ВОЙНА И ССЫЛКА

ВОЙНА И ССЫЛКА

Увидев на улице человека, сидящего на корточках и производящего таинственные жесты, Лев Толстой решил, что перед ним сумасшедший; подойдя ближе, убедился, что человек делает нужное дело: точит нож о камень. Ленин любил цитировать этот пример. Непрерывные дискуссии, фракционные раздоры, расколы внутри самих большевиков казались стороннему наблюдателю действиями маньяков. Проверка событий обнаружила, что люди делали нужное дело: борьба велась вовсе не из-за схоластических тонкостей, как казалось дилетантам, а из-за самых основных вопросов революционного движения. Благодаря тщательным идейным уточнениям и политическим размежеваниям, только Ленин и его сторонники оказались подготовлены для встречи нового революционного подъема. Отсюда непрерывный ряд успехов, обеспечивших в короткий срок полное преобладание «правдистов» в рабочем движении. В годы реакции большинство старшего поколения отошло от борьбы. «У Ленина – только мальчишки», – презрительно говорили ликвидаторы. Но Ленин видел в этом великое преимущество своей партии: революция, как и война, неизбежно ложится главной своей тяжестью на спину молодежи. Безнадежна та социалистическая партия, которая не способна вести за собой «мальчишек».

Царская полиция, соприкасавшаяся с революционными партиями лицом к лицу, не скупилась в своей секретной переписке на лестные признания по адресу большевиков. «За последние 10 лет, – писал в 1913 г. директор департамента полиции, – элементом наиболее энергичным, бодрым, способным к неутомимой борьбе, сопротивлению и постоянной организации являются… те организации и те лица, которые концентрируются вокруг Ленина… Постоянной организаторской душой всех мало-мальски серьезных партийных начинаний является Ленин… Фракция ленинцев всегда лучше других сорганизована, крепче своим единодушием, изобретательнее по части проведения своих идей в рабочую среду… Когда за последние два года стало усиливаться рабочее движение, Ленин со своими сторонниками оказался к рабочим ближе других и первый стал провозглашать чисто революционные лозунги… Большевистские кружки, ячейки, организации разбросаны теперь по всем городам. Постоянная переписка и сношения завязаны почти со всеми фабричными центрами. Центральный Комитет почти правильно функционирует и целиком находится в руках Ленина… Ввиду изложенного, ничего нет удивительного в том, что в настоящее время сплочение всей подпольной партии идет вокруг большевистских организаций и что последние на деле и представляют собой Российскую Социал-Демократическую Рабочую партию». К этому почти нечего прибавить.

Переписка заграничного штаба принимает новую, оптимистическую окраску. Крупская пишет Шкловскому в начале 1913 г.: «Все связи носят какой-то другой характер, чем раньше. Больше как-то чувствуешь, что имеешь дело с единомышленниками… Дела большевизма так хороши, как никогда». Ликвидаторы, гордившиеся своим реализмом и вчера еще объявлявшие Ленина главою выродившейся секты, внезапно увидели себя оттесненными и изолированными. Из Кракова Ленин неутомимо следит за всеми проявлениями рабочего движения, регистрирует и классифицирует все факты, которые могут позволить прощупать пульс пролетариата. В результате кропотливых подсчетов, произведенных в Кракове над денежными сборами в пользу рабочей печати, оказывается, что в Петербурге на стороне «Правды» 86 % читающих рабочих, а на стороне ликвидаторов – только 14 %; в Москве соотношение почти такое же; в отсталой провинции – несколько более благоприятное для ликвидаторов, но в общем на стороне «Правды» стоят 4/5 передовых рабочих. Какую ценность могут иметь абстрактные призывы к единству фракций и течений, если правильная политика, противопоставленная этим «фракциям и течениям», сумела в течение трех лет сплотить вокруг большевизма подавляющее большинство передовых рабочих? Во время выборов в IV Думу, где дело шло не о социал-демократах, а об избирателях, 67 % рабочей курии высказалось за большевиков. Во время конфликта между двумя частями думской фракции в Петербурге за депутатов-большевиков подано было 5000 голосов, за меньшевиков – всего 621 голос. В столице ликвидаторы оказались совершенно раздавлены. В профессиональном движении то же соотношение: из 13 союзов Москвы не было ни одного ликвидаторского; из 20 союзов Петербурга только четыре, наименее пролетарских и наименее значительных, оказались полностью в руках меньшевиков. В начале 1914 г. при выборах представителей от рабочих в больничные кассы Петербурга прошли целиком списки сторонников «Правды». Все враждебные большевизму группы: ликвидаторы, отзовисты, примиренцы разных толков, оказались совершенно неспособны пустить корни в рабочем классе. Ленин делал отсюда вывод: «Только в борьбе против этих групп складывается и может сложиться действительная рабочая социал-демократическая партия в России».

Весной 1914 г. Эмиль Вандервельде, тогдашний председатель Второго Интернационала, посетил Петербург, чтобы ознакомиться на месте с борьбой фракций в рабочем классе. Споры русских варваров оппортунистический скептик измерил масштабами бельгийского парламентаризма. «Меньшевики, – сообщил он по возвращении, – хотят организоваться легально и требуют права коалиций; большевики хотят добиваться немедленного провозглашения республики и экспроприации земель». Эти разногласия Вандервельде назвал «довольно ребяческими». Ленину оставалось только горько усмехнуться. Скоро надвинулись события, которые произвели неподкупную проверку людей и идей. «Ребяческие» разногласия между марксистами и оппортунистами распространились постепенно на все мировое рабочее движение.

