ТРИ ДЮМА И АНДРЕ МОРУА

ТРИ ДЮМА И АНДРЕ МОРУА

— Руки, написавшие за двадцать лет четыреста романов и тридцать пять драм, — это руки рабочего!

Так ответил Александр Дюма на митинге человеку, назвавшему его аристократом.

Эта фраза есть в книге Андре Моруа, но образ, вырастающий из этой фразы, — не тот образ Дюма, который нарисовал всемирно известный писатель, один из создателей особого жанра — «романизированной биографии».

Человек и его творчество. Разве можно разделить то, что в нашем представлении слито воедино? Ведь именно в подвиге, совершенном человеком — писателем, художником, ученым, политическим деятелем, раскрывается его подлинная биография. Андре Моруа утверждает, что можно, утверждает как теоретик созданного им жанра и пытается подтвердить это своим творчеством.

Но Моруа-теоретик — не совсем то же самое, что Моруа-художник. Он слишком большой писатель, чтобы уложиться даже в им самим созданную схему. И если в своем «Байроне» он полемически заострял те черты героя, что шли вразрез с каноническим образом великого английского поэта, и рисовал не романтического юношу, но склонного к полноте денди, не революционера в поэзии и жизни, но щедрого английского лорда, то позже он уже не следовал своим теориям, но, увлеченный своими героями, стоял рядом с ними, когда они сидели за письменным столом, разучивали с актерами свои пьесы или, погруженные в размышления, обдумывали решающий опыт в своей лаборатории. Таков поздний Моруа, и так написаны его «Три Дюма».

Но Моруа по воспитанию и взглядам — аристократ. Поэтому в своих героях он прежде всего ищет аристократизм духа: гений и талант. Упорный и вдохновенный труд, благодаря которому блестящая звезда гения взлетает над миром, он оставляет в тени, он его не интересует (или Моруа делает вид, что это его не интересует). Во всяком случае, все это остается за пределами его книг.

Сколько книг написал Андре Моруа? Он кокетливо утверждает, что точно не помнит. Но библиографы, перечисляя его книги, часто забывают упомянуть менее важные его работы и путают годы выхода в свет его произведений. Только сопоставляя данные разных биографических и библиографических справочников, можно, да и то с некоторой неуверенностью, подсчитать, что им создано семьдесят три книги, вышедшие отдельными изданиями, не считая журнальных и газетных публикаций, а также выступлений по радио и телевидению.

Среди этих книг есть романы, сборники рассказов, популярные исторические книги («История Англии», «История Соединенных Штатов», «История Франции»), путевые очерки, политические памфлеты, эссе, сказки, стихи («Мои песни — вот они»), максимы. Но главное в этом огромном творческом труде — биографии. Именно благодаря им он стал знаменит, и о них раньше всего вспоминают, когда произносят имя Андре Моруа.

Андре Моруа не только талантливый и интересный писатель. Он колоритная фигура и как человек. В нем весьма причудливо соединились влияния культур разных народов, и в то же время он один из лучших представителей того блестящего французского стиля, который является главным критерием при избрании в академию. Он начал свою деятельность администратором текстильных фабрик, участвовал в двух мировых войнах, был профессором в английских и американских университетах — в частности, в Кембридже и Принстоне, выполнял важные дипломатические поручения. Но всегда и везде он в первую очередь был и оставался писателем. И недаром он однажды сказал «Писать — это самое лучшее занятие на свете».

Сейчас ему семьдесят семь лет. Он уже давно достиг «бессмертия», как называют во Франции избрание в академию. Он один из старейшин этого высокого собрания он занял академическое кресло в 1938 году. Но он продолжает писать — с холодной и неистовой страстью, столь похожей и не похожей на страсть «Александра Первого». Только за последние десять лет он опубликовал семнадцать книг. «Три Дюма», где сочетаются нерастраченный им энтузиазм юности и блестящий стиль зрелости, написаны в 1957 году, когда Андре Моруа было семьдесят два года!

