Приказ и повиновение

Приказ и повиновение

На занятой нами отсечной позиции в излучине Днепра, куда мы снова отступили после неудачной атаки, наша часть находилась достаточно долго для того, чтобы оборудовать и укрепить линию обороны.

К северу шли ожесточенные бои; на восточном берегу там еще удерживался киевский плацдарм, но русские оказывали давление все большими силами. 6 ноября вермахт был выбит из Киева. Красная Армия форсированным маршем продвинулась до Житомира и Коростеня, но потом ее снова оттеснили к Киеву. На нашем участке русские предпринимали лишь ложные атаки, чтобы спутать карты немецкого командования.

Я находился как раз у одного из командиров взвода, когда русская артиллерия обрушила град снарядов на наши позиции. Мы кинулись в ближайший бункер. Два тяжелых снаряда, разорвавшихся у самого входа в бункер, и несколько атак советских бомбардировщиков сделали свое дело – нас завалило землей.

Я был зажат между двумя балками, рот и нос были забиты землей, а по животу колотила чья-то нога. Я слышал приглушенные звуки разрывов снарядов и бомб. Над головой образовалось пустое пространство величиной с каску, и я смог глотнуть немного воздуху.

Я был счастлив, что сумел пошевелить пальцами и сжать кулак и что постепенно прекратились удары по животу. Но мысли не давали покоя: если русские прорвутся, никого не останется, кто бы знал, что нас здесь засыпало, некому будет нас откопать и мы задохнемся. Я пытался крикнуть, но услышал лишь свой слабый стон – затем все кончилось.

Когда я открыл глаза, то увидел над собой небо и лицо нашего дивизионного врача. Нас откопали прямо под огнем советских орудий. Теперь артиллерия замолчала, а бомбардировщики вернулись на свою оперативную базу. В нескольких метрах от меня лежали два трупа – командира взвода и его связного. Кому-то из них, вероятно, и принадлежал сапог, ударявший меня по животу. Я не был в состоянии пошевелиться, глядел на проносившиеся облака и не соображал, должен ли я чувствовать себя счастливым или нет. Я ощущал страшную головную боль и тошноту.

Внезапно появился генерал, которому чрезмерно усердный радист уже доложил о моем «убытии». Красные лампасы и золотые петлицы на мгновение совершили чудо. Я вскочил на ноги, приложил руку к голове, хотя на мне но было ни каски, ни фуражки. Но я но сумел закончить рапорт – меня вырвало. Я снова упал на траву. Возможно, что моему относительно быстрому выздоровлению способствовала бутылка шампанского, которую через час прислал генерал со своим мотоциклистом, а доктор Хаберман сделал все необходимое для того, чтобы я возможно скорее преодолел последствия шока.

Постепенно надвинулась зима, правда, не столь внезапно, как на севере. В третий раз близилось рождество на Восточном фронте. У нас было не слишком праздничное настроение. А ведь мы когда-то думали, что рождество 1941 года отпразднуем дома.

Мы уже давно сдали позиции на Днепре, а в ожесточенных боях за район Житомир – Фастов понесли огромные потери. Безнадежная попытка вновь захватить Киев стоила больших жертв. Что бы ни предпринимало верховное командование, все оказывалось непродуманной, бесплодной затеей. Я тогда не понимал, что весь поход был в конечном счете обречен. Можно было прийти в отчаяние, когда измотанному батальону диктовали задачи, для выполнения которых было бы недостаточно и боеспособной дивизии. Солдатам часто приходилось проявлять сверхчеловеческие усилия. Однако во время отступления спасались наиболее сильные. Слабые погибали в пути. Бесчеловечная мораль! Но разве мы сами не проповедовали годами мораль высокомерной элиты?

И хотя мы об этом почти не говорили, существенную роль при этом отступлении играл страх, как бы русские, пережившие ужасы немецкого нашествия, не отплатили нам той же монетой.