«Война Австрии с Россией, – писал Ленин Горькому в начале 1913 г., – была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Они доставили его, – правда, не раньше, чем через полтора года.

Промышленная конъюнктура тем временем уже перевалила через зенит. Стали ощутимы первые подземные толчки кризиса. Но они не остановили стачечной борьбы. Наоборот, придали ей более наступательный характер. Всего за шесть с лишним месяцев до начала войны насчитывалось почти полтора миллиона участников стачек. Последняя грандиозная вспышка произошла как раз накануне мобилизации. 3-го июля петербургская полиция стреляла в толпу рабочих. По призыву комитета большевиков остановились в знак протеста важнейшие заводы. Число стачечников достигло 200 тысяч. Всюду шли митинги и демонстрации. Были попытки строить баррикады. Как раз в разгар этих событий в столицу, превращенную в военный лагерь, прибыл для последних переговоров со своим коронованным «другом» французский президент Пуанкаре и получил возможность заглянуть одним глазом в лабораторию русской революции. Но уже через несколько дней правительство воспользовалось объявлением войны, чтобы стереть с земли рабочие организации и рабочую прессу. Первой жертвой пала «Правда». Задушить революцию войной – такова была заманчивая идея царского правительства.

Утверждения некоторых биографов, будто Сталин был автором «пораженческой» теории или формулы о «превращении империалистской войны в гражданскую», представляет чистейший вымысел и свидетельствует о полном непонимании интеллектуальной и политической физиономии Сталина. Меньше всего ему были свойственны дух политического новаторства и теоретического дерзания. Он никогда и ничего не предвосхищал, никогда не забегал вперед. В качестве эмпирика, он всегда страшился «априорных» выводов, предпочитая десять раз отмерить прежде, чем отрезать. В этом революционере всегда сидел консервативный бюрократ. Второй Интернационал был могущественным аппаратом. Никогда Сталин по собственной инициативе не пошел бы на разрыв с ним. Выработка большевистской доктрины войны относится целиком к биографии Ленина. Сталин не внес сюда ни одного слова, как и в доктрину революции. Однако для того, чтобы понять поведение Сталина в годы ссылки и особенно в первые критические недели после февральского переворота, как и его позднейший разрыв со всеми принципами большевизма, необходимо очертить здесь вкратце ту систему взглядов, которую Ленин выработал уже в начале войны и к которой он постепенно привел партию.

Первый вопрос, поставленный европейской катастрофой, состоял в том, должны ли социалисты брать на себя «защиту отечества». Речь шла не о том, может ли отдельный социалист выполнять обязанности солдата: другого выхода у него не остается, дезертирство не есть революционная политика, – а о том, должна ли социалистическая партия поддерживать войну политически: вотировать военный бюджет, отказаться от борьбы против правительства, агитировать за «защиту отечества»? Ленин отвечал: нет, не должна, не имеет права; не потому, что это война, а потому что это реакционная война, кровавая свалка рабовладельцев за передел мира.

Формирование национальных государств на континенте Европы охватывало эпоху, которая началась, приблизительно, Великой французской революцией и завершилась Версальским миром 1871 г. Войны за создание или защиту национального государства как необходимого условия для развития производительных сил и культуры имели в этот период прогрессивный исторический характер. Революционеры не только могли, но обязаны были поддерживать национальные войны политически. С 1871 г. до 1914 г. европейский капитализм, достигнув расцвета на основе национальных государств, переживает себя, превращается в монополистский, или империалистский капитализм. «Империализм – это такое состояние капитализма, когда он, выполнив все для него возможное, поворачивает к упадку». Причина упадка в том, что производительным силам становится одинаково тесно в рамках частной собственности, как и в границах национального государства. Ища выхода, империализм стремится разделить и переделить мир. На смену национальным войнам приходят империалистские. Они имеют насквозь реакционный характер, выражающий исторический тупик, застой, загнивание монополистского капитализма.

Империализм может существовать только потому, что на нашей планете имеются отсталые нации, колониальные и полуколониальные страны. Борьба этих угнетенных народов за национальное объединение и независимость имеет вдвойне прогрессивный характер, ибо, с одной стороны, подготовляет для них самих более благоприятные условия развития, с другой – наносит удары империализму. Отсюда вытекает, в частности, что в войне между цивилизованной империалистской демократической республикой и отсталой варварской монархией колониальной страны, социалисты будут полностью на стороне угнетенной страны, несмотря на ее монархию, и против угнетательской страны, несмотря на ее «демократию».

Свои хищнические цели: захвата колоний, рынков, источников сырья, сфер влияния, – империализм прикрывает идеями «защиты мира от агрессоров», «защиты отечества», «защиты демократии» и пр. Эти идеи насквозь фальшивы. «Вопрос о том, какая группа нанесла первый военный удар или первая объявила войну, – писал Ленин в марте 1915 г., – не имеет никакого значения при определении тактики социалистов. Фразы о защите отечества, об отпоре вражескому нашествию, об оборонительной войне и т. п. с обеих сторон являются сплошным обманом народа»… «Десятилетиями, – пояснял Ленин, – трое разбойников (буржуазия и правительства Англии, России, Франции) вооружались для ограбления Германии. Удивительно ли, что два разбойника напали раньше, чем трое успели получить заказанные ими новые ножи?» Решающее значение для пролетариата имеет объективное историческое значение войны: какой класс ведет ее и во имя каких целей? – а не уловки дипломатии, которой всегда удастся представить врага в качестве нападающей стороны.

