Глава седьмая РУССКИЙ ДЕРВИШ 1921

Глава седьмая

РУССКИЙ ДЕРВИШ

1921

С удостоверением сотрудника Литературно-издательского отдела Оргбюро Конференции пролеткультов Хлебников в октябре 1920 года появляется в Баку. Он не случайно выбрал Баку: этот южный город манит к себе многих поэтов и писателей, бежавших от ужасов Гражданской войны и голода в столицах. Хлебников сразу попал в пусть и не всегда приятное, но хорошо знакомое общество. Было два центра притяжения: Бакинский университет и Кавказская РОСТА, художественным отделом которой к тому времени заведовал Сергей Городецкий.

Там же работал Алексей Крученых. Он уехал на Кавказ гораздо раньше, спасаясь от мобилизации в царскую армию. Некоторое время жил в Тифлисе, где успел организовать футуристическую группу «41О» и выпустить несколько сборников, а в 1919 году переехал в Баку. Давно уже отгремели футуристические бои, и от прежней близости Крученых и Хлебникова ничего не осталось. По инерции они продолжали считаться друзьями. Хлебников выразил отношение к бывшему соавтору в стихотворении 1921 года, которое так и называется: «Крученых».

Лондонский маленький призрак,

Мальчишка в 30 лет, в воротничках,

Острый, задорный и юркий,

Бледного жителя серых камней

Прилепил к сибирскому зову на «чёных».

Ловко ты ловишь мысли чужие,

Чтоб довести до конца, до самоубийства.

Характеристика не очень лестная. В Баку Крученых мизерным тиражом продолжал печатать поэтические сборнички, как он делал это раньше. Там он стал помещать и стихи Хлебникова, но больше пяти-шести стихотворений опубликовать не мог.

Очень изменился и Сергей Городецкий. В Баку он служил непосредственным наблюдающим за работой над «Окнами РОСТА» и украшением города агитационными плакатами. И у Крученых, и у Городецкого были хорошо налажены литературные связи; они сотрудничали в газетах «Коммунист» и «Бакинский рабочий»; Городецкий вел в Баку Цех поэтов, возглавлял журнал «Искусство» и литературную часть Политуправления Каспийского флота.

В Бакинском университете преподавал Вячеслав Иванов. Он появился в Азербайджане после того, как в Москве умерла его жена Вера Шварсалон и он остался один с двумя детьми: Лидией и маленьким Димой. Он хотел некоторое время пожить в санатории в Кисловодске, но фронт приближался, и Ивановым пришлось переехать в Баку. Там Вячеслав Иванович оказался почти одновременно с Хлебниковым. Вскоре Иванов был избран профессором по кафедре классической филологии. Жил он там же, в университете. Из всех старых знакомых этот человек изменился меньше других, и Хлебников стал часто у него бывать. Правда, с точки зрения Иванова, изменился сам Хлебников. На «башне» Иванов знал его совсем не таким.

Кроме университета и РОСТА, в Баку были и другие учреждения культуры. Работал народный университет «Красная звезда» (в нем Хлебников будет выступать), издавались журналы и газеты на русском языке, работали театральные мастерские. Конечно, жизнь в Баку не была идиллией. Большевики, приходя к власти, как и везде, устраивали кровавый террор. Во время приезда Хлебникова, в октябре 1920 года, ученик Вячеслава Иванова Моисей Альтман (в будущем известный литературовед) записал в дневнике: «Местная ЧК стала себя заявлять: расстреляны 69 человек — и еще, и еще. Доколе, Господи? Не довольно ли? О, сколько пребываем мы в чистилище, когда же, наконец, будем в раю? Будем ли вообще? Есть ли дорога сквозь гробы? Как проберемся мы сквозь все эти с каждым днем растущие кладбища?»[119]

Тем не менее Хлебников надеется если не жить в раю, то, во всяком случае, поправить здоровье, заняться профессиональным трудом, завершить работу над «законами времени» и главное — опубликовать свои произведения. Зная, что в Кавказской РОСТА работают его знакомые, Хлебников сразу отправился туда, на Милютинскую улицу, 4. Таким он предстал перед сотрудниками: «С непокрытой спутанной гривой волос, бородатый, в замызганной ватной солдатской кацавейке, в опорках, сквозь дыры которых сверкали голые красные пятки… Вокруг себя он распространял атмосферу некоторой неестественности и напряжения. Все эти подпитавшиеся и приодевшиеся художники, поэты и „просто граждане“ чувствовали себя неуютно рядом с лохматым, бородатым поэтом».[120]

Начиная с 1919 года, с харьковского периода, Хлебников всегда и перед всеми представал в подобном виде. «Приодеться» и даже «подпитаться» ему не удалось уже до конца жизни. Друзья, конечно, что-то делали для него. Вячеслав Иванов выхлопотал ему студенческий паек в университете, Городецкий взял его на работу в РОСТА писать подписи к плакатам. За это Хлебникову предоставлялся паек и ночлег. Спал он тут же, в комнате, на огромном столе, среди неоконченных плакатов, красок и всяческого хлама. Имущества, как всегда, у него не было никакого. Были только рукописи. Художница К. Клементьева вспоминает, что однажды к Городецкому «пришли аскеры (азербайджанская милиция) и сказали, что ночью на улицу с третьего этажа КавРОСТА был спущен на веревке шкаф, что вызвало даже переполох». Оказалось, что шкаф мешал Хлебникову работать. «Он был громоздкий и все время торчал у него на глазах. Шкаф больше „обживал“ комнату, чем сам Хлебников, и он решил его „выселить“».[121]

У Хлебникова не возникло близких отношений с сослуживцами, но все же несколько раз он читал им свои стихи. Однажды такое чтение состоялось у секретарши отдела Сары Богот. У нее собралось несколько человек. Хлебников читал свои стихи, сидя на полу. Тихим голосом он прочел «Смехачей». Сара Богот попала в один из экспромтов Хлебникова. «Это злой воли ком за письменным столиком» — так отозвался о ней поэт.