Он родился и провел детство в маленьком нормандском городке Эльбеф, неподалеку от Руана. Его отец Эрнест Герцог был выходцем из Эльзаса и переселился в Нормандию в 1871 году, когда Эльзас и Лотарингия были захвачены Германией. В городке была целая колония эльзасцев, сохранивших свои своеобразные песни, танцы и выговор. После окончания местной школы мальчик поступил в Лицей имени Корнеля в Руане. Здесь один из профессоров подарил ему книгу «Душа России». Произведения Пушкина, Гоголя и Толстого произвели на молодого Моруа — этот галльский псевдоним, избранный очень рано, давно стал его фамилией — огромное впечатление. Первой женой Моруа была эмигрантка из царской России, поэтому его интерес к русской культуре усилился. Позже, уже будучи знаменитым писателем, он сказал: «Романистами, в которых я нашел образец, подлинными мастерами, по мнению моего сердца, были русские — Толстой, Тургенев, Чехов и Гоголь». И он никогда не уставал повторять, что считает «Войну и мир» величайшим романом на свете.

Еще будучи студентом, он обычно проводил каникулы в Англии, Швейцарии, Испании, Италии. Во время первой мировой войны он был прикомандирован к английской армии, сражающейся во Франции. Его друзьями, а позже героями его книг стали англичане, шотландцы, ирландцы.

Так на стыке многих культур, на скрещении всех ветров эпохи сформировался этот своеобразный ум человека, считающего себя не только французом, но и европейцем.

В 1918 году, тотчас по окончании войны, вышла в свет книга «Молчаливый полковник Брамбл» — первый роман Андре Моруа. Он стал профессиональным писателем.

Вначале книги Моруа не имели большого, успеха. Но в 1923 году случилось нечто такое, что определило всю его дальнейшую жизнь и сделало его знаменитым: он написал книгу «Ариель, или Жизнь Шелли».

Когда он принес рукопись издателю, тот сказал:

— Вы сошли с ума. Французы ничего не знают о Шелли. Никто не будет ее читать. Что это? Научный труд, популярная книга, роман?

— Это романизированная биография, — сказал Моруа.

Биография… Мы очень привыкли к этому слову, но если вдуматься, то вряд ли мы легко сможем определить, к какому жанру художественной литературы она относится.

Мы хорошо знаем биографии научные, написанные на материале архивных документов и писем, воспоминаний современников и опроса свидетелей, лично знавших героя биографии. Они могут быть написаны лучше или хуже, но сами авторы никогда не назовут их художественными произведениями: это серьезный научный труд.

Популярные книги чаще всего являются компиляцией ранее опубликованных научных трудов. Авторы таких книг обычно привлекают и посторонний материал: исторические события, на фоне которых протекала жизнь героя, быт того времени, биографические сведения о людях, с которыми встречался герой. Но авторы популярных книг преследуют обычно не эстетические, а просветительские задачи.

Книги, подобные книгам Ю. Н. Тынянова «Кюхля», «Смерть Вазир Мухтара», «Пушкин», уже подлинно художественные произведения. Но это романы, где материал, быть может и достоверный, подчинен эстетическим задачам.

Обратимся к самым знакомым примерам, к историческим романам — так все будет гораздо нагляднее. В «Войне и мире» Толстой нарисовал такого Наполеона и такого Кутузова, каких нигде не существовало. Волнует ли это читателя? Нет, потому что он ищет в этой книге не биографий исторических деятелей, а биографии Пьера, князя Андрея и Наташи Ростовой.

Петр Первый Алексея Толстого нарисован со всей доступной автору исторической точностью, но читатель смотрит на него не глазами писателя, а глазами его героев. Его нисколько не беспокоит то, что в этих книгах встречается и домысел и вымысел, — ведь он ищет в книге не достоверные факты, а художественную достоверность, и психологическую правду он предпочитает правде исторической.