Столь же фальшивы ссылки империалистов на интересы демократии и культуры. «Немецкая буржуазия… одурачивает рабочий класс и трудящиеся массы, уверяя, что ведет войну… ради освобождения угнетенных царизмом народов… Английская и французская буржуазия… одурачивает рабочий класс и трудящиеся массы, уверяя, что ведет войну… против милитаризма и деспотизма Германии». Та или другая государственная форма не способна изменить реакционный экономический фундамент империализма. Между тем характер войны полностью определяется этим фундаментом. «В наши дни… смешно было бы думать о прогрессивной буржуазии, о прогрессивном буржуазном движении. Старая буржуазная „демократия“… стала реакционной». Эта оценка империалистской «демократии» составляет краеугольный камень всей концепции Ленина.

Раз война ведется обоими лагерями не ради защиты отечества, демократии и культуры, а ради передела мира и колониального порабощения, социалист не имеет права предпочитать один империалистский лагерь другому. Совершенно тщетна была бы попытка «определить, с точки зрения международного пролетариата, поражение которой из двух групп воюющих наций было бы наименьшим злом для социализма». Жертвовать во имя этого мнимого «меньшего зла» политической самостоятельностью пролетариата значит предавать будущность человечества.

Политика «национального единства» во время войны еще неизмеримо более, чем в мирное время, означает поддержку реакции и увековечение империалистского варварства. Отказ в этой поддержке, элементарный долг социалиста, есть, однако, лишь негативная или пассивная сторона интернационализма. Одного этого недостаточно. Задачей партии пролетариата является «всесторонняя, распространяющаяся и на войско и на театр военных действий, пропаганда социалистической революции и необходимости направить оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран».

Но революционная борьба во время войны может принести поражение собственному правительству. Ленин не пугается этого вывода. «В каждой стране борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна останавливаться перед возможностью, в результате революционной агитации, поражения этой страны». В этом и состоит суть так называемой теории «пораженчества». Недобросовестные противники пытались истолковывать дело так, будто Ленин допускал сотрудничество интернационалистов с иностранным империализмом для победы над национальной реакцией. На самом деле речь шла об общей борьбе мирового пролетариата против мирового империализма, путем одновременной борьбы пролетариата каждой страны против собственного империализма, как непосредственного и главного врага. «Для нас, русских, с точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, – писал Ленин Шляпникову в октябре 1914 г., – не может подлежать ни малейшему, абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас – поражение царизма в данной войне…»

Против империалистской войны нельзя бороться воздыханиями о мире, по образцу пацифистов. «Одной из форм одурачения рабочего класса является пацифизм и абстрактная проповедь мира. При капитализме, и особенно в его империалистской стадии, войны неизбежны». Мир, заключенный империалистами, будет простой передышкой перед новой войной. Только революционная массовая борьба против войны и породившего ее империализма способна обеспечить действительный мир. «Без ряда революций так называемый демократический мир есть мещанская утопия».

Борьба против иллюзий пацифизма входит важнейшим элементом в доктрину Ленина. С особой ненавистью он отбрасывает требование «разоружения», как явно утопическое при капитализме и способное лишь отвлечь мысль рабочих от необходимости их собственного вооружения. «Угнетенный класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, иметь оружие, такой угнетенный класс заслужил бы лишь того, чтобы с ним обращались, как с рабами». И далее: «Нашим лозунгом должно быть: вооружение пролетариата для того, чтобы победить, экспроприировать и обезоружить буржуазию… Лишь после того, как пролетариат обезоружил буржуазию, он может, не изменяя своей всемирно-исторической задаче, выбросить на слом всякое оружие». Ленин отвергает голый лозунг «мира», противопоставляя ему лозунг «превращения империалистской войны в гражданскую войну».

Большинство вождей рабочих партий оказались в войне на стороне своей буржуазии. Ленин окрестил их направление, как социал-шовинизм: социализм на словах, шовинизм на деле. Измена интернационализму не упала, однако, с неба, а явилась неизбежным продолжением и развитием политики реформистского приспособления к капиталистическому государству. «Идейно-политическое содержание оппортунизма и социал-шовинизма одно и то же: сотрудничество классов вместо борьбы их, отказ от революционных средств борьбы, помощь „своему“ правительству в затруднительном его положении, вместо использования его затруднений для революции».

Последний период капиталистического расцвета перед войной (1909–1913) особенно тесно привязал верхний слой пролетариата к империализму. От сверхприбыли, которую буржуазия получала с колоний и вообще отсталых стран, жирные крохи перепадали также рабочей аристократии и рабочей бюрократии. Их патриотизм диктовался, таким образом, прямой заинтересованностью в политике империализма. Во время войны, которая обнажила все социальные отношения, «гигантскую силу оппортунистам и шовинистам дал их союз с буржуазией, правительствами и генеральными штабами». Оппортунисты окончательно перешли в лагерь классового врага.

