Юбилей с отлучением

Юбилей с отлучением

Украденный полет. Так же нельзя, ребята! О, как зол был Эмиль Кио! В краю бандеровских гнездовий.

Видно было на глаз — на этом направлении сосредоточились немалые силы дальних бомбардировщиков. По крайней мере корпус генерала Логинова на другие задачи не привлекался, а сам комкор в те дни управлял боевыми действиями не со стационарного командного пункта, а с воздушного, им же созданного и единственного во всей АДД. На нем он вместе со своей оперативной группой то барражировал в зоне, выдвигаясь поближе к линии фронта, то, что было чаще, становился на прикол на одном из боевых аэродромов. Не был исключением и наш Прилуцкий. «Си-47» замирал на свободной площадке, и от него наводились проводные и радиосвязи с командными пунктами полков, дивизий и, конечно, с Москвой — АДД и Ставкой. А когда полки поднимались в воздух, то и с боевыми группами. Сюда, на борт ВКП, стекалась вся информация о воздушной и боевой обстановке, разведданные, доклады «снизу» и всякого рода распоряжения «сверху». Конечно, основной командный пункт, во главе с начальником штаба, не прекращал своей работы, но воздушный КП при резко возраставшем боевом напряжении значительно повышал оперативность управления всей боевой деятельностью корпуса.

26 июня бомбим аэродром Борисов. Задание как задание. С той только особенностью, что вместо Петра Архипова со мной летит полковник Зуенков — начальник полигонной службы АДД. Прибыл он из Москвы не столько с контрольными функциями, сколько с намерением подключиться к боевой работе. Лететь с ним приказали мне. Судя по его должности, бомбардир он, должно быть, меткий. Это главное. А до цели дорогу найдем. Но не Зуенков выделял особой метой тот очередной боевой вылет. Дело в том, что был он у меня по счету трехсотым — в некотором роде юбилейным. Как позже выяснилось, знали о трехсотом не только командиры и штаб, но и друзья, однако до взлета никто не намекнул мне о нем, помалкивали, словом не обмолвились. Все мы были — кто больше, кто меньше — немного мистиками и побаивались перед взлетом лишних напутствий, пожеланий и разного рода слов со значением. Мало ли что случится? Не лег бы потом грех на душу.

Взлетели в конце группы. Спокойно и молча вышли на Борисовский аэродром, успели к еще горевшим САБам. Нашли цель, и штурман сбросил бомбы. Вроде хорошо попал, внизу что-то загорелось. Прожектора нас не нашли, зенитки не попали. Так же спокойно вернулись домой. Рядовой случай. О нем и рассказать нечего. Сел. Зарулил на стоянку. Не тороплюсь выходить, охлаждаю моторы. Из ярко освещенной кабины я не сразу разобрал, кто это поднялся ко мне по крылу. Глеб Баженов, конечно, и с ним еще кто-то. Глеб охватил мою голову, прижался ко мне, прокричал поздравления и, не дав остыть моторам, просунул руку за борт и сам их выключил.

— Ничего с ними не случится, — проговорил он.

Ко мне потянулись и еще чьи-то руки.

— Брось копаться, вылазь! — командовал и торопил Глеб.

Сойдя с крыла меня, обступили и другие ребята, но Глеб тянул к стабилизатору. Там во мраке я рассмотрел белую газету и расставленные на ней тарелки и чашки. Когда успели? Еще издали я уловил крепкий запах самогона. Пир!

Мне поднесли жестяную кружку. Кто-то наготове держал огурец. Самогон был свиреп и зело вонюч. Я выгнал из легких весь воздух и, не переводя дыхания, крупными глотками опорожнил кружку. Но, еще не ухватив огурец и боясь вдохнуть, я вдруг услышал резкий голос из темноты:

— Майора Решетникова к командиру корпуса!

Черт возьми! Все во мне оборвалось. Что ж подумает генерал, почуяв от меня, только что зарулившего на стоянку, самогонный дух? Когда успел? Выходит, в воздухе пил?

Делать нечего. Бегом, как полагалось по Уставу того времени, бросился к самолету комкора. Взойдя по ступенькам и увидя Евгения Федоровича далеко впереди за рабочим столом у кабины пилотов, я, не делая и шага в его сторону, громко, на весь фюзеляж, отрапортовал, что, мол, такой-то «прибыл по вашему приказанию». И тут, к моему ужасу, Евгений Федорович, широко распахнув руки и весело улыбаясь, направился по наклонной дорожке прямо ко мне, на ходу приговаривая:

— Дорогой ты мой, первым в корпусе совершил триста боевых вылетов! Ну, спасибо, ну, поздравляю!