Материальную часть еще можно было как-то восполнить. Хуже обстояло дело с пополнением. Когда возвращался из госпиталя старый солдат нашей части, мы радовались больше, чем когда прибывало десять новых рекрутов. Для укрепления позиций нам был придан маршевый батальон, боеспособность которого никто не мог бы определить, так как солдаты почти не знали друг друга.

Приближалось рождество, мы в течение недель накапливали закуску. Кроме того, имелся и спецпаек, сигареты, сигары, водка и коньяк. На передовой наступило относительное затишье, и можно было предполагать, что как-нибудь все же удастся отпраздновать рождество.

Итак, наступил долгожданный час. Импровизированные елки были украшены серебряной бумагой от сигаретных коробок. Ротные фельдфебели, снабженцы, связные распределяли закуски, а также посылки, прибывшие с родины; то тут, то там слышались рождественские песни, исполняемые на губной гармошке, гремели кастрюли и вылетали пробки из бутылок. Внезапно началось советское наступление.

Многочасовой ураганный огонь перепахал наши позиции, почва сотрясалась, земля пустилась в пляс, пехотинцы и солдаты маршевого батальона, потерявшие голову от ужаса и страха, выбежали из окопов и бункеров. Затем грянули залпы тысячи стволов, и над нашими головами прокатился огненный вал, он обрушился позади нас на бегущих пехотинцев, на замаскированные машины, на командные посты и на позиции нашей артиллерии, которая в этот момент начала вести заградительный огонь.

Вслед за двигавшимися вперед танками, быстро подавившими огонь немногих пулеметных гнезд, наступали колонны красноармейцев. Сначала я вместе с солдатами моего командного пункта оставался в бункере. Вокруг все грохотало. Мы дрожали от страха. Нам не оставалось ничего другого, как выжидать. Выход из бункера был равносилен самоубийству.

Телефонный кабель был перебит, прямое попадание уничтожило рацию в моей машине, связные были убиты наповал.

Когда обстрел нашего участка прекратился, мы выскочили из бункера. Перебежками добрались до бугра, позади которого был расположен командный пункт. И увидели: ползут четыре танка, а за ними двигалась пехота. Русские прорвались через зону заградительного огня нашей артиллерии и теперь беспрепятственно двигались вперед.

Я располагал только одним противотанковым орудием, пятью связными и отрядом саперов, размещенным в соседнем бункере; здесь же находились дивизионный врач и адъютант. Мы подпустили танки на несколько метров. Затем открыли бешеный огонь из всех противотанковых ружей, а противотанковое орудие заняло поблизости позиции на обратном скате и первым же выстрелом вывело из строя один из советских танков. Залп следовал за залпом, но остальные «Т-34» скрылись в лощине.

Лишь через час они снова появились. Теперь на наши позиции надвигалось восемь танков, с громовым "ура! " наступала русская пехота. Внезапно позади нас раздался рев, и над нами с бешеным визгом пронесся десяток снарядов из шестиствольных минометов. Это задержало атаку русских. К тому же наша противотанковая пушка поразила еще два танка.

Я тотчас же погнал связного к батарее шестиствольных минометов с просьбой поддержать нас огнем. Командир батареи передал, что дивизия отведена на новый рубеж и что он расстрелял свои последние боеприпасы. Он приказал уничтожить минометы и отходить и расположение дивизии. Мы снова были предоставлены сами себе.

Однако наше сопротивление и внезапный залп шестиствольных минометов, видимо, создали у противника ложное впечатление, будто он здесь имеет дело с сильными подразделениями. Прежде чем снова атаковать наш холм, русские подвергли артиллерийскому обстрелу нас и ближайший тыл, но наша дивизия уже закрепилась на новых позициях. Через полчаса появилось снова два советских танка. Один, осторожно отстреливаясь, обогнул холм. Я приказал противотанковому орудию развернуться и уничтожить танк. Другой двигался прямо на наши позиции. Пулеметов было совершенно недостаточно, чтобы с ним справиться, однако никак нельзя было допустить, чтобы он продолжал свое движение: он бы раздавил нас в мелких окопчиках.

