Оглавление

Оглавление

1. Почему Мао Цзэдун выбрал именно тебя в качестве своего телохранителя, а затем и старшего телохранителя?

2. Как можно было бы охарактеризовать основные черты характера Мао Цзэдуна?

3. Приходилось ли тебе видеть, как вел себя Мао Цзэдун перед лицом смертельной опасности?

4. Чего Мао Цзэдун боялся больше всего?

5. Видел ли ты Мао Цзэдуна плачущим?

6. Приходилось ли тебе видеть, как Мао Цзэдун сердился?

7. Что нравилось Мао Цзэдуну больше всего и что вызывало у него наибольшее отвращение?

8. Нравилось ли Мао Цзэдуну, когда все вокруг кричали ему: «Вань суй!» («Да здравствует!», или «Десять тысяч лет жизни!». – Прим. перев.)?

9. Был ли Мао Цзэдун действительно «человеком очень от земли»?

10. Уделял ли Мао Цзэдун большое внимание еде?

11. Что постоянно удручало и мучило Мао Цзэдуна?

12. Понимал ли ты состояние и настроение Мао Цзэдуна в день провозглашения Китайской Народной Республики?

13. Какими были взаимоотношения Мао Цзэдуна и Цзян Цин?

14. Как Мао Цзэдун улаживал твои ссоры с Цзян Цин?

15. В чем были особенности отношения Мао Цзэдуна к людям?

16. Случалось ли Мао Цзэдуну бить своих детей?

17. А ты не мог бы рассказать о юморе Мао Цзэдуна?

18. Считал ли Мао Цзэдун, что «чтение книг – это занятие бесполезное»?

19. А не выступал ли Мао Цзэдун против того, чтобы открывать двери в Китай и проводить политику открытости?

20. О чем же сожалел Мао Цзэдун?

1. Почему Мао Цзэдун выбрал именно тебя в качестве своего телохранителя, а затем и старшего телохранителя?

Причины тут самые разнообразные. Причем сразу точно и не скажешь. Однако мне думается, что самая первая причина была в том, что я не хотел заниматься этой работой. Ведь человек, он каков: чем труднее ему что-либо дается в руки, тем больше ему этого хочется. […]

Я выполнял обязанности порученца, прислуги, телохранителя. У меня был опыт более десяти лет такой работы. Я обладал способностями различать оттенки настроения, понимать мысли руководителей. Когда я пришел работать подле Мао Цзэдуна, я очень скоро узнал его привычки. Когда он хотел попить чая, поесть, получить книги, карандаш и даже тогда, когда он хотел или не хотел принимать гостей, ему было достаточно только шевельнуть бровью, как я уже понимал, что надо делать. Иной раз он только еще подумал о чем-то, а я уже сделал это для него.

Тут ему даже и бровью шевелить не надо было. Такое молчаливое взаимопонимание доставляло удовлетворение Мао Цзэдуну. Не раз он похлопывал меня по плечу и говорил: «Мы очень сошлись, подходим друг другу. Ты – тот человек, который умеет подмечать закономерности». […]

В 1953 году я стал заместителем старшего телохранителя Мао Цзэдуна. Полушутливо-полусерьезно он сказал мне: «Иньцяо, ты теперь стал чиновником и больше не должен дежурить. Но ведь вовсе не видеться не годится, так ведь? Давай снова заключим соглашение. Ты будешь дежурить дважды в неделю. Пусть это позволит мне постоянно видеть тебя». Я сказал: «Идет. Так и решаем».

В 1956 году я был назначен старшим телохранителем Мао Цзэдуна. Однако я по-прежнему дежурил два раза в неделю с той целью, чтобы все соответствовало привычкам многоуважаемого старца – и в одежде, и дома, и в дороге.

В 1962 году я собрался покинуть Мао Цзэдуна и отправиться на работу в Тяньцзинь. В день моего отъезда Мао Цзэдун по своей привычке лежал на кровати и работал. В головах был постелен ковер, под ковром была подложена подушка; облокотившись на нее, он и читал документы. Я тихонько подошел к дверям с наружной стороны, хотел подождать, пока он закончит работу, и затем войти. Однако из комнаты раздался призыв:

– Иньцяо, заходи.

Как мог Мао Цзэдун узнать, что я пришел? Я подумал, что он почувствовал это сердцем или тут сработало то, что вы сейчас обычно называете шестым чувством.

Я встал у кровати Мао Цзэдуна. Он крепко сжал мне руку своей рукой. Другой рукой он легонько похлопывал меня по тыльной стороне моей руки. И так без слов мы держались за руки; никто из нас ничего не говорил.

Я заплакал первым. И как только я заплакал, так тут же прослезился Мао Цзэдун. Глотая слезы, я сказал:

– Сначала я не хотел идти сюда на работу; вы меня наняли на время; а сейчас я не хочу уходить; а вы меня теперь вынуждаете. Сколько же у вас со мной хлопот!

Мао Цзэдун, роняя слезы, вздыхал и говорил:

– Мне с тобой тоже нелегко расставаться. Я со своими детьми вижусь раз-два в год и обчелся. И только с тобой мы видимся практически каждый день. Ты мне даже ближе, чем мои дети. Однако я должен позаботиться и о твоем будущем. Я не могу заедать твое будущее. Ты вот старший телохранитель; уровень, казалось бы, довольно высокий; однако это ведь всего-навсего уровень кадрового работника полкового масштаба, должность низкая…

– Мне все равно: низкая она или не низкая. Я не хочу покидать вас. – Я зарыдал в голос.

Мао Цзэдун сделал движение рукой и тем самым сразу же привел меня в чувство. Он заставил меня прекратить рыдания.

– Иньцяо, после того, как я умру, приходи каждый год к моей могиле… Повидаться.

Он все похлопывал меня; ни одной связной фразы больше не сказал. Я боялся того, чтобы слезы не сказались на его здоровье. И поэтому я сначала заставил не плакать себя, а потом стал уговаривать его. Но не смог закончить и одной фразы; я снова зарыдал.

Несколько дней спустя я, наконец, осушив слезы, расстался с Мао Цзэдуном.

2. Как можно было бы охарактеризовать основные черты характера Мао Цзэдуна?

