1922 год

1922 год

Вторник, 17 января

С выставки поморского искусства в Русском музее украли две иконы. Одна с изображением Петра и Симона, другая — Андрея и Дениса. Завязалась длинная и нудная процедура допроса служителей залов, затем научных сотрудников. Но это ничего не дало для выяснения случившегося. Иконки маленького размера, и их было легко вынести.

Заседание Совета началось с обсуждения каталога выставки поморских икон. Комплектовал выставку А.П.Смирнов, вступительную статью готовит В.ГДружинин. На обложку каталога решили поместить вид Выгорецкой обители с предстоящими старцами.

На этот раз от имени Общества поощрения художеств Степан Петрович Яремич преподнес в дар Русскому музею картину Ивана Мельникова «Поклонение пастырей» 1838 года, раскрашенную литографию 30-х годов XIX века с изображением двоих детей Николая I, оттиск календаря на 1922 год с рисунками Конашевича. Яремич предложил совместно с комитетом ОПХ купить картину Боровиковского «Омовение ног» за 12 миллионов рублей и два портрета Тулубьевых работы Яненко за 5 миллионов рублей. Эти картины представляют исключительную художественную и историческую ценность. Нерадовский намерен добиться от Коллегии ассигнования на эти покупки.

Рассмотрели предложение Д.Н.Буриной о приобретении портрета главного управляющего графа Строганова Густава Гельма работы Воронихина. Портрет находится в Екатеринбурге и пострадал от пожара, подлежит реставрации, следует подождать, когда портрет привезут в Петербург, и тогда решить вопрос.

Воскресенье, 2 апреля

С.Тройницкий показал новый московский журнал «Наш журнал», посвященный культуре и искусству, выпускаемый издательством «Книгопечатник». Редактор Д.Рудометов. Номер посвящен творчеству художника Алексея Кравченко, воспроизведены его гравюры «Пастораль», «Купальщицы», «Мельница на Волге», сама «Волга» и статья «Гравюра» профессора Романова, начинающаяся с первобытных очертаний мамонта.

Любопытна статья профессора Н.Певзнера «Город будущего». Автор самозабвенно расписывает город без трамваев и осветительных фонарей. Обещает движущиеся площадки из асфальта, встал на нее и поехал. Освещение будет исходить из земли или от стен домов. Техника сольется с искусством. Первыми в мире осуществить это надо нам. Нечто подобное создавал в свое время М.Добужинский, очарованный виадуками Лондона. Певзнер пошел в своих мечтаниях еще дальше по пути слияния станков со станковым искусством.

Понедельник, 10 апреля

Купил на Гороховой за 115 000 рублей блокнот для записей. Солнце. Гольфстрим. Замечательный день. Побывал на «Юлии Цезаре» с декорациями моего сына в Большом драматическом театре. Режиссер К.Хохлов, композитор Б.Асафьев. Актеры в роли героев пока еще тусклы, а Брут в конце спектакля стал багровым. Имеются, однако, новые повороты сюжета. Премьера намечена на 20 апреля, к тому времени подправят, учитывая замечания.

Четверг, 13 апреля Сегодня отправил Юрьеву Ю.М. письмо.

«Дорогой Юрий Михайлович!

Обдумав высказанные вопросы, неожиданно возникшие при собеседовании у Вас в кабинете, я решил Вам письменно изложить мои соображения на этот счет. При этом я уверен, что Вы не откажетесь взять на себя труд — довести это дело до милейшего для нас обоих конца. Разделяю Ваше намерение убедить Н.В.Петрова не отказываться от постановки «Мешанина во дворянстве». Его участие я считаю совершенно необходимым, и оно отнюдь не устраняет привлечения к делу Ф.Лопухова. В данной комедии балет требуется в массовых сценах, вернее, хореографические номера. И вот я считаю нужным поручить Лопухову, с которым я соприкасался во время постановки «Слуги двух господ», такие чисто балетные номера: 1) танец учеников Учителя танцев в первом акте; 2) танец подмастерьев портных во втором акте; 3) танец балета, заказанного графом Дорантом в третьем акте; 4) танец Николы и Ковьелы.

Остаются еще наиболее внушительные номера: 1) выход поварят и присутствующих на банкете; 2) танец турецкого церемониймейстера; 3) весь изобретенный мною финал. Кроме того, не скрою от Вас, что моим утешением была бы надежда заполучить Н.В.Петрова, который бы изъявил свою готовность быть моим помощником в данной постановке и который в нужном случае служил бы посредником в моих общениях с актерами. В афише можно обозначить: «Постановка Александра Бенуа при ближайшем участии Н.В.Петрова» или «в сотрудничестве с Н.В.Петровым». Напротив, часть работ Лопухова можно выразить так: «Танцы поставлены Ф.Ф.Лопуховым». И я был бы очень тронут Вашей любезностью, а сейчас я очень огорчен тем, что его взяли обратно, приступая к работе с сотрудником, мне назначенным, мне казалось, что можно вести дело с неизменным вкусом. И мы выполнили бы все возложенные задачи (а таковых при ограниченном времени имеется в нашем распоряжении немало, но мне не поспеть все сделать самому).

Вот, дорогой, мои соображения. Думаю, что и Вы совершенно так же смотрите на дело, а потому Вам будет не трудно выяснить то, что было в некотором роде «просто недоразумение».

Пятница, 14 апреля

К двум часам к Милашевским. В 5 часов у меня Край-тор. Для Жени Лансере и Шарлемана набросал схему сцены «Слуги двух господ» и рисунок Шейлока. Вечером посетил Комаровскую, беседа о театральных проблемах. Мне пришлось отказаться от «обещанного в театре золотого дождя». Все больше осознаю пошлость и опустошение. Такие же чувства испытывает Надежда Ивановна К. Свое падение я совершаю во имя прокормления моей семьи. Увы, с годами бремя не облегчается. Это то самое, чего я менее всего ожидал, думая в молодости о своем будущем. Убежден был всегда, что меня не постигнет то, чего я опасался, видя эту ситуацию у других. Но это оказалось и у меня в результате повседневной заботы и дум о своей обязанности перед семьей. Надвигается мое рождение и оно не радует меня.

