Глава четырнадцатая «КРАСНЫЙ КАФТАН»

Глава четырнадцатая

«КРАСНЫЙ КАФТАН»

Командующий прибыл в армию 22 мая[1309]. Военные действия весны — начала лета развивались успешно, они были перенесены в Молдавию и Валахию, где русские войска одержали победу на реке Серет, после чего наступило временное затишье. В эти дни к Потемкину из Петербурга пришло известие о смешении А. М. Дмитриева-Мамонова с поста фаворита, повлекшее за собой серьезную перестановку политических сил при дворе.

«Краски не важные»

С годами появление рядом с пожилой государыней молодых красавцев-фаворитов выглядело все непристойнее. В памфлетной литературе, выпускавшейся главным образом во Франции, со вкусом повествовалось о разнузданных оргиях «Северной Кибелы». Пробовали перо и отечественные авторы. В рассказе «Седина в бороду, бес в ребро» Н. И. Новиков представил читателям женщину, «которую морщины и седые волоса достаточно обезобразили, но искушением беса ей все казалось, будто она в 18 лет. Наряды, румяны и белилы занимали всю ее голову, она не думала о должностях своих… ей беспрепятственно мечталось, будто молодые мужчины ею пленяются». Частная жизнь императрицы превращалась в публичный скандал, на котором можно было заработать и деньги, и репутацию бойкого публициста.

Между тем в 1789 году Екатерина пережила сильное личное потрясение. Ее вновь оставил возлюбленный. Стоило ли удивляться? Начав с неудач в юности, вряд ли можно надеяться побороть судьбу на склоне лет.

Горько оплаканного Ланского сменил Александр Петрович Ермолов, племянник близкого друга Потемкина В. И. Левашова. Новый «случайный» вельможа получил от покровителя прозвище «Белый негр» за чересчур курчавые волосы и слегка приплюснутый нос[1310].

Связь Екатерины с Ермоловым не была ни прочной, ни особенно сердечной. Она походила на брак по расчету — императрица преследовала цель развеяться и отвлечься от пережитого. При первом же неудовольствии светлейшего князя Ермоловым пожертвовали без особого сожаления. Молодой человек совершил традиционный для большинства своих предшественников промах. Он решил, будто его влияния на Екатерину достаточно, чтобы избавиться от Потемкина и играть собственную политическую роль. Ермолов сделал несколько ложных шагов. Во-первых, сблизился с партией Воронцова — Завадовского; во-вторых, не без их подсказки передал Екатерине, втайне от Потемкина, письмо хана Шагин-Гирея из Калуги. Бывший владыка Крыма жаловался на то, что светлейший якобы утаивает суммы, предназначенные на его содержание[1311]. Императрица отнеслась к делу без благосклонности, на которую рассчитывал Ермолов. В 1786 году он получил бессрочный отпуск и почти всю оставшуюся жизнь провел за границей.

Вскоре Екатерина обратила внимание на нового кандидата, Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, дальнего родственника и адъютанта Потемкина. 20 июля императрица, Григорий Александрович и очередной «случайный» вельможа втроем пили чай. Мамонов подарил своему покровителю золотой чайник с надписью: «Более соединены по сердцу, чем по крови»[1312]. Мир в маленькой семье Екатерины был восстановлен.

Современники, обычно не расположенные к любимцам Северной Минервы, о Мамонове отзывались в целом доброжелательно. Александр Матвеевич был скромен, хорошо воспитан и очень образован. Он принадлежал к древнему дворянскому роду, ведшему свое происхождение еще от Рюрика. Среди его предков были киевские, а затем смоленские князья, от одного из которых — Дмитрия Александровича — и отходила ветвь Дмитриевых, уже на службе у московских государей получившая прозвание Мамоновых[1313]. Мамоновы обладали крепкими корнями в Москве. Отец фаворита Матвей Васильевич с 1763 года был вице-президентом Вотчинной коллегии, располагавшейся в старой столице. Затем он недолгое время занимал пост наместника Смоленской губернии, но после возвышения сына вновь вернулся в Первопрестольную, чтобы стать уже президентом Вотчинной коллегии. Одновременно его назначили директором Межевой канцелярии, ведавшей вопросами дворянского землевладения — должность в Москве, куда часто съезжалось все русское дворянство, очень заметная.

Придворный анекдот гласил, что когда князь показал императрице портрет Александра Матвеевича, она заметила: «Рисунок хорош, но краски не важные». Действительно, молодой Мамонов был утончен до рафинированности, и в его образе преобладали больше мягкие, акварельные тона, а не густые сочные мазки, свойственные таким натурам, как Орловы и сам Потемкин. На Екатерину смотрело лицо нового поколения русской аристократии, духовно уже близкого эпохе сентиментализма. Мамонов живо напомнил императрице когда-то оставленного ею Станислава Понятовского. Те же образованность, застенчивость, даже апатичность… Интересна характеристика, данная Александру Матвеевичу секретарем саксонского посольства Гельбигом. Обычно раздражительный и резкий, дипломат, говоря о Мамонове, изменил тон. По его словам, новый фаворит «был очень умен, проницателен и обладал такими познаниями… в некоторых научных отраслях, особенно же во французской и итальянской литературах, что его можно было назвать ученым; он понимал несколько живых языков, а на французском говорил и писал в совершенстве»[1314].