Я укрылся вместе с доктором в окопе. Мы видели, как танк приближается, метр за метром. Он то и дело обстреливал наш холм осколочными снарядами. Мотор заревел, танк рванулся вперед и снова остановился у окопа.

Затем все произошло чрезвычайно быстро. Я схватил две магнитные мины и выбежал навстречу танку. Пробежав вперед, вскочил на танк, спустив предохранитель, приладил мину и удрал. Красноармейцы меня заметили и, чтобы прикрыть свой танк, обстреляли из пулеметов. Танк прошел несколько метров, и тут мина взорвалась. Танк загорелся. Выскочивший из танка экипаж не мог избежать плена. Водитель был ранен, остальные члены экипажа под дулами наших пулеметов и автоматов оказались в безвыходном положении. Я приказал доставить их в расположение дивизии.

В тот период лишь трусостью объясняли бегство отдельных солдат или массовую панику. Я считаю такую упрощенную оценку абсолютно неверной. Равным образом я считаю неуместным, когда, говоря об эпизодах, подобных только что описанному, все объясняют храбростью. По окончании боя редко кто мог точно объяснить, почему он поступил так, а не иначе.

Стимулом могло быть озлобление, вызванное непрестанными ударами противника, частично сказывалось чувство самосохранения, часто свое действие оказывала хорошая порция алкоголя. Нам было приказано идти на смерть, и мы бились ради самих себя, ради того, чтобы выжить. Только при глубокой неосведомленности можно было это безумие прославлять как геройство{44}.

Советский танк медленно догорал, а мы снова оказались под сильным обстрелом артиллерии и минометов; потом последовали еще две попытки взять штурмом нашу высоту. Противотанковое орудие уже вывело из строя танк, который пытался нас обойти. Осколочные снаряды ложились на русской стороне. Бой за высоту и за дорогу длился почти шесть часов, но постепенно положение становилось более чем критическим.

Один солдат был убит, пятеро было ранено; боеприпасов могло хватить в лучшем случае на то, чтобы отбить еще две атаки. Мы должны были считаться с тем, что противник разгадал наш замысел. Поэтому я решил очистить холм и отойти к основным силам дивизий. Мы положили наших раненых на самоходку и, пригнувшись, медленно выбрались из щелей. Наш пулеметчик вел беспорядочный огонь с целью замаскировать отступление. Потом и он примкнул к нам. Мы добрались до опушки леса позади холма, спустились в овраг и двинулись на запад.

Уже стало темно, когда мы, добравшись до первого сторожевого охранения нашей дивизии, прошли через новый передний край обороны и оборудованные в спешке импровизированные позиции, которые теперь «безусловно» надлежало удержать, и не без труда разыскали новый командный пункт дивизии, разместившийся в крестьянской избе. Я доложил генералу о происшедшем. Он быстро протянул мне руку и повернулся к одному из находившихся в избе командиров полка. Но тут начальник оперативного отдела, молодой подполковник, взял меня в оборот. Я объяснил ему по карте весь ход событий прошедшего дня. Генерал, подойдя к столу, слушал мои доклад. Когда я кончил, начальник оперативного отдела спросил:

– Когда вы получили приказ дивизии?

Я ничего не знал о приказе. Но начальник оперативного отдела резким тоном начал меня допрашивать:

– Вы что прикидываетесь? Вы должны были к полудню отойти к дивизии. Когда вы получили приказ?

Наконец до меня дошло, что ко мне был послан связной, который до меня не добрался.

– Вы должны были получить приказ, – снова заявил начальник оперативного отдела.

– Сожалею, господин подполковник, но за весь день я не получил никаких известий от дивизии. Я послал в тыл связного с пленными танкистами, но мне не прислали никакого ответа, не говоря уже о приказе.

Начальник оперативного отдела вдруг изменил тактику и спросил:

– Если вы не получили никакого приказа, то почему же вы в таком случае отошли?

– По собственному решению, господин подполковник. Мы выполнили нашу задачу, у нас большие потери и осталось мало боеприпасов. Дальнейшее удержание позиции было бессмысленным и стоило бы лишних жертв. В лучшем случае мы попали бы в плен.