Он обхватил меня и обцеловал.

Я стоял как изваяние — ни жив ни мертв, крепко сомкнув губы и не смея произнести ни слова. Потом долго, по очереди, поздравлял, потряхивая мою руку, весь оперативный состав КП. В конце Евгений Федорович заключил церемонию:

— Ну, езжай в столовую, там тебя ждут.

Стараясь не дышать, я поблагодарил генерала, произнес приличествующее моменту уставное заклинание и вылетел на волю. Я так и не знаю, почуял ли он тот убийственный дух или со свойственной ему деликатностью пренебрег подозрениями.

В летной столовой стояли сдвинутыми длинные праздничные столы. На стене, сообразно обстоятельству, растянулся пестрый плакат. Были торжественные тосты и в хохоте тонувшие шутки. На старом пианино долговязый, пригретый в полку, приблудный беженец из Львова Арон лихо бацал довоенные джазовые ритмы. Даже московский залетный гость Зуенков, не на шутку взыграв и на минуту утратив столичный флер, попробовал свое «бельканто» на какой-то оперной арии.

Разошлись на тихом, залитом солнцем рассвете.

Под вечер я снова был на аэродроме в готовности лететь на новое задание. Рядом с КП в своем «виллисе» полулежал, подремывая на заходящем солнышке, командир полка. Приоткрыв один глаз, он с некоторой иронией, меня насторожившей, эдак с ленцой и нарочитой дурашливостью в голосе спросил:

— Не на войну ли собрался?

В интонации явно звучал какой-то подвох, но, не догадываясь о его сути и пытаясь попасть в предложенный мне тон, я ответил вполне соотносительно, что да, мол, на оную.

— Так не велено пущать.

— Как это не велено? — не понял я.

— А вот так. Стало быть, бери машину и вози молодых.

— Это только на сегодня?

— Нет, это, брат, навсегда.

— Такого быть не может, — начал я потихоньку вскипать, еще ничего не понимая. — Ну почему вы так решили?

— Да нет, дорогой, не я. Звонил Тихонов, говорит — команда свыше.

Комдив был еще в своем штабе. Александр Иванович уступил мне «виллис», и я помчал в город.

— Ты, паря, уразумей, — Василий Гаврилович любил иногда сверкнуть стилизованным под своих енисейских земляков, простонародным говорком, — указания пришли от командующего АДД: «Хватит ему летать на боевые задания, пускай молодых готовит». Вот и исполняй.

Так ли все это было на самом деле или сам Василий Гаврилович учинил отлучение — попробуй разберись.

Но через 30 лет, когда в просторном загородном зале старая гвардия АДД за торжественным застольем отмечала семидесятилетие Александра Евгеньевича Голованова, я, стоя с рюмкой в руке и произнося юбилейную речь, вспомнил тот надолго застрявший во мне вопрос и спросил: могло ли так быть? На что Александр Евгеньевич тут же ответил:

— Это коснулось не только вас. Война шла к концу, нужно было думать о послевоенном развитии АДД и уже беречь боевые командирские кадры.

Да, в тот год многим налетавшимся и уцелевшим молодым командирам был обрезан счет боевых вылетов, тем более что летными экипажами мы уже не бедствовали. Теперь я знал, что именно Голованов еще за год до окончания войны не только размышлял о послевоенной судьбе АДД, но и готовил ее опору.

С того дня и до конца войны мне удалось выпросить у Александра Ивановича «под личную ответственность» всего шесть боевых полетов и один сверх того нагло «украсть», слетав на задание вопреки командирской воле.

Моим уделом прочно стала инструкторская работа, да иногда, как разминка, разлеты по самым разным неожиданностям: то выручить кого-то после вынужденной посадки, то разведать внезапно наползавшую непогоду, то облетать подозрительный самолет. Но еще больше я отстаивался на старте, у «Т», наблюдая за тренировочными полетами уже самостоятельно летавших лейтенантов и, конечно, выпуская экипажи полка на боевые задания, а потом ожидая их возвращения, чтобы принять на посадке. Постепенно входила в практику, по законам и нормативам довоенного времени, регулярная проверка техники пилотирования и боевого состава летчиков. Это тоже стало моей заботой.