Заметив прекрасный слог фаворита, Екатерина привлекла его к ведению переписки с иностранными корреспондентами. Сама она писала по-французски небезупречно, иногда употребляя тяжеловесные немецкие обороты. По собственному выражению императрицы, ей нужна была «хорошая прачка, чтоб стирать написанное». Такой прачкой для Екатерины и стал Дмитриев-Мамонов, серьезно редактировавший ее стиль. Александр Матвеевич и сам писал пьесы, некоторые из них были поставлены в Эрмитажном театре, хорошо рисовал, делал удачные карикатуры мелом, над которыми от души смеялось маленькое придворное общество на камерных собраниях у императрицы. Среди его архива, разобранного уже в первой четверти XIX века дочерью графа, был обнаружен искусно вырезанный силуэт Екатерины.

Обладая врожденным вкусом, Мамонов любил носить красное, гармонировавшее с его черными глазами. Поэтому Екатерина, а за ней и весь двор прозвали нового фаворита «Красный кафтан». В одном из писем барону Гримму императрица писала: «Красный кафтан облекает существо, имеющее прекрасное сердце вместе с большим запасом честности. Ум за четверых, веселость неистощимая, много оригинальности в понимании вещей… Мы скрываем, как преступление, наклонность к поэзии; музыку любим страстно… Словом, мы столько же надежны, сколько ловки, сильны и блестящи».

Протеже Потемкина, Мамонов принадлежал к его партии. Часто отсутствуя в столице, князь нуждался в преданном человеке возле императрицы. Первые годы фавора Александр Матвеевич оправдывал надежды покровителя. Однако близилось время, когда молодой человек, почувствовав степень своего влияния на Екатерину, захотел бы играть первую роль. И тогда конфликт был неизбежен. Так случилось с Зоричем, Корсаковым, Ермоловым. Такая же участь ждала и Мамонова.

Дубровицы

В 1787 году Александр Матвеевич попытался показать покровителю, как много он значит для императрицы. На обратной дороге из Крыма в июне 1787 года Екатерина посетила Москву и перед въездом в город остановилась передохнуть в имении светлейшего князя Дубровицы. Стояла изматывающая жара, дорожная пыль висела в воздухе плотной завесой. Даже лошади, казалось, задыхались, что же говорить о всадниках? Москва была уже недалеко, но свита императрицы стенала, умоляя о привале. Когда 23 июня, ближе к обеду, на горизонте замаячили величественные очертания Дубровиц — подмосковного имения Потемкина, — радостные возгласы невольно вырвались даже из уст самых выносливых спутников Екатерины. Вскоре тенистые липовые аллеи приняли под свою сень вереницу дорожных карет. Дышать стало легче, ветерок с реки Пахры доносил свежесть и прохладу.

Через несколько минут перед измученными путниками открылся вид бело-желтого усадебного дворца, ярко выступавшего на фоне изумрудной зелени парка. Сам хозяин остался на юге. Но его дом был готов принять царскую свиту. У ворот маленький оркестр играл приятную музыку. Издалека слышался перезвон тарелок, спешно расставляемых на столах, в воздухе витали тонкие ароматы изысканных блюд. Князь, зная, что императрица непременно посетит по дороге его усадьбу, за несколько месяцев отправил управляющему подробнейшие инструкции о том, как следует принять государыню и ее гостей. Григорию Александровичу хотелось, чтобы после долгой дороги его пожилая и далеко не блиставшая здоровьем подруга почувствовала себя как дома.

Дубровицы действительно были земным раем и очень понравились Екатерине. Но еще больше они понравились Дмитриеву-Мамонову. Изнеженного красавца, серого от усталости, почти вынесли из кареты; в тиши и прохладе мраморных сеней он пришел в себя, но так и не оправился от увиденного. Великолепное имение с обширным французским парком, усадебным дворцом во вкусе елизаветинского времени и поражавшей своей необычной архитектурой позднего барокко Знаменской церковью пленили воображение 29-летнего вельможи.

По общему мнению, у Мамонова имелся один, но очень весомый недостаток — жадность. После отъезда из Дубровиц Александр Матвеевич принялся слезно умолять императрицу купить для него подмосковное имение Потемкина. Екатерина попала в трудное положение, она знала, как Григорий Александрович любит Дубровицы. Село было приобретено им в 1781 году у князя С. А. Голицына, оно располагалось на старых боярских землях и было застроено с размахом. Хотя сам светлейший там не жил, но денег на приведение в порядок запущенного прежними владельцами имения не жалел[1315]. Особая любовная забота князя о Дубровицах объяснялась тем, что он думал под старость, подобно другим русским отставным вельможам, перебраться в Москву и именно здесь доживать век. Уход Дубровиц из его рук стал для Потемкина первым, еще очень отдаленным знаком того, что судьба не отпустит ему ни времени, ни места для покоя.

Между тем Екатерина считала Дубровицы просто одним из многочисленных имений светлейшего, которые он нередко продавал в казну для уплаты долгов, а затем вновь получал от императрицы в подарок. Поэтому ничего дурного в покупке Дубровиц Екатерина не нашла. Ей приятно было угодить фавориту. Она знала, что Мамонов скучает в ее обществе и иногда даже не скрывает этого. Новый подарок должен был обрадовать его и вызвать хотя бы чувство благодарности. Уже через два дня после посещения Дубровиц, 25 июня, императрица отправила из Коломенского светлейшему князю письмо о своем намерении купить у него имение. «Есть ли вы намерены продавать, то покупщик я верной, а имя в купчую внесем Александра Матвеевича»[1316], — рассуждала она.

Идея Потемкину не понравилась. Он не хотел продавать Дубровицы, но и прямо сказать об этом императрице не мог: Екатерина столько раз выручала его деньгами, сделала так много бесценных подарков, что отказать в пустяковой просьбе значило обидеть ее. Князь велел Гарновскому затягивать дело. Он надеялся, что за военными хлопотами продажа как-нибудь замотается. Не тут-то было. Мамонов штурмовал государыню, словно неприступную крепость.

