Неизвестный солдат (ноябрь 1984 года, Кабул)

Неизвестный солдат

(ноябрь 1984 года, Кабул)

Вот и прошли три недели в госпитале. Как мне нужна была эта передышка! Как быстро она закончилась… Как жутко не хочется снова в Гардез, но такова суровая реальность. Правда, воплотить в жизнь эту «реальность», будучи солдатом, прослужившим полгода, само по себе немалая проблема. Никакой организованной системы доставки из госпиталей в части нет. Соответственно, как добраться из Кабула в свою часть, ты должен беспокоиться сам. Вот если не доберешься — ты дезертир. А как — твои проблемы. Ограниченному контингенту ты нужен в качестве бойца, в строю, а вне строя — бултыхайся, как хочешь.

Добраться до бригады из Кабула можно двумя способами: либо колонной, идущей до Гардеза, либо «вертушками», которые летят в том же направлении. Мои предпочтения в выборе способа возвращения в бригаду не имеют практически никакого значения. Ведь на колонну меня кто-то должен посадить, а этого «кого-то» у меня среди госпитальных знакомых нет. Формально же все, чем ограниченный контингент в лице Кабульского центрального военного госпиталя готов помочь выписанному бойцу, — это доставить на аэродром на госпитальной «таблетке» — прямоугольном «уазике». Той самой, на которой тебя забирали с этого же аэродрома, куда ты был доставлен «вертушкой». Только тогда ты был пациентом, раненым или больным, и эта «таблетка» становилась средством доставки в оазис относительного спокойствия, тепла, сытости и, главное, хотя бы минимального восприятия тебя как человека. А теперь ты уже выписан, и тем же транспортом тебя из этого оазиса, этой сказки, вышвыривают в полную неизвестность. Выйдя из госпитального «УАЗа», ты автоматически оказываешься в реальном мире, где холодно, голодно, и главное — где ты никто.

Так в начале ноября 84-го года я снова оказался на Кабульском аэродроме, на знаменитой взлетке. Высадили меня у каких-то двух скособоченных палаток, обнесенных масксетью. Называлось это «эвакопункт». Заведовал им боец непонятного срока службы и национальности.

— Куда лететь?

Акцент у него странный, никогда я такого не слышал и даже предположить не могу, откуда он родом. Точно только, что не из Средней Азии.

— В Гардез.

Реакции никакой. Тут с этим своим непривычным акцентом он задает мне самый привычный вопрос:

— Сколько прослужил?

А я, сдуру, честно отвечаю на своем чисто русском:

— Полгода…

Естественно, интерес ко мне как к собеседнику тут же угасает. Зато теперь я вполне интересую его как дармовая рабсила — в армии это на уровне инстинкта. Реализовать свой инстинкт он намеревается с помощью некоего подобия метлы, которую сует мне в руки:

— Давай-ка, подмети здесь! Скоро полковник Картошкин приедет.

Какой смысл мести голую землю? Хоть бы и в связи с приездом неведомого полковника Картошкина.

Своего рода вариация на тему анекдота про прапорщика, отправляющего солдата мести плац ломом: «Мне надо, не чтобы чисто было, а чтоб ты зае…лся!» Только это я еще и без него успею, в бригаде. Там своих картошкиных-морковкиных хватает. Опять же не положено мне, в тельняшке, «припахиваться».

Метлу не беру, отступаю на шаг, прикидывая дальнейшие действия.

— Ты что, душара, опух? Много прослужил?

Пока он произносит этот стандартный текст, прикидываю, что наварить ему, конечно, можно, если что. Но вот только не ясно, до какой степени моя посадка на «вертушку» зависит от этого фрукта.

— Мне на «вертушку» надо, в Гардез. Я из 56-й бригады. А мести не буду!

От решительности моей он слегка оторопел и, как я минуту назад, неожиданно проговорился:

— Сегодня «вертушек» на Гардез не будет. Завтра будут…

Все, теперь мне не интересны ни он, ни даже полковник Картошкин.

«Командующий эвакопунктом» еще пытается на своем тарабарском русском чего-то бухтеть, типа обещает «разобраться».

Об этом я подумаю завтра… Сегодня ловить здесь нечего, начинаем организованный отход. Направление отхода — находящаяся метрах в трехстах кабульская пересылка.

