Я возражал, что смогу отреагировать на публикацию только после того, как мне дадут журнал, чтобы я мог убедиться, что напечатана действительно моя вещь, а не чужая под моим именем, и напечатана в том виде, в каком написана, а не в искаженном.
— Ну почему же вы думаете, что они ее исказили?
— Потому что раз они — антисоветский журнал, значит, способны на любые провокации, — лукавил я. — Или вы думаете, что они не способны?
Думать так он, конечно, не мог и в конце концов признал мое требование резонным.
Согласился, что я имею право посмотреть журнал, и обещал достать мне его и показать. Обещал очень неохотно, потому что и сам, несмотря на свое генеральское звание, к такого рода изданиям не был допущен.
Я со своей стороны выразил не очень искренне недоумение, обиду, протест, возмущение, что меня обвиняют в том, что еще не доказано. Не доказано, что мое сочинение антисоветское, не доказано, что именно оно опубликовано в журнале «Грани», а если даже оно, то как я могу быть уверен, что его не исказили, не сократили, не добавили чтонибудь от себя? И почему же, спросил я Ильина, никто еще не доказал, что это текст мой и напечатан с моего разрешения, а меня уже обзывают публично собственным корреспондентом журнала «Грани», антисоветчиком и на меня уже обрушивают карательные меры? Такое обращение со мной, сказал я Ильину, вряд ли может подействовать на меня положительно.
Старое это прошлое, давнымдавно быльем поросло, и многих подробностей я уже, конечно, не помню, но помню только, что все лето 1969го, и осень, и зиму, и следующее лето меня куда-то вызывали и не то чтобы допрашивали, но льстили, соблазняли посулами и пугали последствиями, что если я не покаюсь, не «разоружусь перед партией», к которой я не имел отношения, не признаюсь публично, что написал повесть очернительскую, клеветническую, антисоветскую и даже хуже того (ято думал, что ничего хуже не бывает) — антинародную, то последствия для меня будут хуже, чем плохими. А вот если разоружусь и признаюсь, то все будет прекрасно. Формулировку, что антинародная повесть — это хуже, чем антисоветская, я услышал сначала от самого Ильина, потом ее стали повторять все допрашивавшие, потом я понял, что она выношена где-то в недрах ЦК КПСС—КГБ для возбуждения возможного гнева народа. Потому что словом «антисоветский» (они это уже сами знали) и автора не обидишь, и народ не разгневаешь, а вот антинародное — это то, за что народ может вполне и побить.
Собственно говоря, происходившее в шестьдесят девятом и семидесятом годах мало отличалось от того, что было со мной в шестьдесят восьмом. Бесконечное количество проработчиков, которые заставляют признать, что я своими писаниями или действиями нанес урон (огромный) советской стране, что свое клеветническое произведение (чаще его называли «так называемое «произведение» и слово «произведение» брали в кавычки, чем все свое утверждение лишали смысла). Утверждалось, что так называемое «произведение» я писал по заданию ЦРУ или Пентагона — с целью подорвать мощь Советской армии и основы советского строя. Мне предлагалось это признать немедленно и похорошему, а если я этого не признаю, значит, нахожусь по ту сторону баррикад, то есть с нашими врагами, а к таким у нас отношение простое, с такими мы поступаем по Горькому: если враг не сдается, его уничтожают.
Ну и, разумеется, начальство давит с одной стороны, а близкие люди — с другой.
Лидия Николаевна Смирнова хлопотала за меня перед Шапошниковой, а потом прибегала ко мне:
— Володичка, ну пожалуйста, ну придумайте какиенибудь слова. Ну признайте, что вы это написали не подумав, не представляя, что из этого может получиться, а теперь поняли и сожалеете.
Ей вторил ее многолетний любовник, снимавший ее во всех своих фильмах, Константин Наумович Воинов.
Дети, когда я к ним приходил, просили у меня игрушки, на которые у меня не было денег.
Прошло много времени, пока Ильину для проведения со мной дальнейшей работы выдали «Чонкина», под расписку или под честное слово, не знаю, но не журнал, а ксерокопию, которую он мне и предъявил как вещественное доказательство. Я эту копию повертел, полистал. Попросил дать мне домой: прочту, верну. Ильин нахмурился: «Нет, домой не дам. Читайте у меня в кабинете». — «Знаете, — отвечаю, — у вас в кабинете я читать не могу. Тут обстановка на меня давит, буквы пляшут перед глазами, телефон все время звонит, люди туда-сюда ходят, не могу, извините…»
— Идите в приемную. Там стоит диван, на нем можно сидеть, можно лежать, никто вам не помешает.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.