Промежуточное и, пожалуй, самое широкое направление в социализме, так называемый центр (Каутский и пр.), колебавшийся в мирное время между реформизмом и марксизмом, почти полностью попал в плен к социал-шовинистам, прикрываясь пацифистскими фразами. Что касается масс, то они оказались застигнуты врасплох и обмануты собственным аппаратом, который они создавали в течение десятилетий. Дав социологическую и политическую оценку рабочей бюрократии Второго Интернационала, Ленин не останавливается на полдороге. «Единство с оппортунистами есть союз рабочих со „своей“ национальной буржуазией и раскол интернационального революционного рабочего класса». Отсюда вывод о необходимости раз навсегда разрубить все связи с социал-шовинистами. «Нельзя выполнить задачи социализма в настоящее время, нельзя осуществить действительное интернациональное сплочение рабочих без решительного разрыва с оппортунизмом», как и с центризмом, «этим буржуазным течением в социализме». Нужно переменить самое имя партии. «Не лучше ли отказаться от запачканного и униженного ими названия „социал-демократов“ и вернуться к старому марксистскому названию коммунистов? Пора порвать со Вторым Интернационалом и строить Третий!»

Вот к чему привели те разногласия, которые всего за два-три месяца до войны казались Эмилю Вандервельде «ребяческими». Сам председатель Второго Интернационала успел тем временем стать патриотическим министром своего короля.

Большевистская партия была самой революционной – в сущности единственно революционной – из всех секций Второго Интернационала. Но и она нашла свой путь в лабиринте войны не сразу. По общему правилу замешательство было более глубоким и длительным в верхнем ярусе партии, непосредственно соприкасавшемся с буржуазным общественным мнением. Думская фракция большевиков сразу совершила резкий поворот направо, сойдясь на двусмысленной декларации с меньшевиками. Оглашенный 26 июля в Думе документ отмежевывался, правда, от «фальшивого патриотизма, под прикрытием которого господствующие классы ведут свою хищническую политику», но в то же время обещал, что пролетариат «будет защищать культурные блага народа от всяких посягательств, откуда бы они ни исходили – извне или изнутри». Фракция становилась на патриотическую позицию под видом «защиты культуры».

Тезисы Ленина о войне были получены в Петербурге только в начале сентября и отнюдь не встретили в партии общего признания. Больше всего было возражений против лозунга «поражения», который, по словам Шляпникова, вызвал «недоумение». Думская фракция, руководимая Каменевым, пыталась и на этот раз обломать острые углы ленинских формулировок. В Москве и провинции дело обстояло не иначе. «Война застала „ленинцев“ врасплох, – свидетельствует московское охранное отделение, – и они долгое время… не могли столковаться о своем отношении к войне». Московские большевики пишут через Стокгольм условным языком для передачи Ленину, что «несмотря на все уважение к нему, его пресловутый совет продать дом (лозунг „поражения“) не встретил отклика». В Саратове, по словам местного лидера Антонова, «работники большевистского, меньшевистского и эсеровского направления не разделяли пораженческой позиции. Более того… они были (за единичными исключениями) определенными оборонцами». В среде передовых рабочих дело обстояло более благоприятно. В Петербурге на заводах появились надписи: «Если Россия победит, нам лучше не будет, нас будут еще сильнее давить». «Иваново-Вознесенские товарищи, – пишет Самойлов, – классовым инстинктом пролетариев нащупали… правильный путь и определенно стали на него еще в первые месяцы войны».

Формулировать свое мнение удавалось, однако, лишь единицам или немногим десяткам. Повальные аресты смели социал-демократические организации. Разгром прессы разобщил рабочих. Тем важнее становилась роль думской фракции. Оправившись от первого приступа паники, депутаты-большевики стали развивать серьезную нелегальную работу. Но уже 4 ноября они подверглись аресту. Роль главной улики сыграли документы заграничного штаба. Власти предъявили арестованным обвинение в измене. Во время следствия Каменев и депутаты, кроме одного Муранова, отреклись от тезисов Ленина. На суде, который состоялся 10 февраля, подсудимые держались той же линии. Заявление Каменева о том, что предъявленные ему документы «решительно противоречат его взгляду на текущую войну», не было продиктовано одной лишь заботой о самосохранении: оно выражало по существу отрицательное отношение к пораженчеству всего верхнего слоя партии. К великому негодованию Ленина чисто оборонительная тактика подсудимых чрезвычайно ослабила агитационную силу процесса. Юридическая защита вполне могла бы идти об руку с политическим наступлением. Но Каменев, умный и образованный политик, не был рожден для исключительных ситуаций. Адвокаты делали, с своей стороны, что могли. Отвергая обвинение в измене, один из них, Переверзев, предрекал на суде, что верность рабочих депутатов своем у классу навсегда сохранится в памяти потомства; тогда как их слабые стороны: неподготовленность, зависимость от советников-интеллигентов и пр., – «все это отлетит прочь, как шелуха, вместе с клеветническим обвинением в измене». В силу одной из тех садических причуд, на которые неистощима история, именно на долю Переверзева, уже в качестве министра юстиции в правительстве Керенского, выпало обвинить всех вождей большевизма в государственной измене и шпионаже, притом с помощью таких циничных подлогов, на которые никогда не решился бы царский прокурор. Только Вышинский, прокурор Сталина, превзошел в этом отношении демократического министра юстиции.