Поначалу Хлебников с энтузиазмом взялся за работу в РОСТА. Он рад был попробовать себя в новом, незнакомом жанре; думал, что тем самым принесет пользу рабочим, крестьянам, матросам. Так родилось стихотворение «От зари и до ночи…»:

От зари и до ночи

Вяжет Врангель онучи.

Он готовится в поход

Защищать царев доход.

Чтоб, как ранее, жирели

Купцов шеи без стыда,

А купчих без ожерелий

Не видать бы никогда.

Чтоб жилось бы им как прежде,

Так, чтоб ни в одном глазу,

Сам Господь, высок в надежде,

Осушал бы им слезу.

Чтоб от жен и до наложницы

Их носил рысак,

Сам Господь, напялив ножницы,

Прибыль стриг бумаг.

Есть волшебная овца,

Каждый год дает руно.

«Без содействия Творца

Быть купцами не дано».

Кровь волнуется баронья:

«Я спаситель тех, кто барин».

Только каркает воронья

Стая: «Будешь ты зажарен!»

Тратьте рати, рать за ратью,

Как морской песок.

Сбросят в море вашу братью:

Советстяг — высок.

Это стихотворение было опубликовано в газете «Коммунист». Хлебников очень ответственно подошел к работе. Он постоянно интересовался, так ли он делает, правильно ли. И все же, не проработав там и месяца, Хлебников ушел. Он поступил на службу в Политпросвет Волжско-Каспийской флотилии вольнонаемным лектором школьно-библиотечной части. Нелепое занятие, если вспомнить о его слабом голосе и неспособности выступать. Кроме того, темы, обычно предлагаемые поэтом, тоже не соответствовали текущему моменту, но это начальство поймет позже.

Пока же Хлебников переехал жить в общежитие Политпросвета. Общежитие помещалось неподалеку от Народного университета. Хлебников жил в проходной комнате, пустой и нетопленой. Кроватью поэту служили три ящика. Один из них — клетка из-под кур — стал хранилищем рукописей. Укрывался Хлебников куском расписного холста. Но там ему было приятнее, чем в РОСТА. Он близко сошелся и с матросами, и с художниками. Некоторые матросы почувствовали в Хлебникове человека особенного. «Это, должно быть, человек великий», — высказался один из них. Другой, по фамилии Курносов, подарил ему шапочку-кубанку, с которой Хлебников потом не расставался. Матросу Солнышкину Хлебников даже пытался покровительствовать. Солнышкин увлекался театром, играл в Морском военном клубе матросов. Однажды Солнышкин прочел там со сцены стихотворение Хлебникова «Ты же, чей разум…». Он читал с пафосом, с драматическим подвыванием. Матросы были довольны и дружно аплодировали. Вскоре Солнышкин отправился в Москву, и Хлебников дал ему рекомендательные письма к Маяковскому и Мейерхольду, где очень хорошо отзывался о драматическом таланте Солнышкина.

Тогда же Хлебников подружился с семьей Самородовых, старых бакинцев. Квартира их была обжитой, жили в ней Евгений Степанович Самородов, художник, преподаватель Художественной студии, его жена Сусанна и младшая сестра Самородова, тоже художница — Юлия. В городе жили еще старшая сестра Ольга с матерью и брат Борис. Квартира была двухкомнатной, просторной, с большой застекленной верандой, служившей гостиной и столовой. Здесь было много вьющихся растений, пестрый абажур с кистями висел низко над длинным столом. Юлия работала копиисткой плакатов, Борис, бывший моряк, был художником-декоратором политотдела. Довольно скоро Хлебников влюбился в младшую сестру Юлию. Их стали часто видеть на бульваре, где они медленно прогуливались, причем видно было, что им обоим прогулки доставляют огромное удовольствие. Юлии Самородовой Хлебников посвятил несколько стихотворений. В одном из них поэт обращается к девушке так:

Детуся! Если устали глаза быть широкими,

Если согласны на имя «браток»,

Я, синеокий, клянуся

Высоко держать вашей жизни цветок.

Я ведь такой же, сорвался я с облака,

Много мне зла причиняли

За то, что не этот,

Всегда нелюдим,

Везде нелюбим.

Хочешь, мы будем брат и сестра,

Мы ведь в свободной земле свободные люди,

Сами законы творим, законов бояться не надо,

И лепим глину поступков.

Знаю, прекрасны вы, цветок голубого.

И мне хорошо и внезапно,

Когда говорите про Сочи

И нежные ширятся очи.

Я, сомневавшийся долго во многом,

Вдруг я поверил навеки:

Что предначертано там,

Тщетно рубить дровосеку.

Много мы лишних слов избежим.

Просто я буду служить вам обедню,

Как волосатый священник с длинною гривой,

Пить голубые ручьи чистоты,

И страшных имен мы не будем бояться.

(«Детуся! Если устали глаза быть широкими…»)

В Юлии Самородовой Хлебников почувствовал родственную душу. Она была намного моложе и, возможно, поэтому не пыталась его превратить в добропорядочного буржуа и добытчика, что делали многие знакомые женщины Хлебникова, в том числе старшая сестра Юлии Ольга.

Хлебников также сблизился с Борисом Самородовым. Этот человек прославился тем, что в апреле 1920 года, будучи матросом, возглавил восстание на крейсере «Австралия». Для Хлебникова самым главным в этой истории было то, что во время этого восстания не пролилось ни капли крови. Всех офицеров посадили в шлюпки, дали им запас продовольствия и отпустили с миром. Вот такая революция пришлась Хлебникову по душе! Борис Самородов становится не только другом, но и героем хлебниковских стихотворений. Одно называется «Моряк и поец». Речь идет соответственно о Самородове и самом Хлебникове.

Как хижина твоя бела!

С тобой я подружился!

Рука морей нас подняла

На высоту, чтоб разум закружился.

Иной открыт пред нами выдел.

И, пьяный тем, что я увидел,

Я Господу ночей готов сказать:

«Братишка!» —

И Млечный Путь

Погладить по головке.

Былое — как прочитанная книжка.

И в море мне шумит братва,

Шумит морскими голосами,

И в небесах блестит братва

Детей лукавыми глазами.