Бросать вызов. Встречать вызов. […]

На протяжении всей своей жизни он всегда был победителем, выступал в роли сильнейшего; судя по тому, что мне довелось увидеть, он никогда не признавал себя побежденным; никогда и ни при каких обстоятельствах, под давлением каких бы то ни было оскорблений и унижений, он не склонял головы. И о чем бы ни шла речь, он не успокаивался до тех пор, пока не одерживал полной победы. […]

Мао Цзэдун не был любителем выпить; после стаканчика виноградного вина у него могло побагроветь лицо и набухнуть шея, поэтому он редко пил вино. Однако в двух случаях допускались исключения. Во-первых, тогда, когда кончалось снотворное; для того, чтобы заснуть, он выпивал стаканчик. После одного стаканчика у него могла закружиться голова, а после трех стаканчиков он определенно ложился и засыпал. При этом он не употреблял водку, достаточно было виноградного вина или коньяка, бренди. Во-вторых, когда шло сражение или когда он писал свои труды, тогда он по несколько суток подряд не спал, и ему требовалось выпить вина.

Вино могло и взбодрить Мао Цзэдуна, и дать ему возможность заснуть; мне пришлось припасать для него немало вина.

[…] Когда уставала голова, выпивал глоток коньяка, чтобы взбодриться; сигареты курил одну за другой, чай пил непрестанно. Сваренные в кипятке чайные листья рукой отправлял в рот, прожевывал и глотал их. В первый день жевал чайные листья только после того, как на них заваривались три кружки чая подряд. На третий день жевал и глотал чайные листья, выпив только одну, заваренную на них, кружку чая. Иначе говоря, тогда кипятком каждый раз заваривался свежий чай… […]

Сражение за Шацзядянь продолжалось три дня и две ночи. Мао Цзэдун три дня и две ночи не выходил из комнаты, не ложился в постель, не смыкал глаз. Выкурил пять с половиной блоков сигарет, выпил десятки кружек чая. […]

Каждый раз, когда Мао Цзэдун принимал вызов, я всегда вспоминал знаменитую присказку хунаньцев, которые говорят: «Да мне сам черт не страшен!» […]

4. Чего Мао Цзэдун боялся больше всего?

[…] Я думаю, что в определенном смысле можно сказать, что Мао Цзэдун боялся трех вещей.

Во-первых, он боялся слез. Мао Цзэдун говорил Хэ Цзычжэнь: «Чего я боюсь, так это слышать, как голосят и рыдают бедные и обездоленные люди. Когда я вижу их слезы, я не могу сдержаться, у меня тоже текут слезы». И это действительно было так. […]

Во-вторых, он боялся крови. Ты можешь сказать: «Не городи чепуху!» Мао Цзэдун прошел через сотни боев; разве он не руководил тысячами самых разнообразных, больших и малых сражений? Разве на полях этих сражений трупы не громоздились как горы, разве там не лилась кровь рекой? Разве не были убиты, не пали жертвами многочисленные родные и друзья Мао Цзэдуна? Этот длинный список подтверждает, что Мао Цзэдун никогда ни на секунду не испытывал страха и не отступал перед жестокостью врага.

Однако ты не забывай, что я говорю в совершенно определенном смысле. После того как мы вошли в города, Мао Цзэдун начал жить на даче Шуанцин в горах Сяншань. В горах жили тогда многие руководители ЦК, в том числе и военачальники. Эти боевые генералы привыкли к выстрелам. Ведь все это были люди, которые прошли через град пуль и снарядов. И вдруг боев не стало, и в ушах теперь стоял только птичий гомон. Это было совершенно непривычно. Они чувствовали себя не в своей тарелке. Да тут еще были мы, охрана. Каждый из нас привык стрелять. Несколько дней без стрельбы, и нам все было невмоготу. Мы не знали, куда себя деть, что делать с руками, с душой. Уж и не знаю, кто сделал первый выстрел. И тогда все нашли метод облегчать душу. Чего в Сяншане было много, так это птиц. Так давайте их стрелять! И вот тишину в Сяншане разорвали выстрелы. По правде говоря, в то время еще не было никаких законов об охране диких животных; да и во всем мире еще не было движения Гринпис. Лишь недавно закончилась мировая война. На юге Китая еще продолжались ожесточенные бои за Освобождение. Смерть десятков тысяч людей не считалась чем-то особенным. Что уж тут говорить о каких-то там птицах?

В тот день Мао Цзэдун возвратился после совещания. Я вместе с ним вернулся на дачу Шуанцин. И только мы вышли из машины, и тут как тут оказались несколько бойцов охраны. Они, настреляв воробьев, возвращались домой. Стреляли они метко и птичек набили много. Нанизали их на длинные бечевки и весело, радостные и возбужденные, возвращались к себе.

Мао Цзэдун услышал говор и смех и посмотрел в их сторону.

Посмотрел просто так. И вдруг остановился. А бойцы охраны, увидев Мао Цзэдуна, проявляя уважение к нему, прекратили болтовню и пошли медленным шагом.

Брови Мао Цзэдуна дрогнули. Он постепенно нахмурился, по привычке пожевал нижнюю губу. Спросил:

– Что несете?

– Да, вот, настреляли воробьев. – Один из бойцов показал Мао Цзэдуну нанизанных на бечевку птиц. Я ясно увидел алую кровь, которая покрывала их перья. Капли крови даже скатывались на землю, упали к ногам Мао Цзэдуна.

Лицо Мао Цзэдуна дернулось. На нем появилось выражение несдерживаемого отвращения. Он отступил на полшага назад. И внезапно закрыл рукою лицо, крикнул:

– Уберите, унесите! Я не желаю этого видеть!

Тот товарищ испугался и торопливо спрятал окровавленных воробьев за спину.

– Кто приказал вам стрелять? – спросил Мао Цзэдун, сильно нахмурив брови. – Ведь они живые. У воробьев тоже есть жизнь! Жили они себе, радовались, а вы хладнокровно их убили? Они вас звали, они вас обидели?

Товарищи в ответ молчали.

– Больше не сметь стрелять. Никому не сметь стрелять!

– Да это начальники первыми стали стрелять, – разъяснил я потихоньку. – И только потом и все стали стрелять…

– Больше никому не разрешается стрелять: ни начальникам, ни подчиненным; доведите до руководителей, что я сказал – никому нельзя стрелять!

