ОПАСНАЯ УВЕРЕННОСТЬ ГОСУДАРЯ
ОПАСНАЯ УВЕРЕННОСТЬ ГОСУДАРЯ
Время, когда взрослели дети, было довольно смутным, жестоким, беспочвенным… Царь лично награждал офицеров, которые усмиряли восстание в Лифляндской губернии. В Женском педагогическом институте снова был поставлен вопрос о преподавании Закона Божьего и русского языка. «Левый фланг» преподавательского состава настаивал на том, чтобы сделать оба предмета необязательными. Константин Константинович просидел на конференции с семи утра до часу дня и сделал всё, чтобы революционизирующий фланг остался в проигрыше. Извлек при этом для себя урок в ведении прений с левыми, которые спекулировали понятиями, умышленно ложно толковали поставленный вопрос. Окрыленный своей победой, Великий князь в эти же дни провел в Мраморном дворце совещание с профессорами, вызвавшимися читать лекции на курсах учителей и учительниц для низшей школы в Павловске. Чтобы успокоиться, отстоял обедню во вновь расписанной и на славу удавшейся церкви Педагогического института. «Глядел и не мог наглядеться. Узоры иконостаса, из-под которых отливает всеми цветами и красная, и синяя, и малиновая, и вишневая, и меловая, и голубая, и зеленая фольга, превосходно исполненные по древним образцам иконы и стенная иконопись — эта строгость стиля, гармония очертаний и красок ласково действует на душу». И это «ласково», промелькнувшее в дневнике, кто знает, возможно, подействовало на его отношение к стихотворениям сына лесничего А. А. Семенова и питомца Александровского училища из крестьян А. Е. Котомкина.
Разрядом изящной словесности решено было помочь Семенову деньгами и книгами. А Котомкин по ходатайству Великого князя был переведен к себе на родину в Лапшевский резервный батальон, чему был несказанно рад.
Общее собрание Академии наук прошло очень организованно и полнолюдно. Впервые на нем присутствовали будущие академики — В. И. Вернадский (минералогия) и М. А. Дьяконов (русская история в юридическом аспекте). Президент смотрел в зал и был горд за Россию: как она богата интеллектуальными талантами! И как они самодостаточны, жизнедеятельны!..
«Что-то не вижу я в этих людях пониженного чувства жизни, — размышлял Константин Константинович. — Почему бы им не поспорить с графом Львом Толстым, уверяющим ныне, что для того, чтобы жить хорошо в этом мире, надо понимать его нереальность, что его внешняя форма есть одна из бесчисленных случайностей… что этот мир сам по себе… не имеет смысла…»
Но что тогда означают интеллект собравшихся здесь людей, их открытия? Неужели они направлены на улучшение того, «что не имеет смысла»?
Вечер был дивным, по теплу — летним. Луна, тени, звезды. Ах, эти звезды — небесные глаза ночей! В этом году родился седьмой сонет из цикла «Сонеты к ночи». Вспомнил, как в апреле бродил ночью в Павловске вокруг дворца. «Пап? на стихотворном посту», — смеялась дочь Татьяна. А у него был готов сонет:
Какой восторг! Какая тишина!
Благоуханно ночи дуновенье;
И тайною истомой усышгенья
Природа сладостно напоена.
Тепло… Сияет кроткая луна…
И, очарованный, в благоговенье
Я весь объят расцветом обновленья,
И надо мною властвует весна.
Апрельской ночи полумрак волшебный
Тебя, мой стих мечтательно-хвалебный,
Из глубины души опять исторг.
Цветущую я созерцаю землю
И, восхищен, весне и ночи внемлю…
Какая тишина! Какой восторг!
(21 апреля 1906)
Утром они с Митей поехали в Петергоф на бензинном моторе, нанятом в Павловске. Ехали полтора часа. И по дороге поругались.
— Говорят, ты затеял читать какие-то подозрительные лекции в военном училище? — спросил брат.
— Ну, затеял не совсем я. У меня побывал бывший ректор Санкт-Петербургского университета профессор истории права Василий Иванович Сергеевич. Он воодушевился моим приглашением прочитать цикл лекций. Мы обговаривали, когда начать курс и насколько можно удлинить каждую лекцию.