Светлейший тянул с присылкой купчей, потом документы приходили не в порядке, из них были вычеркнуты имена лучших крепостных мастеров с семьями, которых Потемкин хотел оставить за собой. Мамонов дулся и был неласков, из-за чего Екатерина пребывала в крайнем раздражении на Григория Александровича. Даже такой удар, как начало войны, не смог отвлечь фаворита от повисшей в воздухе сделки.

Обострение политической обстановки усилило придворную роль Мамонова, императрица делилась с ним многими секретными сведениями. Это льстило честолюбию фаворита, но даже возбуждение крупной политической игры не затмевало в его глазах тихих радостей стяжательства. «Александру Матвеевичу приятно чтение реляций, но еще приятнее дела дубровицкие», — не без сарказма замечал Гарновский. «Александр Матвеевич крайне любит собственные свои дела, — с раздражением продолжал управляющий в другом письме. — Прочтя бумаги о несчастий, с флотом случившемся, тотчас спросил меня: „Не пишет ли к вам Василий Степанович (Попов, начальник канцелярии Потемкина. — О. Е.) о бумагах Дубровицких?“»[1317]. Занятой и измученный Потемкин наконец сдался. В сентябре 1787 года сделка была завершена.

Однако в декабре, когда готовился план очаковской кампании, мысль о Дубровицах снова больно задела Потемкина. Для осады крепости, а тем более ее штурма, нужны были специальные военные снаряды: фашины, чтобы засыпать рвы, лестницы, чтобы лезть на стены, — причем все это в огромном количестве. В безлесной степи трудно было найти даже прутик, недаром в мирные годы строительство зданий в Крыму велось из тесаного камня, а времянки сооружали из саманника — тростника, обмазанного глиной. Князь начал доставку дерева из своих огромных имений в Польше, где он владел целой областью Смелой. Но в случае ухудшения отношений польское правительство могло пресечь вывоз древесины. И тут встал вопрос о лесе, который располагался по соседству с Дубровицами и все еще принадлежал Потемкину. Мамонов хотел заполучить и его. Можно себе представить, какими словами князь проклинал жадность своего протеже. Но раздражать императрицу не захотел. Пришлось продать и лес[1318]. Находившийся в Москве отец фаворита сам следил за всеми мелочами сделки и проявлял при этом редкую скаредность. Московскому и дубровицкому управляющим Потемкина (а люди это были оборотистые) не удалось вывезти из имения даже фарфорового сервиза и серебряных ложек. Что же говорить о лесе? Мамонов явно находился в силе. Он все еще поддерживал при дворе партию светлейшего князя, но заставлял за это дорого платить. Кто бы мог подумать, что великолепный подмосковный дворец понадобится Александру Матвеевичу уже вскоре.

Начиная с середины 1787 года Гарновский писал, что «паренек скучает». Фаворит сравнивал свое житье с золотой клеткой. В 1796 году Державин написал стихотворение «Птичка»:

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит малютка вместо свисту,

А ей твердят: пой, птичка, пой.

Эти строки как нельзя лучше подходят для характеристики душевного состояния Александра Матвеевича. Уже после разрыва Екатерина говорила статс-секретарю А. В. Храповицкому: «Он от всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть… Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту, и все легко давалось, а теперь мешается в речах, все ему скучно, и все грудь болит»[1319].

Мамонов отличался болезненной мнительностью, ему казалось, что все осуждают его за связь с Екатериной. Со временем он старался реже появляться на людях, запирался в своих комнатах, никого не хотел видеть. Граф А. Ф. Ланжерон писал в мемуарах: «Некоторые из фаворитов умели облагородить свое унизительное положение: Потемкин, сделавшись чуть не императором, Завадовский — пользой, которую приносил в администрации; Мамонов — испытываемым и не скрываемым стыдом»[1320].

Но была и другая причина хандры фаворита. Во дворце Мамонов обратил внимание на молодую фрейлину императрицы Дарью Федоровну Щербатову, дочь генерал-поручика Ф. Ф. Щербатова. По иронии судьбы, ее ко двору устроил тоже Потемкин, несколько лет назад хлопотавший за дочь погибшего во время первой Русско-турецкой войны сослуживца. Запретное чувство оказалось для обоих настолько притягательным, что влюбленные начали украдкой встречаться в доме общих друзей Рибопьеров. Риск только разжигал слабый огонек взаимной склонности, и вскоре желание быть рядом с любимой, как тогда казалось Мамонову, женщиной стало для фаворита наваждением. Он тайком посылал ей фрукты с императорского стола, совершал тысячи опасных поступков, которые могли выдать обоих с головой. Так продолжалось около полутора лет.

Мамонов надеялся, что со временем императрица сама оставит его, и тогда он сможет жениться. Его деловые качества, а также большая осведомленность в самых секретных вопросах тогдашней политики позволяли ему питать иллюзию, что и после отставки с поста фаворита он останется на службе. Но судьба распорядилась иначе. Во время пребывания Потемкина в Петербурге в 1789 году его возмутило почти пренебрежительное обращение Мамонова с императрицей. Покорный в вопросе о Дубровицах, здесь князь был задет за живое. Он довольно резко поставил фаворита на место, а Екатерине посоветовал «плюнуть на него»[1321]. Но Александр Матвеевич был еще очень дорог императрице, и она не решилась последовать дружескому совету. Однако объясниться было необходимо.