Исторические романы Вальтера Скотта — это в значительной степени романы биографические. Одним из героев каждого из них — и не будем слишком притворяться, ради чего и написан роман, — всегда является какой-нибудь знаменитый исторический деятель. Но не он является центральной фигурой, протагонистом произведения. Мы видим его глазами главного героя повествования, обычно маленького человека. На его ответственность и ложится нарисованный писателем образ. Пусть автор согласен с героем, но читатель снова — и всегда будет так! — ищет не исторической, а художественной достоверности. Ведь английский писатель не покрывает людей минувших времен нашим лаком и не гримирует их нашими румянами, а убеждает нас в том, что благородные предрассудки прошлого так же любопытны, как крепкие латы и пышные султаны из перьев на клювовидных шлемах рыцарей…

Но ведь все это не биографии и даже не биографические повести, а исторические романы. А что такое биография как самостоятельный художественный жанр? Существует ли она?

Античность не оставила нам никакой традиции. Правда, биография-панегирик Плутарха, как и биография-донос Светония живы и в наши дни. Но великое наследство — как и во всех других областях — оставил нам в биографической литературе девятнадцатый век. Это наследство огромно и по объему и по значению. Однако мы должны изучать его критически: принимая и отвергая. Ведь в каждом народе живут две культуры и в каждом литературном направлении борются две тенденции, две генетические линии.

Томас Карлейль — знаменитый английский историк, чью великолепную прозу (именно прозу, потому что английская традиция считает историка прежде всего писателем, художником), чью прозу, с ее неукротимой энергией, великолепными и пышными, хотя порой и темными, причудливыми, странными образами, чтят не только англичане, но и весь мир, — стал знаменитым из-за своей книги «О героях и героическом в истории». Он утверждал, что всякая эпоха имеет свою идею, и тот человек, который выражает ее всего полнее, и есть герой эпохи. Общества же, лишенные великих идей и руководимые посредственностью, обречены на разложение. Его великая тень падает на весь девятнадцатый век, и отзвук его культа героев достигает и наших дней. «Всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, — писал он, — есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей… История этих последних составляет поистине душу всей мировой истории». Но «разум человека неясен и шаток, на одного плодотворного деятеля в среде людей приходятся тысячи, миллионы служителей мрака».

Отвечая ему, знаменитый историк и тоже блестящий писатель демократ Мишле утверждал, что в истории нет цельного человека: «Мы найдем здесь только чиновников, завоевателей, законодателей. Знакомя нас только с публичной жизнью, история всегда будет показывать нам людей такими, какими они желали казаться». Мишле хотел видеть в истории не героев, но народ, человека не тогда, когда он приглашает посмотреть себя, но застигнутого врасплох. Но в трудах даже лучших биографов девятнадцатого века мы все же видим идеализацию героев, сглаженность острых углов, уход от конфликтов и противоречий современности, подчеркивание всего внешне значительного. Ко всей этой литературе можно было бы взять эпиграфом слова Дизраэли: «Жизнь слишком коротка, чтобы быть незначительной…»

Что мог противопоставить этому тяжкому викторианскому, наполеоновскому величию молодой двадцатый век, склонный к иронии, к импрессионистическим оценкам, с его интересом к эстетическим проблемам и пренебрежением — на Западе по крайней мере — к просветительским? Только то, что уже зрело в умах людей в эту эпоху войн, революций и освобождения народов. На место Героя и Истории (с больших букв) он поставил человека и время.

Справедливость требует сказать, что почти одновременно с Моруа (и даже немного раньше) с новым типом биографии выступил английский писатель Литтон Стрейчи. Но интерес к биографии как жанру художественной литературы был всеобщим, почти всемирным. В первом эшелоне шли два блестящих представителя советской литературы: Юрий Тынянов и Анатолий Виноградов.

Ю. Н. Тынянов был великолепным исследователем. Его мало назвать литературоведом: кроме того, что он был теоретиком, он умел мыслить образно, и собранный им материал, где ни один ученый не смог бы обвинить его в недостатке скрупулезности, вдруг возникал в его воображении с необыкновенной силой одушевленных образов, со всем живым цветом и ветрами времени и эпохи. Читая его книги, можно подумать, что он жил в одну эпоху со своими героями, знал их лично, любил или ненавидел. И его никогда не охватывал благоговейный ужас оттого, что его герои жили на самом деле, что они были его друзьями или недругами, поэтому он не стесняется наделять их теми пороками и недостатками, которыми они действительно обладали. Но разве это хоть сколько-нибудь унижает или уменьшает их величие?