Первый раз я был на пересылке в августе, когда нас привезли самолетом из Ферганы, и мы провели здесь ночь, ожидая вертолетов на Гардез. С тех пор минуло всего три месяца, но, кажется, это было в какой-то другой жизни. Правда, уже тогда я усвоил, что пересылка — место мрачное и для жизни приспособленное слабо. Собственно, ее неприспособленность для жизни обуславливалась тем, что жить на ней никто и не должен был. Так, перекантоваться. «Кантовались» в основном либо привезенные из Союза молодые, создавать нормальные условия которым в Советской армии как-то не принято, либо уезжавшие в Союз дембеля, которым все уже «по барабану». Ну, и еще такие вот «возвращенцы» из госпиталей, вроде меня, которым «комфорт и уют» тоже, естественно, создавать никто не собирался.

Большинство офицеров ночевали в щитовом модуле у КПП пересылки, а те, кому не хватало там места, — в специально отведенной для них палатке. Там ночью топили печь, на кроватях были матрасы, одеяла и т. д. В остальных палатках, предназначенных для солдат, не топили. При этом где-то были хотя бы матрасы, а где-то — только голые сетки. Самое смешное, что при всем этом попасть солдату без сопровождения в этот «рай» было не так уж просто.

Во всяком случае, караульный у КПП пересылки разговаривает со мной очень грозно. Они вообще очень грозные, все эти вояки из всевозможных взводов охраны всяких штабов, госпиталей и пересылок. Чем дальше от войны, тем более бравый вид и высокомерный тон. А уж рассказов, наверное, на гражданке… Я с ними потом еще пересекался несколько раз, в том числе и с этими, пересылочными, но позже, когда я уже привык смотреть на эту шушеру свысока, а такое они чуют сразу.

Однако пока что приходится принять правила игры, где он крутой, а я непонятно кто…

— Кто такой, что надо?

— Я из центрального госпиталя, мне надо в Гардез.

— А че пешком сюда? А сопровождающий где?

— Высадили у эвакопункта, сопровождающий уехал. А там сказали, что «вертушек» сегодня не будет.

— Кто сказал?

Мне невдомек, чего он до меня докапывается, чего допрашивает. Какая, блин, тебе разница, кто сказал? Какой мне смысл врать-то?

Чуть меньше чем через год я снова окажусь на кабульской пересылке, возвращаясь в Гардез — теперь уже из баграмского госпиталя. Тогда мне, прослужившему почти полтора года, будет уже до того, чтобы вникнуть в устройство пересылочной жизни. Понять, что здесь одно из мест, где собирается человеческая пена Ограниченного контингента. Те, кто не смог пристроиться на «теплое» место в госпитале, но и в часть возвращаться не спешит. И плещется здесь эта пена порой месяцами… Тогда мне станет понятно, почему на каждого бойца, кто пытается проникнуть на пересылку самостоятельно, здесь смотрят с подозрением.

Но это будет через год, а сейчас я ничего этого не знаю и не понимаю. Впрочем, инстинктивно решаю «подстраховаться», отвечая на вопрос караульного, кто мне сказал про «вертушки»:

— Полковник Картошкин.

Вот как оно бывает! Вот ведь где пригодилось «знакомство» на пересылке!

Видно, про Картошкина этот вояка слышал что-то. Сработало!

— Ладно, проходи…

Как прошел остаток дня и ночь на пересылке, как вообще устроена жизнь в этом до некоторой степени уникальном «углу» Афганистана — отдельная тема. Но лучше вернусь к ней в другой раз, когда смогу рассказывать с позиции наблюдающего за этой «пеной» со стороны (или свысока). А пока пришлось в ней вдоволь побарахтаться.

Для начала в столовую решил не ходить. И правильно сделал — наблюдал потом, как менее предусмотрительные мои «одногодки», пошедшие-таки на поводу у голода и припаханные, естественно, нарядом по столовой, полночи колупались с мытьем посуды от ужина, выносом помоев и так далее. А там и завтрак подоспел… Ну его на хрен — к голоду я привык, а ишачить на каких-то чмырей неохота.

С выбором палатки для сна раздумывать тоже не пришлось. Я поначалу сунулся в одну, где были хоть матрасы. Но вскоре оказалось, что на пересылку как раз пришло несколько больших партий дембелей. Днем они, видно, группировались где-то в другом месте, но к ночи стали расползаться по всем «приличным» палаткам. Одной ногой эти парни уже были на гражданке, но другой еще прочно стояли на земле Афганистана. И смысл существования молодых солдат видели по-прежнему только в одном — «шуршать».