– Винцер, вы идиот! – крикнул генерал.

Начальник оперативного отдела продолжал меня распекать:

– Вообще в ваши задачи не входило целый день удерживать эту высоту. Вам следовало позаботиться о своей 2-й роте, которая потеряла почти всю материальную часть. При иных обстоятельствах вас бы предали суду военного трибунала. Но замнем это дело, ибо ценим ваше личное поведение.

Этот упрек был обоснован только отчасти. Конечно, задача командира противотанкового дивизиона не заключалась в том, чтобы вести бой в качестве пехотного подразделения. Но па этот раз дело обстояло совсем по-иному. Поэтому я не выдержал:

– Господин подполковник, я отвергаю этот упрек. Наш участок столь велик, что я никак не был в состоянии руководить всем дивизионом. Проволочная и радиосвязь были нарушены, двенадцать орудий 2-й роты были размещены на протяжении пяти километров. Как бы я мог командовать, если командир роты не имел такой возможности? Что вообще может сделать офицер противотанковой части, если пехотинцы бегут, а танкисты бросают танки?

Наша дивизия просто бежала. Можете предать меня суду военного трибунала. Я сумею объяснить, почему потеряна материальная часть.

Подполковник ничего не ответил. Генерал, положив руку на мое плечо, заметил благожелательно:

– Успокойтесь, Винцер, все в порядке!

Засим генерал предложил мне стакан коньяку:

– Вот, выпейте для начала! Это настоящий «наполеон» из рождественского пайка, лучший французский горячительный напиток, какой только существует. Прозит, любезнейший!

– За ваше здоровье, господин генерал!

В тот день я принял решение никогда ничего больше не делать без приказа, стать офицером-исполнителем.

Мне тогда казалось, что я принял решение кардинального значения. Однако какую цену оно имело? Разве оно повело к принципиальным переменам в моем по? ведении?

Горькие впечатления истекшего года, сознание того, что советское гражданское население подвергается кровавым репрессиям, чувство ответственности за этот безумный поход – все эти переживания не привели к тому результату, к которому привело оскорбление привитого мне чувства чести: я усомнился в моем солдатском идеале. Но именно поэтому эти сомнения не привели к каким-либо результатам. Они не стали стимулом для того, чтобы наконец поразмышлять о происходящем. Я порвал с теми взглядами, которые составляли содержание моей жизни, но я не порвал, с врагами немецкого народа. Я по-прежнему оставался – и это надо признать – их покорным орудием.

Наступил 1944 год, мчались дни, и мы продолжали бежать под натиском преследовавших нас войск Красной Армии. Теперь уже не наши, а советские танки вклинивались и широким маневром обходили с фланга наши дивизии и замыкали вокруг нас большее или меньшее кольцо окружения.

В те месяцы среди солдат стало популярным выражение:

– Вперед, друзья, мы идем назад!

Мы шли назад, и многое оставалось позади нас. Приходилось взрывать танки из-за отсутствия горючего. Советская авиация уничтожала тысячи машин, орудия мы приводили в негодность из-за нехватки боеприпасов, целые батареи оставались на месте, потому что не было ни машин, ни конной тяги; оружие и снаряжение бросали, базы снабжения и склады продовольствия сжигали, раненых предоставляли их судьбе, убитые в несчетном числе оставались лежать непогребенными.

Как только раздавались залпы «катюш» или стоило кому-нибудь крикнуть «танки прорвались» – и уже начиналась паника. Солдаты бросали своих офицеров. Довольно часто паника начиналась по вине офицеров и заканчивалась беспорядочным бегством.

Но отборные саперные части делали свое дело. Они взрывали не только брошенные орудия и машины – немых свидетелей поражения. Разбитая армия оставляла за собой и другие страшные следы, вопиющие последствия своих действий: разрушенные города, села, взорванные железнодорожные пути, мосты, дороги, опустошенные поля, развалины разбомбленных, взорванных и сгоревших жилищ, школ, музеев, домов отдыха, электростанций и фабрик. Так мы выполняли приказ превращать советскую территорию в выжженную землю.