С этого времени подвергавшиеся смертельной опасности птички снова обрели тихую и спокойную жизнь; они весело щебетали и порхали, оживленно выхаживали потомство.

Наступил 1958 год. Мао Цзэдун инспектировал деревню. Старые крестьяне пожаловались, сказали, что стаи воробьев склевывают десятки тысяч мер зерна. Нашлись специалисты, которые также подтвердили, что воробьи – вредные птицы, что они не только расхищают зерно, но и разбрасывают много зерна. Выслушав это, Мао Цзэдун сурово насупил брови, сказал: «Вредные, вредные создания!» Он стал ратовать за «необходимость избавиться от всех существ, которые вредят человеку». И тогда воробьи, крысы и так далее были отнесены к «четырем видам вредителей», стали несчастными созданиями, которые служили всеобщей мишенью, их убивали и убивали.

Затем другие специалисты сказали, что воробьи склевывают и вредных насекомых, что от них есть и вред и польза, и того и другого поровну. И только тогда по всей стране прекратилась эта кампания по уничтожению воробьев.

[…] Произошло и еще одно событие, которое оставило глубокое впечатление.

Это было приблизительно в 1964 году. Мао Цзэдун в Чжуннаньхае в павильоне Чуньоучжай был на вечере танцев. Во время перерыва он сидел в мягком кресле и курил. К нему подошла одна из артисток ансамбля политуправления ВВС, которая также была на этом вечере танцев. Она села рядом с Мао Цзэдуном. Стала болтать с ним о том о сем. Когда речь зашла об учебе и репетициях артистов этого ансамбля, Мао Цзэдун поинтересовался:

– Устаете ли вы на репетициях?

– Устаем, очень тяжело приходится. – Артистка прикрыла глаза и сказала: – Иной раз случаются несчастья.

– Какие же могут быть несчастья? – удивленно, не понимая, спросил Мао Цзэдун.

– Да как же. Вот я слыхала, что в одном театральном коллективе в Тяньцзине играли спектакль, который называется «Пес, лающий на Небо». Артистка, занятая в этом спектакле, отрабатывала боевые трюки, удар пяткой. Не остереглась, поскользнулась, упала, проткнула себе шею, проткнула прямо до…

– Ой-ой-ой, – лицо Мао Цзэдуна дернулось, на нем появилось выражение несдержанной боли. Он повернул голову в сторону, замахал рукой: – Не рассказывай; да не говори ты об этом… – Он перевел дыхание, пришел в себя, как будто бы хотел освободиться от мыслей об этой трагедии, поднялся и поспешно отошел в сторону.

Оркестр начал играть снова. Он, наморщив брови, сидел в стороне; не стал танцевать. […]

В-третьих, боялся, когда молят о пощаде.

Мао Цзэдун был крестьянским сыном; однако он никогда не был похож на того из наших предков из известной басни, который по простоте душевной отогрел на груди змею. Как ни просили о пощаде Чан Кайши или другие враги – политические и военные, ответ Мао Цзэдуна всегда был одним и тем же: «Лучше уж преследовать бандита до самого его конца; нельзя идти на сделку с совестью ради того, чтобы добиться славы».

Однако в определенном смысле он также действительно боялся, когда кто-то молил о пощаде, просил сжалиться над ним.

Когда мы находились в северной части провинции Шэньси, то есть в те годы, когда борьба была самой трудной, один из бойцов охраны не выдержал трудностей и бежал. Побег бойца охраны – это совсем не то, что побег бойца из обычной боевой части. Ведь бойцу охраны известно немало секретов. Что случится, если эти секреты станут известны противнику?

Войска охраны немедленно организовали поиск и в конце концов схватили беглеца. Связали и привезли назад. Товарищи, вообще-то говоря, ненавидели тех, кто дезертирует; им было ненавистно само понятие побег. Да и для того, чтобы его поймать, было затрачено немало усилий. Неудивительно, что против него готово было выплеснуться много ярости: «Избить его надо, сукина сына!», «Расстрелять подонка!».

Гнев, возмущение, крики встревожили Мао Цзэдуна. Он вышел из пещеры. Поглядел на связанного беглеца. Тот был очень молод. Лицо детское. Бледное-бледное. Все в слезах и соплях. Весь он был в пыли. От страха его безостановочно била дрожь. Услыхав требования расстрелять, он по-детски заплакал и закричал: «Пощадите, пощадите, пожалейте! Я не к врагу бежал, не к врагу. Я хотел домой. Прошу, пощадите меня!»

Мао Цзэдун, по сути дела, с ненавистью относился к предателям, с отвращением к дезертирам. Однако тут перед собой он увидел жалкого пойманного и возвращенного назад бойца. Он скорбно и сурово сдвинул брови, глаза его налились слезами. Он поднял руку и крикнул:

– Развяжите, развяжите, скорее развяжите его!

– Он дезертир…

– Этот негодяй…

– Какой негодяй? – Мао Цзэдун строго сдвинул брови. – Он еще ребенок. Скорее отпустите его, не пугайте дитя. […]

Мао Цзэдун изменил тон и продолжал в духе теплоты и увещевания:

– Дите еще малое, только-только начало принимать участие в революции, еще не хлебнуло горя. Он не выдержал, захотел домой; ну, посадишь ты его, так он разве не станет еще больше стремиться домой? И к тому же ведь он не стал предателем и не перебежал к врагу; он просто еще мал. Отпустите скорее. Если дать ему побольше чего-нибудь повкуснее поесть, так он и станет поменьше думать о доме. Вы слышали, что я сказал?

И тогда этого беглеца отпустили. И он не только не понес никакого наказания, но даже в течение нескольких дней его кормили наособицу; конечно же, этот боец охраны больше не сбегал. […]

5. Видел ли ты Мао Цзэдуна плачущим?

Мао Цзэдун был человеком твердой воли. Никакие переживания, никакие несчастья не могли выжать из него слезу. После того как в Корее на поле боя погиб его любимый сын Мао Аньин, он ничего не брал в рот, он не мог заснуть, и все сидел в одиночестве в кресле и непрерывно курил, но и тогда он не заплакал. В его глазах отражались потери, страдания, мысль, воспоминания, ненависть и гнев, в них не было только слез! Он так и не заплакал!