Несмотря на уклончивое поведение подсудимых, самый факт суда над рабочими депутатами нанес непоправимый удар легенде «гражданского мира» и встряхнул тот слой рабочих, который успел пройти революционную школу. «Около 40000 рабочих покупали „Правду“, – писал Ленин в марте 1915 г., – много больше читало ее… Уничтожить этого слоя нельзя. Он жив… Он один стоит среди народных масс и в самой глубине их, как проповедник интернационализма трудящихся, эксплуатируемых, угнетенных». Отрезвление в массах началось скоро, но пробивалось наружу медленно. В качестве военнообязанных, рабочие были связаны по рукам и по ногам. Каждое нарушение дисциплины грозило немедленной отправкой на фронт с особой полицейской пометкой, которая была почти равносильна смертному приговору. Это действовало, особенно в Петербурге, где надзор был вдвойне свиреп.

Тем временем поражения царской армии идут своим чередом. Гипноз патриотизма, как и гипноз страха, постепенно ослабевают. Во второй половине 1915 г. возникают спорадические забастовки на почве дороговизны в московском текстильном районе, но не получают развития. Массы недовольны, но молчат. В мае 1916 г. вспыхивают в провинции разрозненные волнения среди новобранцев. На юге начинаются продовольственные беспорядки и сейчас же находят свое продолжение в Кронштадте, крепости, охраняющей подступы к столице. В конце декабря наступает, наконец, очередь Петрограда. Политическая забастовка сразу охватывает до 200000 рабочих, при несомненном участии организации большевиков. Лед сломан. В феврале открывается ряд бурных забастовок и волнений, которые разрастаются в восстание и приводят к переходу столичного гарнизона на сторону рабочих. «Немецкий путь развития», на который надеялись либералы и меньшевики, не осуществился. Впрочем, и сами немцы скоро сбились с так называемого немецкого пути… О победе восстания и отречении царя Сталину суждено было узнать в далекой ссылке.

На пространстве в 30000 квадратных миль население Туруханского края, на севере Енисейской губернии, составляло около 10000 душ, русских и инородцев. На сотни верст одно от другого разбросаны мелкие поселения, от двух до десяти дворов, редко больше. При восьмимесячной зиме земледелия здесь нет. Жители ловят рыбу и бьют зверя. И рыбы и зверя много. Сталин прибыл в этот негостеприимный край в середине 1913 г. и застал уже здесь Свердлова. Аллилуев получил вскоре письмо, в котором Сталин просил его поторопить депутата Бадаева отправкой высланных Лениным из-за границы денег."… Сталин подробно пояснял, что деньги ему нужны спешно, чтобы успеть запастись необходимыми продуктами, керосином и другими предметами, пока не наступила полярная суровая зима".

25 августа департамент полиции предупреждает енисейскую жандармерию о возможности попыток к побегу со стороны ссыльных Свердлова и Джугашвили. 18 декабря департамент уже по телеграфу требует от енисейского губернатора принятия мер к предупреждению побега. В январе департамент телеграфирует енисейской жандармерии, что Свердлову и Джугашвили, в дополнение к полученным ими ранее ста рублям, предстоит получить еще пятьдесят рублей на организацию побега. В марте агенты охраны прослышали даже, будто Свердлова видели в Москве. Енисейский губернатор спешит донести, что оба ссыльные «находятся на лицо и что меры к предупреждению их побега приняты». Тщетно писал Сталин Аллилуеву, что деньги высланы Лениным будто бы на керосин и другие продукты: из первых рук, т. е. все от того же Малиновского департамент знал, что готовится побег.

В феврале 1914 г. Свердлов писал сестре своей: «Меня и Иосифа Джугашвили переводят на 100 верст севернее, – севернее полярного круга на 80 верст. Надзор усилился, от почты оторвали; последняя – раз в месяц, через „ходока“, который часто запаздывает. Практически не более 8–9 почт в год…» Местом нового назначения является заброшенный поселок Курейка. Но этого мало. «Джугашвили за получение денег лишен пособия на 4 месяца. Деньги необходимы и мне и ему. Но на наше имя посылать нельзя». Секвеструя пособие, полиция облегчала царский бюджет и уменьшала шансы побега.

В первом письме из Курейки Свердлов ярко описал свою совместную жизнь со Сталиным. «Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в ссылке другой. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно. Гораздо хуже то, что нет изоляции от хозяев. Комната примыкает к хозяйской и не имеет отдельного хода. У хозяев – ребята. Естественно, торчат часами у нас. Иногда мешают. Заходят и взрослые вообще из деревни. Придут, усядутся, помолчат с полчаса и вдруг поднимаются: „Ну, надо идти, до свидания!“ Ушли, а вскоре еще кто-нибудь зайдет, и повторяется то же самое. И приходят как раз в лучшее для занятий время – вечером. Понятно: днем на работе. Пришлось проститься с прежним распорядком и заново распределить день свой. Пришлось проститься и с привычкой сидеть за книгой далеко за полночь. Керосину абсолютно нет. Зажигаем свечи. Для моих глаз света мало. Так что все занятия перенесены на день. Впрочем, занимаюсь не много. Книг почти нет…» Так жили будущий первый президент советской республики и будущий диктатор послесоветской России.

Интереснее всего для нас в письме сдержанная характеристика Сталина: «парень хороший, но слишком большой индивидуалист». Первая часть отзыва имеет целью смягчить вторую часть. «Индивидуалист в обыденной жизни» означает в данном случае человека, который, будучи вынужден жить о бок с другим лицом, не считается ни с его привычками, ни с его интересами. «Минимальный порядок», на котором безуспешно настаивал Свердлов, требовал некоторого добровольного самоограничения в интересах сожителя. Свердлов был по натуре деликатен. Самойлов отзывался о нем, как о «славном товарище» в личных отношениях. В натуре Сталина не было и тени деликатности. К тому же не забудем, что именно Свердлову поручено было ликвидировать редакцию «Правды», на которую Сталин опирался против Ленина. Таких вещей Сталин не прощал; он вообще ничего не прощал. Опубликование всей туруханской переписки Свердлова, обещанное в 1924 г., никогда не последовало: она заключала, видимо, историю дальнейшего обострения отношений.