Германские войска в беспорядке бежали на запад; но сводки вермахта ежедневно сообщали об ожесточенных оборонительных боях и о «планомерном» выпрямлении фронта. Когда мы слушали эти обзоры военных действий, нам часто хотелось, чтобы их авторы оказались рядом с нами. Они бы на собственном опыте убедились в том, что болтовня о «планомерном отходе» воспринималась как зловещая ирония. У нашего генерального штаба явно уже не было времени для того, чтобы вообще строить планы. Красная Армия полностью овладела инициативой, была хозяином положения.

Однажды во время совещания командиров генерал подошел к карте и, выслушав наши донесения, сказал:

– Господа, я как раз возвратился с совещания у генерал-фельдмаршала фон Манштейна{45}. Поэтому я могу в общих чертах обрисовать обстановку во всем районе действий группы армий «Юг».

То, что мы услышали, подтвердило наши опасения. Сводки вермахта до такой степени маскировали подлинное положение на Восточном фронте, что ни один человек не мог в нем разобраться. Из характеристики, данной генералом, выяснилось, что положение немецкой армии очень тяжелое. Надо было наконец остановить отступление вермахта, дабы предотвратить катастрофу.

Столь откровенных признаний мы до тех пор не слышали. О возможности катастрофы нам до сих пор не говорили. Лицо генерала побагровело. Он сказал:

– Манштейн неоднократно предлагал фюреру оттянуть линию фронта. Нам уже давно следовало отойти, чтобы затем снова перейти в наступление. Но фюрер приказал удерживать каждый метр территории любой ценой. За отступление – военный трибунал, господа!

Генерал-майор Келлнер взглянул на нас, и, поскольку никто не решался что-либо сказать, он продолжал:

– Вопреки своему мнению и вопреки собственному убеждению Манштейн не мог нам сообщить ничего другого, кроме требования Гитлера: удерживать позиции любой ценой! Манштейн знает, что наши дивизии располагают в лучшем случае половиной своего боевого состава. Мы настойчиво докладывали ему об этом. Я больше не понимаю этого человека. Почему он не кинет свою дубинку этому парню на стол!

Под словом «парень» подразумевался Гитлер, а под «дубинкой» – маршальский жезл.

Никто в нашем кругу не был шокирован словами командира дивизии. Теперь даже иные рьяные почитатели Гитлера довольно откровенно говорили о том, что, по их мнению, было бы лучше, если бы верховное командование находилось в руках «профессионалов». Полководческое искусство Гитлера исчерпывалось упрямыми приказами «стоять насмерть». Как и многие мои коллеги, я считал, что командование армии еще могло изменить даже эту критическую обстановку, если бы оно настойчивее доказывало Гитлеру правильность своей точки зрения. Способен ли так поступить фельдмаршал фон Манштейн, па этот счет мнения расходились. Многие знали его по Крыму как великого мастера по части «расходования» живой силы, другие видели в нем одаренного стратега. Я же знал его лишь по рейхсверу, как командира батальона, который облачаясь в бутафорскую каску создавал иллюзию, будто он делит со своей частью все испытания.

Нам следовало тогда не спорить относительно степени одаренности или бездарности отдельных лиц, а на основе собственного опыта понять, зависит ли еще это отступление вообще от уровня профессионального или непрофессионального руководства. Разве наши поражения не были порождены более глубокими причинами? Разве не было очевидным, что мы безмерно переоценили наши силы и недооценили силу и волю к сопротивлению противника? Столь поразившее нас в начале нашего похода безграничное мужество советских пограничников, сражавшихся и стоявших насмерть, – разве такое мужество не становилось год от года все более знаменательным фактором? За что дрались мы? И во имя чего сражались они?

Какими естественными кажутся нам сейчас эти вопросы. Но тогда они не возникали в моем сознании и в сознании других офицеров моего круга.

Каждый день был отмечен новыми боями и новыми поражениями. Мы отступали к границам рейха.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.