Скажи, ужели святотатство

Сомкнуть, что есть, в земное братство?

И, открывая умные объятья,

Воскликнуть: «Звезды — братья! Горы — братья! Боги — братья!»

Кроме семьи Самородовых Хлебников подружился с художником Мечиславом Доброковским, тоже военным моряком. С ним у Хлебникова сложились наиболее близкие отношения, вместе им предстояло отправиться в Персию и пройти с Красной армией весь Гилянский поход. Доброковский, талантливый художник-график, не получил никакого художественного образования, и встреча с Хлебниковым была для него чрезвычайно важна. Разговоры с поэтом имели для него большое просветительское значение. Довольно скоро Доброковский, который тогда заведовал художественной мастерской, переселил Хлебникова из проходной комнаты к себе. Новое жилище тоже было не самым комфортабельным. Ольга Самородова так его описывает:

«Повсюду кучами были свалены дрова, книги, сундуки, старые табуретки, холст для плакатов. Посреди комнаты лепилась „буржуйка“, на которой варили клей, кипятили прямо в ведерке чай. Неподалеку приткнулся стол, заваленный книгами, красками, кусками глины для лепки. Тут же саженный подрамник с неоконченным плакатом. В потолке тусклая электрическая лампочка. В воздухе вечный запах клеевых красок.

Вскоре после водворения Хлебникова весь этот своеобразный инвентарь покрылся ворохами его рукописей. Они валялись всюду — на дровах, на сундуках, под столом, у печки. Но Хлебников неизменно утверждал, что этот беспорядок для него есть величайший порядок. И действительно, прекрасно в нем ориентировался».

Там была та рабочая обстановка, которая необходима поэту. И там свершилось главное событие в его жизни. Вот как сам Хлебников об этом пишет в «Досках судьбы»: «Чистые законы времени мною найдены 20 года, когда я жил в Баку, в стране огня, в высоком здании морского общежития, вместе с Доброковским. Громадная надпись „Доброкузня“ была косо нацарапана на стене, около ведер с краской лежали кисти, а в ушах неотступно стояло, что если бы к нам явилась Нина, то из города Баку вышло бы имя Бакунина. Его громадная, лохматая тень висела над нами. Художник, начавший лепить Колумба, неожиданно вылепил меня из зеленого куска воска. Это было хорошей приметой, доброй надеждой для плывшего к материку времени, в неведомую страну. Я хотел найти ключ к часам человечества, быть его часовщиком и наметить основы предвидения будущего».

Итак, свершилось то, к чему Хлебников шел с 1905 года, шел через все лишения и трудности. «Теперь, — пишет он, — так же легко предвидеть события, как считать до 3». Как же это получилось и что это за «законы»? В начале декабря 1920 года в журнале «Военмор» Хлебников опубликовал статью «В мире цифр». Там он обращался к событиям революции и Гражданской войны, искал повторяемость этих событий и опять оперировал знакомыми по его старым работам числами 365, 48, 317. В то же время все чаще в его формулах встречается число 243. Из интересных свойств этого числа Хлебников отмечает то, что 243 = 35. Это число оказывается «чертой обратности событий», например: 25 мая 1918 года чехословацкий корпус выступил против большевиков. Это было самым крупным вмешательством союзников во внутренние дела России. Через 35 дней было 23 января 1919 года — «приглашение участвовать в мирных переговорах на Принцевых островах, как отказ от воздействия грубой силой». Значит, число 35 разделяет противоположные события, «меняет знак события». Надо было сделать еще один шаг, и вот «закон» найден, Хлебников формулирует его: «Мой основной закон времени: во времени происходит отрицательный сдвиг через 3n дней и положительный через 2n дней; события, дух времени становится обратным через 3n дней и усиливает свои числа через 2n… Когда будущее становится благодаря этим выкладкам прозрачным, теряется чувство времени, кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения будущего. Чувство времени исчезает, и оно походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством».

Хлебников чувствовал себя совершенно счастливым. Дело его жизни почти завершено — остается только рассказать об этом людям, опубликовать свои труды. Конечно, он был наивен. «Англичане дорого бы дали, чтобы эти вычисления не были напечатаны!» — таинственно говорил Хлебников Алексею Крученых. Крученых смеялся и говорил, что англичане гроша не дадут. Но Хлебников не верил. О своем открытии он пишет друзьям в Москву и Харьков и теперь уже собирается приложить все усилия к напечатанию своих трудов. Пока же он как штатный лектор читает доклад «Коран чисел». Доклад получился неудачным. Он пишет сестре:

«…От меня вдруг улетели все мои мысли, и мой очарованный мир покинул меня, точно я изменил ему. Все видения будущего вдруг покинули меня, точно ненужное дерево стая отдыхавших голубей.

Это случилось после того, как я в последний раз в жизни поверил людям и прочел доклад в ученом обществе при университете „Красная Звезда“.

Правда, я утонченно истязал их: марксистам я сообщил, что я Маркс в квадрате, а тем, кто предпочитает Магомета, я сообщил, что я продолжение проповеди Магомета, ставшего немым и заменившего слово числом.

Доклад я озаглавил „Коран чисел“.

Вот почему все те, чье самолюбие не идет дальше получения сапог в награду за хорошее поведение и благонамеренный образ мысли, шарахнулись прочь и испуганно смотрят на меня».

А в письме к своему харьковскому знакомому В. Ермилову Хлебников с горечью сообщает, что, если люди не захотят научиться искусству предвидеть будущее, он будет обучать ему лошадей.

Вскоре после этого доклада Хлебников уволился с должности лектора. Опубликовать «Законы времени» в Баку практически не было никакой возможности. Ни Городецкий, ни Крученых такой материал не взяли бы, тем более не взяли бы его в университетском издательстве, где печатался Вячеслав Иванов.

