Петербургская зима

Петербургская зима

От нашей с мамой петербургской жизни память сохранила немногое. Например, такая сценка: я стою в углу за круглой печкой (такие были только в Питере), ковыряю стенку и плачу. Мама опять отдала меня кому-то, а сама ушла «по делам». Вероятно, я плачу давно, и всем надоело меня утешать, а может, и мне надоело уже плакать, вот я и занялась трещиной в стене. Печка, угол, стенка; я одна. «Ну да, — скажет мама потом, — надо же мне было и дела делать!»

Но, видно, мои слезы и мамины дела заставили маму взять прислугу. Теперь я могла оставаться дома, пускай без мамы, но дома.

Хорошо помню маленькую квартиру, до которой надо было взбираться по узкой крутой лестнице с железными перилами. В комнатах и передней, возле дверных проемов, стояли новые неокрашенные двери, от которых чудесно пахло сосной, лесом. Был ли это новый дом или ремонтировался старый, но ясно, что это была дешевая квартирка. В окна без занавесок видны были другие окна и стены, замыкающие двор в «колодец». Из передней прямо — вход в кухню, направо — столовая с круглым столом, за ней — маленькая спальня. В кухне — дровяная плита и раковина. Умывались тоже на кухне.

У няни Дуни удивительно большой нос, поэтому и запомнился. Я допытывалась, почему у нее такой нос, а она в ответ смеялась басом. Дуня готовит, я сижу на кухне, мне скучно, игрушек мало, читать еще не умею. К обеду часто приходит дядя с бородкой, в пенсне на цепочке. Он прихрамывает. На папу совсем не похож — невысокий. Перед едой он достает из кармана коробочку с картинкой, голубую баночку с серебряной крышкой и принимает лекарства. Эта банка сводила меня с ума — так хотелось ее заполучить. Видно, я без конца приставала, скоро ли кончатся лекарства, канючила и надоела. Дядя выдал расписку: «Банка будет. Ю. О.». Этот дядя был Мартов.

В мамином альбоме две фотографии Юлия Осиповича. Одна, парижская, подарена в сентябре 1909 года: «На память о 17-летней прочной дружбе 1892–1909. Ю. Ц.». На ней Мартов, аккуратно подстриженный и причесанный, волосы густые, за усами и небольшой бородкой прячется легкая улыбка, пенсне на шнурке скрывает слегка рассеянный, близорукий взгляд.

Этот подарок совпал с трудным для мамы временем — только что она проводила в эмиграцию отца, а слово дружбы всегда утешение.

Второй снимок примечателен тем, что он полицейский, тюремный. На обороте лиловый казенный штамп: «Фотография Департамента полиции. Снято… 1901 г.». И надпись от руки: «Цедербаумъ Юлiй (Вх № 580Д23к) 1913 г.».

Юлий Осипович снят, как и полагается, анфас и в профиль. Хорошо видны грустные глаза за очками, вьющиеся густые волосы, курчавая борода от самых висков, пухлые губы чуть приоткрыты. Он в пальто с меховым воротником. На лицевой стороне фотографии — «Цедербаумъ Юлiй. Коп. 1913. 20. III». На обороте снимка надпись сделана пером, чернилами. Имеются еще указания печатным текстом по полям на лицевой стороне снимка: «Плеча должны быть видны. Ретуширование не допускается. В обычный вид, не допуская умы…» — последнее слово не закончено.

Как и когда попала эта фотография к маме? Из Департамента полиции она вряд ли могла выйти до революции. Может, досталась Мартову при разборке полицейских архивов, а он подарил ее маме, когда прощался с нею, уезжая из России уже навсегда? Ленин «отпустил» его, вернее сказать, отправил за границу в 1920 году, предложив, в память былой дружбы, на выбор — вечное изгнание или вечное чередование тюрем и ссылок в советской России.

Полицейский снимок нравится мне больше, чем парижский, хотя сильно уступает в исполнении. Может, потому, что Мартов на нем вполне соответствует моим представлениям о революционере — герое и жертве революции. Обреченность читается во всем его облике. Да, именно так выглядел он после очередной отсидки, когда встретился с мамой осенью 1913 года в Петербурге.