Но книги Юрия Тынянова блистательные романы, а не та художественная биография, о которой мы говорим сейчас. Пусть он не ошибся и в характеристике Кюхельбекера, Грибоедова, даже Пушкина. Остальные персонажи его книг — пусть они носят исторические имена действительно существовавших лиц — ведь все они им выдуманы. Выдуманы потому, что о них в отличие от главных, знаменитых героев мы (и писатель) знаем мало, и все диалоги, которые мы встречаем в повести, хотя и могли быть произнесены, но этому нет свидетелей!

Анатолий Виноградов пишет суше и строже. Он тоже писал биографические романы, и его книга о Стендале «Три цвета времени» — великолепна. Но, кроме того, он был и биографом — как в книге о том же герое «Стендаль и его время». Здесь он исходит из положения, что сюжет книги не есть изобретение писателя, но он предопределен выбором героя и его жизнью, причем именно жизнь героя определяет развитие этого сюжета, его «сквозное действие» (по терминологии Станиславского). Величайшее достоинство подобной биографии заключается в том, что мы воочию наблюдаем рост героя, становление его характера, конфликт человека с самим собой, с другими людьми, с судьбой в конце концов. И в подобной биографии не может быть ничего выдуманного, поскольку если писатель не моралист (в дурном смысле этого слова), он никогда не будет переделывать историю человечества и отдельного человека.

Таковы аспекты (или типы) биографических книг. Жанр художественной биографии не выдуман Моруа, как это кажется ему и некоторым критикам. Жанр этот существует, хотя и не имеет собственной поэтики и истории. Но французский писатель — яркий его представитель, и его романизированные биографии имеют всемирный успех. Рассмотрим поэтому те теоретические принципы, которые он положил в основу своей работы, и то, как он воплотил их в жизнь.

Андре Моруа написано пятнадцать больших биографий: одиннадцать посвящены писателям, три — государственным деятелям и одна — ученому. Кроме того, его перу принадлежат две книги литературных портретов писателей — его современников, английских и французских, а также два тома «Воспоминаний», где перед читателем проходят сотни людей, с которыми встречался за свою жизнь Моруа, нарисованных бегло, но ярко. Сюда примыкает теоретическая работа Моруа «Типы биографии».

Любопытно перечислить главные из этих работ в хронологическом порядке:

1923 — «Ариель, или Жизнь Шелли».

1927 — «Жизнь Дизраели».

1930 — «Байрон».

1931 — «Лиотей» (французский маршал, завоеватель Марокко, а впоследствии верховный комиссар этой страны).

1931 — «Тургенев».

1932 — «Вольтер».

1933 — «Эдуард VII и его время».

1938 — «Шатобриан».

1949 — «В поисках Марселя Пруста».

1949 — «Алэн» (малоизвестный французский писатель, товарищ Моруа по лицею, оказавший на него огромное влияние).

1952 — «Лелия, или Жизнь Жорж Санд».

1952 — «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго».

1955 — «Роберт и Элизабет Броунинг».

1957 — «Три Дюма».

1959 — «Жизнь сэра Александра Флеминга».

Как видим, все биографии героев Моруа укладываются в сравнительно узкий промежуток времени: конец восемнадцатого, девятнадцатый и начало двадцатого века. Больше того, многие герои его разных книг тесно связаны между собой. Арена, где они действуют, — Франция и Англия. Один Тургенев как будто выпадает из этой небольшой, отчетливо очерченной вселенной. Но он так долго прожил во Франции, что стал для французов почти родным писателем. Как видим, Моруа пишет только о том, что хорошо знает.

Есть много способов собирать материалы для биографии, и для каждого писателя это начальный этап работы.