Швейцер, жена Спандарьяна, третьего члена ЦК, ездившая в Курейку накануне войны, когда Свердлов уже перевелся оттуда, передает, что в комнате Сталина «стол был завален книгами и большими пачками газет, а в углу на веревке весели разные снасти, рыболовные и охотничьи, собственного изделия». Жалоба Свердлова на недостаток книг, очевидно, возымела действие:

друзья пополнили библиотеку Курейки. Снасти «собственного изделия» не могли быть, конечно, ружьем и огнестрельными припасами. Дело шло о самоловах на рыб, о капканах на зайцев и другого зверя. Сталин и позже не стал ни стрелком, ни охотником в спортивном смысле этого слова. Да и по общему облику, его легче представить себе ставящим ночью капкан, чем бьющим из ружья птицу влет.

Социалист-революционер Карганов, ставший впоследствии оперным певцом, относит встречу со Сталиным в туруханской ссылке к 1911 г., вместо 1913; хронологические ошибки в таких случаях обычны. В числе прочего, Карганов рассказывает, как Сталин, выступая на защиту уголовного ссыльного по прозвищу Чайка, который обокрал крестьянина, доказывал, что Чайку нельзя осуждать, что нужно привлечь его на свою сторону, что люди такого сорта нужны для будущей борьбы. О пристрастии Кобы к уголовным мы уже слышали от Верещака. Сталин проявил себя будто бы однажды в дискуссии как антисемит, употребив грубые грузинские выражения по адресу евреев. Нарушая все традиции ссыльных, он вступил, если верить Карганову, в приятельские отношения с полицейским приставом, осетином Кибировым. На упреки товарищей Сталин ответил, что приятельские отношения не помешают ему, в случае надобности, уничтожить пристава как политического врага. По словам того же Карганова, Сталин поражал ссыльных «своей полной беспринципностью, хитростью и необычайной жестокостью… Даже в мелочах проявлялось его необычайное честолюбие». Где во всем этом кончается правда и начинается выдумка, решить трудно. Но в общем рассказ Карганова довольно близко напоминает наблюдения Верещака в бакинской тюрьме.

По линии почтовых и иных связей Курейка опиралась на село Монастырское, откуда нити вели в Енисейск и дальше в Красноярск. Бывший ссыльный Гавен, принадлежащий ныне к категории исчезнувших, рассказывает, что енисейская коммуна была в курсе политической жизни, как легальной, так и подпольной. Она вела переписку с другими районами ссылки и с Красноярским, который имел, в свою очередь, связь с питерским и московским комитетами большевиков и снабжал ссыльных подпольными документами. Люди умудрялись и на полярном круге жить интересами партии, делились на группировки, спорили до хрипоты, а иногда и до лютой ненависти. Впрочем, принципиальное размежевание ссыльных началось лишь с середины 1914 г., после прибытия в Туруханский край третьего члена ЦК, неистового Спандарьяна.

Что касается Сталина, то он держался особняком. По словам Шумяцкого, впоследствии начальника советской кинематографии, «Сталин… замкнулся в самом себе. Занимаясь охотой и рыбной ловлей, он жил почти в совершенном одиночестве… Почти не нуждался в общении с людьми и лишь изредка выезжал к своему другу Сурену Спандарьяну в село Монастырское с тем, чтобы через несколько дней вернуться обратно в свою берлогу отшельника. Он скупо бросал свои отдельные замечания по тому или иному вопросу, поскольку ему приходилось бывать на собраниях, устраиваемых ссыльными». Эти строки, смягченные и украшенные в одной из позднейших версий (даже «берлога» оказалась почему-то превращена в «лабораторию»), надо понимать в том смысле, что Сталин прекратил личные отношения с большинством ссыльных и избегал их. Не мудрено, если оборвались и его отношения со Свердловым: в монотонных условиях ссылки даже более уживчивые характеры не спасают от ссор. «Моральная атмосфера… – осторожно писал Свердлов водном из писем, успевших попасть в печать, – не особенно благоприятна… Ряд контров (личных конфликтов), возможных лишь в условиях тюрьмы и ссылки, несмотря на всю их мелочность, здорово трепали нервы…» Из-за «контров» Свердлов добился перевода в другой поселок. Поспешили покинуть Курейку и два других большевика: Голощекин и Медведев, которые тоже принадлежат ныне к категории исчезнувших. Желчный, грубый, снедаемый честолюбием Сталин был нелегким соседом.