Четверг, 4 мая

Неожиданно получил письмо от Шагала.

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Только надеясь на то, что Вы искренно не подумаете и поверите: во мне не говорит ни «зависть», ни честолюбие и прочее. Я позволю себе в «последний раз» перед своим отъездом на 3–4 недели на родину написать, что неудержимо мне хочется сказать. Пусть Вы другая натура, Вы, я знаю, поверите, что во мне не говорит, в крайнем случае, «больной», не полубезумец. Нет! Я, к сожалению, очень здоров.

Что я хотел у Вас спросить, Александр Николаевич, неужели в самом деле мне не нужно работать, бросить? Ведь «гордость» наша должна когда-нибудь смириться. Если не толпа, и нечто высшее толпы, и моя преданность учителю, ценимые мной, как все мое прошлое, и целое общество меня не признает. Вы скажете: некрасиво не иметь собственной веры в себя, какой же Вы художник. Нет! Я ее имею — боюсь даже, что уж в слишком большой степени, но это, может быть, еще более не позволяет мне относиться равнодушно к упомянутым голосам. Вы не подумайте, что я ищу одобрения или «похвалы» (я уже просил быть «самого лучшего мнения» о моих намерениях).

Я говорю лишь — мы не вправе оставаться равнодушными вообще, во всех случаях, ни в чем и никогда, по наименее конкретным даже причинам. Вот почему я колеблюсь, вот почему я неспокоен и вот почему я пишу Вам.

Теперь голые факты с наиболее конкретными «недоразумениями». Не то удивляет, что мы кое-какие друзья-художники, «горой» стоящие за свои молодые общества, но люди Вашего общества пустились в «бегство», оставив на произвол и гнев задорный «искания» других.

Нет, Александр Николаевич, меня более удивляет то, что разрез с Вашими словами и мыслями в последнее время, например, выразил Лентулов. Он был все же приглашен и, по-видимому, помимо Вас, вероятно, с почтением к его годам. С другой же стороны, сочувственные слова по моему адресу остались висеть в воздухе и остались непонятными по совершенно противоречивому результату, как, вероятно, для многих людей, так и для меня, сплошным недоразумением.

Я признаюсь. Да! Я мечтал бы работать честно и с божьей помощью рядом с Вами. Я был бы слышнее, виднее, спокойнее душевно и не так страдал бы, как в других местах, около телячьих «молодых» без молодости и без бога (ведь у нас же нет тридцатилетних Салонов, Осенних, Независимых, у набережных Сены, только маленькие безлюдные балаганчики около могил).

Работать с Вами хочется от того, что в Вашем обществе говорят, пусть дерзко, но членораздельным языком, и также потому, что это привязало бы меня к России — моей семье и не увлекло бы меня опять за границу в нынешнюю ее независимость и неизвестность. И если я один, почти последний из оставленных на посту за «бортом» с Вами, как это стало видно в этом году, то было бы весьма великодушно по смелости и простоте заявление Ваше: «Шагал, верно, нам действительно с Вами не по пути, не обижайтесь». Мне бы отсюда сделать надлежащее заключение, или в подтверждение Ваших сочувственных слов, ког-да-то сказанных Вами обо мне, — отойти в сторону. Ваше общество поступило бы наоборот. И было бы мне ясно.

Дорогой Александр Николаевич, ради бога простите мою откровенность и, кажется, нескромность. Я такой, с чистой совестью без всяких примесей, люблю Вас, хотя мы и очень разные, чему Вы навряд ли поверите. Но я прошу Вас, не откажите сказать два слова по поводу моих сомнений и неясностей по доброте человеческой до снисхождений и резкостей.

Весь преданный Марк Шагал».

Краски как попало, а вдохновения хоть отбавляй. Пишет то, что в голову взбредет.

Вторник, 9 мая

Поляки в Эрмитаже осматривают экспозиции. Приехали они, чтобы вернуть трофейные экспонаты, согласно перемирию. Мы рассматривали свои архивные документы и убедились, кое-что придется вернуть из польских экспонатов.

Но насчет возврата рисунков зарубежных мастеров разгорелся спор в отделении. Стип предложил взамен шедевров подобрать иные рисунки, а из польских экземпляров создать фонд Воробьева. Авось номер пройдет.

Был у Комаровской. Затем осмотрели иконостас Казанского сбора. Иконостас был создан при участии Воронихина, его композиция сохранилась. Воронихин пытался использовать убранство собора, подчеркнуть его монументальность. Очевидно, повлияло и то, что он еще юношей испытывал благоговение перед немецкими алтарями, и у него получилось в высшей степени удачно, особенно при такой громадине здания.

Четверг, 18 мая

Первый теплый день. Деревья уже в зелени. Надо бы на этюды. Сдал эскиз декорации для фонтана. Экскузович надул. Обещал одни условия работы в Александринском театре, а оказались не те. Намечалось сокращение, но я сам выхожу из штата консультантов. Вышло новое постановление о присвоении почетных званий членам правления, которое меня не касается. Не решен вопрос оплаты труда: гонорар или согласно разрядам, которых установили три. Если я сделал работу режиссера, то какова оплата, и выплата золотым рублем или девальвированными деньгами. Экскузович смог бы сказать определенно, что за постановку в целом мне будут платить 1000 рублей золотом. Можно ли на занятость рассчитывать на все сезоны в Александринском театре? Будут ли обеспечивать лошадь для поездок в театр? Положен ли мне телефон? Вопросы остались без ответа.

По дороге в Эрмитаж купил газету. Дело идет к разрыву отношений между державами. Собираются 26 мая в Гааге решать «русский вопрос» без Германии. Приглашают русскую комиссию. Насчет участия Америки — как будто на сей раз отказ. Чемберлен предлагает идти на разрыв. Что еще скажет Ленин. Но положение настолько безнадежно, что все равно выхода нет. Так уж лучше не храбриться альянсу, а предаться «юдоли печали». Верховский сообщает об убедительности данных о военных заказах Германии и о «встречных исках» в отношении репарации и долгов. Альянс как будто бы внял. Польша заключила договор.