Самым интересным из всех новых бакинских изданий был журнал «Военмор», где появилась статья Хлебникова «В мире цифр». Своими лучшими качествами журнал был обязан главному редактору Андрею Журбенко. Моряки, знакомые Хлебникова, А. Лоскутов, Н. Солнышкин публиковали там свои стихи; М. Доброковский — свои рисунки. Рядом публиковались стихи У. Уитмена, строки Ф. Ницше. Главный редактор писал о текущих событиях. В преддверии Съезда народов Востока Журбенко опубликовал передовицу «Освобождение Ближнего Востока», а эпиграфом взял строки Уитмена, под которыми мог бы подписаться и Хлебников.

Что это за топот, о страны, идет между вами,

проносится в пучине морской?

Все народы беседу ведут —

не создается ли у шара земного единое сердце?

Человечество стало единое тело,

сплотилось в единый народ.

Тираны дрожат; их короны, как призраки, тают.

Тогда, в первые революционные годы, Хлебникову, и не только ему одному, казалось, что такое братство людей — дело недалекого будущего и скоро Правительство земного шара будет управлять всем человечеством, а войны уйдут в прошлое. Хлебников даже присмотрел место, где можно было бы устроить резиденцию Правительства. Ему понравились рассказы Бориса Самородова про остров Ашур-Аде в Каспийском море. Там даже в декабре цвели дикие нарциссы и кактусы — замечательное место для Председателей земного шара. Останавливало только то, что там нет радио. Самородов часто рассказывал Хлебникову про эти острова на Каспии, про Персию, где он недавно побывал. Хлебников с интересом слушал эти рассказы и сам мог говорить о Персии часами. Но пока никакой возможности попасть туда не предвиделось.

Несмотря на то что в Баку у Хлебникова было много друзей и знакомых, опубликовать найденные «законы времени» он не мог. Более того, никто серьезно к ним не относился и не хотел про это слушать. Единственным человеком, который относился к хлебниковским идеям серьезно и внимательно, был Вячеслав Иванов, но и он ничего не мог сделать для поэта. Хлебников часто заходил к Иванову и рассказывал о своих открытиях. Иванов даже защищал Хлебникова от нападок своих учеников, не желавших слушать математические вычисления поэта. Он объяснял, что в воззрениях Хлебникова об угадывании грядущих событий ничего невероятного нет. «„И Ангел вострубит, что времени больше не будет“, — может, вы, Велимир, этим ангелом и будете», — сказал он Хлебникову.

Иванов и дальше поддерживал Хлебникова. «Детерминизм полный совершенно вяжется с моим мировоззрением, — объяснял он М. Альтману, — я полагаю, что мы, будучи существами вообще свободными, здесь, в жизни, именно несвободны. Мы были до рождения вольны в своем выборе, но выбрали — пропало: назвался груздем — полезай в кузов. Так что с этой стороны опыты Хлебникова мне не враждебны, что же касается „закона достаточного основания“, то мы всегда эмпирически ограничиваемся конечным числом причин, хотя для каждого явления причин бесконечно много. Но Велимир не причины хочет отыскать, а только временную связь аналогичных событий, а аналогичность есть та единая, назовем ее красная, нить, которая в многоразличных явлениях среди всех множеств других нитей явно выделяется».

Впрочем, Альтмана, как сторонника «здравого смысла», такие объяснения учителя все равно не удовлетворяли. Альтман видел перед собой безумца, страдавшего навязчивыми идеями. И все же позже, когда до Альтмана дошла весть о смерти Хлебникова, он запишет в своем дневнике: «Косматый, лохматый, немытый, с длинными нечесаными волосами, со спутанной бородой, высокого роста — он показался мне необычайным. Было что-то в нем детски-трогательное, средь всех кругом себя выпячивающих он один был воплощением начала полного забвенья себя. Каратаев Платон был в сравнении с ним человеком с претензиями».

Все попытки друзей приучить Хлебникова к нормальной, с их точки зрения, жизни были напрасны; с потрясающим упорством он шел ему одному ведомым путем. Однажды Хлебников отправился в татарскую лавочку, чтобы обменять на табак единственную оставшуюся у него пригодную вещь — мешок из плотной ткани. Он вертел перед татарином мешок и говорил: «Мешок крепкий… хороший мешок…» Татарин брезгливо потрогал мешок и возвратил владельцу со словами: «На шыто такой мэшок? Пилахой мэшок… совсем пилахой…» И Хлебников тут же согласился: «Да? Плохой? Пожалуй, он действительно неважный».

Ольга Самородова вспоминает, что осенью 1921 года, с приближением холодов, она стала допытываться у Хлебникова, что он собирается делать. «Буду пробираться в Горскую республику, — ответил поэт, — там, говорят, дают всем даром обувь, одежду». — «Да где же вы видели такие республики, где людям что-нибудь даром дают? Нет их, таких республик, забудьте об этом!» — воскликнула Ольга. Хлебников покорно согласился: «Да? Вы думаете, нет таких?»

Но если поездка в Горскую республику была из области фантастики, то Персия была вполне реальна. Об этой удивительной стране Хлебникову рассказывали Буданцев в Астрахани, Ермилов в Харькове. Здесь, в Баку, о Персии рассказывали побывавшие в этой стране Городецкий, Б. Самородов и многие другие. Сам Хлебников еще раньше провозгласил: «В струны великих, поверьте, ныне играет Восток». Берега Каспия давно уже были «населены» героями его произведений. Теперь Хлебникова больше всего привлекает образ реформатора ислама Мирзы Баба и его последовательницы, поэтессы Гурриэт эль Айн, убитой по приказу шаха в 1852 году. В них он видит близких себе по духу людей, к ним обращены его помыслы и замыслы. Под впечатлением Съезда народов Востока Хлебников восклицает:

Видите, персы, вот я иду

По Синвату к вам.

Мост ветров подо мной.

Я Гушедар-мах,

Я Гушедар-мах, пророк

Века сего и несу в руке

Фрашокёрети (мир будущего).

Ныне, если целуются девушка и юноша, —

Это Матия и Матиян, первые вставшие

Из каменных гробов прошлого.

Я Вогу Мано — благая мысль.

Я Аша Вбгиста — лучшая справедливость.

Я Кшатра Вайрия — обетованное царство.

Клянемся волосами Гурриэт эль Айн,

Клянемся золотыми устами Заратустры —

Персия будет советской страной.