Однако в других случаях я действительно видел его глаза полными слез. Из уголков глаз катились слезы; он даже плакал в голос.

После того как я пришел на работу подле Мао Цзэдуна, я несколько раз видел слезы у него на глазах. В том числе наибольшее впечатление произвели три случая.

В тот период, когда создавалось наше государство, Мао Цзэдун любил смотреть спектакль – оперу «Князь Ба прощается с любимой наложницей». Он бывал на спектаклях этой оперы многократно. Причем хотел, чтобы и все другие руководители ЦК смотрели этот спектакль. Когда он видел, как князь Ба из княжества Чу проявлял недостаток героизма и в нем возобладали чувства привязанности к своим сыновьям и дочерям, как он прощался с любимой им наложницей Юй, ресницы у Мао Цзэдуна обычно дрожали, а в глазах появлялась влага. Он очень любил сильные чувства и их проявления. Как-то он пальцем надавил на пуговицу у меня на груди и прерывающимся сиплым голосом сказал: «Не уподобляйся чускому князю Ба; никто из нас не должен уподобляться ему!»

Мао Цзэдун любил смотреть спектакли, персонажи которых носили старинные одежды; он любил слушать арии из пекинских опер. Причем в разные периоды своей жизни питал пристрастие к различным оперным спектаклям. В то время, когда мы шли с боями по северной части провинции Шэньси, он любил послушать, а то и часто напевал арии из опер «Военная хитрость с пустым городом», «О том, как Чжугэ Лян ухитрился достать стрелы». Когда мы находились в Сибайпо и Мао Цзэдун руководил тремя великими сражениями, он, стремясь дать отдохнуть грудной клетке, расправлял плечи, расправлял грудь и слушал пластинки с записью пекинских опер. Любил слушать арию из оперы «Царство беззаботности» в исполнении Гао Синкуя, арию из оперы «Чэнь Лун отдает последний долг» в исполнении Янь Цзюйпэна, арию из оперы «Слезы на Дикой горе» в исполнении Чэн Шоцю. В радостном настроении он и сам тоже мог спеть несколько фраз из оперы «Встреча героев». В тот период, когда главные силы нашей армии форсировали реку Янцзы и вошли в Нанкин, он неоднократно смотрел оперный спектакль «Князь Ба прощается с любимой наложницей». В 1953 году он также несколько раз подряд смотрел оперу «Легенда о Белой змейке». Каждый раз, когда он смотрел этот спектакль, у него текли слезы, нос закладывало, он не мог дышать через нос.

Помнится, это случилось в 1958 году. Мао Цзэдун приехал в Шанхай. Руководители горкома партии, готовя программу отдыха для председателя, запросили его мнение. Мао Цзэдун подумал и сказал: «И все-таки давайте посмотрим «Легенду о Белой змейке».

Вечером, сопровождая Мао Цзэдуна, я приехал в Клуб кадровых работников Шанхая. Все зрители уже сидели на своих местах. Как только они увидели вошедшего в зал Мао Цзэдуна, все встали и начали хлопать в ладоши. Мао Цзэдун махал рукой и шел за сотрудниками, которые вели его в первый ряд. В первом ряду сидели руководящие кадровые работники горкома и городского правительства. Мао Цзэдун никогда не вел светских бесед с руководителями внутри партии. Он прямо прошел к своему месту, снова махнул рукой сидевшим позади зрителям и сел.

Мао Цзэдун сидел в своем кресле, поставленном для него в первом ряду. Оно было обито материей серого цвета. Я, как обычно, сидел рядом с ним. Дело было в том, что дежурные телохранители не отходили от Мао Цзэдуна все 24 часа в сутки. У Мао Цзэдуна был большой живот. Когда он садился, ремень врезался в талию; поэтому, как только он сел, я, как обычно, помог ему расстегнуть ремень.

Артисты давно уже были готовы. Как только Мао Цзэдун сел, так загремели барабаны. Мао Цзэдун прочно уселся в кресле. Я помог ему закурить сигарету. Мао Цзэдун очень легко включался в просмотр спектакля; говоря современным языком, это называется вхождением в роль. Не докурив и одной сигареты, он уже увлекся; глаза его неотрывно следили за актерами на сцене. Хотя он и был большим любителем покурить, но тут он не затягивался. Когда он слушал пластинки, то мог ладонью отбивать такт или даже иной раз подпевать. Но когда он смотрел спектакль, он не стучал ни ногами, ни руками, а смотрел во все глаза; он абсолютно не шевелился; и лишь выражение его лица непрестанно менялось. Его взгляд становился ясным и сочувствующим, то горячим, то взволнованным, то задушевным, то гневным. Было очевидно, что он вошел в роль юноши Сюй Сяня и в роль девицы из рода Бай, что он понимает этих людей, любуется ими. Особое восхищение и уважение вызывали у него те детали сюжета, где проявлялись горячие чувства, смелость и мудрость героев. В тех местах, где их голоса звучали прекрасно, он аплодировал. Когда он это делал, вслед за ним и все остальные зрители тоже хлопали в ладоши.

Однако это была пьеса с трагическим финалом. Когда на сцене появился старый монах Фа Хай из монастыря Фамэньсы, лицо Мао Цзэдуна тут же стало мрачным. На нем отразились даже напряжение, страх. Губы его раздвинулись, нижняя губа время от времени легонько вздрагивала. Он несколько раз скрипнул зубами; казалось, что он готов был просто впиться зубами в этого старого монаха.

Наконец Сюй Сянь и девица Бай начали терзающую души зрителей сцену расставания. У меня уже был опыт, и я поспешил легонько дважды кашлянуть; мне хотелось напомнить Мао Цзэдуну, что это всего лишь спектакль. Но к этому моменту напоминания потеряли свой смысл.

Действительность уже не существовала; Мао Цзэдун целиком и полностью был там, в этой древней и так волнующей сердца чудесной сказке. Крылья носа начали у него раздуваться и подергиваться.

Слезы собирались и мало-помалу накапливались; крупные слезинки уже формировались, и вот они покатились, покатились, потекли по лицу, упали на грудь.