В донесении 21 июня Гарновский рассказывал, как стремительно развивались события. После отъезда князя императрица старалась всячески развлечь и расположить к себе Александра Матвеевича, чья холодность и даже грубость мучили ее около года. Поняв, наконец, что она не в силах развеять скуку фаворита, Екатерина написала ему грустное письмо, где предложила оставить ее и жениться. В ответ Мамонов сознался, что уже давно любит фрейлину Щербатову и она отвечает ему взаимностью. Больнее измены Екатерину оскорбил тот факт, что Мамонов все это время лгал и притворялся, вместо того чтобы честно признаться ей. Она простила несчастных влюбленных, считая, что они и без того уже наказаны необходимостью скрывать свое чувство.

«Государыня была у него более четырех часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками», — доносил управляющий. На следующий день состоялся сговор молодых. «Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слушать без слез»[1322].

1 июля состоялось венчание в придворной церкви, Екатерина по обычаю сама убирала голову невесты бриллиантами. Ее руки дрожали, и она нечаянно уколола девушку золотой иголкой, невеста вскрикнула. Праздник был тихим, в кругу «малого числа приглашенных особ», как писал Гарновский. В качестве свадебного подарка молодые получили 3 тысячи душ и 100 тысяч рублей на обзаведение[1323].

21 июня императрица направила Потемкину письмо обо всем случившемся. Из некоторых прежних замечаний князя она сделала вывод, что Григорий Александрович знал о романе фаворита со Щербатовой. «Если зимою тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось, и давно он уже женат был, — упрекала корреспондента Екатерина. — Я ничей тиран никогда не была и принуждения ненавижу. Возможно ли, чтобы Вы меня до такой степени не знали, и что из Вашей головы исчезло великодушие моего характера, и Вы считали бы меня дрянною эгоисткой? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду»[1324].

Потемкин действительно был осведомлен, благодаря донесениям Гарновского, об интригах различных группировок вокруг романа фаворита с княжной Щербатовой. Но, видя привязанность императрицы к Александру Матвеевичу, он посчитал себя не вправе настаивать на смене «случайного». «Мне жаль было тебя, кормилица, видеть, — объяснял князь свое двусмысленное поведение, — а паче несносна была его грубость»[1325]. Щадя чувства Екатерины, Потемкин лишь осторожно намекнул ей, что Мамонов не стоит ее слез. «Но я виновата, — говорила императрица Храповицкому, — я сама его перед князем оправдать старалась»[1326].

Мамонов вместе с молодой женой покинул Петербург. «Он не может быть счастлив, — сказала Екатерина статс-секретарю, — разница ходить с кем в саду и видеться на четверть часа или жить вместе»[1327]. В этих словах слышится не только ревность, но и глубокая печаль пожилой женщины, прекрасно разбиравшейся в человеческих душах.

Особенно удивило императрицу, что Мамонов надеялся остаться с супругой в Петербурге и продолжать вести дела. Его поступки ничуть не напоминали поведение счастливого человека. Уезжая, он, по словам Гарновского, обещал еще вернуться и «всеми править». Граф мешался в речах и даже изводил оставленную им Екатерину вспышками неожиданной ревности. Неудивительно поэтому, что многие при дворе заговорили о том, что Мамонов повредился в рассудке. «Если б тебе рассказать все, что было и происходило через две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел»[1328], — писала государыня Потемкину после отъезда бывшего фаворита 6 июля. Те же слухи приходили и из Москвы, куда отправились молодые.

«Он не может быть счастлив»

Уже в XIX веке история фаворита, отказавшегося от высокого положения ради любви к юной прелестной девушке, обросла романтическими подробностями. Известный автор популярных сочинений на историческую тему поляк Валишевский, живший в Париже и писавший на французском языке, весьма живо передал этот эпизод из жизни Екатерины. Молодой тщеславный красавец несколько лет разыгрывал перед «влюбленной старухой» спектакль. Но, по мнению Валишевского, в данном случае читатели имели дело «с человеком, у которого низменные инстинкты еще не вполне взяли верх над чувствами высшего порядка. Только цена позора была слишком высока… Но наступил день, когда этот человек, сделавший любовь унизительным орудием своего честолюбия и богатства, пожертвовал тем и другим также ради любви»[1329].

Прекрасный сюжет в духе немецкого романтизма: здесь и нравственное падение обаятельного, но нестойкого героя, и возрождение души под очищающим воздействием любви, и нежная благородная девушка, чье возвышенное чувство помогает герою подняться. Именно такую пьесу под названием «Фаворит» и создала в 1830 году немецкая писательница Бирх Пфейфер. Единственное представление имело громадный успех, театр ломился, зрители рыдали в зале. Правда, после этого русский посол в Берлине добился запрещения спектакля. К сильному неудовольствию растроганной публики.

Но дело в том, что жизнь — самый талантливый писатель, и реальность всегда глубже и сложнее любой, пусть даже самой удачной инсценировки. Прежде всего, не было «влюбленной старухи», комичной в своем самообольщении. Да, Екатерина в 1789 году была уже очень немолода и далеко не так хороша, как пару десятилетий назад. Но она это прекрасно осознавала. Сохранился любопытный анекдот: императрица с одной из пожилых подруг сидела в парке на скамейке, а мимо прошла компания офицеров, не заметив мирно беседовавших дам. Подруга хотела возмутиться тем, что молодые люди даже не отсалютовали государыне. Но Екатерина остановила ее: «Полно, лет 30 назад они бы так не сделали». Одной из обаятельных черт в характере Северной Минервы было ее умение посмеяться над собой, а такие люди нелегко обольщаются.