Верховский советует Германии объединиться, но последние стараются отказаться от Раппальского договора.

В Эрмитаже снова тревога Тройницкого насчет лошадей для подвозки дров. Мост через Волхов на 30-й версте рухнул. Дрова предстоит доставлять на баржах и лошадях, но извозчики вздули цены.

По дороге в Академию Яремич поведал, что третьего дня в газете были сообщения о шпионских дневниках литовского издателя Орга, который посетил и нас, многие по его дневниковой записи арестованы. Попали на заметку Фроловы. Предвидится арест всей его семьи.

От Нерадовского узнал, что французский сервиз Елены Павловны в ОПХ отложен от реализации, в третьей конторе госсклада обнаружен дублет. Страшно за вещи.

Вторник, 13 июня

Сегодня состоялось совещание в Александринском театре. Присутствовали Владимир Андреевич Селиванов, Николай Васильевич Петров (Коля), Николай Николаевич Арбатов, Петр Петрович Гнедич, Григорий Григорьевич Ге, Михаил Петрович Кристи, Иван Иванович Лапшин, Евтихий Павлович Карпов, Дмитрий Константинович Петров, Александр Авельевич Мгебров, Константин Павлович Хохлов, Юрий Михайлович Юрьев, Алексей Осипович Соколов, Иван Михайлович Экскузович и я.

Кристи: Управление театром единоличное (временное явление, нормальным было бы коллегиальное управление), но нужен человек, который должен быть хорошо подкован в этом деле.

Юрьев: Совет театра и есть применение этой системы.

Ге: Положение не меняется что при Зимнем, что при Смольном, как дело шло — тут другой вопрос.

Юрьев: Было директорство

Ге: Дело не в словах.

Карпов: По существу кое-что дельное было, появлялись новые силы.

Экскузович: Существенная разница — функционировала администрация, а сейчас Коллегия.

Мгебров: Предлагаю отложить обсуждение прошлого.

Ге: Мы изучаем фундаментально систему управления.

Петров: Два вопроса смешиваете. Была Дирекция и был Художественный совет. Я дела Совета принял. (Вопрос: Вы согласны с этим?) Возможно, да, надо лишь в деталях поправить.

Кристи. Это не инструкция театра, а инструкция Совета. Надо выяснить природу Совета и непременно самый институт управления.

Экскузович: Систематизация необязательна. Не скрывали свою работу, даже были ответственные лица, а значит — самоуправление, иногда даже принимали самостоятельные решения и доводили до сведения дирекции.

Коля: Я бы предпочел чувствовать себя здесь как приглашенный для работы, согласно инструкции. В таком случае я ее не обсуждаю. Надо привлечь всю труппу.

Экскузович: Реализацию поддержки следует изложить в деталях в виде инструкции.

Гнедич: Во главе должна стоять истинная власть.

Ге: Нет, не исполнительная.

Гнедич: Нет, исполнительная.

Ге: Нет, с законодательством.

Гнедич: Ну хорошо. Она для меня и законодательная. Мы же являемся экспериментаторами. Совет знающих людей. Пример с постановкой «Моцарта и Сальери» и роль Головина.

Кристи: Вопрос разъяснен, а детали отложим. Перейдем к другим делам.

Юрьев: Переходим к плану работ. Актуальность! На открытие сезона нужна русская пьеса и пьесы новые для горожан. «Дон Жуан», но не «Борис Годунов». Столько оттенков. Вторая пьеса Милашевского. Нужно отдохнуть. Многое есть — пьесы «Эгмонт», «Идеал». Декорации, бесполезные костюмы, иллюминации с фейерверками, механический оркестр. Отзвуки наших волнений и интересов, в рамках изъясняющих линию и в высшей степени содержание. «Последние» — пьеса рекомендована Иваном Васильевичем с благословения Москвы. (Карпов: Одна из самых слабых пьес.) Я еще не остановился на двух новых пьесах: одну советуют западную, другую — русскую — «Граф Калиостро» Алексея Толстого. Кроме того, Кристи предложил объявить, что можно ставить все пьесы Толстого, кроме «Бориса Годунова». Остаются «Смерть Ивана Грозного», «Федор Иванович», которые следует обновить по Станиславскому.

Гнедич: Они совсем не подходят. Студийная работа в текущем репертуаре, настоящее «Горе от ума», это «Ревизор», «Маскарад», «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского», «Дон Жуан», «Сторицын», «Шутники». Кристи предлагает более знакомые, пересмотреть старый репертуар и особенно надо решить, что не должно идти. Просто обсудить новый репертуар.

Петров: Я против трилогии Островского. Надо больше новых. Отлично играют, рекламируют «Бедность — не порок», «Волки и овцы». С чего начать? (Он колеблется, просит голосования.)

Ге: Озадачен. Реформа должна реформировать самый театр. Вы настраиваете внимание не на как, а на что, а нужно наоборот. Академический театр — театр достижений. Он не гнет актера под вкус современных требований художеств. Александринский театр не должен «гнуть шею» анонсированием пошлости, а сцена должна быть площадкой достижений. Предлагать халтуру из «Дон Жуана» — нелепо — «горе от ума», потому что это экзамен. Если мы не можем играть, то мы должны сделаться жертвой. Я не вижу из Ваших слов, как мы дойдем до того, что сможем приглашать новых актеров, а не удовлетворять личные заинтересованности. «Дон Жуан», «Эгмонт» — я не вижу плана настоящей реформы академических театров.

Юрьев (оправдывается, протестует против выражения «гнуть шею»): Данная пьеса больше отвечает высшим понятиям духовности потребителя, а заинтересовать авансом вы меня обещаете. Из Ваших слов я не понял, чего Вы имеете в виду, говоря о реформе нашего театра. Укажите на приглашенных: я вместе со Щуко и Головиным.