А фронт уходил все дальше на запад. Нужно было и нам подтягиваться. Цели лежали в каких-то десятках минут от линии соприкосновения, а путь к ним шел по нашей территории часами. Прыжок на очередной аэродром был не бог весть каким — всего километров на двести, к Бышеву, западнее Киева. Обыкновенная полевая площадка на черноземе. Слабенький, с тощей травкой, раскисавший под дождями грунт, но пока держалась сухая, горячая погода, летать с него ничто не мешало.

Тут один за другим начинали свой счет боевых полетов самые молодые экипажи. Они отчаянно рвались в бой и страшно гордились своей причастностью к фронтовому братству. Первый боевой вылет — это целый наплыв волнений и впечатлений. Все ново, все сразу и все впервые. Даже взлет с полным комплектом боевых бомб для некоторых эмоциональных сердец далеко не то же самое, что с тем же весом, но с учебными. И не каждому такой взлет дается с первой попытки. Как важно преодолеть себя в тот первый раз! А во второй ты будешь чувствовать себя бывалым соколом, кое-что «повидавшим на своем веку».

Александр Иванович по-прежнему был неуступчив и только раз согласился пустить меня на задание — участвовать в бомбардировке укрепрайона возле Ковеля. Больше и слушать не хотел. Будучи сам, еще раньше меня, отсеченным от боевых полетов, он коротал ночи на КП, удерживая, естественно, рядом с собою и своего штурмана — старшего штурмана полка Максима Алексеева. Но однажды — это было в конце августа, — не надеясь на командирскую милость, я уговорил Максима, с которым был в дружбе, тайком слетать на какую-нибудь хорошую цель, слегка проветрить душу. Подвернулся Тильзит. Среди целей — мост через Неман. Взлет в темное время. Лучшей удачи не найти. Подготовили расчеты, карты, облачились в кожанки и, заранее избрав жертвой нашего вероломства рядовой экипаж, самолет которого был снаряжен подходящим для разрушения моста боекомплектом, подкатили к его машине, высадили из кабин летчика и штурмана, сами уселись на их места, запустили моторы и в общей очереди, под чужим позывным взлетели.

Это было чистой воды хулиганство. Но так хотелось еще раз пройтись сквозь огонь обороны над крепкой вражеской целью и запустить в нее очередную порцию бомб! Что влекло туда? Жажда мщения? Чувство незавершенности боевого долга? Не без этого, поскольку война еще кипела. Но что-то еще… Боюсь, что логики того поступка холодным умом не объять, как не найти ее в дебрях рефлексий. И все же, когда полк уходил на боевое задание, а я оставался с ракетницей в руке на затихшем и опустевшем аэродроме, невольно наплывала на душу уязвляющая неуютность, чувство ущемленности, досады и чуть ли не стыда, будто отстал от своей стаи, уклонился от боевого дела, найдя заботу в стороне от него, да попроще, послав вместо себя молоденьких ребят. Да станет ли кто спорить, что сама опасность заряжена влекущей, притягательной силой? Пушкин еще заметил:

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю…

Настоящая мера радости, а то и счастья — в преодолении. В нем — счастливейшие из мгновений жизни. Но без риска потерять все его осязания не постичь.

Полет с Максимом шел легко, даже весело. В оживленных переговорах время прокручивалось быстро. Но по мере приближения к Прибалтике мы, предельно сжимаясь в комок, с настороженным вниманием стали острее всматриваться в черноту звездного неба. Дело в том, что еще при проработке задания начальник разведки подпустил экипажам «блоху», предупредив, что у немцев, и именно в этом районе, над Восточной Пруссией, появились реактивные истребители. Это была диковина: винта вроде бы нет, а носится, собака, под тысячу километров. Так ли это? Никто его не видел, но, говорят, есть. В воображении рисовался длинный огненный хвост, рассекающий небосвод в поисках своей жертвы. Однако же ничего подобного увидеть нам не довелось: ночью они еще не летали.

Тильзит нас ничем новым не удивил. Отчаянно стрелял и хватал прожекторными лучами, а сам горел и взрывался: на складах и в вагонах всякого военного добра скопилось тут вдоволь.