Биографы явно преувеличивают, когда говорят, что побег на этот раз был физически невозможен; но он несомненно наталкивался на серьезные трудности. Предшествующие побеги Сталина были не побегами в собственном смысле, а просто незаконными отъездами с места высылки. Скрыться из Сольвычегодска, Вологды, даже Нарыма не представляло никакого труда, стоило только решиться потерять «легальность». Другое дело Туруханский край: здесь нужно было совершить нелегкий переезд на оленях или собаках, или летом на лодке, или же тщательно укрывшись под досками трюма, если капитан парохода был дружествен к политическим ссыльным; словом, побег предполагал на этот раз серьезный риск. Что трудности не были, однако, непреодолимы, лучше всего доказывается тем обстоятельством, что из туруханской ссылки успешно бежало в те годы несколько человек. Правда, после того как департамент полиции узнал о плане побега, Свердлов и Сталин были поставлены под особый надзор. Но заполярные «стражники», ленивые и падкие на вино, никому еще не мешали бежать. Туруханские ссыльные пользовались довольно широкой свободой передвижения. «Сталин часто наезжал в село Монастырское, – пишет Швейцер, – куда стекались ссыльные. Он пользовался для этого как нелегальными путями, так и всякими легальными предлогами». Надзор не мог быть очень действительным в безграничных пустынях севера. В течение первого года Сталин, видимо, приглядывался и делал подготовительные шаги не спеша: он был осторожен. Но в июле следующего года разразилась война. К физическим и полицейским трудностям побега присоединялись опасности нелегального существования в условиях военного режима. Именно этот повышенный риск и удержал Сталина от побега, как и многих других.

«На этот раз Сталин, – пишет Швейцер, – решил остаться в ссылке. Там он продолжал работу по национальному вопросу, заканчивал вторую часть своей книги». О разработке Сталиным этой темы упоминает и Шумяцкий. Статью по национальному вопросу Сталин действительно написал в первые месяцы ссылки: мы имеем на этот счет категорическое свидетельство Аллилуева. «В том же (1913 г.), в начале зимы, – пишет он, – я получил второе письмо от Сталина… В конверт была вложена статья по национальному вопросу, которую Сталин просил отправить за границу Ленину». Труд был, очевидно, не очень объемист, если вмещался в конверт письма. Но что сталось с этой статьей? Продолжая в течение всего 1913 г. развивать и уточнять национальную программу, Ленин не мог не наброситься с жадностью на новую работу Сталина. Умолчание о судьбе статьи свидетельствует попросту, что она была признана негодной для печати. Попытка самостоятельно продолжать разработку мыслей, навеянных ему в Кракове, завела, видимо, Сталина на какую-то ложную дорогу, так что Ленин не счел возможным исправить статью. Только этим можно объяснить тот поразительный факт, что в течение дальнейших трех с половиной лет ссылки обиженный Сталин не сделал ни одной попытки выступить в большевистской печати.

В ссылке, как и в тюрьме, большие события кажутся особенно невероятными. По словам Шумяцкого, «вести о войне ошарашили публику, и отдельные лица брали совершенно неверные ноты…» «Оборонческие течения среди ссыльных были сильны, все были дезориентированы», – пишет Гавен. Немудрено: дезориентированы были революционеры и в Петербурге, переименованном ныне в Петроград. «Но так велик был авторитет Сталина среди большевиков, – заявляет Швейцер, – что первое его письмо к ссыльным положило конец сомнениям и отрезвило колеблющихся». Что сталось с этим письмом? Такого рода документы переписывались от руки и ходили по ссыльным колониям во многих экземплярах. Все копии не могли пропасть; те, которые попали в руки полиции, должны были обнаружиться в ее архивах. Если историческое «письмо» Сталина не сохранилось, то только потому, что никогда не было написано. Свидетельство Швейцер представляет, при всей своей шаблонности, трагический человеческий документ. Воспоминания написаны ею в 1937 г., через четверть столетия после событий, в порядке принудительной повинности. Политическая заслуга, которую ее заставили приписать Сталину, принадлежала на самом деле, хотя в более скромных масштабах, ее мужу, неукротимому Спандарьяну, который умер в ссылке в 1916 г. Швейцер, конечно, прекрасно знает, как было дело. Но конвейер фальсификаций работает автоматически.

Ближе к действительности воспоминания Шумяцкого, опубликованные за 13 лет до статьи Швейцер. Руководящую роль в борьбе с патриотами Шумяцкий отводит Спандарьяну. «Одним из первых он занял непримиримую позицию „пораженчества“ и на редких товарищеских заседаниях саркастически клеймил социал-патриотов…» И в более позднем варианте Шумяцкий, характеризуя общую путаницу идей, сохраняет фразу: «Ясно и четко представлял себе дело покойный Спандарьян…» Остальные представляли себе дело, очевидно, менее ясно. Правда, Шумяцкий, никогда не посещавший Курейки, спешит прибавить, что «Сталин, будучи совершенно изолирован в своей берлоге, без всяких колебаний занял сразу пораженческую линию» и что письма Сталина «поддерживали Сурена в его борьбе с противниками». Но убедительность этой вставки, пытающейся закрепить за Сталиным второе место среди «пораженцев», чрезвычайно ослаблена самим Шумяцким. «Только лишь в конце 1914 г. и начале 1915 г., – пишет он далее, – когда Сталину удалось побывать в Монастыре и поддержать Спандарьяна, последний перестал подвергаться нападкам противоположных групп». Выходит, что Сталин открыто занял интернационалистскую позицию лишь после встречи со Спандарьяном, а не в начале войны. Пытаясь замаскировать продолжительное молчание Сталина, а на самом деле лишь ярче подчеркивая его, Шумяцкий в новом издании выбрасывает ссылку на то, что посещение Монастырского Сталиным произошло «лишь в конце 1914 г. и начале 1915». На самом деле поездка приходится на конец февраля 1915 г., когда, благодаря опыту семи месяцев войны, не только колеблющиеся, но и многие активные «патриоты» успели отрезвиться от угара. Иначе дело и не могло, в сущности, обстоять. Руководящие большевики Петербурга, Москвы, провинции встретили тезисы Ленина с недоумением и тревогой. Никто не взял их полностью на свой счет. Не было поэтому ни малейшего основания ждать, что медлительная и консервативная мысль Сталина дойдет самостоятельно до выводов, означавших целый переворот в рабочем движении.