Дело было худо. Зрителей сегодня было немало. Я встревоженно посмотрел по сторонам; в то же время я не решался делать резких движений, боясь привлечь внимание других людей. Ну, кажется, все еще ничего. Зрители были все как будто бы увлечены пьесой; никто не обращал внимания на «спектакль» у сцены, в первом ряду.

Однако волнение Мао Цзэдуна все нарастало. Слезы лились уже не капля за каплей, а просто катились ручьями. Нос заложило. Дыхание прерывалось. Он дышал со свистом. Сидевшие поблизости руководители города бросали взгляды в нашу сторону и тут же отводили глаза. Одного этого было достаточно, чтобы я встревожился. На мне лежала ответственность хранить и оберегать «ореол вождя» вокруг Мао Цзэдуна. Я снова легонько кашлянул. Но получилось еще хуже. Звук кашля не привлек внимания Мао Цзэдуна, но несколько голов повернулись к нам. Я больше не решался шуметь.

В конце концов Мао Цзэдун забылся настолько, что зарыдал в голос. Это был плач, от которого бросало в дрожь. Он, не обращая ни на кого внимания, вытер слезы, высморкался. Ну, раз уж дело дошло до этого, то мне тоже оставалось только вести себя совершенно естественно. Я возлагал все свои надежды только на то, что спектакль скоро кончится. И действительно, он тут же и стал подходить к концу: Фа Хай уже начал теснить девицу Бай к подножью пагоды Лэйфэнта…

И как раз в этот-то момент, когда он ее «вытеснил», и произошло потрясающее событие!

Мао Цзэдун вдруг в гневе тоже выразил свое возмущение несправедливым «делом» и поднялся. Своей массивной рукой он стукнул по подлокотнику кресла и одним рывком встал: «Ну, разве тут можно не подняться на революцию? Ну, разве тут можно не подняться на бунт?»

О Небо, я не углядел! Ремень ему я расстегнул, как только он сел. А когда он поднялся, то в этот момент штаны с него свалились прямо к его ногам. Меня как палкой ударили. Я изо всех сил рванулся вперед, схватил его штаны и одним рывком натянул их на него. Я совсем перестал соображать и лишь в неописуемом волнении, укоряя и осуждая себя, и в страшной спешке дрожащими руками второпях и грубовато помогал ему застегнуть ремень. Я не уберег образ вождя; я не находил себе места из-за этого; я еще долго, очень долго все переживал это.

Мао Цзэдун ни в чем не упрекнул меня. Он даже не проявил никаких эмоций, когда с него свалились штаны. Он по-прежнему был там, в спектакле, на сцене. Крупными шагами он пошел на сцену.

Аплодисменты зала наконец пробудили его. Он чуть оторопел, а затем стал в свою очередь аплодировать. Я перевел дух; председатель вернулся в реальную жизнь.

Однако он никогда не умел скрывать ни своей любви, ни своей неприязни. Насколько мне помнится, он пожал руку «Голубой змейке» обеими своими руками, а «Сюй Сяню» и «Белой змейке» только одной рукой.

Он не обратил внимания на несчастного старого монаха «Фа Хая».

[…] Мао Цзэдун постоянно перенапрягал свою голову. Расчесывая ему волосы, можно было способствовать циркуляции крови в голове, это помогало ему снимать усталость, восстанавливать умственные силы.

Я расчесывал Мао Цзэдуну волосы, укладывая их спереди назад.

И вдруг душа моя затрепетала, глаза наполнились слезами. Перед глазами поплыли круги.

Я вспомнил о том, как после завершения трех великих сражений Мао Цзэдун переживал момент наивысшего подъема и в то же время максимальной усталости; он откинулся в кресле, горестно вздохнул и сказал: «Иньцяо, иди сюда, расчеши мне волосы, да посильнее, до боли; хочу вздохнуть просто до боли и перевести дух!» В то время я и сам был на подъеме и радовался не меньше, чем Мао Цзэдун. Я принес расческу и сказал: «Председатель, я буду расчесывать медленно, а вы закройте глаза и подремлите». В ту пору волосы у Мао Цзэдуна были густые, тяжелые, твердые, иссиня-черные.

Я стал расчесывать их спереди назад, медленно-медленно. Волосы между зубьями расчески прорывались с огромной силой, а зубья расчески сыпались и звучно падали на пол. Я любовался этим водопадом волос. И вдруг ощутил, как что-то блеснуло, вызвало резь у меня в глазах. Я поспешно наклонился и стал снова расчесывать волосы, внимательно присматриваясь; и беззвучно, внезапно потеряв голос от волнения, я вскрикнул:

– Ой-ой-ой! Председатель, у вас седой волос!

Мао Цзэдун сидел с закрытыми глазами, сидел спокойно. Мой вскрик пробудил его. Брови его медленно нахмурились; он глубоко вздохнул. Я спросил:

– Вам его вырвать?

Мао Цзэдун еще раз глубоко вздохнул, пожевал нижнюю губу:

– Вырывай!

Я тщательно поискал, нашел седой волос, ухватился за него, с силой выдернул. Сначала поднес к своим глазам, посмотрел: да, действительно, я не ошибся; потом поднес к лицу Мао Цзэдуна, попросил его взглянуть.

[…]

6. Приходилось ли тебе видеть, как Мао Цзэдун сердился?

[…] 1 июля 1948 года Ван Мин пришел к Мао Цзэдуну. Это было как раз в то время, когда я был на дежурстве.

Ван Мин был человеком невысокого роста с квадратным лицом и очень белой кожей. Я встретил и остановил Ван Мина у дверей во двор, спросил, по какому делу? Он сказал: «Я хочу увидеться с председателем». В тот момент у Мао Цзэдуна не было особых больших неотложных дел, поэтому я кивнул: «Прошу пройти за мной».

Я был вежлив с Ван Мином, но не питал к нему горячих чувств.

Мао Цзэдун говорил мне: «Этот человек в прошлом хотел лишить меня жизни!»

В этот момент Мао Цзэдун читал документы; услышав шум и движение, он поднял голову, увидел Ван Мина и встал из-за письменного стола, обошел стол и пожал Ван Мину руку, предложил Ван Мину сесть в кресло, сам сел в кресло-качалку. Мао Цзэдун с близкими соратниками общался совершенно запросто, без всяких церемоний. Например, когда Чжу Дэ, Чжоу Эньлай, Пэн Дэхуай – вот эти товарищи, да еще Линь Бяо, – приходили к нему, а он лежал на кровати и работал, он мог продолжать работать лежа; просто они обменивались приветствиями и на этом все церемонии заканчивались. И только по отношению к людям далеким он делал все эти вежливые и церемонные жесты.