Так говорит пророк!

(«Видите, персы, вот я иду…»)

Это были не пустые слова. В Персии в это время происходили бурные события. В 1920 году в провинции Гилян возникла Гилянская республика, сбросившая иго англичан. Во главе ее стал Мирза Кучук-хан, которого поддерживала советская власть в Баку. М. Альтман записывает в своем дневнике: «В Персии сейчас Кучук-хан, он дружит с коммунистами, коммунисты — с ним, но эта дружба вражды опасней. Друг с другом заигрывают, но игра эта — с огнем, и каждую минуту можно обжечься. Может, уже кто-нибудь собирает хворост, и скоро затрещит он сухим огоньком. Он отдаленно напоминает Махно».

Альтман оказался прав: уже через месяц Кучук-хан действительно ссорится с коммунистами, ведет переговоры с шахскими войсками и уходит из Решта (столицы Гилянской республики), а к власти в Гиляне приходит Национальный комитет во главе с Эхсаноллой-ханом. В течение 1920–1921 годов революционная армия Гиляна то одерживает победы, то терпит поражения; большевики за спиной Эхсаноллы вновь ведут переговоры с Кучук-ханом, Решт несколько раз переходит из рук в руки. И все же Гилянская республика, поддерживаемая Персидской красной армией (Персармией), представляет собой серьезную угрозу для Тегерана.

О трагической судьбе первого вождя Гилянской республики, Мирзы Кучук-хана, Хлебников вспоминает в 1922 году, незадолго до смерти:

«Я узнал, что Кучук-хан, разбитый наголову своим противником, бежал в горы, чтобы увидеть снежную смерть, и там, вместе с остатками войск, замерз во время снеговой бури на вершинах Ирана.

Воины пошли в горы и у замороженного трупа отрубили жречески прекрасную голову и, воткнув на копье, понесли в долины и получили от шаха обещанные 10 000 туманов награды.

Когда судьбы выходят из береговых размеров, как часто заключительный знак ставят силы природы!

Он, спаливший дворец, чтобы поджечь своего противника во сне, хотевший для него смерти в огне, огненной казни, сам погибает от крайнего отсутствия огня, от дыхания снежной бури».

Сформированная в Баку Персармия в начале 1921 года идет на помощь Гилянской республике. С нею отправляются не только военные, но и художники, лекторы, другие гражданские лица, прикомандированные к Персармии. Вместе с нею отправляется в Персию друг Хлебникова художник Мечислав Доброковский. Для Хлебникова поездка в Персию тоже становится вполне реальной. Его планы идут еще дальше: он собирается через Персию попасть в Индию. (До Индии он, впрочем, так и не добрался.) И вот 13 апреля 1921 года на пароходе «Курск» из Баку Хлебников отправляется в Энзели в качестве лектора Персидской красной армии. На следующий день он на месте.

«Энзели, — пишет Хлебников родным, — встретило меня чудным полднем Италии. Серебряные видения гор голубым призраком стояли выше облаков, вознося свои снежные венцы.

Черные морские вороны с горбатыми шеями черной цепью подымались с моря. Здесь смешались речная и морская струя и вода зелено-желтого цвета.

Закусив дикой кабаниной, сабзой и рисом, мы бросились осматривать узкие японские улицы Энзели, бани в зеленых изразцах, мечети, круглые башни прежних столетий в зеленом мху и золотые сморщенные яблоки в голубой листве.

Осень золотыми каплями выступила на коже этих золотых солнышек Персии, для которых зеленое дерево служит небом.

Это многоокое золотыми солнцами небо садов подымается над каменной стеной каждого сада, а рядом бродят чадры с черными глубокими глазами.

Я бросился к морю слушать его священный говор, я пел, смущая персов, и после 11/2 часа боролся и барахтался с водяными братьями, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека — эту темницу, где человек заперт от солнца и ветра и моря».

Обязанностей у Хлебникова практически никаких нет. Отряду необходимо было добраться до Решта, чтобы оттуда вместе с войском Эхсаноллы выступить на Тегеран. Пока же Хлебников совершенно счастлив в Энзели. Он с увлечением рассказывает в письме к родным, как он стрелял из ружья в судаков, пугал по вечерам стаи белых цапель. Ему даже порезал руки большой судак, которого он хотел удержать. Эту привольную жизнь Хлебников описывает и в стихах.

Как по речке по Ирану,

По его зеленым струям,

По его глубоким сваям,

Сладкой около воды,

Вышло двое чудаков

На охоту судаков.

Они целят рыбе в лоб,

Стой, голубушка, стоп!

Они ходят, приговаривают.

Верю, память не соврет,

Уху варят и поваривают.

«Эх, не жизнь, а жестянка!»

Ходит в небе самолет

Братвой облаку удалой.

Что же скатерть-самобранка,

Самолетова жена?

Иль случайно запоздала,

Иль в острог погружена?

Верю сказкам наперед:

Прежде сказки — станут былью,

Но когда дойдет черед,

Мое мясо станет пылью.

И когда знамена оптом

Пронесет толпа, ликуя,

Я проснуся, в землю втоптан,

Пыльным черепом тоскуя.

Или все мои права

Брошу будущему в печку?

Эй, черней, лугов трава!

Каменей навеки, речка!

(«Иранская песня»)

Вторым «чудаком» был М. Доброковский, с которым Хлебников встретился в Энзели и с которым вместе они отправляются в Решт. Хлебников чувствовал себя счастливым не только оттого, что наконец-то был сыт и не замерзал, но и по другой причине. В России его так называемые чудачества вызывали в лучшем случае жалость, а чаще — презрение и насмешку. Здесь же странствующий нищий монах был уважаемым человеком, дервишем. Таким русским дервишем становится для персов Хлебников. Его стали называть Гуль-мулла. Сам Хлебников переводит это имя как Священник цветов. «Нету почетнее в Персии — быть Гульмуллой», — с гордостью говорит он. Гуль-мулла — желанный гость в любом доме, с него не берут денег. «Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем, садись!» — наперебой говорили киржимы (перевозчики), когда Хлебникову надо было из порта Энзели попасть в Казьян (район, расположенный на берегу). Хлебникову кажется, что не только люди, но и вся природа здесь признала в нем своего.