Карпов: Вы называли художников. Это верно как фон, а важнее внутреннее содержание — актеры. Впрочем, кто будет играть все это? Все пьесы трудные, и причем в разной степени.

Юрьев (с волнением): Если не делать попытку ставить, то надо сложить оружие.

Карпов: Можно не начинать с «Дон Жуана». На этом заседание закончить нельзя. Ясно то, что приготовить спектакль за два месяца невозможно.

Экскузович: Юрьев просил освободить его как актера от обязанностей заведующего художественной частью Театра академической драмы (назначен 8 мая 1922 г.). Эти обязанности я на себя взять не могу, поэтому Юрьеву действительно надо бы распрощаться с ролью и начать выполнять новые возложенные на него обязанности.

Ге: Вопрос о репертуаре продолжим

Экскузович: Нет, не продолжим. Собираем материалы для подготовления проекта о заключении условий с художниками. Этот вопрос еще не ясен.

Кристи: Как же так: без материальной части быть академическому театру? Мы руководствуемся именно этими требованиями по выработке условий, которые вызовут отклик у публики в отношении трагического, героического репертуара. Мы переживаем период героического времени. В прошлом мало таких волнующих страниц, когда натура нации выявляется в такой форме.

Коля: Если иметь в виду репертуар русского актерства, то ни одну пьесу нельзя ставить русскому актеру, разучились работать над ролью. Но это не предмет нашего совещания.

Карпов: Есть пьесы и пьески. Но фиаско без фиаско не может идти. Даже в «Чайке» Московского Художественного театра не было «чайки». Я понимаю, что всякому режиссеру приятно «блеснуть очаровательностью». Но без актера нет театра. А потому нельзя сейчас решать вопрос с «Дон Жуаном»!

Кристи: Это хороший вопрос, но лучше бы перейти к обсуждению. У меня вопрос к Юрию Михайловичу: как он собирается осуществить эти проекты?

Коля: В театре довлеет только тот, у кого больше воли. Нельзя же против воли ломать характер актера.

Кристи (потешаясь над репликой Ге): Было все же желательно начать с «Дон Жуана». Но вот Григорий Григорьевич высказывает сомнение: возможно ли в два месяца приготовить такую пьесу, как «Дон Жуан». Итак, сможем ли мы вообще открывать сезон? И с этой ли пьесы мы его открываем?

Гнедич: А.Толстой даже не первосортный русский писатель, а потом едва ли с него можно начинать. Лучше бы с «Эгмонта» или с «Мещанина во дворянстве» Мольера.

Юрьев: Все же важно начать со значительной русской пьесы.

Гнедич: В былое время справлялись к 15 августа, используя питомцев театрального училища.

Коля: Художественный театр начал свою деятельность с пьес А.Толстого.

Экскузович: Большие пьесы необходимо ставить в начале сезона, ибо иначе их не поднимешь. При теперешних условиях поднять такую пьесу за три с половиной месяца невозможно.

Карпов: Сегодня вышел декрет, позволяющий актерам брать отпуск до 15 августа.

Экскузович: Пока не берут, надеются на государственное обеспечение.

(Юрьев дает справку о постановке «Дон Жуана» к 15 июля.)

Карпов: Не пойдет ранее 1-го ноября.

(Кристи, видимо, поколеблен, высказывает снова опасение, что «Дон Жуан» не поспеет.)

Юрьев: Массовых сцен нет, а все интимные легко поддаются репетированию. Музыку Направника осуществит дирижер Купер.

Карпов: Она шла раз 60–70 в театрах. Я, во всяком случае, думаю, что сейчас этот вопрос не может решиться.

Ге: Надо два года подучиться. В ней разноголосица, есть романтика. А у нас нет такого актерского амплуа. Надо студийно ее подготовить.

Юрьев: Тогда надо на два года закрывать театр.

Ге: Нет, не надо. По одежке — протягивай ножки!

Таиров (дает справку, как в Испании ставят «Дон Жуана»)-. Спектакли идут в ноябре. Так не руководствоваться ли нам этим примером?

Коля (дает справку насчет срочности постановки): В МХТ из-за болезни Станиславского все же не решились давать Карамазовых в постановке Крэга.

Карпов: Это другое дело.

(Коля между тем кивает Карпову, давая понять, что ему с Юрьевым не столковаться.)

Юрьев: Опять речь не о реформе театра, а о приспособленчестве в предстоящем сезоне.

Карпов: Все же следует начать распределение ролей.

Юрьев: С удовольствием. Только я еще не согласовал этот вопрос с режиссерами. На всякий случай, это выглядит так: Дон Жуан — Юрьев, Лепорелло — К.Яковлев, Анна — Тиме, остальных еще не наметил.

Коля: Нужно это согласовать с режиссерами на Совете с управляющими.

Экскузович: Может быть, режиссерам было бы полезно знать мнение Совета, но он еще не обсудил этот вопрос.

Карпов: Мне кажется, что даже вправе знать пожелание и главного режиссера.

Экскузович: Заколдованный круг. Полезно, быть может, вести подготовительную работу.

Гнедич: Согласен с ним, а не с Евтихием Павловичем.

Кристи: Этого времени у всех предостаточно. Вначале должно быть все решено, а затем представлено Совету. Мы уже будем этим руководствоваться и выполнять. Предлагаю высказаться насчет актеров и режиссеров.

Коля: Этот путь приведет к полному тупику, затору. Мне даже опять стало невмоготу — остается обреченная на неудачу обязанность.

Мгебров: Я просто считаю невозможным обещать выполнять предписание. Режиссерство застало меня врасплох. Предлагаю оставить обсуждение инструкции и плана до следующего заседания, когда со всеми будут утрясены все вопросы.

Карпов: Надо, в самом деле, подготовиться.

Коля: Каждый режиссер ставит по своему плану.

Ге: Нельзя удалять заинтересованных лиц. Следует положить этому конец, говорить с актерами задушевно.