Сбегав раза три за водой и выполнив еще несколько поручений, я понял по их взвинченно-куражистому состоянию, что не успокоятся они за всю ночь. Такая перспектива меня не устраивала — отказаться еще и от сна я был не готов. Короче говоря, из «цивилизации» я потихоньку свалил и остаток ночи пролязгал зубами на металлической сетке, пытаясь хоть как-то укутаться оставленной здесь кем-то шинелью.

В госпиталь меня увезли в октябре, когда ни бушлатов, ни зимних тельников еще не выдали. Соответственно, и выписали в том же, только вот уже в ноябре. А это, как говорится, две большие разницы. К счастью, в палатке оказались еще несколько таких же «хитрецов», и мы, сдвинув железные кровати, всю ночь жались друг к другу, как щенки, в поисках призрачного тепла. Зато никто не «строил», а временами удавалось-таки на некоторое время «отрубиться»…

В общем, ночь провел вполне сносно. Правда, утром, спросонья, нас застукали «на месте преступления» (как же, закосили от исполнения своего «шнуровского» долга…). Наказание, впрочем, оказалось довольно мягким — отправили убирать бардак, оставшийся в палатках, где ночевали дембеля. Среди этого бардака обнаружилось и несколько почти полных пачек печенья «Pettit Berre», полбанки ветчины «Ham», банка сгущенки и бутылка минералки. Все эти «сказочные богатства» из магазина «Внешпосылторга», которые улетающим дембелям были уже не нужны, для нас стали просто манной небесной. Так была решена проблема голода, уже дававшая себя знать — в предыдущий раз я ел накануне утром, еще в госпитале.

Все-таки нет худа без добра.

Ободренный этой неожиданной удачей, отправляюсь к КПП, намереваясь двинуть на взлетку. И тут воздух наполняется каким-то необычным звуком. Какой-то топот, шарканье, позвякивание. И какая-то необычная энергия — как на море, когда приближается волна. Оборачиваюсь… Это и впрямь волна. Зеленовато-голубая, с белесыми вкраплениями, поблескивающая на солнышке, она движется из глубины пересылки в сторону КПП… В колонну по четыре идут человек сто или больше дембелей. На зеленом фоне парадок колышутся над строем лихо заломленные на затылок голубые береты. Большинство в колонне наши — десантура! На парадках белеют причудливо извивающиеся аксельбанты, сплетенные из парашютных строп. На груди у многих поблескивают медали. Голова колонны уже вытянулась за КПП, а хвост еще не показался из-за ближайших палаток.

Сколько же их! В этот момент все окружающее перестает существовать, становится мелким, незначительным и сиюминутным. Нет больше ни пыльной пересылки, ни голых кроватей, ни уродов-часовых. Уже неважно, что ночью именно эти дембеля не давали нам покоя. Нет сейчас ни Кабула с пересылкой, ни Гардеза с бригадой… Сейчас вся жизнь, все мысли, все чувства, центр самой жизни сосредоточился в этой колонне. Это — цель, это мечта, это будущее. Это то, ради чего живет, выживает здесь каждый из нас. Каждый день, сколько бы кто ни прослужил, мысленно мы вот так же идем к самолету, который унесет нас отсюда.

Домой! В Союз!!! И это — РЕАЛЬНО! Это — ВОЗМОЖНО!!!!!

Все эти мысли проносятся вихрем в голове и у меня и у каждого, наверное, кто стоит сейчас в немом восторге и преклонении перед мощью этой волны. На какие-то мгновения мы перестаем быть «шнурами» и «ветеранами», десантниками и пехотинцами, местными и «проезжими». Мы все — просто советские парни, оказавшиеся здесь, на войне, и живущие мечтой о доме…

Тут в середине колонны замечаю знакомое лицо. Он? Не он? Да точно он! Марьян Гнатив, мой замкомвзвода. Это точно он, но таким я его никогда не видел. Шинель с начесом разглажена, как и парадка, до третьей пуговицы. Берет чудом держится на самом затылке, над зачесанным вверх белобрысым чубом. На груди — медаль «За отвагу».

Марьян был лихим парнем. Так говорили про него в роте все. Бесстрашным, боевым и в то же время рассудительным. Такую репутацию он заслужил за полтора года, что, как и все, ходил на боевые. При этом был веселым, умел своим характерным западноукраинским говорком рассмешить окружающих анекдотом или шуткой. Но мы, приехав в августе, застали совсем другого Марьяна. С конца августа единственной мыслью, которая, казалось, владела им, была — уехать с первой партией увольняемых. В «первую отправку»… Это была навязчивая идея. И порой казалось, что он просто тронулся. Стал настолько капризным и нервным, что порой доставал, похоже, даже своих. От шуток и веселья и следа не осталось.

