ИОАНН, ГАВРИИЛ, ТАТЬЯНА, КОНСТАНТИН, ОЛЕГ, ИГОРЬ, ГЕОРГИЙ, ВЕРА

ИОАНН, ГАВРИИЛ, ТАТЬЯНА, КОНСТАНТИН, ОЛЕГ, ИГОРЬ, ГЕОРГИЙ, ВЕРА

Ни один ребенок не доставался Великой княгине Елизавете Маврикиевне так тяжело, как Вера, которая появлялась на свет неохотно. Люди, распознающие человеческую судьбу по приметам, сказали бы: «Знает младенец, что его ждет». Но Верочку с первой минуты ждала радость. Константин Константинович благодарно целовал жену, прибежали все пять братьев новорожденной. Их поздравили с сестрой и отпустили в Царское Село к Их Величествам сообщить о семейной радости. Императрица Александра Федоровна приняла мальчиков в своей любимой лиловой гостиной, где в горшках стояли кусты душистой сирени, и передала Елизавете Маврикиевне огромный букет из чудесных роз. В Тверской губернии нашли кормилицу Аннушку и помощницу няне по имени Мари. Эта Мари говорила по-русски и по-немецки, была православной.

Крестить Верочку с радостью согласилась Государыня. Государь Николай Александрович определил число — 25 апреля 1906 года, во вторник, с полным церемониалом, как крестили всех братьев.

Однако через два дня после намеченных крестин, то есть 27 апреля, должна была заявить о себе другая новорожденная — Первая Государственная дума в России. Событию решено было предать всевозможную пышность. Сама Императрица сочиняла церемониал: Николаю II предстояло взойти по ступеням трона в Георгиевском зале и сказать тронную речь. Обсуждалось, быть Государю на открытии Думы в короне или порфире. Ее Величество в составлении церемониала не хотела подражать западным образцам. Предлагала всё согласовать с русскими обычаями. Но многие сомневались, что немецкой принцессе эти обычаи достаточно хорошо известны. Да и как их связать с парламентом? — недоумевали недоверчивые и сомневающиеся в новом для России деле. Царская семья в свою очередь волновалась по поводу статей Основных законов, касающихся Императорской фамилии: их следовало оградить от посягательств Думы.

«О, какое томление духа и сколько опасений за будущее возбуждает эта Дума! Не будет ли она терять время в пустозвонной болтовне крайнего направления, пренебрегая делом… Если бы Дума занялась вопросами благоустройства крестьянства и нуждами просвещения — можно было бы надеяться, что она будет делать дело…» — размышлял Великий князь в дневнике 21 апреля, чувствуя помимо прочего, что под напором лавины событий крестины дочери не состоятся в назначенный день. И как в воду глядел. Сначала ему намекнули — слава Богу, близкие люди, — что крестины следует обставить как можно скромнее и проще, ибо в такое тревожное время крестины, устроенные по торжественному церемониалу за два дня до «полного грозной неизвестности» открытия Государственной думы, могут вызвать нарекания общественности. Константин Константинович разгневался: «Лично я не согласен с этим, полагая, что своим правом можно и должно пользоваться везде и всегда и что если верноподданные, конечно, не усмотрят в торжественности крестин ничего неуместного, то для врагов престола совершенно безразлично, пышно или бедно обставлены крестины в доме одного из членов Императорской фамилии; враждебно настроенным все равно ничем не угодить».

И Константин Константинович принялся размышлять, из какой части набрать почетный караул. Остановился на эскадроне Кавалерийского училища.

Однако 25 апреля крестины все же не состоялись. А 27-го в десять утра Елизавета Маврикиевна проводила из Павловска в Петербург мужа, пятерых сыновей и старшую дочь Татьяну на открытие Думы. Отпуская их, очень тревожилась, как-то всё сойдет. С осени 1905 года в стране не прекращались беспорядки. Но, слава Богу, в Павловске всё было тихо. И няня Атя (Анна Александровна Беляева) утверждала, что у Константина Константиновича даже среди рабочих есть авторитет. Но вот теперь из Москвы дошли слухи о покушении на генерала Дубасова. Его ординарец, граф Кановницын, и сам террорист, переодетый лейтенантом флота, убиты бомбой, Дубасов ранен в ноги. Никак не обретет покоя Россия…