Еще есть в альбоме новогоднее поздравление времен Первой мировой войны из Швейцарии — открытка с почтовым штемпелем «Montreu. 26. XII. 1915», адресованная в Москву: «Дорогой друг! С Новым годом! Недавно писал тебе отсюда, где кочую по Швейцарии, и еще некоторое время прокочую, чтобы либо засесть в Цюрихе, либо вернуться в Париж». Кончается поздравление так: «Привет и новогодние пожелания всем друзьям Земли Русския».

От петербургской зимы 1913 года в семейном архиве не сохранилось ничего, кроме единственной открытки. Нет ни писем, ни открыток отца ко мне (не сомневаюсь, что они были). Открытка эта адресована мне — «Госпоже Наташе Радченко. Здесь, 10-я Рождественская, д. 176, кв. 52». Дата — 8 марта. После вопросов ко мне — здорова ли, гуляю ли, как поживают Мишка, Коровка, после подписи «Тетя Женя» обращение к матери: «Глубокоуважаемая Любовь Николаевна! Извиняюсь, что опять пришлось прервать наши занятия. Завтра уже буду у Вас. Е. И.». Как видно, у мамы появилась добровольная помощница, которая не по службе, а по дружбе занималась со мной. А мама могла спокойно заниматься партийными делами: заведовала издательской конторой газеты «Луч», которая потом, в начале войны, была разгромлена полицией, и, кроме того, поддерживала непосредственные связи с рабочими на предприятиях.

Видно, дети, семья и революция — «вещи несовместные». Это было ясно до того, как она свершилась, а что получилось после? После революции детям достались и голод, и холод, и беспризорность, а затем — казенное воспитание в детсадах, школах, интернатах. И так — до наших дней, с некоторыми вариантами недоедания и безнадзорности.

Мама старалась совместить трудносовместимое — из открытки видна ее забота о моем воспитании, одного пригляда няни Дуни было мало.

Адрес на открытке показывает мамину преданность Пескам, той части Питера, где жили ремесленники, средней руки торговцы, небогатые чиновники. Доходные дома строились там в расчете на съемщиков с небольшими средствами, без претензий на комфорт. Пески — моя малая родина, здесь на одной из Рождественских улиц и появилась я на свет Божий.

Довольная, что не стою в чужом доме в углу за печкой, я шалила и мешала маме, порой увлекалась и, как говорила мама, могла «выкинуть номер».

Пришел как-то к матери незнакомец по делу, повесил пальто на вешалку, положил шляпу-котелок на стул, мама пригласила его в комнату. Дуни не было, и я уединилась в кухне. Деловой визит скоро закончился, гость собрался уходить, надел пальто… Где же котелок? Исчез. Мама спрашивает меня — «Не знаю». Мама ищет — нигде нет. Спрашивает уже сердито, но чем больше сердится, тем упорнее молчу я — теперь уже страшно открыться. Приходит Дуня, тоже ищет. Наконец находят котелок — в духовке, к счастью пустой и холодной. Мать чистит шляпу щеткой, просит у гостя извинения; после его ухода я получаю крепкие шлепки. Мама рассердилась всерьез. Конечно, я реву, но мы быстро и сладко миримся, я раскаиваюсь, мама, вероятно, тоже. Мы очень любим друг друга. Почему мне так нравилось прятаться и прятать? Вероятно, теперь ребенка с такими пристрастиями сводили бы к психотерапевту. Тогда этого не было. Однако не хватало этому ребенку внимательного взгляда взрослых, замечающего все странности, а у меня они были — например, я любила страшное, то, что вызывало мороз по коже. «Сделай Бабу-ягу», — просила я маму, и она строила рожу, рычала, надвигалась на меня, протягивая скрюченные пальцы, а я с диким визгом убегала. Или я сильно наказывала своих кукол, для того чтобы потом их «больше любить». Конечно, я умела просто шалить — «беситься», считала мама, — прыгать, выкрикивать смешную ерунду и хохотать до упаду. Но с мамой мне не хватало тихих рассказов, сказок, песен, стихов — того, что бывало с папой.

Я очень скучала без отца и донимала маму: скоро ли поедем к папе? А мама все занята и занята, держат ее какие-то дела. Вот уж и весна наступила.

Мама решает отправить меня в Берлин одну, она не освободится раньше чем через месяц, а надо думать о даче — скоро лето. Находится «оказия», для меня приятная — тетя Руня. Это было в мае 1914 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.