Эккерман всю жизнь разговаривал с Гёте и дословно записывал эти разговоры. Босвелл всю жизнь ходил следом за доктором Джонсоном и записывал каждый его шаг, каждое слово. Но в «Разговорах Гете с Эккерманом» мы не видим самого великого писателя, а лишь его слова и мысли. И книга может претендовать только на то, чтобы быть приложением к собранию сочинений Гёте. «Жизнь Сэмюела Джонсона» — лишь неправленая стенограмма, и герой предстает перед нами только как болтливый старикашка, которому, к удивлению читателя, хотя и редко, но все же удается высказать умную мысль.

Современный американский писатель Ирвинг Стоун считает, что автор должен хоть на время превратиться в своего героя, чтобы понять его мысли и чувства. Он сидит для этого в том же сумасшедшем доме, что и Ван-Гог, живет в «Доме Волка», принадлежавшем Джеку Лондону, ест ту же пищу и в те же часы, что и Микеланджело; носит платье своих героев, подражает их походке, манере говорить, почерку. Быть может, это ему иногда и удается, но тогда его герои становятся — уже не на время, а навсегда — похожими на Стоуна, своего автора.

Андре Моруа поступает иначе. Он начинает не со сбора материала. Он сначала выдумывает своего героя. «Выдумывает», конечно, не очень точное слово. Большой знаток литературы девятнадцатого века, он, конечно, хорошо знает и Байрона, и Гюго, и Жорж Санд, и тем более своих современников — Пруста или Флеминга.

Он читал их книги, знает их стихи, знаком с их трудами. Поэтому у него в воображении уже сложился образ этих людей, а непосредственному и мгновенному впечатлению Моруа отводит огромное место в творчестве биографа-художника. И когда он начинает собирать фактический материал, то у него уже есть стержень, на который нанизываются все факты. А при таком методе работы материал сам начинает идти ему в руки, так как он отбирает то, что подтверждает его концепцию, и отбрасывает ненужное.

Он сам рассказал о том, как он работал над книгой о Флеминге: «В дни юности я создал образ замкнутого шотландца в романе «Молчаливый полковник Брамбл». И я подумал: «Почему бы мне не написать книгу «Молчаливый профессор Флеминг»?..»

В своем теоретическом труде «Типы биографии» Моруа характеризует героев биографий девятнадцатого века как «просто сконструированные характеры: один человек добр, другой — слаб, Диккенс был домоседом, Байрон — донжуан…». Он противопоставляет этому проникновение в глубину человеческого характера, поиски той «таинственной жизни», по его выражению, которой не знает даже сам человек. Фрейдизм? Нет, Моруа отрицает фрейдизм — бессознательное в человеке не является непознаваемым, считает он. Это только еще не изученное, факты, еще не сцепленные между собой. Но писатель, создавший первоначальный образ, превращается в исследователя и снова становится художником, который синтезирует исследованного человека в его целостности. Однако у Моруа это не гармонический человек античности или Возрождения. Это — современный человек во всех его противоречиях и непоследовательности.

Ясному, трезвому уму Андре Моруа чужд изощренный, а иногда болезненный психологизм многих современных писателей. Конечно, и он анализирует в процессе изучения характера героя, но, когда работа закончена, крышка ящика должна быть закрыта, а читатели могут видеть лишь результаты: живую жизнь во всем ее великолепном и пламенном кипении, воссозданную неизвестным читателю способом.

Поль Бурже, создатель психологического романа во Франции, всю жизнь был просто одержим психологизмом. Однажды во время разговора Дюма-сын сказал ему:

— Вы производите на меня впечатление человека, у которого я спрашиваю, сколько времени, а он вынимает часы и разбирает их у меня на глазах, чтобы показать, как работает пружина.

Для Моруа главное не внутренние, иногда таинственные пружины, а сам человек. Поэтому эти слова можно было бы поставить эпиграфом к основной концепции творчества Андре Моруа. Страсти, разные настроения, антагонистические противоречия так перемешаны в творчестве Моруа, что их невозможно разделить. «Пессимизм разума, оптимизм сердца», — писала Моруа одна итальянская студентка. Но это неверно! Разве можно противопоставить разум чувству? Сохраняя спокойный, слегка иронический, порой даже бесстрастный тон летописца, он переселяет свои страсти в своих героев. Иначе как бы мог он понять неистовую страстность Дюма, тоску Пруста, веселый цинизм праздного гуляки Эдуарда VII, упорное вдохновение Флеминга?