Карпов: А как насчет религиозности?

Юрьев: Я в пьесе богов заменил.

Кристи: Можно сделать вывод, что подготовка к сезону напоминает тот анекдотический характер, которым славится крестьянская Русь.

Юрьев: Сообщаю степень готовности отмеченных спектаклей: «Дон Жуан», с музыкой все ясно — Гаук, художник Щуко, декорации Головина, режиссер определяется. Комедия-балет «Мещанин во дворянстве»: режиссер А.Бенуа, его же декорации исполняет его сын Николай Бенуа, музыка Асафьева. «Посадник» А.Толстого, рекомендованный из Москвы, в стадии подготовки, моя роль — боярин Черемной.

Намечается на конец сентября. «Смерть Ивана Грозного» по А.Толстому под вопросом. Хотя ставить можно — есть старые декорации, но не решен вопрос о дирижере.

Ге: Протестую против этих уверток. Известно, что режиссеры приходят и уходят, а труппа остается. В каком она положении сейчас, если с 1918 года нет спектаклей в Александринке?

Юрьев: Режиссером «Дон Жуана» является Н.В.Петров, комедию-балет ведет Бенуа. Его же перевод и композиция. «Эгмонт» по Гете, музыка Бетховена. Роли еще не намечены. Режиссер К.Хохлов.

Кристи (снова беспокоится): Нужно ли ставить «Дон Жуана» и с него ли начинать театральный сезон? (Предлагает высказаться Коле, но он отказался, так как ему надо еще прочесть последние инструкции.)

«Раз все настроены на единоличное решение вопросов, то нечего переносить обсуждение репертуара на Совет», — сказал Экскузович и ответил на вопрос о тарифах, что вопрос оплаты актерам передан в отдел труда.

Очередное заседание Совета наметили на 15 июня.

21—24 июня. Пребывание в Москве

Среда, 21 июня. Москва встретила нас жарой и обдала духотой. Направляемся в Третьяковскую галерею, где намечена предварительная беседа представителей Москвы И.Грабаря, Л.Нечаевой, от Эрмитажа С.Тройницкого и меня как художественного эксперта с польскими претендентами на возвращение трофейных художественных ценностей. Первым представился нам Мрачковский, в котором Тройницкий признал своего знакомого и якобы свойственника Юсуповых. Другой поляк — носитель странной фамилии Мебель Михаил Абрамович. Нечаева только что закончила беседу с Мрачковским, вмешался Грабарь, согласованное было мнение подверглось сомнению, и все остались недовольны суждением Нечаевой. Тройницкий, Нечаева, Мебель и Мрачковский удалились, а я остался с Грабарем, который поведал мне подробности претензий поляков. Они хотят получить картины польских художников, а также их академические работы, которые сосредоточены в Академии художеств, в Третьяковской галерее их нет, намерены получить из Гатчины гобелены, когда-то принадлежавшие Польше и т. д. По поводу увезенных москвичами картин из бывшего музея Академии художеств Грабарь ответил, что не сегодня завтра их можно увидеть в Румянцевском музее, где готовится выставка. У Игоря появился несносный тон. Он стремится обезопасить себя со всех сторон: от нас и от поляков. Между тем он поведал о своем друге Ляпунове, каталог коллекции которого уже издается Третьяковской галереей. Рассказал о профессоре Сидорове, который устраивает танцы с голыми девицами, как в кино. Даже выкликают: «Озирис! Озирис!»

Прошлись по залам галереи, и я увидел свои «Версали» вместе с произведениями Гюбер Робера, Ромбоутса, Рокотова, Тропинина.

Вечером в гостинице читал газеты. Приводятся высказывания англичан о гибели Европы в случае, если Франция не уступит Германии в вопросах репарации. По сведениям Грабаря, Ленин уже поправляется.

Четверг.

Более прохладный день. Утром в отдел снабжения. Здание внутри двора. Тройницкий перещел сразу к делу, высказав беспокойство по поводу отопления Эрмитажа. Аржанов тут же позвонил куда-то и заявил, что Эрмитажу дрова выделены. Дело за транспортом. Обещает автогрузовики, а из Гатчины — мотор. И заверил, что на этот раз музей от морозов не пострадает.

В 10 часов мы в новом здании Гохрана. Шли туда мимо Английского клуба, который уже без забора. Но по панели ходить нельзя. Пропуск оформляем в комендатуре. Как раз подъехал Базилевский, молодой увалень, парень-тюлень, добродушные глаза, пританцовывает от удовольствия: увидел давно ожидаемого Тройницкого. У них особый разговор.

На третьем этаже — масса драгоценностей — ожерелье, короны, «Фонтан», диадемы с жемчугами, бриллиантовые ювелирные украшения, собранные во всех концах страны усилиями Помгола, который намерен ювелирные изделия превратить в лом и таким способом реализовать все эти драгоценности. Против этого выступил Гохран и пригласил специалистов Москвы и Петрограда сделать выборку подлинных шедевров, отделить то, что идет на лом. Эту работу частично предстояло выполнить Тройницкому и Грабарю, последний уже сделал выборку для московских музеев. Присутствующие после беседы вручают Тройницкому фото знаменитых алмазов «Великий Могол» и «Шах». Тройницкий остается здесь, я иду в Художественный театр. Вокруг — грязь, внутри — по-старому — затхло. Встреча с Володей (Немирович-Данченко) и с Костей (Станиславский). Возмущаются наплывом в театры непутевых художников, режиссеров, актеров. Заброшены когда-то смелые творческие начинания, огромный разрыв с прежними традициями, что их и беспокоит, так как падает уровень культуры. Иногда не поймешь, что изображено на сцене: лес, в котором гуляет герой, или герой в лесу. Театр отдан «фигляру презренному». «И мне, пожалуй, — сказал Костя, — уже не смешно».