Максим вел на мост. Там рвались бомбы и шла стрельба. Хоть он и прикрывался особо, пришлось приспуститься, чтоб дать Максиму пораньше ухватить глазами и прицелом ту тоненькую ниточку, что резала Неман поперек, и разорвать ее. Тут каждый метр на учете. Никаких маневров — по строгой прямой, на удачу. Не случайно мосты поглотили столько самолетов и летного состава, как никакие другие цели. Незамеченными пройти не удалось. Нас осветили и принялись поливать прицельным огнем, но не попали. Видно САБы, висевшие над мостом, для пушкарей оказались немалой помехой. После сброса бомб и Максим, и радисты шумно уверяли меня, будто серия пересекла и накрыла под малым углом середину моста, взорвавшись несколькими бомбами в его фермах. Дай-то бог! Я этой картины не видел.

После посадки, как и полагается, чтоб отчитаться о выполнении задания, мы заявились на КП.

Что тут грянуло!

Начать с того, что «побег» обнаружился очень скоро, ведь на земле оставались свидетели. Командир решил немедленно вернуть нас, но начальник штаба отговорил его. Казалось бы, Александр Иванович за то время, пока мы летали, должен был остыть, смириться со случившимся, умерить свой гнев. Куда там! Завидя нас, он взревел, как растревоженный вепрь, бросился навстречу и, не выбирая слов, насел на нас с такой яростью, что все невольные свидетели этой сцены съежились. Мы стойко принимали удары, еще не подозревая, что главный был впереди. Я чувствовал, что Александр Иванович должен как-то логично завершить свою раздраженность, но не ждал никакого коварства. А он именно в ту минуту искал для нас «изуверскую» кару. И вдруг его как осенило. Он весь загорелся и, треснув кулаком по столу, выпалил как приговор:

— Водки им не давать!

Мы чуть не прыснули от неожиданности такого решения. Давясь от смеха и пряча лица, отвернулись к стенам все остальные.

Наконец, мы смогли доложить и о выполнении задания. Доклад Максима о взрывах в мостовых фермах и повреждении моста вызвал у Александра Ивановича ехидный смешок:

— Он еще мост разбил! Тому мосту дивизии мало, чтоб завалить его. Да и не ты один бомбы бросал туда.

Да, мост коварнейшая штука. Его можно засыпать бомбами, а он, пропуская их сквозь сплетение ферм, от взрывов будет только подрагивать, но останется целехоньким. И неманский бомбила целая группа и, вероятно, изрядно подослабила его, но из точной серии Максима, может, только одна-две, от силы три бомбы, удачно взорванные в расшатанных узлах мостовых соединений, могли решить дело. Как говорят, ранят все, убивает последний. А командиру подай документ — доклады на веру не берутся. Выручил Лунев. В ту ночь он привез прекрасные снимки, на которых разрушение моста было вполне очевидным. Это Александра Ивановича несколько смягчило. «Приговор» он не отменил, но злиться перестал, и добрые отношения, действовавшие прежде, установились снова.

Случилась как-то у нас и житейская драма. Все мы люди-человеки и живем по привычным нормам человеческого бытия даже на войне.

В один из жарких дней того же августа, по случаю непогоды в районе предполагавшихся действий, еще с утра полку был дан отбой боевым полетам. Я оставался за командира, поскольку Шапошников уехал в штаб дивизии, и полку не докучал, дав всем спокойно отдохнуть. А накануне, после вынужденной посадки где-то за линией фронта и долгого безвестия, к нам вернулся молодой, но крепкий и уже многоопытный летчик Николай Перышков. Встреча была радостной, и под вечер его друзья и сверстники собрались за столом, чтоб отпраздновать это, в общем-то, не такое уж рядовое событие, поскольку не каждому удается вернуться с той стороны, как и с того света.

В разгар застолья, когда мимо распахнутого окна проходил полковой замполит Гулиев, ребята его окликнули, пригласили к себе, и он с радостью присоединился к молодой пилотской компании. Вскоре, после винца, разговор пошел оживленнее, и какой-то чертенок вдруг зацепил Гулиева за самую душу:

— А чего это вы, товарищ подполковник, на боевые задания не летаете?

Тот закипятился, стал уверять, что ему вечно мешает старшее политотдельское начальство и что на задание он пойдет непременно — не сегодня, так завтра.