Андре Моруа сам признается, что ему чужда философия экзистенциализма, «этих Сартров и Камю». Да и в самом деле, разве может быть ему близок Сартр, утверждающий, что человеческое существование состоит из страха, неуверенности в будущем, бессмысленности жизни? Разве может быть миром гармоничного и светлого Моруа мир Сартра, куда человек «брошен» и «осужден на свободу»? Или Камю, у которого человек живет лишь рядом с миром — миром вечной и неотвязной абсурдности, Камю — восклицающим: «Я хочу знать, можно ли жить, не взывая о помощи», Камю, для которого символ жизни — Сизиф?

Нет, конечно же, Андре Моруа должен был бы стать оптимистом хотя бы из протеста, из противоречия, если бы он не был им благодаря природной ясности ума, унаследованной французской литературой от великого века классицизма!

Так же как и философия экзистенциализма, Андре Моруа чужда позиция чистого эстетизма. В своей иронической утопии «Остров эстетов» он рассказал о мифическом острове Майана, расположенном в центре Тихого океана. Население острова делится на два класса: эстетов — писателей, художников, музыкантов, актеров, полностью освобожденных от жизненных забот, и целиком преданных творчеству, и класса беотов, обязанностью которых является удовлетворять все требования эстетов и восхищаться ими. Но происходит странная вещь. Поскольку у эстетов, переселившихся на обетованный остров, еще не исчерпался их прежний жизненный опыт, их творчество имеет корни и расцветает. Но уже второе поколение эстетов неспособно к творчеству, так как не связано с жизнью и обречено на бесплодие. И итогом майанской литературы является исповедь знаменитого писателя Ручко объемом в 16900 страниц под заглавием «Почему я не могу писать»…

Герои Моруа не стоят на страшной высоте принципов, они походят на нас, по крайней мере слабостями, — дело ведь, по мнению самого Моруа, только в масштабах их пороков и их величия! Писатель слишком хорошо знает человека, чтобы предполагать б?льшую последовательность в его поступках, он щедро наделяет героев человеческим безрассудством и хорошо знает, что не все слабости постыдны. Он любит своих неблагодарных героев, хотя и склонен иногда над ними иронизировать. И вместе с ним любим их и мы, и нам интересно читать его книги. Однажды Дюма-сына спросили: «Как это получилось, что ваш отец за всю жизнь не написал ни одной скучной строчки?» — «Потому, — ответил младший Дюма, — что ему это было бы скучно…»

Книга «Три Дюма» естественно распадается на три части, неодинаковые по величине и неравноценные по значению. Характер генерала Дюма, который весь пропитан идеями французской революции и дышит ее воздухом, чужд Моруа, который судит его с позиций своего времени. Ироническому уму Моруа трудно понять принципиальность и бескорыстие генерала, которые он принимает за простодушие и сентиментальность. Поэтому портрет этот ярок, но неточен. Или, вернее, мы не можем с ним согласиться. Дюма-сын, холодный резонер и светский моралист, также не может вызвать не только любви, но даже симпатии.

Но он нужен Моруа лишь для контраста, как тень своего великого отца.

Зато сам «Александр Первый» действительно великолепен! Он показан во всех противоречиях, в минуты величия и в часы слабости. Быть может, свет и тени распределены здесь неравномерно, но художник не может быть не только бесстрастным, но и беспристрастным: ведь он рисует своего Дюма!

В этой книге хорошо видно, каким огромным материалом владеет Моруа. О Дюма-отце написано множество книг, архивы, казалось бы, исчерпаны окончательно, и на долю писателя остается лишь истолкование фактов. И вдруг Моруа публикует в книге огромное количество документов и писем, доселе неизвестных исследователям. Пусть они касаются главным образом незначительных фактов биографии знаменитого писателя и сколько-нибудь не изменяют уже сложившейся концепции, но они создают у читателя ощущение удивительной достоверности, а это самое главное в художественной биографии.