«Наш», — запели священники гор,

«Наш», — сказали цветы —

Золотые чернила,

На скатерть зеленую

Неловкой весною пролитые.

«Наш», — запели дубровы и рощи —

Золотой набат, весны колокол!

Сотнями глаз —

Зорких солнышек —

В небе дерева

Ветвей благовест.

«Наш» — говорили ночей облака,

«Наш» — прохрипели вороны моря,

Оком зеленые, клювом железные,

Неводом строгим и частым,

К утренней тоне

Спеша на восток.

(«Тиран без Тэ»)

Хлебников совершенно серьезно собирается остаться в Персии. Более того, он зовет к себе всю семью — и маму, и папу, и Катю, и в особенности Веру. С ней вместе он собирается рвать лотосы, когда они зацветут в июле. Он с восторгом описывает город: «Энзели состоит из множества черепичных домиков, покрытых коврами зеленого моха, миловидными красными цветочками. Золотые нарынчи и портахалары унизывают ветки деревьев. Дервиши с узловатыми посохами, похожими на клубящихся змей, суровыми лицами пророков — своим пением оглашают улицы».

Однажды местный дервиш пригласил Хлебникова к себе. На ковре, постеленном на полу сакли, они просидели друг против друга всю ночь. Дервиш читал Коран, а Хлебников слушал и кивал в знак внимания. Утром дервиш подарил Хлебникову посох, шапку и цветные шерстяные носки — джурапки. Но все вещи у Хлебникова украли, как это с ним нередко случалось и раньше.

Из Энзели Персармия двигается в столицу Гилянской республики Решт, с тем чтобы потом идти на Тегеран. Командовал Волжско-Каспийской флотилией Федор Раскольников. Революционная армия, собравшаяся в Реште, была многонациональной. Там были русские, азербайджанцы, персы, курды, армяне, грузины, горцы Дагестана и Северного Кавказа. В Реште на русском языке выходила газета Персармии «Красный Иран», а к ней раз в неделю приложение — «Литературный листок». Сотрудником этой газеты стал Хлебников. Член редколлегии Алексей Костерин вспоминал:

«Поздним утром, когда солнце уже изрядно прогрело лабиринт узких улиц, переулков и тупиков, я шел к себе в редакцию газеты „Красный Иран“ — орган Персидской красной армии. На площадке-пятачке, где узелком перехлестнулись пять червеобразных улочек, заметил я очень странного человека: высокий, плечистый, с обнаженной головой. Спутанные, нечесаные волосы ниспадали почти до плеч. На нем длиннополый сюртук, а из-под сюртука выглядывали длинные ноги в узких штанах из рыжей персидской домоткани. Человек что-то рассматривал на булыжной мостовой. На ней, кроме яркой зеленой травы, пробивающейся меж булыжников, я ничего не заметил.

Всех русских в правительстве Эхсаноллы и в Реввоенсовете армии я знал. А этот странный человек с массивной головой и по-монашески длинными волосами, с лицом, чемто напоминающим мудрую морду верблюда, мне незнаком. Что же он ищет в былинках трав или среди гладких булыжников? <…>

На другой день в редакцию неожиданно вошел тот странный человек, которого я увидел в узле рештских улиц. Высокий и сутуловатый, он молча, неторопливо прошагал босыми ногами по ковру, положил на стол несколько листиков бумаги и сказал:

— Вот… стихи…

Повернулся и так же неторопливо вышел.

Мы оба — редактор и секретарь — удивленно переглянувшись, тотчас же взяли листки. Под стихами была краткая и не менее странная, чем сам посетитель, подпись — „Хлебни“. И даже без точки».[122]

Костерин к тому времени хорошо знал фамилию Хлебникова и настоял на том, чтобы стихи были опубликованы. Более того, Хлебникову стали выплачивать гонорар. Правда, далеко не всем сотрудникам редакции нравилось то, что делал Хлебников. Как пишет Костерин: «Командующий Николай Гикало был более резок и категоричен. Его поддерживал рационалистически настроенный начальник политотдела Александр Носов. Они требовали быть более экономными в использовании места в нашей маленькой газете». Тем не менее стихи Хлебникова стали регулярно появляться в газете. «Я сотрудник русского еженедельника на пустынном берегу Персии», — сообщает он родным.

Здесь, в Персии, Хлебников испытывает небывалый творческий подъем. Стихотворения складываются одно за другим, а ведь еще недавно он жаловался: «В чернильнице у писателя сухо и муха не захлебнется от восторга, пустившись вплавь по этой чернильнице… вместо сердца у меня какая-то щепка или копченая селедка, не знаю. Песни молчат». Теперь совсем не то. «Навруз Труда», «Кавэ-кузнец», «Иранская песня», «Курильщик ширы», «Дуб в Персии», «Ночь в Персии» — вот только несколько названий из большого персидского цикла.

Стихотворение «Кавэ-кузнец» было опубликовано в «Литературном листке». Непосредственным поводом к написанию явился плакат Доброковского. И стихотворение, и плакат связаны с иранской легендой о кузнеце, который поднял восстание против завоевателя Зуххака. Кавэ сделал знамя из своего кожаного рабочего фартука. Теперь Кавэ-кузнец становится символом национально-освободительной борьбы персов.

Хлебников создает грандиозный образ созидательного труда:

Был сумрак сер и заспан.

Меха дышали наспех,

Над грудой серой пепла

Храпели горлом хрипло.

Как бабки повивальные

Над плачущим младенцем,

Стояли кузнецы у тела полуголого,

Краснея полотенцем.