Сергей Гулиев был опытным летчиком, но во фронтовом небе не бывал и, придя в полк, не сразу попросил меня восстановить его технику пилотирования, а там и подготовить к боевым действиям. Я понимал, как неловко он должен себя чувствовать, «вдохновляя» на подвиги боевой летный состав, отсиживаясь при этом на земле. Дневную программу я отработал с ним со всей возможной обстоятельностью и, дав хорошенько потренироваться самостоятельно, перешел на ночь. Летал он вполне прилично, но, когда дело подошло к финалу, стал пропускать ночь за ночью, утрачивая все наверстанное. Проходила неделя, вторая — для него это много, — и все повторялось сначала. Так проскользил он два или три захода, ссылаясь на свою замполитскую занятость, но на задание так и не вышел.

Теперь за свою непоследовательность Сергей расплачивался неприятными минутами спасения своей репутации в веселом застолье молодых боевых летчиков.

Кто-то поддел самолюбие горца еще безжалостней:

— Может, вы, товарищ подполковник, побаиваетесь летать к фашистам? Так вы не бойтесь. Сходите туда разок, и все пойдет как надо. Привыкнете!

Джигит этого не вынес:

— Ах, побаиваюсь? Ну, ладно…

Он вылетел из-за стола и, хлопнув дверью, исчез. Я был в штабе, когда над крышей прорычал резкий и короткий звук пролетевшего самолета. Выскочив вместе с другими на крыльцо, я только успевал поворачивать голову то влево, то вправо, где носился над садами и хатами «Ил-четвертый». Кто это? Начальник штаба Аркадий Федорович Рытко уже звонил на аэродром, но дежурный наряд ничего толком доложить не мог. Наконец прояснилось: Гулиев! Примчав на аэродром и застав на стоянках единственного механика, возившегося у своего самолета, он послал его в переднюю кабину, запустил моторы и взлетел. Носился вдоль и поперек деревни, как сатана, прошелся над гладью реки так, что за хвостом на воде вздымались барашки. И вдруг исчез. Но спустя несколько минут на чистом предзакатном горизонте появился, медленно вздымаясь в небо, хорошо знакомый хохолок черного дыма.

— Машину!

Все было ясно с первого взгляда. Гулиев на большой скорости зацепил винтами поросший кустарником бережок небольшой речонки. Весь обугленный Сергей свернулся калачиком впереди горевшего самолета. Еще дальше лежал убитый механик.

Из дивизии примчал начальник политотдела Иноземцев «со товарищи». Разбираясь в причинах гибели Гулиева, а заодно интересуясь пристрастиями его бытия, неожиданно всплыл амурный сюжетец. Оказывается, он увлекся, и не без успеха, но, похоже, с серьезными намерениями прехорошенькой, как игрушечка, новенькой «работницей питания». Иноземцев вознегодовал и, моментально убрав красотку, стал копать дальше, бесцеремонно роясь в этой глубоко личной, запретной для посторонних зоне человеческих отношений, пока не наткнулся на Настеньку — лейтенанта, нашего полкового инженера по радиооборудованию, замечательную женщину, образованную, добрую, умную. На этот раз роман предстал в командирском варианте. Настенька со своим избранником уже более двух лет пребывала в сердечной привязанности и никому не давала повода упрекнуть ее в какой-либо непристойности. Но сказано: не положено, то так тому и быть! Иноземцев распорядился немедленно перевести Настеньку в другой полк, дабы и другим неповадно было, «ибо в то время, как советский народ ведет беспощадную борьбу с ненавистным фашизмом…». С этого неотразимого аргумента начинались нравоучительные тирады по любому поводу. Этот не был исключением.

Тяжелый, оскорбительный удар «духовного пастыря» в самую душу этой хрупкой и тонкой натуры был непереносим. Той же ночью, а может, под утро, за селом, у ручья, под старыми ракитами Настенька застрелилась. Дурацкий коровинский пистолет, да еще первый номер, с отсыревшими патронами, из которого никому не удавалось извлечь ни одного выстрела, на этот раз сработал. Иноземцева чуть не прибили, но обошлось. Он перепугался насмерть и в полку больше не появлялся.