Крестины Веры состоялись только 30 апреля, в воскресенье, в три часа дня. Справили их самым скромным образом — без церемониала, почетного караула, салюта. Одеты все были просто: кто в сюртуке, кто в кителе. Глядя на камердинера, поправлявшего упавшую гирлянду цветов, и на всё это скромное празднество, Константин вспомнил вдруг, как няня Атя в теплом сумраке детской, словно сказку, рассказывала детям о крестинах Гаврилушки. «Все было торжественно, — говорила Атя. — Приехали Государь Александр Александрович и Государыня. Государь сам стоял у купели, а маленького князя, покрытого золотым покрывалом, отороченным горностаем, несли на парчовой подушке. Рядом шли два ассистента — флигель-адъютант и шталмейстер двора Великого князя Константина Николаевича, вашего дедушки. В зале, по которому проходило шествие, стоял почетный караул от Государевой роты лейб-гвардии Измайловского полка. После погружения в купель на Их Высочество, — здесь Атя восхищенно вздыхала, — надели серебряное платье со шлейфом и кружевами, серебряный чепчик с голубыми лентами. Государю подали кружевную подушку с маленьким князем на ней. Певчие в церкви все время пели вполголоса, чтобы не испугать малыша. Но за молебном после крестин они грянули во все легкие „Тебе Бога хвалим“ Бортнянского. Так было положено».

Так было положено крестить всех детей Его Императорского Высочества Великого князя Константина Константиновича. Так крестили Иоанна, Гавриила, Татьяну, Константина, Олега, Игоря, Георгия. Что-то было помпезным, что-то смешным. Константин Константинович вспомнил, улыбаясь, стишок, сочиненный кем-то из домашних по поводу крещения сына: «Все те же лица, те же рыла, а на подушке — князь Гаврила». Тогда обиделась лишь графиня Комаровская. Очень некрасивая, она приняла на свой счет слова «те же рыла». «Важно другое, — думалось Константину Константиновичу, — важно, чтобы в стране были надежность и покой, а в душе радость и уверенность в будущей жизни маленького существа». Сам он, несмотря на то, что дети рождались один за другим, всегда очень волновался. Бежал к себе в комнату, надевал свежую сорочку, белый китель, чтобы быть готовым к торжественному мгновению, когда малыша по русскому обычаю завернут в отцовскую сорочку, снятую накануне вечером перед тем, как ложиться спать, и дадут отцу на руки.

Волнение было неосознанным — за здоровье жены и ребенка, как и от понимания того, что воспитание детей — всегда пробный камень для взрослого человека, впрочем, и для всего человечества, которое во все времена не очень-то справлялось с этой проблемой. У него пятеро сыновей, дочери. Как укрепить семейный уклад, в котором бы отец и мать, бабушка и дедушка, дети — все реализовались, каждый в своей роли, и были семьей, а не собранием отдельных людей?

Он долго беседовал с отцом Иоанном Янышевым, по мнению которого ранняя бессознательная жизнь ребенка оказывает влияние на всю последующую жизнь человека. И счастлив тот, кто окружен нежною и тихою обстановкой любви, попечительством и лаской. Вот почему в семье Константиновичей расставались с нянями, которым не хватало ласки, даже если они были в остальном трудолюбивы и исполнительны.

«Ребеночка я сегодня видел только сонного… Маленький начинает обращать внимание на разные предметы, — записывал К. Р. 14 сентября 1886 года. — Калинушкин приходил печку топить; мальчик смотрел в его сторону и прислушивался к шуму. Калинушкин сказал ему: „Ваше Высочество! Приходите, помогайте мне печку топить!“ — Этот Калинушкин прелестный человек — в нем я не ошибся, мое чутье меня не обмануло. Он понятлив, ловок, услужлив и всегда весел. Все его любят. Не я один замечал, что в лице у него есть что-то детски-добродушное. Я люблю его как родного, а он очень привязан к моему первенцу. — Счастлив мой маленький, все-то его любят, он окружен нежными, ласковыми заботами. На детской так хорошо!»

Захотелось еще раз прочитать и написать эти щемящие строки молодого отца о своем ребенке. Словно волшебная детская сказка, давняя и уютная…

Возможно, собственное детство, проведенное в большей мере на детской половине с нянями и воспитателями, когда свидания с матерью и отцом были лишь частью этикета: «Поздоровайтесь с маменькой», «протяните ручку папеньке», — дало понять Константину Константиновичу, что узнать своих детей чисто умозрительным путем невозможно. Только любовь да еще общая жизнь с ними — ибо педагогическая интуиция может работать лишь в «общем поле» семьи — рождают взаимопонимание. В ином случае ребенок привыкает обходиться без любви, и тогда у него нет других смыслов, кроме своеволия, обособленности и эгоизма. А вот ласковое движение отца, который для удобства подставил ему под ноги скамеечку, вспомнится Великому князю Гавриилу Константиновичу и перед смертью. И он напишет: «Я чувствую, как мне не хватает отца и сейчас, а временами так хотелось бы пойти к нему и поговорить». Но пойти уже было некуда и не к кому: старая Россия — затонувший материк, отец — забытый ею поэт…