Но Екатерина знала себе цену. И имела на это право даже в пожилом возрасте. В 1787 году, как раз в то время, когда императрица путешествовала по Крыму в сопровождении 29-летнего Мамонова, юная графиня Вера Николаевна Апраксина, племянница К. Г. Разумовского, написала, как пушкинская Татьяна, письмо Петру Васильевичу Завадовскому, которого часто видела в доме своего дяди. Храбрая девушка встретилась с предметом страсти и сама первая призналась ему в любви, прося жениться на ней. Завадовский был обескуражен. Сентиментальный и сострадательный, он не посмеялся над Верой и ответил, что может стать ее мужем, но полюбить будет не в силах: его сердце навсегда отдано другой женщине. Фавор Завадовского окончился 10 лет назад, а он так и не избавился от тоски. Вера решила, что ее чувство оживит душу любимого человека, но ошиблась, их брак оказался несчастливым: Завадовский говорил правду — кроме Екатерины, ему никто не был нужен[1330].

В это время императрица встречалась в Киеве с представителями польского дворянства, среди которых был Феликс Щенсный-Потоцкий, один из богатейших магнатов, входивший в старошляхетскую оппозицию. Императрице необходимо было расколоть ряды противников Станислава Августа, она обласкала графа Феликса, вела с ним долгие беседы у себя на корабле и возлагала на него почетную ответственность за спасение Польши. Щенсный-Потоцкий был очарован ею. Много лет спустя он рассказывал об этой встрече: «Что за женщина! Боже мой! Что за женщина. Она осыпала дарами своих любимцев, а я бы отдал половину своего состояния, чтоб быть ее любимцем!» Екатерине в это время исполнилось 58 лет, Щенсному-Потоцкому было едва за тридцать. Этот случай должен разочаровать тех, кто полагает, что пожилую императрицу любили только за власть и богатство, которые она могла дать. Обаяние, исходившее от нее, было сильнее возраста и любых предубеждений.

А кроме того, не было актера, который, согласно Валишевскому, «сделал любовь унизительным орудием своего честолюбия». Как много о людях могут рассказать портреты! При взгляде на изображение Дарьи Щербатовой кисти Рокотова не оставляет чувство, что ее лицо кого-то напоминает. Тот же удлиненный, нерусский овал, тяжелый волевой подбородок, похожая складка упрямых тонких губ… Пожилая императрица и молоденькая фрейлина внешне принадлежали к одному типу женщин. В этом состояла грустная тайна Александра Матвеевича. Он тоже любил Екатерину. Но она была уже слишком стара для него. И, когда Мамонов решил оставить пострадавший от времени оригинал, он выбрал не новую картину, а неудачную копию.

За обветшавшим фасадом Екатерины хранились несметные духовные богатства, а что могла дать умному и одаренному Александру Матвеевичу его юная избранница? Мамонов обманулся, за похожей внешностью не было похожей души. Но разве вина Дарьи Федоровны, что она оказалась обыкновенной женщиной? Легкомысленное желание молоденькой фрейлины хоть в чем-то взять верх над госпожой обернулось для нее несчастьем всей жизни. Любимый муж не любил ее.

Дворец в Дубровицах уже в первой четверти XIX века осматривал А. Я. Булгаков. По его словам, весь дом был увешан портретами Екатерины. Культ императрицы являлся заметной чертой русского дворянского быта второй половины XVIII — начала XIX века, однако в усадьбе Мамонова он принял поистине болезненные размеры. Изображения Екатерины находились в каждой комнате, среди них были и маленькие рисунки, сделанные рукой самого Александра Матвеевича[1331]. Как не похоже такое поведение на образ действий человека, вырвавшегося наконец из душивших и унижавших его объятий «влюбленной старухи»! Если бы дело действительно обстояло так, то бывший фаворит постарался бы поскорее избавиться от всего, что напоминало ему о прежней жизни.

Промучившись около года в подмосковной глуши, Александр Матвеевич не выдержал. «Случай, коим я по молодости лет и по тогдашнему моему легкомыслию удален… стал от Вашего величества, беспрестанно терзает мою душу, — писал он Екатерине из Дубровиц. — …Возможно ли, чтобы я нашел случай доказать всем… ту привязанность к особе Вашей, которая, верьте мне, с моею только жизнью кончится».

Императрица ответила на письмо бывшего фаворита. Но обстоятельства ее жизни изменились. Возле нее был уже другой — Платон Зубов. Екатерина справилась о том, как поживают домашние Мамонова, мягко показав тем самым, что просьба Александра Матвеевича теперь, после свадьбы, бессмысленна. «Сколь я к ней ни привязан, — писал Мамонов о семье, — а оставить ее огорчением не почту»[1332]. Это была горькая правда.

«Смиренный человек»

Письмо императрицы 21 июня с рассказом о переменах при дворе повез на юг Николай Иванович Салтыков. Посредник между корреспондентами был избран не случайно, именно его протеже, молодой конногвардейский офицер Платон Александрович Зубов, занял место Мамонова.

Н. И. Салтыков, ставший в отсутствие Потемкина вице-президентом Военной коллегии и сохранивший за собой должность воспитателя великих князей Александра и Константина, вел при дворе сложную игру. Он умело лавировал между Петербургом и Гатчиной, внешне согласовывая интересы императрицы и наследника. Его взгляды на внутреннюю политику отличались крайней реакционностью: преследование подозрительных личностей и организаций, перлюстрация частной переписки, поощрение доносительства — вот меры, которые Салтыков предлагал противопоставить распространявшейся по Европе «французской заразе»[1333]. Как человек он тоже не отличался душевной привлекательностью. Этот сухонький набожный старичок с вкрадчивыми манерами «почитался… умным и проницательным, то есть весьма твердо знал придворную науку», но «о делах государственных» ни разу не подал императрице «мнения противного». «Свойства был нетвердого и ненадежного: случайным раболепствовал, а упавших чуждался»[1334]. Так характеризует Салтыкова молодой статс-секретарь Екатерины Адриан Грибовский, близко работавший с Зубовым в годы фавора последнего.