Дюма окружает множество людей: писатели, журналисты, художники, режиссеры, актеры и актрисы, издатели — весь тот маленький мирок, в котором вращался Дюма. Здесь сотни портретов, иногда выписанных тщательно, иногда данных бегло, но всегда точных и ярких, как бенгальский огонь. В погоне за полнотой, может быть излишней, Моруа касается фактов интимной жизни писателя. Но он не смакует их и не морализует по их поводу. С беспристрастностью летописца он лишь описывает их — вот и все.

Можно вступать в спор с теоретическими положениями, которые писатель кладет в основу своего произведения, можно критиковать его концепции. Но судить произведение можно лишь с позиций, которые выбрал сам автор. Единство «человек — время», провозглашенное самим Моруа, сведено здесь к формуле «художник — среда». Мир Дюма в книге Моруа велик: от дворца герцога Орлеанского до публичных домов Парижа и Леванта, от приемов, похожих на феерии «Тысячи и одной ночи», до будней газетных редакций. Но — да пусть это мне будет позволено сказать! — Дюма-труженика здесь нет!

При всей документальной правде блестящего эрудита Моруа в его книге есть и неправда. Ведь подлинная правда выше фактов, правда должна быть такой же пристрастной, как суд, который судит великого человека от имени Истории.

Дюма действительно пользовался чужим трудом, не только своих сотрудников, помощников, но и своих предшественников и современников; он и сам не скрывал этого, только называл это не заимствованием, а «завоеванием». «У меня столько помощников, — говорил он, — сколько было маршалов у Наполеона!»

Обычно Дюма приглашал своих сотрудников в отдельный кабинет первоклассного модного ресторана и угощал фантасмагорическим ужином. Когда столы были убраны, за кофе (которого писатель не пил; несмотря на гомерические излишества своих героев, Дюма был очень воздержанным человеком: не курил, не пил ни вина, ни даже кофе) Дюма, воодушевляясь, рассказывал своим друзьям какую-нибудь романтическую повесть, которую, распределив ее главы между собой, они должны были потом изложить на бумаге. Этот устный черновик писателя имел для него огромное значение, — недаром Дюма обладал чудовищной памятью и помнил свои произведения (по крайней мере написанные в этом году) почти наизусть. Все словечки, рождающиеся при устном рассказе, все жесты, весь динамический стиль повествования, все мелодраматические эффекты, появляющиеся иногда лишь на мгновение, — все вновь возникало перед автором, когда он, после того как все было написано и отдельные части сведены воедино, брал огромный карандаш и редакторской рукой проходился по рукописи. Он вычеркивал отдельные сцены, писал черновики новых, правил слишком причесанный стиль своих сотрудников и там, где нужно, вписывал маленькие сценки, которые, как бенгальским огнем, освещали все произведение.

Так рождались романы, в которых в каждой строчке была видна неповторимая индивидуальность Дюма — кто бы ни помогал ему над ними работать. И верным было мнение современников писателя: «Маке был только каменщиком, Дюма же — архитектором…» И сам Маке после всех ссор и судебных процессов писал: «Пока я жил на свете, я был чрезвычайно счастлив и крайне польщен честью числиться сотрудником и другом самого блестящего из французских романистов».

Признать Дюма подлинным автором почти всех подписанных его именем романов мы должны даже в тех случаях, когда он использовал (часто по-своему) готовые образцы и широко черпал материал из чужих произведений. Ведь бродячие сюжеты всегда считались ничьей собственностью, пока они не попадали в руки гениев или даже просто талантливых людей. А то, что Дюма был талантлив, не отрицали даже его враги.

Но Моруа не враг — он друг Дюма, может быть, и того самого Дюма, каким он представляется лично мне. Поэтому вполне оправдано появление на русском языке книги «Три Дюма»: ведь советской биографии прославленного французского писателя никто еще не написал, а книга Андре Моруа — лучшее из того, что опубликовано во Франции. Книга, написанная сверкающим пером большого мастера.