После того как они обменялись холодными приветствиями, я вышел, чтобы приготовить чай. Когда я вошел с чаем, то услышал, как Ван Мин говорил: «Решение по некоторым вопросам истории я все же никак не могу взять в толк. Некоторые соображения я все же хочу представить ЦК, я хотел бы с тобой поговорить…»

На лице Мао Цзэдуна не было улыбки; он строго и сурово внимательно слушал. Я понял, что обстановка не подходит для того, чтобы я там оставался; я поставил чай и потихоньку удалился.

Вскоре после того как я вернулся в комнату для дежурных, голоса собеседников начали становиться все громче и громче. И наконец, переросли в ссору. Я выбежал из дежурки послушать. Дискуссия шла по вопросу о решении относительно некоторых вопросов истории.

Говорили о многих людях и фактах, затрагивались даже СССР и Коминтерн. Мао Цзэдун с тяжелым хунаньским акцентом произнес фразу, которую я очень хорошо запомнил: «Значит, даже сейчас ты все еще не можешь взять в толк, так? А ведь в настоящее время мы уже скоро победим, и ты ничего не хочешь пересмотреть?»

В это время Цзян Цин была секретарем Мао Цзэдуна по административным вопросам. Я поспешил в комнату Цзян Цин и доложил ей о происходящем, а также предложил: «А может быть, пригласить зампреда Чжоу?» Цзян Цин сказала: «Ну что же, позови Эньлая, пусть послушает».

Я пригласил Чжоу Эньлая и сам вслед за ним, крадучись потихоньку, подошел к окну; услышав только две первых фразы, он повернулся ко мне, махнул рукой и показал взглядом: уходи ты, уходи, не надо здесь слушать. Я удалился на цыпочках.

Чжоу Эньлай, наклонившись к окну, тихо стоял и слушал, время от времени поводил шеей. Затем ссора начала утихать; судя по интонации, Ван Мин собрался уходить. Чжоу Эньлай бесшумно и быстро отошел от окна и скрылся. Вскоре после того как Ван Мин с ледяным выражением лица ушел, Чжоу Эньлай вошел в кабинет Мао Цзэдуна.

[…] 25 марта 1949 года Мао Цзэдун въехал в город. Из уезда Чжосянь на поезде он переехал в Бэйпин на железнодорожную станцию Цинхуаюань (студенческий городок Университета Цинхуа. – Прим. пер.). Когда поезд пересекал городскую стену Бэйпина, Мао Цзэдун с безграничной горечью сказал: «Как раз ровно 30 лет прошло! В то время с той целью, чтобы найти ту самую истину, на основе которой оказалось бы возможным спасение государства, спасение народа, нации, я после скитаний и там и сям приехал в Бэйпин. Ну что же, не зря; пришлось пострадать, хлебнуть горя; но в то же время я встретил большого хорошего человека; я имею в виду именно товарища Ли Дачжао. Вот он мой настоящий хороший учитель; без его указаний и помощи не знаю, где бы я сегодня был!..»

[…] На железнодорожной станции Цинхуаюань мы не стали отдыхать, а пересели в автомашины и поехали в парк Ихэюань.

Мы слыхали, что в Ихэюане (летнем императорском дворце-парке под Пекином. – Прим. пер.) вообще-то жили какие-то монахи и обслуживающий персонал. Когда я, следуя за Мао Цзэдуном, прибыл в Ихэюань, то внутри парка было уже пусто, не было даже тени человека. Всех людей подчистую выселил социальный отдел под руководством Ли Кэнуна. Товарищ Ли Кэнун рассматривал вопросы с точки зрения обеспечения безопасности; Бэйпин был только что освобожден, затаившихся агентов Гоминьдана было очень много; творилась просто вакханалия подрывных актов, тайных убийств, а потому нельзя было не принимать строжайших мер безопасности. Однако в ситуации, когда выгнали всех людей, оказалось, что по прибытии туда Мао Цзэдуна понадобилась вода, а ее не было, стали искать еду, а еды тоже не было. Во второй половине дня надо было еще отправиться на аэродром Сиюань на церемонию по случаю вступления в город; Мао Цзэдун рассердился:

– Что это вы тут вытворяете? Чем здесь занимались те, кто прибыл раньше?

Товарищи из социального отдела объяснили, что людей выселили исходя из соображений безопасности.

Мао Цзэдун, повысив голос, на это сказал:

– То, что вы говорите, это одна только вонь! Это же идиотизм. Ведь если вы просто спустите всю воду из бассейна, осушите его, то о какой безопасности для рыбы можно говорить? Ведь вам остается в этой ситуации только подохнуть в полной безопасности, сдохнуть тут от голода!

Мао Цзэдун говорил правду. Товарищи из социального отдела решили вопросы, только обратившись снова к людям. Они помчались в харчевни, расположенные за стенами Ихэюаня, и купили там рис, три блюда и суп.

Мао Цзэдун вооружился палочками и сказал мне:

– На церемонию вступления в город ты со мной не поедешь. Отправляйся в горы Сяншань и создавай там станцию передового базирования; помоги мне устроить все как надо, решить вопросы питания и жилья. И не бери пример с них, не учись делать такие глупости.

7. Что нравилось Мао Цзэдуну больше всего и что вызывало у него наибольшее отвращение?

Не надо бы говорить такие слова, как «больше всего». Если так ставить вопрос, то я не смогу на него ответить!

Мао Цзэдуну нравилось бросать вызов и отвечать на вызов, ему нравилось читать, нравилось учиться, ему нравилось плавать, он любил пекинскую оперу; все это общеизвестно. Я бы добавил к этому еще одно: Мао Цзэдун любил снег.

[…] А я скажу, что у Мао Цзэдуна наибольшую неприязнь вызывали деньги. Мао Цзэдун в прошлом пожимал руку Чан Кайши, но Мао Цзэдун никогда не прикасался к деньгам.