Приезд Салтыкова с письмом Екатерины и просьба передать через него ответ сразу показали Потемкину, как близко к императрице встал покровитель нового «случайного». Сама же государыня, желая лучше познакомить Григория Александровича с новым любимцем, запечатывала свои послания к князю в письма Зубова, как когда-то заключала их в импровизированные конверты из писем Мамонова. Послания императрицы к светлейшему князю Гарновский стал получать из рук нового фаворита. При первом же знакомстве с Платоном Александровичем управляющий почувствовал, что Зубов, несмотря на отменную почтительность, очень неоткровенен[1335].

Заверения Салтыкова в личной преданности не произвели на Потемкина должного впечатления, он с настороженностью отнесся к главе возвышающейся группировки. В то же время Григорий Александрович жалел императрицу и досадовал на нее за неуместную скорость в замене фаворита. Ему не хотелось отвлекаться от военных дел на придворные интриги. «Матушка, всемилостивейшая государыня, — писал он 5 июля, — всего нужнее Ваш покой, а как он мне всего дороже, то я Вам всегда говорил не гоняться… Я у Вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю, но пакостники мои неусыпны в злодействах, будут покушаться. Матушка родная, избавьте меня от досад. Опричь спокойствия, нужно мне иметь свободную голову»[1336].

Это письмо показывает, что с самого начала нового фавора Потемкин не испытывал иллюзий относительно Салтыкова и его сторонников. «Злодеи твои, конечно, у меня успеха иметь не могут, но, друг мой, не будь без причины столь подозрителен и стань выше мелочных подозрений»[1337], — отвечала императрица 14 июля. О настроении государыни и ее окружения в эти дни Гарновский свидетельствовал: «Все до сих пор при воспоминании имени его светлости неведомо чего трусят и беспрестанно внушают Зубову иметь к его светлости достодолжное почтение»[1338].

Екатерина боялась, что Потемкин резко воспротивится ее выбору, а потому написала ему о своей благодарности Зубову, оказавшемуся рядом в трудный момент. «При сем прилагаю к тебе письмо рекомендательное самой невинной души… Я знаю, что ты меня любишь и ничем меня не оскорбишь… Приласкай нас, чтобы мы совершенно были веселы»[1339]. Потемкин был поставлен в сложное положение. Он мог бы выразить императрице полное несогласие с новой кандидатурой на пост фаворита и, пока еще привязанность Екатерины к Зубову не окрепла, попытаться оттеснить группировку Салтыковых с занятых позиций. Но Григорий Александрович побоялся ранить сердце своей немолодой и остро страдавшей от одиночества подруги. «Матушка моя родная, могу ли я не любить смиренного человека, который тебе угождает? Вы можете быть уверены, что я к нему нелестную буду иметь дружбу за его к Вам привязанность»[1340], — успокаивал он императрицу 30 июня.

Кроме того, как покровитель Дмитриева-Мамонова Потемкин нес в глазах Екатерины определенную ответственность за его поступки. Мягкость и стремление «ничем не оскорбить» государыню обернулись против князя как политика. Владея всей необходимой информацией об интриге Салтыкова, он позволил ставленнику враждебной партии закрепиться на посту фаворита.

Зато императрица заметно ободрилась, перестала грустить и почти в каждом письме живописала корреспонденту достоинства нового любимца: «Четыре правила имеем: будь верен, скромен, привязан и благодарен до крайности»[1341]; «Я очень люблю это дитя. Он ко мне очень привязан и плачет, как ребенок, если его ко мне не пустят»[1342]. О себе Екатерина сообщала, что «ожила, как муха». Прекратились жалобы на здоровье, она вновь шутила и смеялась в письмах. Литературные занятия государыни тоже свидетельствовали об изменении ее настроения к лучшему: она намеревалась оставить сочинение либретто для опер, за которые обычно бралась в минуты печали, и вернуться к комедиям[1343].

«Grande misere»

Между тем события на юге развивались стремительно. После взятия Очакова — главной черноморской твердыни Порты — русские войска обрушились на Молдавию и Валахию. Турки, не считавшие австрийские войска серьезной преградой на своем пути, попытались в июле 1789 года выйти в тыл главных сил Потемкина, уничтожив примыкавший к правому флангу русской армии корпус принца Фридриха Иосии Саксен-Кобург Заальфельда. Однако командующий, предвидя такой оборот, выдвинул далеко вперед летучий корпус Суворова. Александр Васильевич стремительно двинулся на соединение с австрийцами и понудил Кобурга принять бой с превосходящими силами противника[1344]. 29 июля Потемкин известил императрицу о победе при Фокшанах [1345]. Екатерину особенно обрадовало то обстоятельство, что в фокшанском деле союзники сражались вместе. «Это зажмет рот тем, кто разсеивали, что мы с ними не в согласии»[1346], — с удовольствием заметила она Храповицкому.

Согласие в действительности было хрупким. Заносчивость австрийцев задевала русских военачальников. Еще в марте Безбородко писал С. Р. Воронцову о Румянцеве: «Фельдмаршал не мог сладить с цесарцами, потому что они спесивы. Когда дело дойдет до боя, рады нас пустить вперед, говоря, что мы важнейшая часть, а после сказывают, что император ни с кем не имеет альтернативы, и потому их генерал равного чина должен командовать над нашим»[1347].