В этой книге автор адекватен своему герою: как бы он ни скрывал этого, как бы ни стыдился, он также великий труженик. И пока читатель читает «Три Дюма», Андре Моруа продолжает писать. Вот его последний портрет: он, как всегда, сидит за своим большим письменным столом. Удлиненное лицо с твердо сжатым ртом и широко прорезанными глазами, коротко подстриженные усы, гладко зачесанные седые волосы. Общий облик аристократический и несколько аскетический. Его взгляд устремлен вперед. Мы знаем, что там, за окнами, — плавное течение Сены, на берегу которой стоит дом, расположенный в Нейи, пригороде Парижа. За спиной писателя полка, на которой теснятся многие сотни, если не тысячи, книг на множестве языков — плоды его труда и вдохновения…

Автор, первый из буржуазных биографов, не умолчал еще об одном. Александр Дюма всегда хотел быть близким ко всем революционным движениям своего века: будь то Великая революция, в которой участвовал его отец, революции 1830 и особенно 1848 года. В этом также одна из сильных сторон книги Андре Моруа.

Конечно, советский писатель, вне зависимости от его таланта и творческой индивидуальности, написал бы книгу о трех Дюма иначе, чем Моруа. Советский читатель куда меньше знает романы Дюма, чем французский, и почти совсем не знает его драм. У нас совсем нет исследований творчества Дюма, на которые молчаливо ссылается французский биограф. Поэтому в этой гипотетической книге было бы немало глав о творчестве Дюма. Это, вероятно, сделало бы книгу более скучной, но и более точной. Но, главное, в центре работы советского исследователя стоял бы не Дюма-человек, а Дюма-писатель, неотделимый от человека. В нашей биографической литературе мы меряем каждого героя — или по крайней мере стараемся это сделать — мерой того подвига, который он совершил — в литературе, в искусстве, в науке — и из-за которого стал бессмертным Советский писатель ни на минуту не забывал бы, что при всех слабостях, противоречиях, непоследовательности и ошибках Александр Дюма был большим писателем и великим тружеником.

Внешняя пышность и пестрая мишура, в которую он так по-детски любил рядиться, не должны заслонять от нас подлинного лица писателя. Торжественные приемы, витиеватые речи, обильные обеды, встречи с великими мира сего, суды с издателями, ссоры с сотрудниками — все это было мишурой, которая забавляла, льстила самолюбию, но занимала лишь очень малую долю его жизни.

Александр Дюма становился самим собой лишь за своим девственно белым письменным столом, перед стопкой разноцветной бумаги, с гусиным пером в руках.

Сколько образов теснилось в его голове, сколько вымышленных героев толпилось около него, сколько эпитетов, метафор и метонимий висело на кончике его пера! И все они жаждали освобождения, мечтали воплотиться в буквы, строки и страницы каллиграфически написанной рукописи!

Пусть же те, кто прочтет книгу Андре Моруа «Три Дюма», вспомнят, что писателя нужно судить не по его ошибкам и неудачам, но по тому, что он сделал лучшего, что осталось в жизни. Пусть он останется в нашей памяти таким, каким был только наедине с самим собой, — неистовым, потным, страдающим одышкой, с пером в руках. Его обступают тени созданных им героев, сквозь тени просвечивает простая обстановка его мастерской: белая, чисто обструганная доска стола, плотно сбитый стул, железная кровать, камин со стоящими на нем книгами, стопки разноцветной бумаги на столе. Тени, еще не воплотившиеся, требуют, чтобы он дал им вечную жизнь на страницах романов. Писатель поднимает перо, как шпагу; он прокалывает им злодеев, посвящает в рыцари любимцев и пишет, пишет, покрывая огромные листы бумаги своим быстрым, легким почерком. Александра Дюма читают уже свыше ста лет, прочли сотни миллионов читателей и будут читать много лет и любить его героев. А о какой более высокой и славной судьбе еще может мечтать писатель!

КИРИЛЛ АНДРЕЕВ

Данный текст является ознакомительным фрагментом.