— И о чем же эти лекции? — Дмитрий был явно раздражен.
— О законе, о правах монарха, о земельном вопросе и о социалистических учениях. Всего четыре раздела…
— И это в военном училище? Ты с ума сошел! Ты что, не знаешь, какое сейчас время? Вот скажи, почему ты не поехал в Одессу? Там боятся, что тебя, как Сергея, взорвут. А в Варшаве генерал-губернатор Скалон боится тебя встречать и провожать, потому что его травят оппозиционеры!
— Но меня же не травят — это во-первых, а во-вторых — мы каждый раздел построим так, что он будет применим к нашей действительности.
— Ты забыл, что говорил князь Андроников о нашей действительности? Революция идет быстрыми шагами, и династию выгонят вон. Возможно, в августе. Как раз к твоему дню рождения.
Константин захохотал:
— А тебе не кажется, что всё, связанное с князем Андрониковым, весьма сомнительно? Надеюсь, династия доживет до моего пятидесятилетия. Мне-то будет лишь сорок восемь. Митя, ты лучше подумай о том, что молодость уходит. Няня Георгия говорит, что в мой день рождения погода будет холодная. Так и получается: погода плохая, обедня дома и всё запросто. По нынешним временам. А что касается лекций… Сейчас готовим лекции генерала Бородкина в Пажеском корпусе. Речь пойдет о сходстве и различии Французской революции с тем, что происходит у нас в последние два года…
— Ты — рыба, правильно тебя дразнили! Или — не от мира сего! Слава Богу, приехали.
Митя был черным от пыли и злым.
Константин давно привык ко всякого рода прозвищам и характеристикам: рыба, селедка, машина, педант, стоик, оптимист, странный, фантазер, либерал…
«Я все ношу в сердце, — говорил он сам себе, — оттого оно и болит».
Он видел и понимал, что происходит вокруг. И это понимание приводило в ужас, негодование и омерзение, что отразилось в дневниковых записях за 1906 год: «По всей России политические убийства, грабежи с захватом денег на цели революции, взрывы бомб, бесчинства. В Думе процветает та же революция и не слышно ни одного разумного слова».
С самого начала он понимал, что Дума — очаг революции. Это стало очевидно по возмутительному ответу думцев на прекрасную, как он считал, тронную речь Царя, когда думцы потребовали немедленной передачи крестьянам удельных монастырских и казенных земель. После этого Государь не пожелал принять депутацию от Государственной думы.
Константин заметил, что после утреннего кофе с детьми под арками его тянет, как загипнотизированного, к «Новому времени». Прочитав газету, он ходил по террасе в раздражении и унынии. «Положение в России становится все хуже. Г. Дума не только не вносит примирения, но прямо толкает к революции. Гадко и противно читать речи, произносимые в Таврическом дворце: сколько лжи, недобросовестного отношения к своим нравственным обязанностям», — записал он в дневнике. С этими мыслями он шел к Павлу Егоровичу Кеппену, надеялся на его опытность, возраст, хотел получить трезвую оценку происходящего. Павел Егорович ничего хорошего не предвидел, считая, что Дума приведет Россию к еще большему кровопролитию, чем в Москве в 1905 году. По его мнению, восстание будет подавлено войсками и только тогда придет успокоение.
Пока успокоения не было. Забастовали в Петербурге и в его окрестностях пекари. Семья Великого князя получила хлеб из придворной пекарни. В Петербурге провалился Ново-Михайловский мост через Мойку, что взбудоражило население слухами о новых бомбистах (оказалось, причиной явилось неправильное ведение ремонтных работ). Столица жила как на вулкане. Константин раздраженно пишет: «Хороши думские порядки! Грабежи и убийства по всей России продолжаются, грабители и убийцы большей частью благополучно скрываются».
Константин, несмотря на головную боль, пошел в бурю — западный ветер так и ревел — на Стрельнинскую пристань посмотреть на бушующие волны. Было много публики. Но не было прежней приветливости. Кое-кто намеренно даже не кланялся. Он, удрученный, вернулся во дворец и записал в дневнике:
«В обществе много говорят о решительной невозможности правительству, т. е. кабинету Горемыкина,[62] работать с данным составом Г. Думы. Поговаривают о желательности составить новое министерство из умеренных, но более приятных Думе, чем нынешнее министерство.