Взводом практически все время «рулил» Лемешко, командир моего отделения, спокойный и невозмутимый. Хотя и ему тоже было домой. А Марьян постоянно «болел» — торчал весь день в палатке в непонятно откуда взятых цветастых семейных трусах. При этом «болезнь» совсем не влияла на его здоровый аппетит, и проблема «прокорма» вечно голодного замкомвзвода стала для нас, «шнуров», одной из главных. Мечтая о первой отправке, Марьян почти не трогал нас сам. Но «атмосферу» создавал «способствующую» — мы все время были «в залете», в чем-то виноваты.

Вот почему зрелище Марьяна в парадке и берете, с медалью на груди, на лице которого застыло какое-то очень сосредоточенное, я бы сказал возвышенное, выражение, было для меня довольно непривычным.

Первой мыслью было окликнуть его. Я уже даже и рот открыл. Но осекся. И дело даже не в том, что вряд ли бы он и узнал меня — «шнура», с которым он прослужил каких-то два месяца и к тому же уже три недели не видел. Он бы вряд ли даже вспомнил мою фамилию, а имени-то и не знал наверняка. Зачем?

Но дело, повторюсь, не в этом. А в том, что каким-то неведомым чутьем я уловил — он, все они — уже не здесь. Для них уже нет ни Кабула, ни Афганистана, ни этой пересылки, ни этих солдатиков, с завистью глядящих вслед. Все их мысли уже там, в Союзе. И самолет, в который их ведут, — лишь средство физически перенести туда их тела. Их нет здесь — и нас нет для них…

Счастливо, ребята! Удачи, Марьян! Когда-нибудь и мы так же пройдем в лихо заломленных на затылок беретах, аксельбантах и позвякивая медалями по этой чертовой пересылке. Когда-то и «наш» самолет отвезет нас туда, где мы уже будем всеми своими мыслями. В Москву и Ленинград, Самару и Казань, Красноярск и Якутию, Украину и Белоруссию, Узбекистан и Туркмению… И еще во много-много мест, о которых ближайшие года полтора можно только мечтать. Но это — будет! Я только что прикоснулся к этому чуду, и теперь я знаю, что оно возможно. Что отсюда действительно есть путь назад. Это — не навсегда.

Обо всем этом я думаю уже по пути к знакомому эвакопункту.

Под впечатлением от увиденного мысли о дембеле захватывают меня настолько, что я успеваю даже подумать, что нам, весенникам, в смысле увольнения в запас везет больше. Во-первых, гемора меньше вдвое. С шинелью-то париться не надо — начесывать там, разглаживать… Опять же и шеврон, и погоны в одном экземпляре делать. Пусть и делаешь это все не ты — но голова-то все равно у тебя болит за это. А во-вторых, парадка сама по себе смотрится в сто раз лучше, чем с шинелью. Да и берет с шинелью как-то странно выглядит. Опять же здесь еще туда-сюда, тепло все-таки. А в Москве, может, уже и снег выпал — в берете-то точно охренеешь. А с шапкой, что с ней ни делай, виду все равно никакого…

В общем, охреневший вконец «шнурина»! Служить еще и служить, а туда же — про парадку он размечтался… Про дембель весной! Аж 1986 года! А на дворе 84-й… Так ведь какие мысли-то приятные. И светлые!

Пока витал в облаках, дошел до эвакопункта. Ну, думаю, интересно, как-то меня фрукт этот экзотический встретит.

Выходит. Делаю вид, что ничего вчера не было.

— Ну что, будут сегодня «вертушки» на Гардез?

— Не знаю; должны вроде быть.

Отвечает неожиданно миролюбиво. Интересно, с чего бы это?

Задуматься о возможной причине перемен в его настроении не успеваю. Над взлеткой раздается уже хорошо знакомый мне свистящий рокот «Ми-8». Внутри что-то сжимается — вдруг «моя». Тогда через минут сорок буду в Гардезе. И все по новой…

«Вертушка» уже близко, причем заходит прямо на эвакопункт. Неужто до такой степени повезло? Красиво так заходит, от солнца, только силуэт вижу. Волна пыли уже до нас добивает. Метров 20 до вертолета. Только завис он низко над землей и не садится. Странно…

Тут хозяин эвакопункта, повинуясь какой-то только ему понятной логике, хватает носилки и несется к вертолету. На бегу оборачивается и кричит что-то мне. Разобрать из-за рева движков ничего нельзя, но по инерции бегу за ним.

