Снова солдат

Снова солдат

Нас было человек пятьдесят офицеров, которым 1 мая 1957 года выдали обмундирование в Осдорфской казарме в Гамбурге: шесть или семь майоров, три обер-лейтенанта, остальные капитаны. Все были участниками войны и, кроме двух обер-лейтенантов и одного майора, сражались на Восточном фронте.

Мы получили назначение в авиацию, хотя мало кто из нас принадлежал прежде к этому роду войск.

Большинство из нас служило в сухопутных войсках, но после войны все мы так или иначе имели отношение к строительным фирмам.

Уже при опросе перед зачислением в армию, а затем в первые дни службы и в общении с другими зачисленными в бундесвер обнаружились две группы: так называемые кадровые потомственные офицеры и такие, которые вышли из рядового состава. Следовательно, в этом смысле ничто не изменилось, и меня возмущало, что это различно и сейчас еще играет роль.

Дальнейшему размежеванию способствовало и то, что многих из нас привели в бундесвер самые противоположные побуждения. Одни еле-еле перебивались со дня на день в гражданской жизни, ожидая формирования новой армии. Другие трезво взвесили все возможности продвижения в бундесвере и сравнили свой нынешний доход с будущим офицерским окладом. Были и такие, которые зарабатывали в гражданской жизни больше, но считали, что мундир и звание офицера дают лучшее положение в обществе, а им хотелось опять быть «персоной». Пожилые кадровые офицеры заранее высчитывали размеры своей будущей пенсии.

И наконец, два офицера рассуждали так: «Скоро спять заварится каша, поэтому лучше уж с самого начала находиться в армии, не дожидаясь, пока тебя призовут».

Мои побуждения объясняются крайне просто. Возвращение к моей давнишней профессии сулило преимущества, хороший оклад и – со временем – пенсию. Это были трезвые житейские соображения, которые мне никто не может вменить в вину.

Однако вместо прежнего энтузиазма во мне говорило реалистическое понимание необходимости создать новую армию. Ремилитаризация казалась мне неизбежной не только ввиду нависшей якобы опасности с Востока, о которой поговаривали тогда все чаще, но и потому, что суверенитет Федеративной Республики Германии до тех пор будет нереален, пока она наравне с другими государствами не обзаведется собственной армией. Исходя из этого, я считал военную службу долгом каждого гражданина, а тем более каждого дееспособного офицера.

Как ни парадоксально это звучит, но не последнюю роль в моем решении стать снова солдатом сыграли нападки на бундесвер, с моей точки зрения невежественные и необоснованные, которые, хотя и отличались друг от друга своей аргументацией и целенаправленностью, сыпались на него и слева и справа. Я возражал против отождествления рейхсвера и бундесвера с фашизмом. Я верил в процесс демократизации ФРГ, верил в стабильность этого процесса, в результате которого найдет свое место в обществе новая демократическая армия. Ее место и роль должны выражать жизненные интересы всех слоев.

Я знал, что мы очень далеки от этого идеального положения. Однако мне казалась бессмысленной критика со стороны, особенно когда такое множество критикующих ничего, с моей точки зрения, в деле не смыслят. Кто искренне хочет изменить положение вещей, хочет его улучшить, тот должен действовать, должен помогать! Так думал я, к этому я стремился.

Мою ошибку объяснить легче, чем мои тогдашние побуждения. Было немало офицеров, которые честно старались принести пользу. Были реформаторы, но реформы не получались. Были дебаты, попытки и неудачи, но ничто не изменилось. Заказчики и поставщики были и остались те же. Внешняя картина изменилась, однако подлинно новая армия могла бы возникнуть, если бы изменились общественные отношения. Там, где нет подлинно демократической почвы, не может вырасти демократическая армия. Доказательством этому служит рейхсвер, представлявший собой государство в государстве; ему наследовал бундесвер. Нынешняя НДП знает и применяет тот же рецепт.

Эти принципиальные соображения были тогда мне еще не свойственны. Во мне слишком укоренилась привычка судить обо всем только по собственным непосредственным впечатлениям, по бросающимся в глаза чисто внешним проявлениям общественной жизни. А в момент моего вступления в бундесвер распознать тенденцию этого явления по его внешней форме еще нельзя было.

Едва ли кто из нас до этого времени видел новую армию. На улицах солдаты попадались редко, так как с первого же дня существования бундесвера военнослужащие всех званий – от генерала до новобранца – имели разрешение ходить в штатском, которым они широко пользовались. Дело в том, что если бы кто-нибудь тогда появился на улице в военной форме, на него, вероятно, смотрели бы как на пришельца с другой планеты, засыпали бы вопросами или, чего доброго, публично объявили бы сумасшедшим.