Мао Цзэдун не прикасался к деньгам в Яньани; он не прикасался к деньгам в северной части провинции Шэньси; он тем более не прикасался к деньгам после вступления в города.

Помнится, что в 1950-х годах Чжан Жуйцзи прислал письмо Мао Цзэдуну; в письме говорилось о том, что после возвращения домой у него возникли трудности. Почтенный Чжан был бойцом охраны со времени наших скитаний по северной части провинции Шэньси и с той поры все время служил во взводе охраны.

Он был человеком уже немолодым. После службы в охране Мао Цзэдуна и переезда в Пекин Чжан Жуйцзи вышел в отставку и вернулся в деревню обрабатывать землю. Он женился, и у него родился сын.

Мао Цзэдун питал особое пристрастие ко всему привычному, старому, прошлому. Прочитав письмо Чжан Жуйцзи, Мао Цзэдун немедленно распорядился выслать ему деньги.

Мао Цзэдун в быту постоянно проявлял заботу о тех, кто работал подле него. В книге учета доходов и расходов, которую я вел для него, была специальная графа: выделение средств в помощь нуждавшимся товарищам. Когда Мао Цзэдун оказывал помощь товарищам деньгами, то в том случае, если суммы выделялись из остатка зарплаты, эта ответственность падала на меня, а в том случае, если деньги брались из сумм, причитавшихся за издание рукописей, этим занимался секретарь Мао Цзэдуна.

В том случае, о котором идет речь, я выделил несколько сотен юаней из сумм, остававшихся от зарплаты, упаковал их в плотный пергаментный пакет; зная о том, что Мао Цзэдун проявляет особую заботу об этом деле, я, упаковав деньги, понес этот пакет на просмотр Мао Цзэдуну, чтобы на душе у него было спокойно.

Мао Цзэдун в этот момент читал документы. Увидев меня с пергаментным пакетом в руках, он принял его как обычное служебное письмо и хотел было извлечь содержимое, чтобы ознакомиться с ним.

– Это деньги для почтенного Чжана. Посмотрите, председатель.

Не успел я еще закрыть рот, как выражение лица Мао Цзэдуна изменилось; было такое впечатление, что нежданно-негаданно в руки ему попала мерзкая жаба. Он тут же отбросил пакет:

– Убери! Тебе поручено, ты и делай. Кто тебе велел приносить? – Мао Цзэдун нахмурил брови, стал тереть руки одна об другую, как будто бы пальцы его попали в грязь. – Я не дотрагиваюсь до денег; заруби это наперед! […]

8. Нравилось ли Мао Цзэдуну, когда все вокруг кричали ему «Вань суй!»?

Когда-то нравилось, а когда-то и не нравилось; бывали времена, когда он привыкал к этому, а бывало и так, что это его просто тяготило, ему надоедало это слушать.

Мне вспоминается фраза Мао Цзэдуна: «Нельзя без того, чтобы вы считали меня вождем; но нельзя, однако, и чтобы вы всегда относились ко мне как к вождю; это для меня непереносимо…» Он говорил это нам – довольно многочисленной группе его телохранителей и бойцов охраны. Дело было на отдыхе; он болтал и шутил с нами; некоторые из нас чувствовали себя при этом скованно; вот тогда-то он и произнес эти слова. […]

Следы деятельности Мао Цзэдуна были по всей стране. Но сам он не мог просто пройти по улице, не мог погулять в саду, в парке, не мог запросто пойти в кинотеатр, не мог по своей воле побывать в универмаге. Он был вождем народа, народ всей страны кричал ему: «Вань суй!». Однако он не мог свободно повидаться с кем-нибудь; в большинстве случаев это надо было заранее организовывать; и даже если в спецпоезде кто-то из обслуживающего персонала хотел повидать его, и тут это можно было сделать только с нашего согласия, то есть с согласия телохранителей. Его мысль была живой, для нее не существовало границ, а сам он не мог даже полететь на самолете. Ведь он был только одним человеком, которому в данном случае противостояло решение целого коллектива. Иной раз одним своим словом он мог изменить движение истории Китая. И в то же время, однако, даже сто фраз, сказанных им, не давали ему свободу пойти и, скажем, поесть где-нибудь в ресторане. […]

13 августа 1958 года Мао Цзэдун завершил посещения Нанькайского и Тяньцзиньского университетов как раз к обеду. Он настоял на том, чтобы мы отправились поесть в ресторанчик, и зашел в ресторан под названием «Чжэнъянчунь», что на улице Чанчуньдао. По сути дела, тут тоже была проведена соответствующая подготовительная работа; посторонние туда в это время попасть не могли; поблизости или в округе были расставлены посты.

Однако Мао Цзэдун все-таки вызвал сумятицу. Он подошел к окну и выглянул на улицу. И надо же так случиться, что именно в этот момент в доме напротив некая женщина, которая просушивала одежду, увидела Мао Цзэдуна. Она тут же изумленно и радостно возопила: «Председатель Мао, председатель Мао, да здравствует председатель Мао!»

С той поры как слова «Мао Чжуси» и «Вань суй!» («Председатель Мао» и «Да здравствует, десять тысяч лет жизни». – Прим. перев.) стали неразделимым словосочетанием, дело обрело следующий вид: когда кричали «Мао Чжуси», то непременно сопровождали это словами «Вань суй!», а когда кричали «Вань суй», то непременно произносили «Мао Чжуси». И тогда в один миг со всех сторон как мощные потоки стекались людские толпы; начинали греметь, возносясь к небесам, крики «Вань суй!». Хотя очень многие люди в этих толпах хотели увидеть Мао Цзэдуна, но на практике это им не удавалось. Эта ситуация отличалась от того, что я наблюдал в северной части провинции Шэньси в свое время. Когда там старые крестьяне кричали «Вань суй!», то у людей, а это были люди разного возраста, на лице каждого из них было свое индивидуальное свежее живое чувство. Когда же толпа в Тяньцзине кричала «Вань суй!», то индивидуального в этом было мало; у всех на лицах было написано выражение горячей радости или даже было выражение, которое можно назвать слепым.