А тогда — зимой в Мраморном дворце, летом в Павловске или Стрельне — в восемь утра отец звал детей к себе, чтобы поцеловать, поговорить с ними. Высокий, со светлой бородкой, с серыми романовскими глазами и очень красивыми руками в кольцах, в обычной серой тужурке, он сидел за маленьким столиком и пил кофе. Он терпеливо выслушивал детей, а потом сам провожал их на детскую половину, устроенную и украшенную в русском стиле. Здесь все комнаты носили русские названия: гуляльня, мыльня… Константин Константинович не мог терпеть, когда в русскую речь вставляли иностранные слова (хотя хорошо знал несколько языков). «С каких пор русский язык в подпорках нуждается», — говорил он сердито. Он желал, чтобы у детей первым языком был русский. Потому и няни, и воспитатели в семье были русские. (В то же время и в том же Петербурге, на улице Морской рос мальчик по фамилии Набоков с чрезвычайно «английским уклоном» — от детской игрушки до повседневного языка.)

Детская избирательная память сохранила образ Владимирской Божией Матери, висящий в большой комнате и украшенный полотенцем с цветами и кружевами. И еще красный неизменный халатик матушки, красивые чашечки ее кофейного сервиза, ее нежные слова и поцелуи.

На вечернюю молитву к детям приходили все вместе — отец, мать и дядя, Великий князь Дмитрий Константинович. Он служил в Конной гвардии, всегда возился с лошадьми, и дети его боготворили. Сыновья становились на колени перед киотом с образами и читали молитвы, очень серьезно и ответственно. Константин Константинович имел свои представления о христианской педагогике. Он считал, что христианство ставит каждого человека, ведомого Богом по жизни, в положение чада. Православие, в отличие от «взрослого», более рационального западного христианства, сохраняет детскость, семейную связь, духовническое наставничество. И в соответствии с этим верующий человек воспитывает, вразумляет своего ребенка и «хранит» его чувством любви.

Сколько ласковых слов, адресованных детям, сохранили записки Константина Константиновича! Он любил, когда дети приезжали к нему в военный лагерь, и испытывал гордость и радость. Он называл счастьем появление на свет «маленького, родного, беспомощного существа — дочки». Заболевал тяжело сын Гаврилушка — он в своей крестовой молился и плакал горькими слезами, просил Господа помочь ему безропотно покориться его воле и признать в ней благо. Родился Олег — и он, «как всегда во время крещения детей, глубоко растроган и проникнут глубоким умилением». Великий князь отметит в дневнике за 1899 год: «Олег говел в первый раз в 7 лет, он приступил к таинству покаяния вполне сознательно. Весь в слезах, он приходил к нам и просил прощения. Чтобы мы не думали, что слезы от капризов, малыш объяснял, что плачет от грехов. Что за прелесть мальчик!»

Дети обычно приходили к отцу в сад к утреннему завтраку с воспитателями. Так было принято. Но Константину Константиновичу, человеку очень занятому, имевшему мало свободного времени, хотелось побыть с детьми без посторонних. Одна из воспитательниц воспротивилась нарушению заведенных правил. Пришлось вести с ней неприятный разговор, извиняться, объяснять, что все же он, отец, имеет право иногда видеться с детьми «один на один». В нем слишком сильно было притяжение детства, он интуитивно прозревал великую тайну прихода в мир новой души и благоговел перед ней, возможно, ревниво оберегал ее.

Впрочем, к пожеланию Великого князя в доме вскоре привыкли. И его веселые «посиделки» с детьми в саду, под арками, куда слетались голуби и воробьи, устраивая шумный, прожорливый, пернатый хоровод, домашним даже нравились.

Константин Константинович был крайне избирателен в том, что полезно детям, особенно если речь шла о понятиях духовного свойства — религии, трудолюбии, патриотизме, чести. Он был строг и не признавал всех этих «не могу», «не хочу». Требовал аккуратности, самостоятельности. Конечно, не помышлял о примере Америки, строившей свое благополучие исключительно на труде, когда иным «трудягам» было только семь лет. Но и не хотел, чтобы детство и ранняя юность его детей стали иждивенчеством, а их положение князей казалось им самоочевидным преимуществом, независимо от стараний ума и рук.