Выражают свое тяготение к «Миру искусства». Помянули Алексея Александровича Стаховича, так бесславно ушедшего из жизни (повесился в 1919 г). Вспомнили завет Волконского: «Нельзя учить людей, которые думают, что они все умеют, нельзя прививать хорошие привычки людям, которые укореняются в дурных, — это напрасная трата сил». Или: «Зачем несовершенство одного искусства переносить в другое?» На этом и расстались. Глупо гибнуть в лабиринтах пролеткультовских споров, превращая театры, студии в очаги идеологического абсурда. Это уже человечество проходило на примере французских преобразований времен революций. Здесь же потеря острого театрального зрения у новоявленных деятелей культуры.

В переполненном помещении состоялась встреча с поляками. Мрачковский заявил, что они еще не до конца обдумали свои намерения, и попросил дать им время для согласования, что и было сделано. Я же понял, что вряд ли в такой ситуации пригодится моя справка о принадлежности картин Йорданса и Рембрандта. В беседе с Троцкой — заведующей музейным отделом — мне не удалось выяснить суть вопроса, она в нерешительности, но просит в этом вопросе уступить.

Коварные требования Мрачковского все более запутываются. Тройницкий уже изуверился в разумном решении проблемы передачи. Поляки выставили требование вернуть им из Гатчинского дворца-музея гобелены, некогда принадлежавшие Польше. Посягают на ряд картин из Эрмитажа и Русского музея, даже на те, которые поступили в качестве подарков. Просят вернуть из Эрмитажа ряд гравюр и рисунков старых мастеров.

Пятница.

Не будя Тройницкого, я ухожу из гостиницы в Третьяковскую галерею. Грозовое небо над Кремлем. У Третьяковской галереи сломан забор. Застаю Грабаря за рассматриванием картины Левицкого. Они готовят выставку Рокотова, Левицкого и других живописцев XVIII века. Показывает план научного подхода к экспозиции, направлен на опорочивание Дягилева.

Мои вещи и вообще вся эта экспозиция выглядят так, что хочется поскорее уйти. Грабарь снял с выставки три мои портрета. Стращает ревизией музеев. У них она идет по доносу. В два часа в Наркоминдел. Маята в ожидании поляков. Опоздали на час. Мы сидим отдельно от них. Через час выясняется, что заседания не будет. По просьбе Петра Лазаревича Войкова мы остаемся (совсем как на Гороховой), чтобы не срывать заседания. Последний час с нами сидел Мрачковский и изложил тактику его делегации. Грабарь тем временем выражал свое восхищение французской школой живописи, начиная с барбизонцев, импрессионистов и кончая сезанистами. По его убеждению, на этом фоне другие школы живописи могли бы и не существовать. Наконец явился главный представитель польской делегации. Блондин, словно струятся глаза с уходящими веками, усы, торчит клок. Не без причуд. (Он доктор наук. Мне выразил пожелание дописать «Историю живописи», которой он так очарован.) Стараясь нас обласкать или замучить, он стал обращаться к нам со словами «товарищ», что мне показалось дурным предчувствием в смысле интерпретации взаимных претензий. В счет уплаты долга в 27 миллионов они требуют часть произведений искусства, жемчуг и 30 миллионов репараций. Контрибуцию в 120 миллионов за помощь Петлюре Польша оспаривает, в сумме готова уступить. Пилсудский ведет дело к монархии, Ольшевский его достоин, занимается опорочиванием Троцкого, напускает всех против него. Характерен его триумф с конем Понятовского.

Снова иду в Художественный театр, на этот раз с Марией Андреевной Ведринской — актрисой. «Царевич Алексей» у них никак не Алексей. Его сыграла Елена Петровна Карякина. Барабанов Н.С. в очках едет в Америку. Здесь же Лужский, Качалов с сыном, Леонидов. Оживленная беседа о претензиях поляков, поведении Грабаря и о деятельности БДТ.

Вечером Б. В. Кулешов. Его прямо «обновил» театр, а он — освещение сцены.

Суббота.

Чудесный, ясный и свежий день, густая зелень листвы. В 11 часов в особняке Морозова. Умиляют «Зимнее утро» Сислея, бульвары Моне. В Сезанне же разочарование. Се ля ви. Ужас от М.Дени. Сплошное поучение Грабаря наконец надоедает. Хранительница вынесла картину Моро, и «влюбленные в “Соборы”» К.Моне встрепенулись от восторга. Но многие вещи нам не показали, они таятся в запасниках. Огорчены бесполезно затраченным временем. Сказалась незрелость вкуса в музейной среде. И как всегда в таких случаях выплыл секрет Полишинеля: в Румянцевском музее инкогнито реставрирует какие-то картины поляк.

Из самовольно захваченных вещей из Академии художеств выставлены в Румянцевском музее 24 июня 1922 года, в комнате перед библиотекой, следующие (названия картин произвольные, не совпадают с каталожными):

Ф.Гварди. Венеция.

К.Коро. Оба пейзажа, кроме того, два маленьких, два средних.

Н.Диаз. Цыгане, кроме того, четыре небольших и два больших этюда. Девочка XVII века, Турчанки, Восход солнца, Луис с собакой.

А.Гийомен. Просека в лесу.

Ш.Шаплен. Ожидание, кроме того, очень хороший портрет дамы.

Э.Мейсонье (оба). В закупочной. Коваль у столба.

А…екан. Автопортрет. Битый заяц и петух. Монах. Турки (не его). Нищие (не его).

Ш.Добиньи. Дома на берегу Сены, кроме — того, один средний и один маленький эскизы.

К.Тройон. Грозовой сюжет с утесом и скотом.

Т.Руссо. Хижина. Вид в Барбизоне.

Г. Робер. Рыбалка.

Э.Делакруа. На берегу Тибра.

Ж.Дюпре. Дубы у дороги.

Ш.Жак. Овчарня.

Ж.Жером. Дуэль.

Эж. Фромантен. Ожидание переправы через Нил.

Ор. Верне. Турок с лошадью. Лошади в лесу.

Э.Изабе. В церкви.

Ж.Милле. Собирательницы хвороста.

Г.Курбе. Море.

А.Гильомен. Дворец в Агре.