Люди положительные, монархического направления, жаждут разгона Г. Думы, диктатуры, крутых мер, казней, насилия, террора в ответ на террор. Другие, и я к ним присоединяюсь, полагают, что Думу лучше не трогать и дать ей самой провалиться в общественном мнении. Злоба накипает, когда слышишь и читаешь о действиях мерзавцев вроде Аладьина, Седельникова[63] — представителей крайней левой партии в Думе. Возмутительно, что они считаются неуязвимыми».
* * *
Константин был в пути — ехал в старом, знакомом вагоне Сибирской железной дороги, в котором объезжал с инспекцией кадетские корпуса России с 1900 года, — когда узнал, что 9 июля 1906 года Царь подписал Манифест о роспуске Государственной думы и назначил Петра Аркадьевича Столыпина «первым министром с оставлением в должности министра внутренних дел». Это была радостная весть, и за ужином в Елизаветграде все офицеры ее обсуждали, вместе с тем опасаясь, не вызовет ли роспуск Думы волнений и беспорядков.
В Стрельне, куда Константин вернулся после инспекционной поездки по корпусам в Орле, Киеве, Елизаветграде, Митя рассказал некоторые подробности о закрытии Думы. Распущена она была ввиду добытых правительством сведений, что «в ней составился заговор, имевший целью овладеть всеми банками».[64] Опасались больших беспорядков и потому в Петербург ввели очень много войск. Но общественное спокойствие нарушено не было. «Если правительство заберет в руки твердую власть и не будет бездействовать, революцию удастся подавить», — убежденно и с облегчением говорил Митя.
А Константин думал свое: занялась бы Дума, которую так хорошо благословил в своей речи Ники, образованием и улучшением законов — работала бы до сих пор. Жаль, не было на нее Федора Михайловича Достоевского, знавшего все потаенные углы сознания русского человека. При нем, может быть, постеснялись бы плести пустопорожние речи…
К Константину приехал Преображенский капитан Старицкий. На нем не было лица, голос дрожал. За чайным столом он не мог говорить, нервно дергал за угол салфетку.
Великий князь повел Старицкого в сад.
— Михаил Иванович, что-то случилось?
— Случилось. Преображенский полк был наряжен в Петергоф на смену измайловцам…
— И что же?
— Вдруг в первом батальоне раздались крики: «Не пойдем в Петергоф!», «Велят стрелять — не будем!», «Возвращайте нас на родину!».
— Но в чем основная причина недовольства?
— Глупость какая-то: хотели, чтоб в Петергоф их везли, а не вели.
— И повезли? — Константин не замечал, что уже не шел, а почти бежал, и за ним едва успевал полный Старицкий.
— Нет, дошли благополучно. Разместились в уланских и конно-гренадерских казармах.
— Неприятно, но не волнуйтесь. Люди вашей четвертой роты не замешаны в брожениях. Я поговорю с Сергеем Сергеевичем Озеровым, командующим дивизией.
Великий князь, бывший командир Преображенского полка, переживал шок. Среди преображенцев бунт! Среди самых близких Царю, самых надежных солдат! Кому и чему верить?! В России эпидемия анархии! Он ушел к себе в кабинет, заперся и плакал от горя и стыда. Прав Старицкий: пропал Преображенский, первый в России полк. Жене и детям он ничего не сказал.
Когда все ушли спать, он связался с генерал-майором Озеровым и узнал, что солдаты 1-го батальона собрались 9 июня на митинг, чтобы подготовить петицию с требованиями и подать ее Царю. Их пытались успокоить, но в ответ неслись угрозы и ругательства. Озерову дано было указание к резким насильственным мерам не прибегать, чтобы брожение не перебросилось на другие гвардейские полки.