Ну, откуда он такой, этот Иноземцев? Не от своей же врожденной натуры? Наша «генная инженерия» идеологического и нравственного преобразования личности по лучшим образцам непримиримых борцов за «светлое будущее» к тому времени достигла немалых успехов. Да и ребята по отношению к Гулиеву проявили невольную жестокость. Что ж, на то и гены, чтоб передаваться по наследству от поколения к поколению. Такими нас сделали. Такими мы были.

То ли дело Михаил Иванович, заступивший на пост вместо Гулиева! Этому вопросов не задавали, поскольку был он никем — ни техником, ни летчиком, ни штурманом, просто замполит. Но ученый (в смысле обученный). Ходил пьяненький. Только никто не мог понять и выследить, где он умудряется выпивать? Несомненно было одно — сам, один, без напарников и свидетелей. К нему никто никогда не подходил. Он же, подстраиваясь к беседующим или сидя вместе со всеми в землянке, был абсолютно незамечаем, будто его и нет.

Но однажды под Сталинградом, еще будучи на эскадрильской ступеньке, он невзначай «прославился». Когда при вворачивании взрывателей одна бомба взорвалась, а за нею сдетонировало еще несколько, разнеся в мелкие осколки самолет и почти что в брызги тех, кто под ним работал, прибежавший на ЧП Михаил Иванович первым делом осведомился о погибших: «Кто такие?» Ему перечли имена техников, механиков, оружейников, на что тот, как бы про себя, но во всеуслышание срезюмировал:

— А-а, техсостав? Неважно…

С той минуты его люто возненавидели и терпели как неизбежность, с которой лучше не связываться.

После интенсивной летней бомбежки немецких позиций в полосах наступающих фронтов мы не заметили, как влетели в украинскую осень. Под затяжными дождями Бышев стал расползаться, а западные аэродромы, еще занятые фронтовой авиацией, не были готовы для приема наших самолетов. Пришлось на время поменять нашу площадку на более прочную, хоть и тесную, по соседству. Весь корпус Логинова, окружавший в то время Киев, сидел «на чемоданах», но боевую работу не сворачивал, и в малейший просвет полки устремлялись на боевые задания. Когда же дожди и густые неподвижные туманы заклинивали весь узел намертво, войско рассасывалось по своим берлогам и предавалось самым безалаберным занятиям.

Но однажды, в предвидении нелетной ночи группу офицеров пригласили в Киевский цирк. Там выступал Эмиль Кио — знаменитый иллюзионист. Билеты были вручены Героям Советского Союза и наиболее «интенсивно» награжденным орденами. «В цирк, — потребовал командир корпуса, — всем явиться в наградах».

К вечеру, кто на чем — на перегруженных полуторках, «виллисах», мотоциклах, по дорогам, ведущим в Киев, обгоняя друг друга, «звездным налетом» со всех аэродромов — логиновская гвардия слетелась под брезентовые своды храма циркового искусства. Только заняв свои места, мы поняли тайный замысел требования о явке в наградах: у всех оказались билеты в первом ряду, по кругу окаймлявшем арену, и сплошная цепь орденов на груди их владельцев в свете цирковых софитов создавала совершенно необыкновенную волнующую картину. Зрители пришли в неописуемый восторг. К нашим ногам с верхних рядов летели цветы, видимо, предназначенные для артистов. Мы чувствовали себя изрядно смущенными, но, кажется, и счастливыми.

Перед самым началом представления из центрального входа вдруг появился Евгений Федорович Логинов в сопровождении с двух сторон высоченных красавцев, командиров дивизий, Василия Гавриловича Тихонова и Алексея Ивановича Щербакова. Евгений Федорович, хоть и был небольшого росточка, в своей генеральской форме рядом с великанами полковниками не потерялся. Мы невольно встали, встречая своих командиров, и это вызвало еще большее волнение в зрительских рядах.

Во втором отделении арену занял со своим пестрым цветником прехорошеньких ассистенток Эмиль Кио. Маэстро был раздражен и заметно злился. Еще бы: его девицы работали крайне рассеянно, не столько следя за манипуляциями шефа, сколько скользя глазами по нашему ряду и, конечно, находя там ответную реакцию. Не случайно наши самые отчаянные сердцееды в полки вернулись под утро.