Т.Фрер. Пейзаж.

Н.Ланкре. Галантный урок скупой даме.

Ж.Моннуайе. Дама с саком.

И.Бекелар. Страсти Христовы.

Из русских художников мельком увидел П.Федотова, В.Худякова 1837 г., В.Штеренберга «Спорщики», Геймера «Художник под зонтом».

Это нужно:

1. За Левинсоном: получить точный перечень гравюр и рисунков зарубежных мастеров из польских собраний.

Об этом будет речь с поляками 25 июня с Тройницким.

2. За Марка Философова заступился С.Н.Тройницкий. Найти Н.Кондакова и доставить в Эрмитаж.

3. Посетить московских коллекционеров. Недоразумения с Левинсоном.

В последние дни пребывания в Москве в Художественный театр уже не заходил. Утомили бестолковые заседания, на которых так и не решили ни обмен с москвичами, ни возврат польских трофеев. Начались взаимные недопонимания. Слова Войкова в отношении Польши прямо не очень дружественные.

Вторник, 4 июля

Наша домработница Мотя Шаповалова побывала в КУБУ и выяснила цены на продукты. 4 фунта сахара, которые нам выделили,*по 500 000 рублей за фунт, 8 футов муки по 457 500 рублей.

На рынке цены еще более внушительные.

Суббота, 7 октября

Сегодня, наконец, собрался с силами и написал письмо заведующему художественной частью Александринского театра Юрию Михайловичу Юрьеву, в котором выразил негодование за напрасно потерянные полугодовые труды в театре, в который, кстати, был приглашен, но отдан на растерзание бестолковым чиновникам.

«Дорогой Юрий Михайлович!

Несмотря на свое отвращение к письмам, все же вынужден Вам писать, ибо наши беседы ни к чему до сих пор не привели. Помните, как я топорщился, как Вы сделали мне честь обратиться ко мне, помните, как я Вам пророчил, что именно то и должно произойти, что сейчас произошло и происходит. Однако задача могла быть и не так трудна. У меня слишком тяжелый опыт с моей деятельностью в Мариинском театре, и я слишком хорошо успел познать как нашего симпатичного и героического директора, так и всех его аколитов, чтобы рассчитывать на благополучный исход в этом новом случае. Но Вы своей настойчивостью сломали эту косность.

Впрочем, имейте в виду, что я вовсе не иронизирую, когда только что назвал нашего директора симпатичным и героическим. Таким я его считаю всерьез, его обаяние поддается деформации больше чьего-либо (недаром я в нем узнаю многих, но, увы, не всех черт Дягилева). А в его героичности нетрудно убедиться всякому, кто видит его борющимся со всеми стихиями, а среди них с самой страшной — со стихией ничегонеделания и вытекающей из нее деморализации.

Но, дорогой мой Юрий Михайлович, не симпатичность, не героичность — наши друзья. Не манию героичности, что отличает меня от него, чего должен ожидать от Ивана Васильевича (Экскузовича), а именно деятельности, теперь же этого не получается. В случившемся (в нарушении договоренности) Вам могло показаться, что я театру все же нужен, что мной можно даже козырнуть. Вот почему и он принял активное участие в привлечении меня вновь, пойдя на повинную и на все мои условия, на столь для меня долгожданную надежду. Но теперь, когда его захлестывает помянутая стихия, ему требуются усилия и ему не до меня, не до того искусства, которое я представляю. И это до того понятно мне, что я, к собственному удивлению, не нахожу в себе злобы на этого чиновника, уступив его капризу. Я убил свои силы на самую деятельную работу над спектаклем, забросив все свои труды дома. Могу винить только себя, свою слабость, свою недогадливость, а также и Вас, дорогой мой, ибо Вам следовало бы привлечь меня к делу, учесть свойство моего характера и взять меня специально своим исполнителем.

Да, дорогой мой Юрий Михайлович, этого Вы не сделали, что тревожит меня, ибо считали почтенным человеком, опекали как «дедушку» и «патриарха». И вот мне снова приходится переживать весь срам и все мытарства с «Петрушкой» и «Пиковой дамой», то есть я должен конфликтовать, что не в моем стиле. Как можно со мной не считаться, как можно довести все дело до того, что я оказался ненужным, беспомощным и т. д. Разумеется, в глубине души я остаюсь «особа в себе» и вовсе не предосудительного мнения. Но, увы, этого возмущенного сознания своего достоинства не всегда бывает достаточно, и, во всяком случае, я могу быть в претензии на мое твердое одиночество, которым лишний раз подверг испытанию силу моего воздействия на других, благодаря коим я вижу, что я опять, несмотря на все мои достоинства и сознание их, оказался в дураках.

Вынудила меня высказаться сила моего воздействия, благодаря Вам я вижу на себе очень смехотворный дурацкий колпак.

Однако довольно суесловия и перейдем к сути. Дело это в моем совершенном убеждении, что «Мещанин во дворянстве» не пойдет и, во всяком случае, не пойдет в этом сезоне. Зато устроили постановку для кучеров, а нужно культуру театра поднести не как «Дневник сатаны», «Дядюшкин сон» и массу еще другого, не считаясь уже с заказанной и наполовину приготовленной пьесой. Все это в порядке вещей, столь же в порядке и то, что я до тех пор не единым словом не отстаивал интересы «своей» пьесы, молчал во всех тех случаях, когда нередко назревали обстоятельства, явно зловредные для меня, а, следовательно, и для судьбы театра. Моя постановка, по моему внутреннему убеждению, могла бы его уберечь от нудных парадоксов. С подмостков Александринской сцены раздался бы вечно заразительный смех Мольера, поднесенный без выкрутасов на чисто актерском мастерстве и в приличной обстановке.

Но вот, повторяю, я уверен, что этому смеху никак не суждено раздаться, а потому прошу отпустить меня.