За весь период ссылки стали известны лишь два документа, в которых позиция Сталина в отношении войны нашла свое отражение: это личное письмо его к Ленину и подпись под коллективным заявлением группы большевиков. Личное письмо, написанное 27 февраля из села Монастырского, есть первое и, по-видимому, единственное обращение Сталина к Ленину за время войны. Мы приведем его целиком. «Мой привет вам, дорогой Ильич, горячий, горячий привет. Привет Зиновьеву, привет Надежде Константиновне. Как живете, как здоровье? Я живу, как раньше, хлеб жую, доживаю половину срока. Скучновато, да ничего не поделаешь. А как ваши дела-делишки? У вас-то должно быть веселее… Читал я недавно статьи Кропоткина – старый дурак, совсем из ума выжил. Читал также статейку Плеханова в „Речи“ – старая неисправимая болтунья-баба. Эх-ма. А ликвидаторы с их депутатами-агентами Вольно-Экономического общества? Бить их некому, черт меня дери. Неужели так и останутся они безнаказанными? Обрадуйте нас и сообщите, что в скором времени появится орган, где их будут хлестать по роже, да порядком, да без устали. Если вздумаете написать, пишите по адресу: Туруханский край, Енисейской губернии, село Монастырское, Сурену Спандарьяну. Ваш Коба. Тимофей (Спандарьян) просит передать его кислый привет Геду, Самба и Вандервельду на славных – хе-хе – постах министров».

Для оценки политической позиции Сталина это письмо, явно навеянное беседами со Спандарьяном, дает в сущности немного. Престарелый Кропоткин, теоретик чистой анархии, стал с начала войны неистовым шовинистом. Не лучше выглядел и Плеханов, от которого всячески открещивались даже меньшевики. Вандервельде, Гед и Самба представляли в качестве буржуазных министров слишком доступную мишень. Письмо Сталина не заключает ни малейшего намека на те новые проблемы, которые тогда владели мыслью революционных марксистов. Отношение к пацифизму, лозунги «пораженчества» и «превращения империалистской войны в гражданскую», проблема нового Интернационала стояли тогда в центре бесчисленных дебатов. Идеи Ленина отнюдь не встречали признания. Что могло бы быть естественнее со стороны Сталина, как намекнуть Ленину о своей солидарности с ним, если б эта солидарность была налицо? Если верить Швейцер, именно здесь, в Монастырском, Сталин впервые познакомился с тезисом Ленина. «Трудно передать, – пишет она стилем Берия, – с каким чувством радости, уверенности и торжества Сталин читал тезисы Ленина, которые подтверждали его мысли…» Почему же он ни словом не упомянул о тезисах в письме? Если б он самостоятельно работал над проблемами нового Интернационала, он не мог бы хоть в нескольких словах не поделиться с учителем своими выводами и не поставить ему наиболее острые вопросы. Ничего этого нет. Из идей Ленина Сталин воспринял то, что отвечало его собственному кругозору. Остальное казалось ему сомнительной музыкой будущего, если не заграничной «бурей в стакане». С этими взглядами он вступил затем в Февральскую революцию.

Бедное содержанием письмо из Монастырского со своим наигранным тоном лихости («черт меня побери», «хе-хе» и пр.) раскрывает, однако, больше, чем хотел автор. «Скучновато, да ничего не поделаешь». Так не пишет человек, способный жить напряженной умственной жизнью. «Если вздумаете написать, напишите по адресу…» Так не пишет человек, дорожащий теоретическим обменом мыслей. Письмо несет на себе все ту же тройную печать: хитрости, ограниченности и вульгарности. Систематической переписки с Лениным за четыре года ссылки так и не завязалось, несмотря на то, что Ленин дорожил связью с единомышленниками и умел поддерживать ее. Осенью 1915 г. Ленин запрашивает эмигранта Карпинского: «Большая просьба: узнайте… фамилию „Кобы“ (Иосиф Дж…?? мы забыли). Очень важно!!» Карпинский ответил: «Иосиф Джугашвили». О чем шло дело: о новой ли посылке денег или о письме? Необходимость наводить справку о фамилии показывает, во всяком случае, что постоянной переписки не было.

Другой документ, несущий на себе подпись Сталина, это обращение группы ссыльных в редакцию легального журнала, посвященного страхованию рабочих. «Пусть „Вопросы страхования“ приложат все усилия и старания и к делу идейного страхования рабочего класса нашей страны от глубоко развращающей антипролетарской и в корне противоречащей принципам международности проповеди г.г. Потресовых, Левицких и Плехановых». Это была несомненная манифестация против социал-патриотизма, но опять-таки в пределах тех идей, которые были общи не только большевикам, но и левому крылу меньшевиков. Написанное, судя по стилю, Каменевым письмо датировано 12 марта 1916 г., т. е. относится к тому времени, когда революционное давление успело сильно возрасти, а патриотическое чрезвычайно ослабело.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.