«Следует ли потакать мальчишкам в их желании попасть на военный парад? — размышлял он. — Для меня это — работа, я командир полка. Но у детей ведь захватило дыхание, когда они во время прогулки на Дворцовой площади увидели взвод Конной гвардии в парадной форме. Я это видел и сделаю то, на что мальчишки не смеют надеяться».

Он взял их с собой. Не только для того, чтобы дети, захлебываясь словами, рассказывали потом о лихих конногвардейцах в белых мундирах, золотых касках с золотым орлом, об украшенных медалями вахмистрах у полковых штандартов, о трубачах и главное — о том, как блеснули в воздухе палаши и трубачи заиграли полковой марш, но и для того, чтобы узнали и запомнили, что Конная гвардия — родной их дому полк. В нем с детства числились дед, отец, два его брата — августейшие Константиновичи. Именно в те дни Иоанчик решил, что будет конногвардейцем. И стал им, прослужив в полку до самой революции. Три поколения Константиновичей стояли на одном и том же месте во время этих парадов. Так сыновья Константина Романова узнавали, что традициями называются лучшие нравственные правила и убеждения, воспринятые от предшественников, хранимые современниками и передаваемые преемникам.

Отец брал двух старших сыновей и в Москву, на высочайшее событие в России — коронацию Царя. Константин Константинович должен был там быть по своему положению Его Императорского Высочества Великого князя. На всю жизнь запомнили мальчики увиденное. Отец сразу по приезде повез их в часовню Иверской Божией Матери приложиться к чудотворной иконе. Когда они проезжали через Спасские ворота, он объяснил, почему на этом святом месте все снимают шапки. Показал, как, готовясь к чину коронации, красавцы-гренадеры переносили царские регалии из Оружейной палаты в Кремлевский дворец, несли корону, скипетр, державу, шли герольды в золотых костюмах и дворцовые гренадеры. Потом, уже в день коронации, с Красного крыльца они видели склоненные головы в коронах. Это были Николай II и Александра Федоровна. Государь и государыня три раза на три стороны поклонились народу. И что с того, что мальчишкам-князьям в матросских костюмчиках пришлось протиснуться к перилам балкона и сидеть на ноге Великого князя Николая Николаевича. Не худшее место для желающих всё посмотреть на таком празднике…

Вечером под расцвеченным иллюминацией небом их повезли в Кремль, окруженный стеною и башнями, с его святыми соборами — Успенским, Архангельским, Благовещенским… И навсегда им запомнилась Первопрестольная — вечная соперница и соратница строгого Петербурга — как символ мощи необъятной России.

А для отца не было лучшего места на земле, чем то, где росли его дети, — России. «С какой радостью перекрестился на мосту через речку, отделяющую Россию от Пруссии. Весело было поздороваться с первым русским солдатом пограничной службы. Дул ветер, шел снег. Жена и дети ждали меня дома, на подъезде, все здоровы. Давно уже я не испытывал такой светлой радости при возвращении домой. Маленький Олег сидел у кормилицы на руках, на детской, в чепчике и платье», — вспоминал Константин Константинович одно из своих возвращений домой.

Интересно сопоставить детство Константиновичей с детством Великого князя Александра Михайловича и его братьев. По сложившимся традициям требования в воспитании Великих князей формально были одинаковы. И все же каждая семья привносила в общую великокняжескую педагогику нечто свое. Вот что вспоминает Александр Михайлович: «До пятнадцатилетнего возраста мое воспитание было подобно прохождению строевой службы в полку. Мои братья — Николай, Михаил, Сергей и Георгий — и я жили как в казармах. Спали на узких железных кроватях с тончайшими матрацами, положенными на деревянные доски. Нас будили в шесть утра… Кто рискнул бы поспать еще пять минут, наказывался строжайшим образом. Мы читали молитвы, стоя в ряд на коленях пред иконами… Наш утренний завтрак состоял из чая, хлеба и масла. Все остальное было строго запрещено. Из-за малейшей ошибки в немецком слове нас лишали сладкого. Завтраки и обеды, столь приятные в жизни каждой семьи, не вносили разнообразия в строгую рутину нашего воспитания. В глазах наших родителей и воспитателей мы были здоровыми, нормальными детьми, но… Мы страдали душой от одиночества… Нам не с кем было поговорить… Одна мысль о том, чтобы явиться к отцу и утруждать его неопределенными разговорами без специальной цели, казалась просто безумием. Мать наша со своей стороны направляла все усилия к тому, чтобы уничтожить в нас малейшее внешнее проявление чувства нежности». А вот один из дней 1906 года в описании Великого князя Константина Константиновича:

«Хорошо выспался. В свободные минуты сочиняю новое стихотворение. Умывшись и одевшись, выхожу в кабинет, молюсь Богу на коленях в углу около письменного стола перед иконами, у которых всегда теплится лампадка… и читаю Апостол и Евангелие дня. Потом кормлю рябиной снегирей и иду к младшим детям. Георгий взял меня за руку, просясь к моему кофе. Беру его. В маленькой столовой он усаживается не на стул рядом, а непременно мне на колени, стучит ложечкой по яйцу, чтобы разбить скорлупу, накладывает мне сахару в чашку, наливает в него кофе и сливок и мешает ложечкой. На его долю тоже приходится скромное угощение. Говорит он мало, а если говорит, то все шепотом, это со мной и с детьми. У себя же на детской болтает громко… В 10 часу прибежали остальные дети. Олег — именинник, но, тем не менее, у всех были уроки. Дал Олегу подарки; купил ему сам накануне полочку красного дерева с акварельным видом Крыма. Перед завтраком молебен в церкви. Завтрак в зале Войны. Днем гулял сперва с Татианой, потом с ней и сестрой Олей… Пили кофе у Вавы.

Зашли к двум младшим детям. Георгий опять взял меня за руку и попросился ко мне. Я при нем разулся у себя, он взял сапоги и хотел отнести их Мише (камердинер), но, не найдя его, отдал курьеру, привезшему из Петербурга бумаги из Главного Управления… Маленький пояснил, что Миши нет, а был солдат.

Ужин в семейном кругу с детьми. Остаток вечера за фортепиано и письменным столом».

В этой дневниковой записи речь идет прежде всего о младших детях. Но были ведь и старшие. И отцу предстояло свое время распределить на каждого, вместе с тем думая о единении семьи. Понимая, что к детям подходить с позиций прагматики — неблагодарная и бесполезная затея, Константин Константинович детство оставлял привилегией не только младших, но и старших детей. Он совершал со всеми пятью мальчиками длинные пешие прогулки, ходил купаться, ездил на велосипедах. С женой они устраивали в тронном зале угощение шоколадом. Делалось это в честь рождения Верочки, но присутствовали и старшие князья, и младшие, и еще 90 детей служащих великокняжеского двора. У дверей ковровой комнаты не раз стояли младшие дети, волнуясь за старших, которые сдавали экзамены. И радовались заслуженным двенадцати баллам, которые получали экзаменующиеся. А отец напоминал и тем и другим, что 30 лет назад в этой же комнате его «экзаменовали из гардемарин в офицеры». И ощущение надежности, смысла жизни, одни осознанно, другие интуитивно, но испытывали все.

Праздники, особенно новогодние, всем возвращали детскость. И отцу Константину Константиновичу, и матери Елизавете Маврикиевне, и любимому дяде Дмитрию Константиновичу, на шее которого в самом прямом смысле радостно висели по очереди все восемь детей, и любимой тете, Королеве эллинов Ольге Константиновне, если она приезжала из Греции в Россию погостить. Великий князь писал всем поздравления с праздником. Смотрел, как Олег заканчивает свой подарок Государю — деревянный столик, на полках которого был нарисован акварелью Вещий Олег по Васнецову. Потом Иоанчик, Гаврилушка, Татьяна, Костя, Игорь с отцом ходили по лавкам за последними покупками. Заходили и в аптекарский магазин, и в колониальный Соколова, и в немецкую булочную. Однажды у Соколова купили забавную бонбоньерку с потайной пружиной. Ее отдали стрелкам в карауле, с тем чтобы леденцы достались тому, кто догадается, как открыть бонбоньерку.

В четыре часа в кабинете Константина Константиновича зажигали для Верочки крохотную елку. И она, открыв ротик, круглыми глазами смотрела на огоньки. В это же время начиналась всенощная. После службы все собирались в неярко освещенной комнате Павла I, младшие дети держали шест с рождественской звездой, и все славили Христа, повернувшись к его образу. Константин Константинович звонил в колокольчик, раскрывались двери, и все бежали в зал, где сияла огнями до самого потолка пышная елка. Вместо сосулек на ней висели стекляшки, вместо снега — пышная вата, и вся она была обвита золотым и серебряным дождем, под которым блестели орехи. На столах лежали подарки.