Он уже подбежал к «вертушке», оттуда ему что-то кричат. Он подает им носилки, а из «вертушки» высовываются ручки точно таких же носилок.

Тут подбегаю я. Он жестами показывает — мол, хватайся за носилки. И мы почти на вытянутых над головой руках принимаем их из отсека вертолета.

Немного завалившись на мгновение на бок, «восьмерка» резко уходит вверх, и вскоре ее рокот лишь чуть слышен где-то вдалеке, а потом и вовсе пропадает.

Наступившая вмиг тишина оглушает.

«Оглушает» и открывающееся моему взгляду зрелище. Светит солнце, дует легкий теплый ветерок, колышет редкие выгоревшие травинки. Вдалеке красивым силуэтом вырисовываются горы… А перед нами на носилках лежит мертвый солдат. На нем светлый легкий комбинезон, каких я еще не видел. Тельник. На ногах кроссовки. Он лежит на спине с каким-то непостижимо спокойным, умиротворенным выражением лица. На комбезе ни капли крови.

На первый взгляд можно даже подумать, что он уснул, если бы не маленькая, аккуратная дырочка у него во лбу… Ну, не подберешь других слов — именно аккуратная. Она и расположена ровно посреди лба, и края у нее какие-то ровные.

То, что он солдат, я понял сразу — лицо совсем мальчишеское. На щеках пушок, особенно заметный на фоне загара. Загар у него какой-то бронзовый, красивый такой. Волосы светлые, выгорели совсем. Рукава комбинезона закатаны по локоть, руки тоже загорелые… Но самое поразительное — чудовищное спокойствие в его лице. Как будто, правда, не пуля его убила, а просто заснул, уморившись на жаре. Именно от этого особенно не по себе.

Я в госпитале насмотрелся всякого, пока в команде выздоравливающих был. И мертвых, и умирающих, и подрывы, и пулевые. Но там была кровь, грязь, стоны, крики, мат, слезы… Страшно, но понятно… А тут тишина, солнышко, ветерок, безмятежное лицо, светлый комбез… И это аккуратное отверстие в голове… Жутко и непостижимо. Нереально…

В реальность меня вернул мой «напарник».

— Из Джелалабада. Там где-то заваруха. Говорят, не последний он сегодня. Давай посмотрим, чего тут есть у него…

Понятно теперь, чего «вертушка» так торопилась. Где-то там, около Джелалабада, такие же вот пацаны с «духами» рубятся.

Джелалабад… Нас из Ферганы первыми отправили, в Гардез. А вся следующая отправка ушла в Джелалабад. Полвзвода нашего. Пит Еремеев туда попал, друг Валеркин. Уж как не хотели они расставаться — из Москвы вместе были. Может, и кто-то из наших там сейчас воюет, в «заварухе» этой…

Уцелейте, пацаны! Удачи вам! А для него все кончилось…

Стали проверять карманы — ничего. Ни военника, ни записки, ни патрона «смертного». Мы перед боевыми из патрона автоматного пулю вынимали, высыпали порох, а в гильзу записку вставляли — имя-фамилия, группа крови, номер части. Пулю на место, патрон в кармашек маленький под ремнем, «пистон». Жетонов-то не было тогда… Ничего нет — прямо «неизвестный солдат».

Через какое-то время подъехала госпитальная «таблетка». Вышли два санитара и офицер какой-то. И к «фрукту» моему:

— Откуда?

— Джелалабад.

— Ясно, давай документы, поехали мы.

— У него нет ничего…

— Как это нет?! И че нам делать теперь? Как мы его оформлять будем? Че ты не взял-то у них ничего; не знаешь, что ли?

— Да они зависли только, мы вон с ним вытащили, и они улетели сразу. Говорят, там плохо все. Больше и не успели сказать ничего.

— Не успели, не успели… А нам теперь что делать? Мозги-то нам будут сушить — скажут, мы виноваты.

Как бы я сейчас врезал этим сытым госпитальным мордам! Козлам этим, которым не грозит получить пулю в лоб под Джелалабадом. У которых всех проблем — чтобы мозги не сушили при оформлении.

Слово-то, б…, какое. «Оформление»… Он еще недавно живой был, про дом мечтал, про дембель, про Союз. А теперь лежит здесь с головой простреленной. И в Союз поедет… «Грузом-200»…[5] А им — «оформление».