Конечно, такую, по терминологии того времени, «культурную вылазку», мог затеять только Евгений Федорович. Вот уж совершенно нестандартный человек, во всем неожиданный и необычный — во взглядах, поступках, решениях. Была в нем врожденная внутренняя культура, живой, подвижный ум и неуемная жажда деяния. Не потому ли в организации и руководстве боевой работой он был инициативнее и прозорливее многих других, и не только равных ему в чинах, а и тех, что постарше. Самолеты-блокировщики, объединившиеся в полки, — его идея. Воздушный КП был только у него. Противодействие немецкой радиолокации он внедрил первым.

Логиновские разборы полетов и летные конференции собирали не только тех, для кого они предназначались, но и многих других командиров, ценивших новую мысль, умное слово, образную, острую и совершенно свободную, не без юмора речь. В умении держаться, в манере общения ему был свойствен еле заметный, совершенно естественный тонкий артистизм — качество, присущее незаурядным натурам, придававший его выступлениям особую привлекательность и выразительность. Некоторые командиры, заметив эту завидную черту, пытались сами подражать комкору, но, не достигнув в том успехов, невольно впадали в некую пошловатость, подставлявшую их под колючие шутки.

На другой день после цирковой феерии наш полк перелетел под знаменитую Шепетовку, в Грицев. Там уже ждала нас передовая оперативная группа с отработанными заданиями, расчетами и разведданными. Осталось их содержание переложить на собственные полетные карты и внести в бортжурналы. В первую же ночь экипажи ушли в боевой полет.

Русские названия целей окончательно исчезли, в их топонимике теперь устойчиво звучал иностранный акцент, и на душе, признаться, было легче.

Октябрь посвистывал ветрами, тянул низкие облака и сыпал дождиком. Ждать «милостей от природы» не приходилось и на новом месте. Но полк был крепок и в наступившие длинные ночи порою успевал делать по два вылета. В затылок основному составу дышала очередная цепочка молодых лейтенантов. Самые нетерпеливые торопили меня, подталкивали, старались изо всех сил поскорее получить боевую задачу — так велика была страсть застать войну в натуральном виде, хотя бы на ее исходе. Попадались, признаться, и более «уравновешенные», относившиеся к этому фактору вполне спокойно, не страдая энтузиазмом.

Грицев село большое — районный центр. На главной площади высилось несколько каменных домов, а вокруг — хаты, огороды, сады, заборы и немощеные улицы. Через село протекает речка. Рядом — добротное шоссе аж до Киева.

Контрразведчики предупредили — места здесь бандеровские. Пришлось у общежитий погуще выставлять караулы. Но начальство все равно предпочло постой у хозяев. Осторожно, не надеясь на мое согласие, квартирьеры предложили и мне комнату в добротном каменном доме, но на отшибе, с краю села. За домом шло неширокое поле, а дальше чернел сосновый лес. Я согласился без колебаний. Правда, навестивший нас теперь уже генерал Тихонов, узнав об оторванности моей квартиры от штаба и общежитий, потребовал немедленно переселить меня ближе к центру. Раза два или три я, подчиняясь его воле, ночевал в общежитии, но тот дом не бросил. Просторная, вся в белизне стен и занавесок, светлая и теплая комната, отданная мне для ночлега, широкая кровать с высокой периной и горой подушек, молодая, заботливая, с небольшим семейством и дойной коровой хозяйка — ну с какой стати покидать этот благостный уголок? Да мне и перед Стэпой, как звали по-украински мою покровительницу Степаниду, было неловко перебираться в более безопасное место, вроде как из трусости. Быть заподозренным в боязливости, да еще женщиной — нет кары тяжче.

В этой комнате до моего поселения квартировал, когда проходил через здешние места 1-й Украинский фронт, сам командующий войсками генерал армии Ватутин. Его живой дух и образ доброго, шутливого и приветливого человека все еще витал в этой комнате, жил в свежей памяти и веселых рассказах и Стэпы, и ее семьи. В ватутинское время дом был под мощной боевой охраной, и бандеровцы в этой округе никак себя не проявляли. Да и сейчас о них шли только разговоры. Судя по всему, наш райцентр, где стоял полк, их не особенно соблазнял перспективой вооруженных столкновений. Они чаще бандитствовали по сторонам, в местах более глухих, чем наше, да и не здесь был эпицентр их разбоя.

Со мной не только пистолет, но и легкий автомат с полным рожком патронов. «Ночевать» мне больше приходилось днем, а если ночью, то шел я к дому самой незаметной и тихой тропинкой через кладбище. Но однажды, в дождливую серую ночь, в глубине села захлопала перестрелка.