В данном случае затрагивался один из важнейших дипломатических вопросов — вопрос о приоритетах и международном престиже государства, к чему Екатерина была очень чувствительна. «Что Кобург после победы храбрится, тому не дивлюсь, им удача не в привычку, — писала она 6 сентября. — В этом отношении они похожи на выскочек, которые дивятся, видя у себя хорошую мебель, и не перестают говорить о ней и ею восхищаться»[1348]. После победы при Рымнике, когда Суворов, соединясь с Кобургом, разбил 80-тысячную армию визиря Гассан-паши, вопрос о приоритете вновь был поднят. В письме 2 октября Григорий Александрович сообщал об австрийцах: «Нашим успехам не весьма радуются, а хотят нашею кровью доставать земли, а мы чтоб пользовались воздухом»[1349].

Осень 1789 года была щедра на победы. 10 сентября Репнин разбил турецкие войска на реке Салче. 14 сентября гребная флотилия под командованием Иосифа де Рибаса взяла Гаджибейский замок, располагавшийся на месте будущей Одессы. 2 октября Потемкин известил Екатерину о захвате казаками полковника М. И. Платова городов Паланки и Аккермана и получении ключей от Белграда-на-Днестре[1350]. 3 ноября на милость победителей сдались Бендеры, их жителям была гарантирована свобода[1351].

Заключение мира после столь блестящей кампании было бы почетным для России и сулило большие выгоды. Турецкая сторона показала готовность к переговорам, освободив Я. И. Булгакова[1352]. Однако такое развитие событий не устраивало берлинский двор. Фридрих Вильгельм II подстрекал Польшу напасть на Россию, пока продолжается война с Турцией и Швецией, и сулил ей за это возвращение земель от Смоленска до Киева, а себе требовал Данциг и Торн с их обширной балтийской торговлей[1353]. «Может быть, они только разводят водицу?» — рассуждала Екатерина в письме Гримму. В трудных обстоятельствах последний начал знакомить ее с содержанием писем принца Генриха, дяди короля, который, оставшись после смерти Фридриха II не у дел, жаловался другу-философу на положение в Пруссии и порой выбалтывал важную информацию. Из его признаний Екатерина сделала вывод, что «пруссаки не имеют большого доверия к своим кормчим»[1354].

Тем не менее следовало готовиться к отражению новой угрозы. В случае открытия Пруссией военных действий против России руками поляков Потемкин предлагал поднять восстание православного населения польской Украины. Если Пруссия начнет новый раздел, захватив у Польши балтийские земли и Австрия присоединится к ней, заняв Волынь, светлейший князь советовал ввести русские войска в воеводства Брацлавское, Киевское и Подольское, где «население все из русских и нашего закона». 9 ноября 1789 года он писал: «Польши нельзя так оставить. Было столько грубостей и поныне продолжаемых, что нет мочи терпеть. Ежели войска их получат твердость, опасны будут нам при всяком обстоятельстве, Россию занимающем, ибо злоба их к нам не исчезнет никогда»[1355].

Екатерина продолжала надеяться на скорый мир с Турцией. Но князь предупреждал ее: «В Цареграде ни об Аккермане, ни о Бендерах, да и о Белграде еще не знают». Никто из турецких чиновников не решался доложить молодому султану о столь крупных поражениях, и Селим III пребывал в неведении, которое умело использовали европейские дипломаты. В результате султан настаивал на временном перемирии, а не на подписании мирного договора. «Как кажется, сие делается для выиграния времени и чтоб чернь успокоить»[1356], — заключал Григорий Александрович.

20 декабря Безбородко сообщил С. Р. Воронцову в Лондон: «Открылись намерения короля прусского… Они предложили Порте оборонительный союз, гарантируя целость ее за Дунаем и полагая действовать, если бы мы перенесли оружие за помянутую реку. Начав же тогда действия, продолжать оные, покуда Порта предуспеет возвратить потерянные ею земли и сделает для себя полезный мир со включением в оном Польши и Швеции… Порта, получив в нынешнюю кампанию сильные удары, соглашается на сии постановления и публиковала набор войска и намерение султанское идти в поход»[1357]. Безбородко признавал, что в подобных условиях вести переговоры невозможно. «Теперь мы в кризисе: или мир, или тройная война, то есть с Пруссией»[1358], — записал Храповицкий слова государыни 24 декабря.

Называя Фридриха Вильгельма II «новым европейским диктатором», Екатерина еще не предполагала, как далеко простираются планы берлинского кабинета. Прусский король предложил сложную систему обмена земель с целью снять противоречия между членами «лиги» и сплотить их перед лицом нараставшей русской экспансии. Швеции за продолжение войны с Россией была обещана Лифляндия; Польша, отказываясь от возможного союза с Петербургом, получала от Австрии Галицию, утраченную по первому разделу; Австрия, в случае выхода из войны, могла вознаградить себя Молдавией и Валахией, а Турция возвращала Крым[1359]. Все это грозило началом новой большой общеевропейской войны.

По обыкновению императрица храбрилась, и ее отзывы о противниках были презрительны: «Франция уже в судорогах, а у них (у пруссаков. — О. Е.) они еще только подготавливаются глупостью, но глупость излечить труднее, чем судороги… Дураков излечивает только могила… Здравый смысл и здравое суждение не прививаются, как оспа». В другой раз, обращаясь к Гримму, она назвала союз своих врагов «grande misere», что «означает сбор самых младших карт, с которыми нельзя взять ни одной взятки; следовательно, когда на руках такая игра, то гораздо чаще приходится проигрывать, нежели выигрывать»[1360]. Тем не менее в письмах ближайшему сотруднику — Потемкину — государыня проявляла полную серьезность. 10 января 1790 года она предупредила Григория Александровича, что Фридрих Вильгельм II наметил «обще с поляками весною напасть на наши владения»[1361]. Берлинский кабинет был уверен, что Россия, обольщенная успехами на юге, не захочет остановить победного шествия по турецким землям, пересечет Дунай и подаст повод к объявлению войны. Смяв немногочисленные корпуса русских войск в Лифляндии и на Украине, Пруссия предполагала начать наступление на Ригу, Киев и Смоленск как раз тогда, когда основные силы армии Потемкина уйдут вглубь турецкой территории и будут отделены от нового театра военных действий водными преградами. «Надлежит врагам показать, что нас сюпонировать не можно и что зубы есть готовы на оборону отечества, — писала Екатерина 1 марта, — а теперь вздумали, что, потянув все к воюющим частям, они с поляками до Москвы дойдут, не находя кота дома. Пространство границ весьма обширно, это правда, но если препятствия не найдут, то они вскоре убавят оных»[1362].