Озеров всё взял на себя. Он говорил с солдатами без офицеров. Преображенцы передали ему свою петицию (составленную явно не без посторонней помощи), в которой насущные солдатские нужды — не нести полицейскую службу, ввести для отпускников бесплатный проезд по железной дороге, в срок увольнять отслуживших, улучшить питание и т. д. — смешались с политическими требованиями: «ненаказуемость за политические убеждения», «выписывать для читальни передовые газеты и журналы», и уж совсем нелепыми — «отменить принудительное отдание чести нижними чинами при встречах» и «разрешить свободное увольнение со двора» (что, по мнению военных историков, фактически разрушит армию в 1917 году).
Озеров, сам из преображенцев, служивший в полку с юности, терпеливо и долго обсуждал с солдатами каждый пункт, пообещал передать петицию Царю и заверил, что никто наказан не будет. Солдаты подняли его на «ура» и успокоились.
Константину столь наивными показались отдельные требования солдат, что он позволил и себе немного успокоиться: их можно понять, общая обстановка в стране собьет с толку кого угодно.
Тем не менее причины для беспокойства продолжали нарастать. По дороге в Красное Село, куда брат Дмитрий возил его сыновей обедать — Лиза позволила, — он встретил Великого князя Николая Николаевича в коляске, а следом шли полки лейб-гвардии Уланский, лейб-гвардии Гренадерский и лейб-гвардии Стрелковый. Оказалось, что им предстояло «усмирять преображенцев» в Петергофе.
Константин недоумевал — обещания Озерова преображенцам вполне были выполнимы, — пока не узнал дальнейшего стремительного развития событий. Один из солдат 1-го батальона передал копию петиции в большевистскую газету, где на другой день она появилась на первой странице со всеми подробностями случившегося и тут же была перепечатана другими газетами того же толка. Весть о мятеже преображенцев вызвала в столице панику, и начался скандал.
Первый батальон лейб-гвардии Преображенского полка лишили прав гвардии и переименовали в Особый пехотный. Сначала Царь имел намерение расформировать батальон, не желая наказывать преображенцев, но уступил настойчивости генералов, убеждавших, что этого не следует делать: если солдаты заражены преступными идеями, то их опасно переводить в другие воинские части. Решено было сослать батальон в полном составе в село Медведь Новгородской губернии и провести судебное расследование.
Как-то ночью в палаточный лагерь, где прежде располагался 1-й батальон, пришел неизвестный человек и стал спрашивать унтер-офицера 3-й роты батальона. Дневальный впустил его в одну из палаток и позвал солдат, которые тут же схватили незнакомца и обыскали. Нашли прокламации, список солдат различных гвардейских полков и записку за подписью члена Думы А. Ф. Аладьина. Вторую записку пришедший съел. Судя по всему, этот человек не знал, что 1-й батальон, обезоруженный, под конвоем сослан в село Медведь на судебное следствие.
«Какое горе! Какой срам!» — записывал в дневник Константин и удивлялся, что за обедом в приморском доме Царя не было сказано ни одного слова о событиях в Преображенском полку. Словно Ники перестал считать себя преображенцем!
Однако Царь открыто показал свое недовольство полком. Константину запретил ездить к преображенцам на церковный парад. Сам не надел Преображенский мундир. После отбоя, на последнем маневре, когда благодарил полки за службу, мимо преображенцев проехал молча. Отменены были даже поздравления Государю и букет Царице от провинившегося полка.
И опять Константин Константинович, как и в истории с Ходынкой, не мог смирить своих «еретических» мыслей. Он считал, что Государь ведет себя как барышня, которая уверена, что в нее все влюблены. Откуда такая уверенность, что солдатский народ так его любит и понимает тонкости государевой обиды? Солдатский народ знает одно: провинился — наказан. А пересаливать, добивать — значит будить в человеке зверя.
Константин давно замечал в Николае эту опасную уверенность во всеобщей любви русского народа к Царю.
* * *
В селе Медведь в октябре наконец закончился суд над нижними чинами 1-го батальона преображенцев. Дело, как считал К. Р., решили раздуть, чтобы оправдать уже принятые меры. Прокурор сначала обвинял солдат в «неповиновении», а потом вдруг перескочил к обвинению в «явном восстании». Пятерых приговорили к каторге («А Совет рабочих депутатов приговорили всего лишь к лишению прав и ссылке на поселение. Каково соответствие!» — возмущенно говорил Константин Мите, не зная еще, что все эти события впрямую коснутся его), свыше 150 человек были отправлены на два года в дисциплинарный батальон, командующий дивизией генерал-майор Озеров был уволен, а «государев» батальон — расформирован.