Если кто-то из детей болел, все равно — старший или младший, для него зажигали елку отдельно, пели молитвы, и по звону колокольчика больной выходил из своего «затвора» и получал подарок. Потом все сидели за праздничным столом, а в раскрытую дверь сверкала и сияла елка. «И батюшка, и матушка, и старшие братишки, и младшие сестренки, с десяточек племянников и столько же племянниц, кузины и кузены составили в тот день счастливый семейный хоровод», — поется в старинной смешной песенке, между прочим, о самой большой ценности — о родственной любви, естественном, невыдуманном чуде.

Всех сыновей Константин Константинович определял в кадетские корпуса, делал это по старшинству корпусов. Иоанна отдал в Первый Николаевского кавалерийского училища, Гавриила — в Первый Московский, Константина — в Нижегородский, Олега — в основанный августейшим дедом Полоцкий, Игоря — в Петровско-Полтавский и Георгия — в Орловский.

Каждому выдавал приказ, подписанный им самим как главным начальником военно-учебных заведений России. Ребята были счастливы носить военную форму, и их не огорчали сурового полотна гимнастерки, шинели солдатского покроя и простые сапоги с короткими, грубой кожи голенищами. Отец требовал, чтобы пуговицы на мундирах и сапоги чистились до блеска. Кадету положено было это делать самому — князьям исключение не делалось.

Итак, все были определены в кадетские корпуса и жизнь каждого будет связана с армией. Хотели ли этого сами дети? Нет, они знали, что так положено Великим князьям. Великий князь не мог быть ни пожарным, ни машинистом, ни актером… Выбор его карьеры ограничен: он лежал между кавалерией, которой командовал Великий князь Николай Николаевич Старший; артиллерией, которая была в ведении Великого князя Михаила Николаевича, и военным флотом, во главе которого стоял Великий князь Константин Николаевич. Однажды десятилетний Великий князь Георгий из царской линии Михайловичей при гостях сказал, что хотел бы быть художником-портретистом. Установилось зловещее молчание. Немедленно последовало наказание: камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым мороженым мимо его детского прибора.

У Константиновичей тоже возникла подобная проблема. И ее вполне можно было бы считать ветхозаветной, если бы она не существовала и до сегодняшнего дня — «проблема отцов и детей». Юношеский мятеж, искания — всё было налицо.

В семье Константиновичей мать и отец не жили обособленно от детей, в эмоциональной и душевной изоляции. Они реально сопереживали детям, и в этом их беспокойстве за детскую душу уже заложен был выход из любого положения, когда многое оказывалось разрешимым.

Олег, окончивший Полоцкий кадетский корпус, мечтал поступить в Императорский Александровский лицей и получить высшее образование. В семье это желание вызвало серьезные разногласия: лицей — гражданское заведение. Ни один член Императорского Дома не носил гражданского мундира. Олег же не интересовался военной службой, его привлекали музыка, литература, к тому же он был одарен: сочинял стихи, повести, рассказы. Константин Константинович едет к Императору, ведет долгий разговор и с трудом, но получает разрешение на поступление сына в гражданское учебное заведение.

Следующим новшеством в этой семье было желание Кости и Игоря учиться в Пажеском корпусе в специальных классах, хотя не принято было, чтобы члены Императорской фамилии становились пажами. Не полагалось Великим князьям Романовым и быть «приходящими» учащимися в учебных заведениях. Сам Константин Константинович, его родные братья, Великие князья Кирилл Владимирович, Александр и Алексей Михайловичи числились в Морском училище, Андрей Владимирович и Сергей Михайлович — в Артиллерийском училище, но все они учились дома. «Выговорив» разрешение Косте учиться в Пажеском корпусе, Константин Константинович не смог получить разрешения на посещение сыном училища. Костя учился дома. Но Игорь взбунтовался по-настоящему и все же стал «приходящим» пажом, был на «ты» с товарищами и на совершенно равном с ними положении. Его — остроумного, легкого и веселого — очень любили в училище, впрочем, как и везде. Как не вспомнить здесь деда Константина Николаевича, говорившего: «Константиновичи всегда в чем-нибудь да первые!»

Чем старше становились сыновья и дочери, тем глубже Константин Константинович понимал, какая серьезная вещь — постоянно ощущать себя родителем и наставником и какое это оказывает влияние на весь ход жизни. И собственной. И детей. И семьи в целом. Родительская любовь — особый дар. Тот из детей, кто равнодушно воспримет этот дар, потом и сам не научится любить.