В этих условиях Потемкин должен был так спланировать военные действия, чтобы, с одной стороны, принудить Турцию к миру, а с другой — не удаляться с армией от Молдавии и Польши, прикрывая обширную юго-западную границу как раз в тех местах, где вторжение было наиболее вероятным. Для этого командующий предлагал всю силу удара против Турции перенести на море. «Время флотом их пугнуть»[1363], — писал он. Морским силам на юге требовался деятельный и храбрый руководитель. 14 марта Ф. Ф. Ушаков был назначен командующим флотом[1364].

За месяц до этого, 13 февраля, Фридрих Вильгельм II наконец прямо объявил «господам сеймующимся» в Варшаве о своем желании получить Данциг и Торн. Торговые города должны были достаться Пруссии в оплату за финансовую и военную помощь Польше в ее будущей войне с Россией. Таким образом, прусская сторона умело выдвигала Польшу в авангард нападения на земли соседней империи и тем подставляла поляков под главный удар. Однако именно этот альянс вызвал в Варшаве бурный энтузиазм, так как обещал возвращение Украины и Смоленска. 29 марта 1790 года был заключен прусско-польский оборонительный союз. «Тяжелый здравый смысл, которым иногда обладают немцы, — жаловался по этому поводу принц Генрих, — был разбавлен сарматским соком»[1365]. В этих условиях новый раздел со включением всех заинтересованных сторон — Пруссии и Австрии — представлялся единственным способом предотвратить нападение. План вторжения рассматривался как предупреждающий удар перед совместным нападением Пруссии и Польши. Результатом вступления русских войск в Польшу должно было стать полное отделение трех воеводств, населенных православными[1366].

Из письма принца Генриха императрица знала, что прусские войска вот-вот двинутся в поход. Но куда и зачем? «Вся армия с оружием и обозами будет готова выступить 16-го будущего месяца, — сообщал в апреле дядя короля Гримму, — часть этой армии даже перевезут в Силезию; но что станут там делать? Отвечаю: заключать мир… Только бы Ваша великая приятельница, Като Вольтера, тому не воспротивилась». Таким образом, в самой Пруссии вооружение войск и союз с поляками рассматривали как средство припугнуть Екатерину.

«Великая приятельница неподатлива, — отвечала императрица, — дела свои она поведет не иначе, как по своему разумению, и, конечно, никакие Ge и Gu вместе взятые не заставят ее переменить образ действий». Она считала, что объединять усилия Пруссии и Польши — это то же самое, что «соединить воду и огонь» — много дыма и никакого костра. Принц Генрих вздыхал о пропавших втуне суммах: «Опять наши деньги будут истрачены для других, а не для нас»[1367].

Однако реальное положение России оставалось критическим. С 1790 года она воевала против Турции одна, хотя Австрия еще около полугода не заключала мира. Внутренние неурядицы и волнения в провинциях делали союзницу небоеспособной. Иосиф II вызывал неприязнь подданных. «Страх истинно слушать от приезжающих генералов ко мне, как они все раздражены, — писал Потемкин Екатерине об отношении армии к своему императору, — и говорят так смело, что уши вянут»[1368].

Екатерина искренне сочувствовала Иосифу II. «Об союзнике моем я много жалею, — писала она 6 февраля, — и странно, как, имея ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который бы ему говорил пустяками не раздражать подданных. Теперь он умирает, ненавидимый всеми»[1369]. 9 (20) февраля Иосиф II скончался. Это был тяжелый удар для Екатерины. Ее недовольство союзником, серьезные разногласия с ним отошли на второй план. «Я… долго не могла видеть [австрийского] посланника, потому что оба мы едва могли удержаться от рыданий», — писала она Гримму. «Я чувствовала к нему (Иосифу II. — О. Е.) искреннее дружеское расположение, и он меня тоже любил. Не могу вспомнить о нем без умиления. Он мне написал [перед смертью] ужасное письмо; я тотчас отвечала ему, но мое письмо пришло слишком поздно». Император умирал в отчаянии от тяжелейшего кризиса, в котором оставлял страну. Екатерина понимала это: «Что касается моего покойного задушевного друга, я не могу прийти в себя от изумления. Как? будучи рожден, воспитан для своего высокого звания, одарен умом, талантами и знаниями он ухитрился царствовать так плохо? Мало того, что он ни в чем не имел успеха, он еще довел себя до несчастий, среди которых и умер»[1370].

О будущем монархе Екатерина высказывалась доброжелательно: «Я многого ожидаю от его наследника, который на первых порах обнаруживает осторожность, благоразумие, твердость и сознание своего достоинства». В то же время она сознавала, в какое положение попал эрцгерцог Леопольд, приняв империю, обремененную войной и мятежами в провинциях. «Он единственный человек, которому я прощаю его игру, — признавалась наша героиня Гримму. — Если он обманывает нас, то я его поздравляю; если же нет, то я о нем сожалею»[1371].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.