Вижу, «фрукта» тоже колбасит. Акцент еще сильнее стал, половину не разобрать, руками машет…

Не знаю уж, как они там и до чего договорились, — отошел я в сторону, не мог слышать это. И в морду дать не мог тогда… Через год бы дал.

Уехали крысы эти. Подошел он ко мне. Молча в палатку зашли. Сидим.

— Есть хочешь? — спрашивает.

— Не-а… — говорю. — Спасибо…

Хотя есть, конечно, охота уже. Но как-то нельзя сейчас. Да я и понимаю, что он не для того спрашивает. Просто что-то человеческое сказать хочет…

Человеком оказался этот фрукт непонятного происхождения. С душой и сердцем. Как уж он там с душой и сердцем-то постоянно таких пацанов принимает… Таких, как этот наш «неизвестный солдат».

Тут на взлетке снова гул раздался. Только уже другой, мощный… Выглянули мы. «Ил-76» взлетает. Тяжелая громадина, а взлетел так круто. Ловушки тепловые отстреливает и все вверх, вверх, повыше…

Вот и полетели домой дембеля… Те, кому повезло дожить. Кто не стал «неизвестным солдатом». Кто возвращается домой не «грузом-200».

Прощай, Марьян! Живите, парни! Удачи вам.

Больше мы особо не разговаривали.

А через полчаса зарокотали снова «вертушки», и оказались они на Гардез. Видно, многие «фрукта» знали — договорился он с пилотами, взяли меня.

На прощание я даже не спросил у него имени. Да мы и не прощались-то особо.

— Ну, ладно, давай!

— Пока…

Так и остались тоже друг для друга неизвестными. Он остался в своем «эвакопункте» в Кабуле. А я полетел в свой Гардез. Да, именно свой. Пока что «моим» был Гардез, а не Москва.

Тогда я еще не понимал «знаков» судьбы. Не мог понять их смысла. Но пока летели до Гардеза, в голове уже не было места мыслям о дембеле. Я вернулся «на землю». Юный «неизвестный солдат» вернул меня.

И правда — нечего думать о дембеле, который непонятно когда. О доме. Пока что моя жизнь, моя реальность и моя перспектива — здесь. На этой войне, которая для кого-то уже кончилась, а для меня и моих товарищей продолжается. И дай бог не закончится раньше срока. А до срока того еще… Долго, нереально долго…

Прилетел в бригаду. Дошел до роты. Над палатками уже трубы печные торчат — зима скоро.

Первым у ротных палаток встретил Мартына. Еще с Ферганы мы вместе — в одном взводе были. И тут тоже. Он уже в тельнике зимнем и белой рубахе от кальсон.

— Привет, Тема. Вернулся?..

— Привет, Олег. Да, вернулся вот. Как оно тут?..

Ничего мне не ответил Мартын. Только глазами своими раскосыми глянул, как ударил. И я сразу понял, как оно… Он-то один из немногих, кто ни в каком госпитале не был, так без передышки с августа и «летал».

— Теперь полегче будет… Давай «подключайся», Тема.

Вот и все. Вхожу в палатку. В глубине дембеля кучкуются…

— О, кого мы видим! Сюда иди!

Началось…

Тогда я не умел читать «знаки» судьбы. Но теперь понимаю, что в тот ноябрьский день 84-го года судьба задала мне два измерения в системе координат, в которой мне предстояло жить еще почти два года. Она показала мне одновременно оба варианта возвращения: лучший и наихудший… И про первый пока нужно забыть. Забыть на два года. А вцепиться в эти горы, в свой пулемет, верить в своих парней и жить. Жить этой жизнью, этим днем, этой минутой. И надеяться не стать «неизвестным солдатом».

До Алихейля оставалось три недели… До нашей первой большой армейской операции. А для кого-то и до последней…

P.S

В ноябре 84-го на кабульской взлетке, у тела неизвестного мне пацана, погибшего под Джелалабадом, я мысленно желал удачи своим ферганским товарищам, попавшим туда служить. Вспоминал Петю Еремеева, Валеркиного друга. Они вместе призвались. Мы были в одном отделении в Фергане. Их разлучил Афган. Оказалось, разлучил навсегда… Месяц спустя, в декабре, на Алихейле, погибнет Валера. А еще через три месяца, в марте 85-го, под Джелалабадом убьют на операции и Петю. Вот и встретились снова два друга… Теперь они снова вместе. Навсегда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.