Константин Константинович всматривался в детей. Пролетело незаметно 20 лет со дня рождения старшего сына Иоанна. «Милый юноша, совсем еще мальчик, благочестивый, любящий, вежливый, скромный, немного разиня, не обладающий даром слова, не сообразительный, но вовсе не глупый и бесконечно добрый, — так пишет отец о сыне. — Мы подарили ему с женой наши портреты. Пригласили всех, имеющих отношение к Иоанчику… Всем нашим маленьким обществом отправились в лес… дамы в экипажах, а мы все и Татиана — на велосипедах. В лесу пили чай и шоколад». Иоанн был очень религиозен. Любил духовную музыку и руководил церковным хором, который будет участвовать в постановке драмы отца «Царь Иудейский». Младшие братья, подшучивая над ним, предрекали ему, что его сын родится с кадилом в руке. Они даже заказали маленькое кадило и, как только младенец родился, его вложили ему в ручку. Так Иоанчик увидел впервые своего сына… с кадилом в руке. Он сначала был обескуражен, а потом долго смеялся своим, знакомым всем, звонким смехом.

Отец видел, что Гавриил — второй сын — увлекается всем военным, мечтает о подвигах, о курсах Академии Генерального штаба.

Но, наверное, оттого, что двух старших сыновей они с женой держали в излишней строгости, мальчики выросли стеснительными, неуверенными в себе. Для них, уже юнкеров, поездка в Царское Село без провожатого была целым событием. За час до выезда они чувствовали себя не в своей тарелке.

Гаврилушка должен был выйти в Конно-гренадерский полк, но по совету отца вышел в лейб-гвардии Гусарский полк Его Величества. Во-первых, желание отца для него было законом; во-вторых, полк стоял ближе к дому. Отец поздно понял, что старшим детям будет трудно в самостоятельной жизни. И правда, с Гаврилушкой, например, всякий раз что-нибудь да случалось. То он неправильно наденет кушак, и главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич, поставив его перед зеркалом, саморучно перетянет кушак. То, облачившись в красный доломан, золотую амуницию и Андреевскую ленту для встречи с эскадронным командиром, стукнется головой о притолоку избы. Он всегда молчал, боялся сделать лишнее движение, ничего не пил на больших обедах офицеров — стеснялся. Когда его пригласили в Манеж на парад к завтраку Царя, он сказал, что должен идти на занятия с солдатами. Потом, конечно, ему объяснят, что Царю не отказывают, даже если ты Великий князь. Но, что касается занятий с солдатами в учебной команде и уроков с воспитанниками школы солдатских детей, здесь он всегда был лучше всех. И многие даже не понимали, зачем Великому князю так усердствовать. Он усердствовал всегда на военной службе — в ночных разъездах, в пробегах на 80 верст, в обязанностях на биваках. Он не жаловался, когда винтовка до крови набивала ему спину или соседи в строю сжимали его с двух сторон так, что он едва держался в седле и терпел ужасную боль в ногах. Но он научился и винтовку пригонять как следует, и ездить в строю.

Вполне заслуженными были подарки старшим сыновьям в день производства их в офицеры. Иоанчик получил палаш деда, Великого князя Константина Николаевича, Гаврилушка — дедову саблю с датой на ее клинке Венгерской кампании, за участие в которой дед получил Георгиевский крест.

Младших мальчиков Константин Константинович воспитывал иначе. Несущийся поток жизни, усложнившиеся общественные условия требовали от князей большего знания жизни, ее понимания, большей свободы в личном поведении. И, конечно, Костя, Олег, Игорь, потом Георгий были самостоятельнее, энергичнее, раскованнее. Они умели определиться в своих желаниях и настоять на них.

Как и старшие братья, они были высокого роста, с красивыми романовскими глазами, отличались большим шармом. Олег обещал стать поэтом, Игорь был живой, веселый, остроумный, готовый уговорить на любую шалость даже Государя Николая Александровича, Георгий — впечатлителен, меланхоличен. Он тяжело переживал революционные события в России и говорил, что хочет умереть.

Но эти слова произносились значительно позже. А тогда вся дружная семья Константиновичей путешествовала по Волге для осмотра русских древностей. Впереди были Углич, Романов-Борисоглебск, Ярославль, Ростов Великий, Кострома, Нижний Новгород, Владимир, Суздаль, Москва. Предстояло плыть пароходом, ехать поездом и на лошадях. Константин Константинович сидел в каюте, с палубы доносились музыка и смех его детей. А он записывал в дневник: «Получил письмо от Татианы… длинное, обстоятельное, содержательное, остроумное. Очень развилась славная девочка… Татиана вернулась из-за границы счастливая и довольная. Ей было там хорошо, но она узнала тоску по родине».