В гнездо их наковальни,

Багровое жилище,

Клещи носили пищу —

Расплавленное олово…

Тогда же Хлебников начинает писать поэму «Труба Гульмуллы», посвященную его персидским впечатлениям. Хлебников всю жизнь искал встречи со своим героем. Осуществление хлебниковского идеала человека — это суровые северные охотники Уса-Гали и житель Павдинского завода на Урале Попов из ранних рассказов. Это Сын Выдры, действующий на протяжении всей истории человечества; это Поэт из одноименной поэмы и многие другие. Однако до 1921 года этот образ почти совсем не автобиографичен. И вот, наконец, Гуль-мулла, священник цветов, русский дервиш. Хлебников нашел своего героя и на практике осуществил этот идеал.

Дальнейшей разработкой образа положительного героя явится сверхповесть «Зангези». Зангези — пророк, мудрец, проповедник. Образ тоже во многом автобиографичный. Над сверхповестью Хлебников будет работать в 1922 году, подготовит ее к печати, но уже не увидит эту книгу. То, что некоторые стихотворения персидского цикла сразу удается опубликовать, — небывалый случай для Хлебникова. Такого не было ни в Москве, ни в Петербурге.

1 июня в гарнизонном клубе Решта Хлебников, который все еще числится лектором, читает доклад «Чет и нечет во времени — Правда о времени — Судьба в мышеловке — Измерение бога». Клуб был новый, только что отстроенный, его украшали фрески политотдельского художника Давиденко. Фрески изображали шествие народов к мировой революции. Впереди шел перс, рядом с ним индус в чалме и грузин в папахе. Эти фрески вдохновляли Хлебникова, и он с большим подъемом прочел доклад. Аудитория была своеобразная, это Хлебников прекрасно понимал. «Общество — искатели приключений, авантюристы шаек Америго Веспучи и Фердинанда Кортеца» — так он отзывается о своих товарищах-красноармейцах.

Чаще же всего Хлебников и Доброковский, как вспоминает Костерин, сидели или возлежали в какой-нибудь чайхане, курили терьяк и пили крепкий чай… Доброковский рисовал портреты всем желающим, не торгуясь и даже не спрашивая платы. Заказчики сами клали около «русских дервишей» серебро. Доброковский с презрительным равнодушием так же легко выбрасывал это серебро на терьяк или водку. Он обладал прекрасной памятью и очень быстро научился говорить по-персидски. Во время болтовни Доброковского с персами Хлебников, углубившись в себя и беззвучно шевеля губами, обычно молчал… Такое поведение создало и Хлебникову, и Доброковскому славу «русских дервишей», священных людей. Накурившись терьяку, оба так и оставались ночевать в чайхане… «Несмотря на странность этих штатных агитаторов, Реввоенсовет армии справедливо считал их совершенно необходимыми работниками. В религиозных и бытовых условиях того времени, при настороженном внимании к русским революционерам, несущим на своих знаменах совершенно необычайные лозунги, „русские дервиши“ каким-то трудно объяснимым образом усиливали наши политические позиции», — пишет Костерин.

Тем временем правительство Ирана не дремало. В Тегеране был сформирован новый кабинет, который направил все силы на борьбу с Гилянской республикой. Вожди же республики военную дисциплину не соблюдали. Эхсаноллахан, на помощь которому шла Персармия и который в соответствии с достигнутыми соглашениями должен был находиться в Лахиджане, самовольно двинул свои войска на Тегеран и занял деревню Шахсевар на берегу моря. Ревком постановил отозвать Эхсаноллу в Решт, но тот не подчинился. Вслед за отрядами Эхсаноллы двигалась и Персармия с Хлебниковым и Доброковским. Курдские части и пехота (режиманцы) шли по тропам меж рисовых полей и садов, а части Персармии и штаб прибыли в Шахсевар морем в начале июля. В составе штаба были и «русские дервиши». Хлебников и Доброковский поселились в доме, где помещалась охрана штаба. «Живется здесь очень скучно, дела никакого», — пишет Хлебников родителям. Свои совещания штабные работники часто проводили на берегу моря.

В Шахсеваре, как и в Реште, «русские дервиши» — длинноволосые, босые, в живописных лохмотьях, тотчас же привлекли к себе внимание крестьян. «Доброковский и Хлебников, — вспоминает Костерин, — обосновались в чайхане, где их бесплатно кормили, поили крепким чаем и давали курить терьяк. Около них всегда толпился народ. Доброковский рисовал портреты, карикатуры на Реза-хана, на англичан и на языке фарси разъяснял слушателям программу Эхсаноллы.

Хлебников или сидел тут же, присматриваясь к посетителям и прислушиваясь к разговорам Доброковского, или же бродил по ближайшим окрестностям».

Неожиданно «дело» для Хлебникова нашлось. Поэт, прибывший в Иран в качестве лектора революционной армии, поступает на службу к Талышскому хану в качестве воспитателя его детей. В этой должности он проработал около месяца. Жизнь в ханском дворце произвела на Хлебникова сильное впечатление. Особенно ему запомнилась комната, где в полу был вмонтирован аквариум с золотыми рыбками; потолок над аквариумом состоял из большого зеркала, отражавшего его целиком. Хан лежал на подушках, смотрел в потолок и любовался отражавшимися золотыми рыбками. В поэме «Труба Гуль-муллы» Хлебников так описывает этого хана-мечтателя:

Хан в чистом белье

Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка,

Жадно глазами даль созерцая.

«Русски не знай — плёхо!

Шалтай-балтай не надо, зачем? Плёхо!

Учитель давай

(50 лет) — столько пальцев и столько — Азия русская.

Россия первая, учитель — харяшо.

Толстой большой человек, да, да, русский дервиш!

А! Зардешт, а! Харяшо!»

И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок…

Вспоминает Хлебников и «ханночку», к которой был приставлен учителем:

Ханночка как бабочка опустилась,

Присела на циновку и водит указкой по учебнику.

Огромные слезы катятся из скорбных больших глаз.

Это горе.

Слабая, скорбная улыбка кривит губы.

Первое детское горе.