Все, что мы читали в газетах о жизни новой армии, казалось нам просто невообразимым. В ту пору много было разговоров о «мягком курсе». На основе газетных очерков у нас, если несколько сгустить краски, могла бы сложиться такая картина: новобранцы спят на наимоднейших кроватях с синтетическими мягкими матрацами, под пуховыми одеялами, и по утрам унтер-офицеры учтиво просят их встать, дабы тут же, в спальне, откушать поданный завтрак; а суточный наряд будто бы проходит без окриков. Ну а мы стояли на прямо противоположной точке зрения: сформировать армию и сохранить ее в хорошем состоянии можно только при наличии железной дисциплины и известной строгости. Правда, кое-кто из нас, в том числе и я, считали совершенно правильным, что запрещены былые издевательства и муштровка, нередко носившие оскорбительный характер и переходившие в рукоприкладство.

Когда мы, пятьдесят бывших офицеров вермахта, снова поступили на военную службу, Франц Йозеф Штраус уже был министром, и в его ведении находился бундесвер. Ходили слухи, будто он постепенно сведет на нет «мягкий курс». Обо всем прочем мы в. лучшем случае знали только то, что сообщали газеты. Согласно этим сообщениям, он имел звание обер-лейтенанта, после войны был назначен американцами на пост ландрата, а позднее избран своими земляками в бундестаг. Однажды я видел его по телевидению, когда он выступал с речью о необходимости усиленной ремилитаризации. Мне не понравилось лицо этого человека, не понравились его стиль и манера держаться на трибуне. Прежде меня еще могли бы увлечь театральные жесты и мимика оратора. Но когда я впервые после войны увидел фильм о Гитлере, мне показалось просто непостижимым, что это завывание, эти трескучие фразы имели когда-то надо мною власть. Меня отталкивали риторические приемы Штрауса. Но это не значит, что для меня было вовсе неприемлемо содержание его речей. Многое из его высказываний звучало для меня убедительно даже тогда, когда он говорил о «красной опасности», которую нужно предотвратить. Я тогда и не предполагал, что Советский Союз опасен только для тех, кто угрожает ему силой или совершает на него нападение. Слишком глубоко запечатлелись в моей памяти бесконечные поражения и беспрерывное отступление перед Красной Армией. Этого было достаточно, чтобы я оказался во власти идейного разлада как солдат новой германской армии, которая, по моим понятиям, могла быть только антифашистской. Я искренне хотел ей служить, а настроен я был, как и прежде, антикоммунистически.

Первого мая 1957 года в Гамбурге-Осдорфе я вместе с другими «новичками» получил бундесверовское обмундирование: вместо сапог и бриджей – длинные брюки и ботинки, а вместо френча – двубортный пиджак, который смахивал на форму гостиничного портье. И никакого ремня с портупеей, словом, «шмутки», которые только потому именовались формой, что их носили все. Вместо офицерских погон на мундиры были нашиты простые матерчатые полоски. Маскировку завершала фуражка с высокой и жесткой тульей без серебряного шнура. Нас можно было принять за кого угодно: за железнодорожников, лесничих, почтовых служащих, кондукторов, но на солдат мы ничуть не походили.

Вырядившись таким манером, мы отправились обедать в офицерскую столовую. Денщиков здесь не было. Мы восприняли как милость судьбы, что грязную посуду уносили официантки. И при всем том кто-то из нас сказал:

– Да, господа, это оно самое и есть – новое в армии. Придется нам перестраиваться. В бундесвере обстановка вроде бы культурней и приятней. Прежнему солдафонству конец.

Мой сосед по столу, обер-лейтенант, был в полном восторге. Во время войны ему, тогда еще лейтенанту, немало пришлось вытерпеть от начальства. Теперь служба стала как будто спокойнее, и это его весьма устраивало. Правда, благость «мягкого курса», полагал этот обер-лейтенант, распространяется преимущественно на него, а солдат следует гонять по-старому, для солдат это правильное обращение. Я невольно рассмеялся и сказал:

– Вы, очевидно, не замечаете, что у вас для всего две различные мерки? Но я, конечно, жажду узнать, что у них здесь получится, удастся ли действительно установить новые отношения в армии.

– В этом я уверен, господин капитан, и все-таки без нажима не обойтись. Каким же еще способом можно сделать солдатами необученных парней?

– Насколько я понимаю, только одним способом: давая им хорошую специальную подготовку и воздействуя только убеждением.

– Воздействовать убеждением можно, и то с грехом пополам, только на нас, старых вояк. А с новобранцами, как и прежде, без пинка в зад не обойдешься.

– Ладно, скажем, что нужна строгая военная подготовка; но мы не должны забывать, что только примерно половина ребят идет в бундесвер добровольно.

– А нас с вами и прежде никто не спрашивал, хотим ли мы в армию, господин капитан. Служба есть служба.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.