Молодой штурман Володя Мильченко, по случаю какой-то болячки, от полетов был отстранен и с забинтованной головой поздним вечером решил навестить новых грицевских знакомых, отправившись к ним напрямик через огороды. Как вдруг впереди за изгородью промелькнула и застыла, будто кого-то высматривая, еле различимая тень. Рядом появилась другая. Мильченко залег. Не проявляли себя и тени. Наконец из темноты раздался голос:

— Ты хто? А ну, давай сюды!

Мильченко промолчал. В его сторону трахнул выстрел. Пуля прошла рядом. Володя ответил. Те гады еще раз, другой, третий. Им навстречу пуля за пулей посылал и наш неробкий боец. Потом стал отползать и, когда почувствовал, что оторвался, бегом в штаб. В комнате командира полка сидели трое — сам Александр Иванович, начальник штаба Рытко и я, слушали донесения разведчиков погоды. Вдруг в мигом распахнутой двери возник Мильченко — без фуражки, в белых бинтах, вспотевший и запыхавшийся.

— Там бандеровцы! Ведут огонь! Я отстреливался. Еле ушел. Они за огородами. Там! — неопределенно показал он рукой.

Александр Иванович недоверчиво осмотрел мокрую фигуру, позвонил дежурному по полку, приказал поднять караул, дежурный взвод и ждать его команды. Он начал было уточнять обстановку, пытаясь понять, где это случилось и сколько их там, бандеровцев, но тут раздался телефонный звонок. Трубку снял командир. Секретарь райкома комсомола тоже докладывал о бандеровцах, проникших в село, и что он вел с ними перестрелку, а одного, у которого голова перебинтована, может, даже убил.

Шапошников прикрыл трубку рукой, залился хохотом и, еще давясь от смеха, поблагодарил секретаря за бдительность и храбрость и добавил:

— Ты в того бандеровца с белой повязкой не попал, но мы его поймали, а остальных разогнали. Не беспокойся — передадим куда следует. Бди, дорогой!

Караулу и взводу дал отбой. Мильченко стоял растерянный и сникший.

— Иди спать, — сказал ему командир, — а то еще с перепугу убьешь кого-нибудь.

Но всякого рода банд в годы войны развелось немало. Одни, те, что ближе к западу Украины, входили в бандеровские группировки, другие бандитствовали сами по себе.

В Прилуках к Тихонову приехали сельсоветчики из соседних деревень, пожаловались на разбойные набеги бандитской группы, укрывавшейся в зарослях узенького острова, образованного петляющими лабиринтами и плавнями небольшой речки Удай. Пробирались было туда куцые милицейские отряды, вроде и места бандитских «лежек» выследили и в перестрелку вступали, а взять или перебить их не смогли. Банда зверела еще больше, их кровавые следы становились гуще и разливались все шире.

Василий Гаврилович, как старший воинский начальник на многие десятки километров во всей округе, выходит, и меры в таком деле принять обязан, но не пошлешь же авиацию в облаву со штыками наперевес? Он решил задачу сообразно своим возможностям, по-авиационному: приказал провести на «У-2» разведку, точно зафиксировал на схемах ориентиры и возможные укрытия, а затем нарядил звено бомбардировщиков и пустил на штурмовку. Не забыл и меня.

В ясное летнее утро, не торопясь, с круга и с небольшой высоты, с нескольких заходов, как на полигоне, мы разделали осколочно-фугасными бомбами и пулеметным огнем все намеченные точки, и, хотя с воздуха каких-либо следов скрывавшейся там банды обнаружить не удалось, с той поры в округе наступил покой. Думаю, она вовремя успела уйти с того обреченного места, но и не рискнула вернуться.

Вот уж где были воистину бандеровские гнездовья, так это в местах, окружавших Грановку — наш новый аэродром южнее Дубно. Тут не слухи витали, а приходили регулярные оперативные сводки о кровавых расправах с местными патриотически настроенными жителями и нападениях на советские, чаще сельские учреждения и даже воинские объекты. На авиационные части они пока не замахивались, вероятно, из опасения ответной реакции. Правда, позже, но это уже было делом рук польской националистической банды, ночью был похищен и бесследно исчез майор, офицер оперативного отдела дивизии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.