Судил ли отец строго детей, хвалил ли — любовь его к ним была безмерна…

В Великом князе всё было эстетично, но скромно, его выдержке все удивлялись. Как говорила дочь Татьяна, он вообще был стоик. Никогда не сердился, всегда спокоен. Не торопился, не волновался, совсем не походил на других людей. Дети любили слушать, как он играл Шопена, и восхищались его дивным туше. Знали, что отец болезненно переживает появившееся отчуждение между русскими людьми, носившими военный мундир и гражданский сюртук. Носящих погоны окрестили «тупой военщиной», штатских звали «шпаками». А он любил гармонию во всем, напоминал, каких замечательных людей вырастила эта самая «военщина»: Сумарокова, основавшего при Первом кадетском корпусе Императорский театр, поэта-гусара Лермонтова, поэта Дениса Давыдова, «льва» русской литературы Толстого. А преображенец Мусоргский, моряк Римский-Корсаков, герой Турецкой кампании Гаршин! (Со временем этот список пополнится именами поэтов, георгиевских кавалеров — самого Великого князя и Николая Гумилёва.)

Приемная отца для семьи приобрела определенные удивительные очертания: здесь можно было встретить члена правительства и волостного писаря, академика и сельского учителя, гимназистку и сбежавшего из корпуса кадета. Дети дорожили именем отца — оно было известно всей России. Даже в оппозиционной престолу среде. Во время железнодорожной забастовки 1905 года забастовочный комитет рабочих дал инструкцию пропускать состав Константина Константиновича без задержек. Такое исключение было сделано для единственного Романова.

Лучшее из опыта собственной семьи он перенес на огромную семью детей, подростков, юношей — кадет и юнкеров. Кадетские корпуса были такими учреждениями, в которых Русское государство пыталось дать молодому поколению цельное, целостное, интегральное воспитание. В первую очередь христианское и духовное, во вторую — интеллектуальное и патриотическое. Само слово «кадет» происходило от латинского «капителлум», что значит «маленький капитан». Этим маленьким «капитанам» предстояло стать достойными гражданами России. Он брал за основу воспитания, как и в собственной семье, чувство любви и всячески старался смягчить суровые методы военной педагогики тех лет.

Сохранилась деталь его пребывания в Псковском кадетском корпусе. Собрались все учащиеся на «прибивку знамени». На столе, крытом красным сукном, лежало знамя. Вице-фельдфебель Ушаков, безусый, светловолосый — его Великий князь со времени своей службы помнил маленьким, беленьким мальчиком — держал древко. В него, начиная с Его Императорского Высочества, все кадеты вбили по гвоздику. Через час состоялся парад с передачей знамени.

Великий князь, как уже говорилось, добился возвращения кадетским корпусам знамен, «сданных в архив», и распорядился выносить их на парадах как символ воинской доблести.

В самое ближайшее время воинскую доблесть предстояло проявить его собственным детям и воспитанникам военных учебных заведений. По сути, тоже детям, недаром Константина Константиновича называли «отцом всех российских кадет».

Вернемся к крестинам маленькой Верочки. Они прошли не так, как хотелось отцу. Он смирился с этим, но был расстроен. Возможно, Константин Константинович чувствовал, что наступает время потрясений, разрыва семейных и человеческих связей, время политического авантюризма, воинственного и жестокого. Сам же он всегда благоговел перед природной связью «отцов и детей», когда ощутим трепет желания «выйти за рамки себя» ради другого. Поступая так, К. Р. дал России умных, добрых, честных и храбрых молодых людей. Но России «окаянных дней» они не понадобятся.

* * *

Князья Иоанн (1886–1918), Константин (1891–1918), Игорь (1894–1918) будут сброшены живыми в шахту под Алапаевском 18 июля 1918 года.

Князь Гавриил (1887–1955) умрет в эмиграции в Париже.

Княгиня Татьяна (1890–1979) примет постриг под именем игуменьи Тамары и скончается в Иерусалиме.

Князь Олег (1892–1914) геройски погибнет на фронтах Первой мировой войны и будет похоронен в родной земле.

Князь Георгий (1903–1938) умрет в эмиграции в Нью-Йорке.

Княжна Вера (1906–2001) скончается в эмиграции в доме при Толстовском фонде в штате Нью-Йорк.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.