Кипевшие людские толпы окружили ресторан «Чжэнъянчунь». Все улицы поблизости оказались запружены людьми; движение транспорта было парализовано, а постовые из транспортной полиции тоже теснились вслед за толпой, надеясь взглянуть на председателя Мао. Мао Цзэдун хотел пойти к людям, в массы, а мы, естественно, не соглашались на это. Да и в самом деле, какой смысл был в этой ситуации идти в массы? Ведь больше не было возможности, как это было в свое время в северной части провинции Шэньси, поболтать с крестьянами, когда они носили навоз и крутили мельничные жернова, так сказать, обследовать и изучить реальное положение в обществе. Между человеком и «божеством» могли быть только отношения поклонения с одной стороны, и оказания милости, благодеяния с другой стороны.

Тут не могло быть отношений равноправных участников диалога.

Итак, с часа дня или чуть позднее и до пяти-шести часов вечера, то есть на протяжении шести часов, мы находились в осаде.

Военный округ с помощью силы, то есть целого взвода солдат, пробился через людские толпы, подогнал автомашину марки «Варшава» к дверям ресторана «Чжэнъянчунь». Группа пышащих здоровьем бойцов без всяких церемоний под своей охраной посадила Мао Цзэдуна в автомобиль. Машина эта очень тесная. В обычных условиях Мао Цзэдун там внутри не смог бы разместиться. Однако в тот день бойцы насильно втиснули его туда. Затем по-прежнему бойцы впереди расчищали путь, а сзади подталкивали машину и так, наконец, прорвали окружение. После этого происшествия на месте событий были собраны семь с половиной корзин с обувью, головными уборами, авторучками и часами, которые потеряли люди в толпе.

В Бэйдайхэ Мао Цзэдун из-за того, что люди кричали ему «Вань суй!» и он не мог запросто поговорить с ними, сердился и нервничал.

А на сей раз, встретившись с горячими приветствиями жителей Тяньцзиня, увидев толпы людей, которые сжимались как безумные, Мао Цзэдун не без упоения сказал только одну фразу: «Вот и еще одна Пагода Желтого журавля» (у этой пагоды в Учане толпа надолго плотно окружила Мао Цзэдуна. – Прим. пер.).

9. Был ли Мао Цзэдун действительно «человеком очень от земли»?

Именно «от земли». «От земли» с восклицательным знаком. […] В том, как человек одевается, прежде всего выражается его натура; сразу же можно увидеть, «от земли» он или же он ориентирован на нечто «заморское», не на свое природное. Вот я сначала расскажу о нескольких мелких случаях, которые имеют к этому отношение.

Мао Цзэдун никогда не надевал новую обувь. Когда появлялась новая пара обуви, он всегда просил разносить ее или бойцов охраны, или телохранителей. А когда обувь становилась поношенной, он ее забирал обратно и носил сам.

В годы войны Мао Цзэдун неоднократно отдавал свою обувь бойцам, у которых не было обуви. Это был образец воплощения в жизнь лозунга: «Наши руководящие кадровые работники должны проявлять заботу о каждом бойце». Однако не надевать новую обувь, отдавать ее разнашивать бойцам, это, как говорится, «вопрос иного рода».

В чем тут проблема? Это всего-навсего привычка человека, той или иной личности. Некоторые люди любят надевать и носить новые вещи; ведь красиво же выглядят новые сверкающие одежда, головной убор, ботинки. Мао Цзэдун всего этого не любил. Он сохранял крестьянские привычки и бережно относился к вещам, к пользованию вещами.

Для него первым критерием в одежде было то, чтобы она была удобна в носке: «Вам, молодым, по нраву надевать новое, а мне, в моем возрасте, покойнее надевать старые вещи». Мао Цзэдун новую обувь отдавал разносить бойцам, а затем забирал ее обратно и носил сам, приговаривая: «Так каждому из нас хорошо, каждому удобно».

По своим привычкам и внешнему виду Мао Цзэдун отличался своего рода безалаберностью, то есть тем, что он мало внимания обращал на свою внешность. Наполовину это было следствием его жизни в деревне в годы детства и юности, а наполовину объяснялось тем, что его жизнь на протяжении длительного времени была горькой и трудной, проходила в условиях военного времени.

[…] История оставила очень много фотографий Мао Цзэдуна в заплатанной одежде. А по сути дела, заплатки-то более всего испещряли те части его одежды, которые оставались вне поля зрения иностранцев: нательную рубаху и нижние штаны, да еще носки из грубых ниток. И эти-то вот заплаты и были «самыми живописными и разнообразными», они «вовсе не были правильной геометрической формы, то есть не были квадратными или круглыми». Желтые, синие, серые – какого цвета лоскут попадался под руку, такого цвета ставилась и заплата. Иногда, когда лоскут не находился, в дело шла медицинская марля. В разные периоды своей жизни он высказывался на этот счет по-разному: «Ничего, то, что надето внизу, никто из посторонних не увидит. Мне самому не противно, и ладно». «У меня один критерий – тело не просвечивает, ветром не продувает – вот и ладно». «Я вот сэкономлю на одежде, глядишь, на фронте бойцу лишний патрон достанется». «Сейчас государство у нас еще бедное, нельзя жировать и транжирить». «Тогда, когда нет условий для аккуратности в одежде, можно и без аккуратности обойтись; и это правило соблюдать легко. А вот когда экономика развита, когда будут условия для того, чтобы тщательно заботиться об одежде, а ты все-таки не будешь придавать ей значения, – вот этого добиться трудно. Коммунист, человек партии, именно и должен уметь делать то, что делать трудно».

Но когда заплаты ставились на его выходное платье, тут он был «аккуратистом». При наложении заплат всемерно стремился подобрать материю либо от того же платья, либо поставить похожую заплату.

И сама заплата должна была выглядеть аккуратно. Он предъявлял такие требования: «Найди хорошую материю, помоги мне подобрать подходящую. Верхнее платье видят иностранцы, чужие люди; если заплата будет слишком сильно резать глаз, то это получится по отношению к ним невежливо».

[…] Мне же, однако, все время было не по себе. Мы, КПК, завоевали Поднебесную, а председатель Компартии не имеет даже одного не залатанного костюма. И только тогда, когда Мао Цзэдун готовился с трибуны с башни Ворот Тяньаньмэнь объявить об учреждении Китайской Народной Республики, я отправился на улицу Ванфуцзин, где мастер – портной Ван Цзыцин – сшил ему новый костюм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.