Она спрятала книжку, чтобы пропустить урок,

Но ее большие люди отыскали и принесли…

Русский учитель, русский дервиш и поэт пришелся по душе хану, да и Хлебников не возражал против этой работы, но долго ему служить во дворце не пришлось. Саад-эд-Доуле, главком революционных войск, тоже двигавшихся на Тегеран, совершил измену. Утром 25 июля его сторонники разоружили охрану и захватили работников штаба, в том числе Доброковского и Хлебникова. Впрочем, «русские дервиши» под арестом фактически не были. Их под условной охраной держали в чайхане, где они беспрепятственно продолжали свою деятельность, — Доброковский так же рисовал карикатуры на ханов, а Хлебников сочинял стихи. Ели плов, курили терьяк.

Эхсанолла приостановил наступление на Тегеран. Два конных отряда кавказских партизан и курдов выбили Саадэд-Доуле из Шахсевара, полностью восстановив положение. «Мы вернули свое имущество, — пишет Костерин, — освободили арестованных. Но Хлебников накануне нашего наступления один ушел в Решт, и никто — ни ханы, ни офицеры Реза-хана — не посмели задержать „русского дервиша“. Его охраняло всенародное почтение и уважение. Босой, лохматый, в рваной рубахе и штанах с оторванной штаниной до колена, он спокойно шествовал по берегу моря от деревни к деревне. И крестьяне охотно оказывали ему гостеприимство».

Русскому дервишу не хотелось покидать эту землю. Его странствия продолжались. Спать приходилось на голой земле, под деревом. По дороге он встречал разных людей: и местных жителей, и дервишей, и бандитов, но со всеми находил общий язык.

«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись!» —

Мне крикнул военный, с русской службы бежавший, —

Чай, вишни и рис.

Целых два дня я питался лесной ежевикой,

Ей одолжив желудок Председателя Земного Шара

(Мариенгоф и Есенин).

«Пуль» в эти дни не имел, шел пеший.

(«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись!..»)

Хлебников учит персидский язык, вводит в свои стихи персидские слова: «пуль» — деньги, «портахалары» — апельсины.

Однажды утром, когда Хлебников проснулся, он увидел вокруг себя целую дюжину персидских воинов. Они стояли над спящим, курили и размышляли, кто перед ними. Из имущества у Хлебникова была винтовка и рукописи. Винтовку персы у него отобрали и повели куда-то. Его привели в селение, накормили, дали табак и отпустили, даже вернув при этом ружье. «Ломоть сыра давал мне кардаш, жалко смотря на меня», — заключает Хлебников. Ему очень хотелось остаться, но все же он решил догонять своих. Как объяснял Хлебников позже, он решил уехать, потому что Персия давила его древностью своей многовековой культуры. Он ощущал ее как колыбель человечества, и тяжесть ее зрелости чувствовалась ему во всем, даже в красных цветах граната. Ему необходимо было передохнуть от ощущения этой тяжести, надо было набраться сил. Поэтому Хлебников отложил свой первоначальный план пробираться в Индию и вернулся в Россию.

«На одном переходе, — вспоминает Костерин, — я с командиром Марком Смирновым опередил отряд. На пустынной отмели, по пояс в море, мы увидели голого человека. Он стоял неподвижно и смотрел в опаловую даль моря. Легкий ветерок трепал длинные волосы. Смирнов придержал коня и с усмешкой сказал:

— А ведь это наш поэт. Смотри-ка, идет, как по лугам своей деревни. И никто его не тронет, и везде кормят… <…>

— Товарищ Хлебников, — сказал я с вежливым холодком, — о вас очень беспокоятся Доброковский и Абих. Вы ушли и ничего им не сказали. Так друзья не делают. Подождите здесь — часа через два отряд подойдет сюда. И советую от отряда не отставать и вперед не забегать.

Хлебников, избегая смотреть мне в глаза, сел на песок, показав затылок со спутанными волосами и худую спину. Мы молча отъехали от него…»

Наконец отряд, потерявший Хлебникова из виду, достиг Рудессера, откуда решено было морем пробираться в Энзели, а оттуда в Баку. Отряд уже погрузился на киржимы (плоскодонные лодки), когда вдали замаячила высокая фигура Хлебникова. В результате в тот день лодки не отплыли. На следующий день отступавшие решили переправляться не на киржимах, а захватить какое-нибудь судно. Им это удалось, и пароход «Опыт» принял на борт весь отряд вместе с Хлебниковым. Из Рудессера они переправились в Энзели и на следующий день были в Баку. Так закончился Гилянский поход, так закончилась для Хлебникова его поездка в Персию.

В конце жизни Хлебников составил список: «Что я изучил». Начинается он так: «Звери. Азбука. Числа». Замыкают список «Ночи в Персии» и «Ночи в Астрахани». Одно из лучших стихотворений Хлебникова персидского цикла так и называется: «Ночь в Персии».

Морской берег.

Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.

А подушка — не камень, не перья:

Дырявый сапог моряка.

В них Самородов в красные дни

На море поднял восстанье

И белых суда увел в Красноводск,

В красные воды.

Темнеет. Темно.

«Товарищ, иди, помогай!» —

Иранец зовет, черный, чугунный,

Подымая хворост с земли.

Я ремень затянул

И помог взвалить.

«Саул!» («Спасибо» по-русски.)

Исчез в темноте.

Я же шептал в темноте

Имя Мехди.

Мехди?

Жук, летевший прямо с черного

Шумного моря,

Держа путь на меня,

Сделал два круга над головой

И, крылья сложив, опустился на волосы.

Тихо молчал и после

Вдруг заскрипел,

Внятно сказал знакомое слово

На языке, понятном обоим.

Он твердо и ласково сказал свое слово.

Довольно! Мы поняли друг друга!

Темный договор ночи

Подписан скрипом жука.

Крылья подняв, как паруса,

Жук улетел.

Море стерло и скрип и поцелуй на песке.

Это было!

Это верно до точки!

В другом стихотворении он так говорит про ночи в Персии:

Ночи запах — эти звезды

В ноздри буйные вдыхая,

Где вода легла на гвозди,

Говор пеной колыхая,

Ты пройдешь в чалме зеленой

Из засохнувшего сена —

Мой учитель опаленный,

Черный, как костра полено.

А другой придет навстречу,

Он устал, как весь Восток,

И в руке его замечу

Красный сорванный цветок.

(«Ночи запах — эти звезды…»)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.