Я знаю, Вы будете протестовать. Вас я этой жалобой огорчил, но все же мой этот шаг вызывает чувство облегчения и серьезную настоящую симпатию героизма. Но окончательно затурканная дирекция восхищенно молится на министерство финансов и утешает новых аколитов от «Меблированных комнат королевы», успокаивает, анонсируя «Дневник сатаны», являющийся презентом для гениального Раппопорта, а для остальных спектакль пройдет незамеченным, только иные тоже похвалят дирекцию за разумную экономию. Между тем — более чем своевременно — с этим вопросом накопительства пора покончить. Этой постановкой я хотел залатать все свои издержки за восемь месяцев этого года (я принялся за сочинение эскизов и за разработку текста еще в июне). За все это время я ничего не писал касательно декораций, не сделал ни одного эскиза, я вообще забросил все свои дела (кроме эрмитажных), и с этим теперь пора покончить, ибо я не настолько богат, чтобы бесконечно отдавать даром свое время на подобные пустые затеи. И Вы, дорогой, должны мне облегчить, как вытащить ногу из стремени. Я же этого не осуществлю, от того, чтобы вообще когда-нибудь поставить гениальную пьесу своего любимого автора на сцене Александринского театра, а особенно удивительно, что я сам ее оставляю при Вашем участии под эгидой дирекции. Я мечтал использовать все то, что я придумал, но именно для всего этого теперь не время, и не потому, что мне так обещано, не потому, что в театре не до меня, но для того, чтоб бездарно отнеслись к моей художественной личности, к моему художественному труду, и между тем без этого никакая работа у меня не пойдет. Подождать более сносной обстановки, возвращения в более культурные условия, ждать более сознательного отношения у наших заправил (в частности у нашего симпатичного и героического директора). К тому, что я из себя представляю, что я могу дать театру? Я могу дать довольно много, но, разумеется, не в том, что будет служить чудовищному блудословию, как то: заседания, на которых до моего настоящего художественного авторитета, до удивления, нет никакого дела, и не в том, что буду тратить свои нервы на переговоры с Божидаром, на ожидания обещанных телефонов…

От всего этого умоляю Вас избавить меня и вообще разрешить мне уйти в ту тень (в отношении Александринского театра), из которой Вам угодно было меня вытащить».

Вторник, 24 октября

Вчера был на собрании в Музее Государственных академических театров. Выслушал доклад управляющего балетной труппой Л.С.Леонтьева. Всего лишь два месяца, как возобновилась деятельность балетной труппы, и она вызвала волну возмущений, создалась, по его мнению, удушающая атмосфера злопыхательства и подвохов. Открытое собрание с приглашением общественности, театрального руководства и сотрудников прессы, которое призвано оживить деятельность балетной труппы, избрало хореографический совет, в который с одобрением и включили меня, узнав о моем намерении участвовать в его работе. Высказывал свои недовольства прессой балетмейстер Ф.Лопухов, которого обвинили в искажении заветов М.Петипа, в попытках ставить балет на музыку симфонии, в частности, Четвертой симфонии Бетховена, названный «Величие мироздания» (танец-симфонизм).

То, что вчера выслушал на балетном собрании и в беседе с балетмейстерами, то сегодня решил обобщить и развеять те тревожные нотки, которые раздавались и звучали в иных речах. Сейчас балетный мир взволнован одним вопросом, который обсуждается на всех собраниях, при встречах. Можно ли касаться классических произведений хореографии, вносить в них свои изменения? Или же надо сохранять их в полной неприкосновенности, как забальзамированные останки, завещанные славным прошлым? Возник этот вопрос в связи с теми «изменениями», которые внес, «позволил себе внести» Ф.Лопухов в двух балетах Петипа, и нашлось немало людей, как среди артистов, так и в публике, которые усмотрели в этих поступках своего рода кощунство, требующее немедленного пресечения.

О моем отношении к вопросу я сейчас выскажусь, но перед тем мне хочется указать на самый факт этих изменений Лопухова, и даже на факт тех толков, которые ими возбуждены, указать как на отрадное признание возвращения к жизни нашего балетного искусства. Ничего подобного два года назад не могло быть. Слишком были все тогда поглощены заботами о хлебе насущном, о том, как бы только пережить (и выжить) грозивший гибелью кризис. Чудом и благодаря усилиям отдельных лиц и значительной части всей корпорации сохранилась наша гордость — наш славный балет, несмотря на всю сложность и на всю кажущуюся хрупкость. Но «еле прозябая» и сохраняя себя «во что бы то ни стало» для лучших времен, балет тогда не являл той трепетности, того горения, той страстности, которые являются настоящей красотой художественного балета. Напротив, ныне видно: трепетность, горение и страстность вновь сделались возможными. Они уже налицо. И если судить по этим симптомам (наблюдателю современности ими пренебрегать не следует), то как будто и самый кризис подходит к концу, смертная опасность, которая ему грозила, исчезает. Выступают уже элементы, жаждущие движения веред, проявляются и такие, которые хотят задержать это поступательное движение. Значит, жизнь возвращает себе свои права, а возникающий спор позволяет, с одной стороны, ожидать от ближайшего будущего волнующих поисков новых художественных истин. Он же гарантирует то, что поиски эти будут проходить под бдительным контролем таких людей, которые умеют с пиететом относиться к тому, на чем они воспитывались и что им даровано счастье художественных наслаждений.

В сущности, в поставленном перед нами вопросе все сводится к этому. Имеются ли у нас подобные элементы, достаточно ли насыщена и богата специальная культура балетного мира для того, чтобы и двигаться вперед, и хранить накопленное? Не может ли обнаружиться и здесь то печальное явление, которому мы бываем так часто свидетелями в разных областях искусства и что вовсе не составляет особенности одной русской (исстари славящейся своей бесшабашностью) жизни, а чем грешит весь балетный мир? Не может ли здесь и обнаружиться то явление, которое в обыденных беседах клеймится словом хулиганство? Не грозит ли и балету все то шарлатанское или гаерское озорничество, которое под знаменем левых исканий действительно разрушает культуру, искусство наших дней и в сугубо безотрадных формах скопляется на подмостках драмы?