Капитан Соловьев, офицер Киевского военного училища, раненный во время Русско-японской войны, поместил в «Новом времени» свою статью «Слово правды». Он досконально описал события в Преображенском полку и суд в селе Медведь, в продолжение которого не пропустил ни одного заседания. По его мнению, обозначилась истинная суть событий. Солдаты невиновны в государственном преступлении. Ничего политического в этом деле не было. Прокурор действовал под давлением гвардейского начальства и в обычном дисциплинарном проступке (горох не хотели есть и честь отдавать…) усмотрел едва ли не восстание 1905 года. Так говорилось в статье капитана Соловьева.
Великий князь Николай Николаевич, назначенный с июня 1905 года главнокомандующим войсками гвардии Санкт-петербургского военного округа и председателем Совета государственной обороны, был вне себя. Он навел справки, кто этот капитан Соловьев и откуда, и обнаружил его в Главном управлении Константина Константиновича.
«Все поблажки и либерализм исходят от Константина!» — заявил он Царю, а от военного министра потребовал предать Соловьева суду или исключить из службы.
Всю ночь Константина Константиновича мучила мысль: написать Ники письмо или не писать, или выслать ему статью Соловьева и просить о смягчении наказания преображенцам…
Утром он чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Зашел очень постаревший генерал Павел Егорович Кеппен.
— Я колеблюсь и малодушно не могу ни на что решиться, — признался ему Константин, рассказав о своих ночных терзаниях.
Павел Егорович, вглядевшись в красивое лицо Великого князя, положил сухую, в старческих пятнах руку ему на плечо и впервые назвал по имени:
— Ничего, Костя. Ничего…
Не доведется Великому князю прочесть воспоминания последнего коменданта Императорского Зимнего дворца генерал-майора Владимира Николаевича Воейкова (ближе стоявшего к событиям), где он свидетельствует, что мощная революционная пропаганда в ходе революции 1905 года «была направлена на те гвардейские части, в которых Его Величество, будучи Наследником, нес строевую службу, а именно на лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Гусарский Его Величества и на 1-ю батарею гвардейской конной артиллерии». Возможно, о многом К. Р., знай это, судил бы по-иному.
Жуткий 1906 год заканчивался. Его события словно поглотили многое из того, что имело вид, вкус, звук, запах, очарование, чем можно было пленяться: купание с сыновьями в Царской Славянке, письма красавицы-дочери, рождение Верочки, парки Стрельны и Павловска, молитвы перед усыпальницей отца, разговоры по душам с ослепшей матерью, день рождения Иоанчика, чтение прекрасных стихов, цветы от Дагмары…
Он рассеянно подошел к окну и вдруг увидел всю павловскую окрестность в полном зимнем уборе. За сутки высыпало много мягкого и, казалось, теплого, уютного снега, облепившего деревья, кусты. Они стояли в папахах, кепках, картузах, шляпах. А в начале аллеи стоял кто-то, похожий на него самого, в немецком мундире Прусского полка, шефом которого Константина назначил германский Император. Когда-то он снялся в этом мундире, а фотографию подарил няне Ваве, написав на ней: «Твой питомец в виде супостата».
Хорошо вспоминать такие милые вещи, хорошо представлять бесшумную езду на полозьях по застланной белым чистой земле…
Падай, падай снег пушистый,
Расстилайся пеленой.
Падай, легкий, падай, чистый,
Землю зябнущую крой…
И беззвучной, и бесцветной,
И безжизненной порой
Дай природе безответной
Мир, и отдых, и покой;
Чтоб забыться ей, зимою
Усыпленной до весны,
Чтобы грезились тобою
Ей навеянные сны;
Чтоб копилася в ней сила
На иное бытие,
И с весною воскресилась
Тайна творчества ее.
(«Снег», 1906–1907)
Легкие строки стихотворения будут любить младшие дети, а Татьяна станет подбирать к ним мелодию и наигрывать отцу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.